Дорошевич Влас. Сказки и легенды

   И ужаснулся Брама, когда увидел при дрожащем испуганном мерцании звезд выползавших из земли с могильным ревом толпы париев.
   - Зачем ты создал этих несчастных? Зачем? - спросил он у Шиву.
   Черный Шиву улыбнулся в ответ:
   - Я знаю. Молчи. Теперь можно спать спокойно. Твоим людям, твоим благородным парсам есть занятие. Им дана игрушка.
   И боги заснули.
   В первый раз заснули все боги со дня мироздания. Среди ночи проснулся Брама, прислушался. Каждый мир, звеня в эфире, пел свою песню. И все эти песни сливались в дивную гармонию. Но лучшая изо всех песен неслась с земли. Изумленный, тихонько по облакам спустился с неба Брама и приблизился к земле. От земли неслось благоуханье. И на благоухающей земле не спали люди. При свете костров они горячо говорили, глаза их горели. И скуки больше не было на земле.
   - Кто может спать? - говорил один парс. - Кто может спать, когда вот там, в кустах, несчастные парии душат друг друга?
   И все повторяли как эхо:
   - Кто может спать?
   - Бедные парии! - воскликнула одна женщина. - Что я могу сделать для них? Скажите мне, научите только! И я сделаю все! Все!
   И слезы блистали на ее глазах, и видно было, что она говорит правду.
   - Если б я мог разрезать свое тело на части и утолить голод париев! - восклицал юноша. - Я сделал бы это. Скажите, это поможет? Я готов.
   И слезы блистали на глазах его, и видно было, что он говорит правду.
   И от их порывов, как дивные струны, чудными звуками дрожали их души.
   И каждый этот звук родил отклик в душе Брамы. И как арфа звенела и пела песнь душа Брамы.
   - Моя душа полна теперь любовью!
   - Моя душа полна состраданья!
   - О, великодушие! Может ли что быть лучше тебя!
   Так восклицали все.
   И глаза их сверкали слезами, и видно было, что они говорят правду.
   - У меня десять прекрасных запястьев! Вот одно! Пусть кто-нибудь из париев украсит себя, все-таки это скрасит ужас его наготы!..
   - У меня всего два ожерелья. Но вот одно, - кто даст за него десяток кокосовых орехов? Пусть едят парии!
   Толпа молодых девушек сидела отдельно с глазами, полными слез:
   - Что можем мы сделать для несчастных париев? У нас нет еще мужей, а потому нет ни запястий, ни ожерельев. Что умеем мы, выросшие в счастье, без забот? Петь и плясать!
   И одна из них воскликнула:
   - Есть люди, которые любят смотреть хорошие пляски и слушать хорошие песни. Идем! Мы будем петь и плясать для них, а они пусть за это дадут бананов, хлебных плодов, кокосовых орехов!
   И они радостно пели и плясали, чтоб накормить париев. И кричали:
   - Идите смотреть наши пляски! Идите слушать наше пение! Самые лучшие песни! Самые красивые пляски! Самые искусные певцы и певицы! В пользу париев! В пользу париев!
   И над скучавшей когда-то землей звенели песни, гремел топот плясок.
   И сердца вспыхивали вдохновением.
   Этот говорил прекрасные речи, которые вызывали святые слезы на глаза слушателей. Тот слдгал вдохновенную песнь.
   Так родилась на свете поэзия, милосердие, так родилась любовь.
   И чем сильнее выли парии, тем сильнее раздавались голоса в честь них, тем звонче и восторженнее звенели песни, тем громче раздавался мерный топот пляшущих, чтоб утолить голод париев.
   - Остановитесь! Остановитесь! - раздался голос в ночной тишине. Человек, который идет к нам от париев!
   И из тьмы на яркий свет пред толпою вышел самый вдохновенный из певцов.
   Он был у париев, видел их, знает о них. Он запел. Он пел:
   - Природа нарочно одела кокосовые орехи твердою скорлупой, чтоб, падая, эти орехи разбивали головы париям. То, что несет вам пищу, им несет смерть! Природа снабдила даже розы шипами, чтоб колоть им руки. Природа разослала по траве гадов, змей, скорпионов, - чтоб жалили и не давали заснуть в траве парию. В отчаяньи от голода, в безумии от бессонных ночей они душат друг друга.
   И вся толпа восклицала:
   - Как верно! Как сильно! Как хорошо он поет!
   И схватили певшего скорбную песнь вдохновенного певца на руки, и прекраснейшие из девушек надели на голову его венок из лучших цветов.
   И все сердца бились милосердием, великодушием, любовью. И с радостью слушал эти струны сердца Брама. Но с радостью смотрел и черный Шиву. А Вишну воскликнул, глядя на все с лазурного неба:
   - Стоило создавать мир! ЛЕГЕНДА ОБ ИЗОБРЕТЕНИИ ПОРОХА
   Обитель спит.
   Свет брезжится только в келье отца Бертольда. Отец Бертольд всегда работает по ночам. Часто утренний свет застает его за колбами и ретортами, погруженным в его обычные, странные, таинственные занятия.
   Тогда отец Бертольд осеняет себя знамением и идет весь день молиться, чтобы с вечера снова приняться за свои диковинные инструменты, довольствуясь всего двумя-тремя часами отдыха для грешной плоти. День - молитве, ночь - труду. Отец Бертольд убил свою плоть.
   С виду - это иссохший аскет, обтянутый сухой кожей. Мертвец, которому чуждо все житейское. Только глаза живут, горят, светятся каким-то фанатическим огнем, который сжигает мозг отца Бертольда.
   - Он - или великий грешник, или великий праведник! - решили в монастыре, и даже отец настоятель не допытывается, какими таинственными работами занят по ночам монах Бертольд.
   Он только спросил:
   - Клонятся ли твои труды, сын мой, к прославлению нашей великой церкви?
   - О, да!- отвечал монах, и в глазах его еще ярче вспыхнул фанатический огонь. - Если бог поможет мне окончить мои труды, счастье и мир воцарятся среди людей, они предадутся единому богу и враг святой церкви будет сокрушен навеки!
   - Да благословит господь труды твои и да укрепит тебя в вере твоей! - сказал ему отец настоятель.
   - Аминь! - ответил монах, и голос его прозвучал такой искренней, горячей, твердой верой, что для настоятеля не осталось никакого сомнения: отец Бертольд, действительно, занят делом, угодным богу и полезным святой церкви.
   С тех пор отец Бертольд беспрепятственно работает по ночам.
   Но сегодня он не занят своими колбами и ретортами. С горящими глазами он стоит около высокого, стрельчатого окна, приложив свой пылающий лоб к железной решетке, - одной из решеток, которыми обитель ограждается от грешного мира.
   Отец Бертольд смотрит на темное небо, усеянное звездами, на долину, потонувшую во мраке, на заснувший город, который виден с монастырской горы.
   И в душе отца Бертольда живет та же смутная тревога, которая вот уже несколько дней не дает ему ни молиться, ни работать.
   Это дьявол искушает его и вселяет в сердце смутную тревогу, сеет сомненье, чтобы помешать отцу Бертольду в его великом и святом деле. С этой смутной тревогой в душе отец Бертольд не может приняться за свое великое дело, - изобретение искусственного золота.
   Да, это "сотрет голову змия", лишит дьявола его оружия, которым он завоевывает мир и борется со святой церковью.
   Эти крупинки, блеском которых дьявол ослепляет разум людей, будут тогда делаться в мастерских простыми мастерами.
   И золото будет цениться не выше, чем глина. Оно перестанет быть редкостью. Человечество будет иметь его когда угодно и сколько угодно, в изобилии, в избытке. Оно перестанет владеть миром.
   Богачи сразу перестнут быть богатыми, равенство воцарится между людьми. Не для чего будет изнурять себя тяжкой работой, нечего будет добиваться, не из-за чего бороться, ненавидеть, нечему завидовать, все люди превратятся в братьев и будут служить единому богу, и больше никому.
   Потому что люди существуют для добра, и только дьявол опутал их своими золотыми сетями.
   Но почему же сомненье в этом вкрадывается в душу отца Бертольда?
   Сомненье, которое мешает отцу Бертольду продолжать его великое дело избавления мира от власти дьявола? Его великое дело подвигается вперед.
   В горниле блестят уже маленькие золотые пылинки. Это еще не золото. Но это первообраз, зародыш золота. У них уже много общего с проклятым металлом. Еще усилие, - и пылинки превратятся в настоящее золото.
   Золото, которое каждый может приготовить для себя в том количестве, в каком пожелает! Власти дьявола наступит конец.
   И в эти-то минуты, когда отцу Бертольду особенно нужна вся его вера, - сомненье закрадывается в душу. Волк пожирает ягненка, паук пожирает муху, - человек пожирает человека.
   И старая формула "homo homini lupus", - как свинцом давит мозг. "Человек человеку волк".
   На лицах богомольцев, приходящих в обитель, лицах, изборожденных морщинами, свидетелями борьбы, - он читает эту злобу и ненависть, и взаимное ожесточение, которые царят там, в мире.
   Разве Каин убил Авеля не тогда, когда люди еще не знали проклятого и презренного металла?
   И даже в книгах Священного писания отец Бертольд читает о людской злобе, ненависти, ожесточении.
   - Миром правят злоба и ненависть, и наша святая церковь лишь старается привить людям добро и любовь, - приучить коршуна питаться зерном пшеницы и волка - травой.
   И даже, - страшно подумать, - от костров святейшей инквизиции на Бертольда дышит тем же огнем злобы и ненависти, - и дым костров кажется ему дымом ненависти, которая расстилается по земле. Какие мысли! О, боже!
   Но напрасно отец Бертольд падает на колени перед святым распятием и целыми часами глядит на лик распятого, ища утешения, поддержки в горе.
   Там, внизу, у подножия креста, ему чудятся лица, в глазах которых светятся злоба, ненависть, ожесточение.
   Непримиримые, вековые, несокрушимые, владеющие сердцами людей с самого сотворения мира.
   Теплая, тихая ночь спустилась на землю, неся с собою мир, покой, благодатный сон.
   И отцу Бертольду кажется, что то не благодатная ночь, посланница небес, спустилась на землю, - а чудовище какое-то ползет по ней, прикрывая своим темным, богато золотом расшитым плащом все, что боится яркого дневного света. Сколько преступлений творится под покровом ночи! Все засыпает, кроме человеческой злобы, которая не знает ни дня, ни ночи, ни сна, ни отдыха, ни покоя.
   В этом городе теперь сговариваются на преступления, подстерегают из-за угла, убивают.
   И отцу Бертольду кажется, что он слышит на своем лице дыхание этой вековой злобы, наполняющей воздух всего мира. И в сердце рождается сомнение: - Точно ли люди созданы для добра и любви? О, он знает, что это значит!
   Это дьявол искушает его, как искушал некогда св. Дионисия. Об этом он читал в анналах.
   Св. Дионисий был великий подвижник, и дьяволу очень хотелось столкнуть его со стези добродетели, смирения и подвижничества.
   Взор св. Дионисия всегда был устремлен в землю, - начало и конец человечества.
   Даже идя в церковь, он смотрел, не задавит ли хотя и нечаянно, или не причинит ли вреда какой-нибудь маленькой твари.
   А если замечал ползущую букашку, то осторожно брал ее ц клал на траву в безопасное от прохожих место, чтобы и другой кто нечаянно не сделал зла маленькому созданию божьему.
   И было каждое его доброе дело - великим посрамлением дьяволу, потому что нет дьяволу худшего посрамления, чем доброе дэло, сделанное человеком.
   И терпел дьявол из-за св. Дионисия великий срам и стыд. И стал он искушать святого.
   Дьявол являлся к св. Дионисию в виде восточных послов, которые приносили ему лучшие сокровища мира и звали его якобы на царство, где он мог бы доставить счастье тысячам людей и всесветную славу себе.
   Но св. Дионисий не прельстился ни богатством, ни славой, ни властью, - и не отступил от служения единому господу. Когда св. Дионисий постился, не вкушая ничего, и изнемогал уже от поста, дьявол расставлял перед ним богато убранные столы, которые ломились под тяжестью яств и благоухающих напитков; среди цветов были разложены редкие, спелые сочные плоды.
   Но св. Дионисий, взирая на все это, только еще усерднее продолжал свой пост, посрамляя дьявола.
   Когда св. Дионисий в поле изнемогал на работе от зноя, перед ним вырастали тенистые леса, в которых журчали кристальные ручьи и пели дивные птицы.
   Деревья тихо качали ветвями и манили в прохладу на отдых в час, предназначенный для молитвы. Но св. Дионисий опускался на колени и, палимый знойными лучами солнца, молился еще больше обыкновенного.
   Тогда, много раз посрамленный, дьявол решил искусить святого страхом и явился ему во всем мерзком величии своем.
   Но св. Дионисий, правый пред господом, не ощутил страха в чистом сердце своем: он бестрепетно взирал на дьявола и оставил в анналах даже описание мерзкого его облика.
   "И были глаза его, как уголь, - писал св. Дионисий, - дыханье его, как сера, и жег взгляд его, как селитра".
   - Сера, селитра и уголь... сера, селитра и уголь... Вот формула искусителя.
   Отец Вертольд бестрепетной стопою направился к горнилу. Он вызовет дьявола и смело взглянет ему в лицо, посрамив, как св. Дионисий.
   Он погасил лампаду, теплившуюся перед распятием, смешал в ступе серу, селитру и уголь, высоко поднял и опустил пестик.
   - Incubus! Incubus! Incubus! (Явись! Явись! Явись! (лат.).)
   Страшный грохот потряс обитель до основания. Из ступы взвился столб пламени, и среди огня появился некто, с сатанинской улыбкой, с золотым мечом в руках.
   - Спасибо тебе, приятель, за услугу! - сказал он голосом, от которого у отца Бертольда заледенело и остановилось сердце.
   - Ты славно помог мне выбраться из этой смеси. Ты славную оказал мне услугу. Отныне людям не нужно уж будет убивать друг друга поодиночке и лицом к лицу. Они получили возможность убивать издалека и разрушать целые города. Ты сделал угодное мне: ты дал меч в руки безумному, дал отличное орудие человеческой ненависти.
   Сказал и исчез, наполнив воздух дымом и смрадом. Когда перепуганные монахи, с отцом настоятелем во главе, вбежали в келью, отец Бертольд лежал, как мертвый.
   - Он видел дьявола! - сразу сказал опытный в таких делах настоятель. - И дьявол навек опалил его лицо своим адским огнем. Смотрите на эти черные точки, которые въелись навсегда в лицо и руки. Так часто стремленье к познанию влечет нас к греху. И из добрых стремлений родится худой конец. Познанье рождает сомненье, сомненье грех. Бойтесь познанья, дети мои.
   Монахи слушали его, испуганные, смятенные сердцем. Отца Бертольда окропили святой водой.
   Мало-помалу он открыл глаза, в которых отразился ужас.
   - Что ты шепчешь устами, сын мой? - спросил настоятель. - Какую молитву?
   - Сера, селитра и уголь! - как безумный повторял отец Бертольд. Его формула: сера, селитра и уголь...
   - Сера, селитра и уголь! - с испугом шептали вслед за ним отцы монахи.
   - Запрещаю вам, именем церкви, повторять когда-нибудь кому-нибудь эту формулу искусителя, дабы не ввести в соблазн мир! - торжественно сказал настоятель, и монахи подтвердили:
   - Аминь!
   Но формула была уже сказана. Ее пугливо повторяли между собой монахи, рассказывая о диковинном приключении с отцом Бертольдом, от них подслушали горожане, - и страшная формула искусителя облетела весь мир:
   - Сера, селитра и уголь!
   Никто из мирян не видел в монастыре черного лица отца Бертольда.
   Он заживо похоронил себя в подземельи и даже попросил спеть над ним заупокойную мессу.
   Дни и ночи замаливал он пред господом свой тяжкий, свой незамолимый грех. Мир был ему чужд, как и он миру.
   И лишь изредка монах, приносивший отцу Бертольду немного хлеба и кружку воды на неделю для поддержания грешной плоти, - говорил ему о страшных бедствиях, о полях, залитых кровью, о целых разрушенных городах, - о тех злодействах, которые люди делают при помощи серы, селитры и угля.
   И отец Бертольд в смертельном ужасе падал тогда ниц на пол:
   - Замолить ли мне мой страшный, мой незамолимый грех?
   А перед его очами среди могильной тьмы восставал некто, с сатанинской улыбкой и с золотым мечом, - и говорил:
   - Ты славную услугу оказал мне, приятель!
   И сердце Бертольда леденело и останавливалось. ЧЕЛОВЕК И ЕГО ПОДОБИЕ
   (Индусская легенда)
   (Посвящается Максиму Горькому и г. Скитальцу)
   Когда Магадэва создал человека, - человека приветствовала вся природа.
   По пути его на земле вырастала трава, чтоб человеку не жестко было ступать.
   Когда человек проходил мимо, зеленые лужайки улыбались ему цветами.
   Солнце грело человека, а пальмы расправляли свои листья, когда человек садился отдохнуть в их тени.
   Птицы хором гремели самые лучшие песни при его приближении.
   А маленькие воробьи и трясогузки скакали впереди и кричали:
   - Человек идет! Человек идет!
   Бананы протягивали ему свои плоды:
   - Не хочешь ли ты есть?
   И, завидев человека, на кокосовой пальме спешил созреть плод и упасть к ногам человека.
   Робкие серны выглядывали из-за лиан, чтобы посмотреть на человека.
   Человек был скромен и застенчив.
   Он думал, - так как Магадэва дал ему беспокойную, пытливую мысль, - он думал:
   - За что мне все это?
   Он старался не ступать по траве, которая вырастала на пути, потому что, касаясь этой травы, краснели его ноги. Его уши краснели, когда раздавались гимны птиц. Краснели руки, когда он дотрагивался до бананов и кокосовых орехов, падавших на его пути.
   Он потуплял глаза, чтоб не видеть воробьев и трясогузок, скакавших впереди него и кричавших:
   - Человек идет! Человек идет!
   Потупив голову, боясь дышать, он проходил мимо лужаек, на которых в честь него расцветали душистые цветы.
   И боялся глядеть по сторонам, чтоб не увидать любопытных и восхищенных взглядов спрятавшихся в лианах пугливых серн.
   Он стыдливо и с замешательством думал:
   - Чем я заслужил все это?
   А цветы продолжали расцветать при его появлении, пальмы расправлять свои листья, когда он садился под ними, маленькие воробьи и трясогузки озабоченно скакать впереди и всех предупреждать:
   - Человек идет! Человек идет!
   Пугливые серны не переставали любоваться им своими прекрасными глазами. Тогда человек подумал:
   - Они видят меня и воздают почести. А я не понимаю, за что. Быть может, это потому, что я не вижу себя? И человек стал думать:
   - Как бы мне увидеть себя? Что во мне достойного таких восторгов?
   Заснувший пруд отражал в своей блестящей глади деревья и цветы, росшие на берегу, синее небо и белые, плывшие по небу облака. Человек сказал себе:
   - Вот!
   И с вопросом наклонился над спящею блестящею гладью воды. И вода ответила ему:
   - Ты прекрасен!
   В воде отразилось лицо, полное пытливой мысли, и глубокие глаза, горевшие огнем. Человек отшатнулся и сказал:
   - Теперь я начинаю понимать! Это не глупый воробей, не трясогузка. Воде можно поверить. Вода не станет лгать. Ведь не лжет же она, отражая небо, облака, деревья и цветы.
   Он снова наклонился над водой и долго смотрел на лицо, ему новое, до сих пор незнакомое.
   - А действительно, - сказал человек, - я удался Магадзве. И Магадана имеет право гордиться, что меня сотворил! Он выбрал для этого удачный миг. Миг, когда был полон, видно, вдохновенья! Должно быть, каждое движение мое так же полно красоты, если все восхищается, глядя на меня?
   И, повернувшись спиною к солнцу, человек стал спрашивать землю:
   - Красив ли я?
   Он делал телодвижение, шел, поднимал руки к небу, протягивал их, словно срывает цветы и плоды. И глядел на свою тень на земле. И земля отвечала человеку:
   - Ты красив! Красиво каждое твое движенье!
   Тогда, налюбовавшись своею тенью, человек радостно сказал:
   - Теперь я понял все!
   И крикнул воробьям и трясогузкам:
   - Вперед! Кричите громче. Я иду!
   Человек стал горд.
   Ложась отдохнуть под пальмами, он с неудовольствием глядел вверх:
   - Какие глупые пальмы! Почему они недостаточно широко раскрыли свои листья? Знают ли они еще, кто под ними лежит?
   Проходя мимо лужаек, расцветавших цветами, он останавливался и считал цветы.
   - Сегодня не особенно много. Можно было бы расцвести и посильнее! Почему на этом стебельке нет цветка?
   И когда воробьи и трясогузки робко чирикали ему в ответ:
   - На этой травке никогда не бывает цветков!
   Человек сердился:
   - Могла бы расцвести, когда я приближаюсь! Зачем иначе и расти такой глупой траве? Просто, вы виноваты... Недостаточно громко кричали о моем приближении! Вы созданы Магадэвой для того, чтобы скакать вперед и возвещать, что я иду! А вы! Как выполняете вы заповедь Магадэвы?
   Он отбрасывал ногой падавшие на его пути кокосовые орехи:
   - Эти недостаточно крупны для меня!
   И от гордости частенько голодал, потому что не хотел протянуть руки к бананам, которые огромными кистями тянулись к нему:
   - Могли бы быть для меня и пожелтее!
   На лице его теперь часто было написано недовольство. Он оглядывался кругом:
   - Почему мало серн выглядывает из лиан на меня?
   Воробьи и трясогузки с трепетом отвечали ему:
   - Они пугливы, человек!
   - В таком случае, прикажите замолчать птицам. Это они своим шумом и гамом пугают робких серн и мешают им любоваться мною. Да и надоели мне песни этих глупых птиц! Они поют недостаточно стройно и красиво в честь меня. Пусть лучше молчат, чем петь гимны, недостойные меня по красоте!
   Если человек просыпался до восхода солнца, он сердился:
   - Чего медлит это солнце? Чего оно теряет даром время, вместо того, чтобы прийти любоваться мною? Вот я уже не сплю, а оно еще не взошло.
   Когда спускался вечер, и в небе загорались звезды, человек смеялся и приветливо махал им рукой.
   - Ничего, ничего! Высыпайте толпой на небо! Вам захотелось полюбоваться мною? Выходите толпами и смотрите!
   Так гордился человек своей красотой.
   Магадэва на небе много смеялся над гордостью человека, но, наконец, Магадзве это надоело.
   - Этому надо положить предел! - сказал Магадэва. - Это становится глупым!
   И Магадэва создал обезьяну.
   Проворно она спустилась с дерева и пошла рядом с человеком.
   - Это что за чучело? - удивился человек, и что-то знакомое показалось ему в фигуре, шагавшей рядом с ним.
   Все кругом с удивлением смотрело на человека и обезьяну, шедших рядом.
   Человек нюхал цветы, расцветавшие по пути, и обезьяна нюхала их.
   У человека на лице было написано удовольствие, и у обезьяны на лице было написано удовольствие.
   Пугливые серны, выглядывавшие из-за лиан, спрашивали с недоумением друг друга:
   - Кто же из них человек?
   И даже воробьи и трясогузки скакали теперь задом наперед и с удивлением смотрели то на того, то на другого, крича:
   - Вот идут люди! Люди идут! Люди!
   Человек вспомнил свое изображение в воде, поглядел на обезьяну и с досадой сказал самому себе:
   - А ведь похожи!
   Но он не понимал:
   - Как же так? Я красив, - это безобразно. А все-таки мы похожи друг на друга?
   Он сел и погрузился в глубокую думу.
   Обезьяна села рядом и тоже сделала вид, что погрузилась в глубокую думу. Человек пошевелился. Обезьяна пошевелилась.
   Человек встал и с досадой быстро пошел прочь. Но и обезьяна вскочила и также быстро пошла с ним рядом.
   Человек расхохотался, глядя на ее раздосадованный и озабоченный вид.
   Лицо у обезьяны все сморщилось, и она схватилась за бока. Человек перестал смеяться.
   - Неужели это, действительно, так безобразно?
   И обезьяна нахмурилась.
   Человек отбрасывал попадавшие на его пути кокосовые орехи. Обезьяна делала то же.
   Человек снова не мог удержаться от хохота:
   - Неужели же так смешно то, что я делаю?
   И перестал делать это.
   Обезьяна шла рядом и повторяла каждое его движение. И человек с ужасом видел:
   - Точь-в-точь, как я!
   Настал вечер.
   И когда человек, увидев звезды, по обыкновению приветливо и снисходительно замахал им руками, обезьяна тоже подняла передние руки кверху и тоже замахала, - так что человек расхохотался и стал кататься по траве:
   - Великий Магадзва! Как это смешно, и глупо, и некрасиво!
   Так обезьяна повторяла каждое движение человека.
   И человек боялся уже сделать лишнее движение, чтоб его не повторила обезьяна, и чтоб оно не вышло глупым и смешным.
   Человек стал скромно ходить по земле, боясь, чтоб обезьяна, ходившая рядом, не сделала сейчас же смешного движения.
   Он боялся взглянуть по сторонам, потому что ему стыдно было пугливых серн, видевших его и обезьяну идущими рядом. Когда загремел хор птиц, человек покраснел:
   - Что ж во мне красивого, раз обезьяна похожа на меня?
   И он стыдливо старался не топтать травы, росшей на его пути. Скромными улыбками отвечал на цветы, которыми улыбалась ему земля.
   И, вспоминая каждое свое движение, как его передразнивала обезьяна, думал про себя: - За что, за что мне все эти почести? Человек стал вновь скромен и стыдлив.
   Так, индусы, все создано Магадэвой со смыслом и на пользу. Все.
   НЕУДАЧНИК ПЕПЕ
   (Сицилийская сказка)
   Пепе был неудачником в жизни.
   Он сажал апельсины, а вырастали кактусы. Сажал лимоны, а вырастали опять кактусы. Садил виноград, - росли все равно кактусы.
   Пепе покупал жеребенка, а вырастал осел. Осел удивительно хорошо бегал, когда был пустой, - и ложился наземь, как только его нагружали. Днем он спал, а всю ночь напролет кричал, - так, что Пепе два года не мог заснуть. Кроме того, осел съедал все, что было на огородах у соседей, за что те били и осла и Пепе. Куры у Пепе пели петухом и не несли яиц.