Дорошевич Влас. Сказки и легенды

   Поднимались горы с вершинами, покрытыми снегом, который сверкал на солнце, как серебро, осыпанное брильянтами. Земля покрывалась цветами и ковром изумрудной травы. Вырастали кудрявые рощи, леса, - и из их чащи выпрыгивали полосатые тигры, пятнистые леопарды. Змеи, сверкавшие всеми цветами радуги, вились вокруг деревьев. И птицы пели мысли Брамы.
   Когда Брама улыбался, из лесов выходили неуклюжие, важные, огромные слоны, и проворные обезьяны начинали с визгом прыгать, кувыркаться, ломаться среди ветвей.
   Из земли били ключи прозрачной, как кристалл, воды. С веселым шумом по долинам неслись реки и, с криком превращаясь в алмазную пыль, спрыгивали с утесов в пропасть.
   И все ото, - горы, долины, цветы, водопады, - все было воплотившимися на земле грезами Брамы.
   Опьяненный творчеством, Брама воскликнул:
   - Как все прекрасно! Но я хочу совершенства!
   И в тот же миг на поляну пестревшую цветами, из чащи лиан, навстречу друг другу, вышли два прекрасных существа. Они были красивее, чем все, что было создано до сих пор. Мужчина и женщина.
   Линиями их тела залюбовался сам Брама, а их мерцавшие неземным светом глаза с восторгом, с любовью, со страстью встретились взглядами. И руки связали их объятиями.
   Они были хороши, как греза молодого бога - Брамы. Все любовалось ими.
   Птицы гремели гимны в чаще листвы, воспевая их красоту. Звери смотрели на них из-за кустов, из-за деревьев, любуясь ими, полные восторга.
   Цветы посылали им свой аромат, как привет. И все ожило на земле с появлением прекрасных существ. Громче зазвенели хоры птиц, благоуханнее запахли цветы, горячее стали лучи солнца.
   А когда на землю спустилась ночь, - на небо высыпали мириады любопытных звезд полюбоваться людьми.
   И Брама радостно смеялся, как творец, создание которого вызвало всеобщий восторг.
   Вишну спал. Как спят-боги, которым не о чем думать, - они все знают. Для которых нет тревог, потому что нет будущего, потому что они видят все впереди. Но не спал мрачный, суровый, черный Шиву. Бог огня, словно спаленный стихией, которой он повелевал. Грозный и завистливый, смотрел он на творения Брамы и толкнул спящего Вишну:
   - Проснись, бог! - сказал он мрачно. - Конец твоему покою! Твоему торжеству! Твоему совершенству! Теперь уж не нам будет воздавать хвалу вся природа. Не мы совершенство, - а люди, последнее творение Брамы. Взгляни, как все поклоняется им, как все восторгается ими, - ими, в которых нет ни одного недостатка! Браме было мало создать храм природу. Он создал еще и бога этому храму, - людей. Зачем теперь мы?!
   И взволнованный словами Шиву, Вишну смотрел спросонья, мрачно и недовольно, на последнее творение Брамы.
   - Мы должны помешать Браме создать новых богов! - сказал Шиву. Он лишит власти себя и нас, - не должно быть на земле совершенства! Тогда будет упразднено небо! - Не должно! - тихо подтвердил Вишну. И Шиву ласковым голосом обратился к Браме: - Как прекрасно последнее создание твоей творческой мысли! Поистине, оно превосходит все, что грезилось тебе до сих пор. Я полон восторга. Позволь же и мне одарить этих богов земли, этих созданных тобою людей! Позволь мне еще украсить их совершенство и наградить их таким даром, какого никто не имеет на земле! Брама взглянул на него спокойно и ясно и сказал:
   - Твори!
   Шиву улыбнулся злою улыбкой и подарил людям дар слова. Разверзлись молчавшие до сих пор уста, - и все мысли их полились по языку.
   Минуту они с восторгом слушали друг друга. Через минуту заспорили.
   К вечеру ненавидели, утром презирали друг друга. Мужчина рвал на себе волосы и в отчаянии кричал:
   - Как она глупа! Как она глупа!
   Женщина рыдала и затыкала уши:
   - Как он груб!
   Они кричали друг другу:
   - Молчи! Молчи!
   И, наконец, кинулись друг на друга со сжатыми кулаками, с глазами, горевшими ненавистью. Над ними звонко хохотали птицы. Презрительно улыбались звери.
   Больше никому не приходило в голову любоваться, восторгаться ими.
   Глупость больше не была скрыта - и фонтаном била из их уст.
   Брама в ужасе глядел на них:
   - Какие глупые мысли гнездятся в их головах! Зачем, зачем они показывают их наружу? Зачем, зачем они говорят?!
   И Шиву, радостно улыбаясь, сказал Вишну:
   - Теперь засни! Будь спокоен! Безумная затея Брамы разрушена навсегда! Нет совершенства на земле! Пусть говорят его люди!
   И Вишну спокойно заснул.
   Так дан был человеку дар слова, сделавший его самым несносным из животных.
   СУД (Из мавританских легенд)
   Утром, светлым и веселым, сидел халиф Махоммет в великолепном зале суда в Альгамбре, на резном троне из слоновой кости, окруженный евнухами, окруженный слугами. Сидел и смотрел. Утро было прекрасно.
   На небе не было ни облачка, ни паутинки от облачка. Двор Львов был словно покрыт куполом из синей эмали. В окно глядела долина, изумрудная, с цветущими деревьями. И этот вид в окне казался картиной, вставленной в узорную раму.
   - Как хорошо! - сказал халиф. - Как прекрасна жизнь. Введите тех, кто своими отвратительными поступками отравляег тихие радости жизни!
   - Халиф! - ответил главный евнух. - Сегодня пред твоей мудростью и правосудием предстанет только один преступник!
   - Введите его...
   И Сефардина ввели. Он был босой, грязный, в рубище. Руки его были скручены веревками назад. Но Сефардин позабыл о веревках, когда его ввели во Двор Львов.
   Ему показалось, что его уже казнили и что душа его уже перенеслась в рай Магомета. Пахло цветами.
   Букеты брильянтов взлетали над фонтаном, покоившимся на десяти мраморных львах.
   Направо, налево в арки были видны покои, устланные узорными коврами.
   Разноцветные мозаичные стены кидали отблеск золотой, синий, красный. И покои, из которых веяло ароматом и прохладой, казались наполненными золотым, голубым, розовым сумраком.
   - Падай на колени! Падай на колени! - шептали стражи, толкая Сефардина. - Ты стоишь перед халифом.
   Сефардин упал на колени и зарыдал. Он еще был не в раю, - ему еще предстояли суд и казнь.
   - Что сделал этот человек? - спросил халиф, чувствуя, что в сердце его шевельнулось сожаленье.
   Евнух, избранный, чтоб обвинять без страсти и без жалости, ответил:
   - Он убил своего товарища.
   - Как? - разгневанный, воскликнул Махоммет. - Ты лишил жизни себе подобного?! Из-за чего этот негодяй совершил величайшее из преступлений?
   - По самому ничтожному поводу! - отвечал евнух. - Они подрались из-за куска сыра, который обронил кто-то и который они нашли на дороге.
   - Из-за куска сыра! Правый аллах! - всплеснул руками Махоммет.
   - Это не совсем правда! - пробормотал Сефардин. - Это не был кусок сыра. Это была только корка от сыра. Ее не обронили, а бросили. В надежде, что найдет собака. А нашли люди.
   - И люди погрызлись, как собаки! - с презрением заметил евнух.
   - Злей, чем собаки! - добавил Сефардин.
   - Замолчи, несчастный! - крикнул вне себя от гнева Махоммет. Каждым словом ты туже затягиваешь петлю на своей глотке! Из-за корки сыра! Взгляни, презренный! Как жизнь прекрасна! Как жизнь прекрасна! И ты лишил его всего этого!
   - Если бы я знал, что жизнь такова, - отвечал Сефардин, оглядываясь кругом, - я никогда и никого бы не лишил ее! Халиф! Говорит всякий, слушает - мудрец. Выслушай меня, халиф!
   - Говори! - приказал Махоммет, сдерживая свое негодование.
   - Великий халиф! Жизнь здесь, на Священной горе, и жизнь там, в долине, откуда меня привели, - две жизни, халиф. Позволь мне задать тебе вопрос!
   - Спроси.
   - Видел ли ты когда-нибудь во сне корку хлеба?
   - Корку хлеба? - удивился халиф. - Такого сна я не припомню!
   - Ну, да! Корку хлеба! Вспомни хорошенько! - продолжал, стоя на коленях Сефардин. - Корку хлеба, которую кинули. Корку хлеба, облитую помоями. Покрытую плесенью, грязью. Корку хлеба, которую нюхала собака и не стала есть. И хотелось ли тебе съесть эту корку хлеба, халиф? Протягивал ли ты к ней руку, дрожащую от жадности? И просыпался ли ты в эту минуту, в ужасе, в отчаянии: корка, облитая помоями, корка, покрытая плесенью и грязью, - только снилась! Это было только во сне.
   - Такого странного, такого низкого сна я еще не видел никогда! выкликнул халиф. - Я вижу сны. Армии врагов, которые бегут перед моими всадниками. Охота в мрачных ущельях. Диких коз, которых я поражаю меткой, звенящей в воздухе стрелой. Иногда мне снится рай. Но такого странного сна я не видел никогда.
   - А я видел его каждый день и всю мою жизнь! - тихо ответил Сефардин. - Во всю мою жизнь я не видел другого сна! И тот, кого я убил, во всю его жизнь не видел другого сна, кроме этого. И никто у нас в долине никогда не видел ничего другого. Нам снится корка грязного хлеба, как тебе победа и рай.
   Халиф сидел молча и думал.
   - И ты убил в споре своего друга?
   - Убил. Да. Если бы он жил, как твои слуги, в Альгамбре, - я лишил бы его радостей жизни. Но он жил в долине, как и я. Я лишил его страданий. Вот все, чего я его лишил.
   Халиф все сидел молча и размышлял.
   И как тучи собираются на вершине гор, собирались морщины на его челе.
   - Закон ждет от тебя слова правосудия! - осмелился прервать молчание халифа евнух-обвинитель. Махоммет взглянул на Сефардина.
   - Он ждет, чтобы его также освободили от страданий? Развяжите его и пустите. Пусть живет.
   Все кругом не смели верить своим ушам: так ли они слышат?
   - Но законы?! - воскликнул евнух. - Но ты, халиф! Но мы! Мы все, обязанные соблюдать законы.
   Махоммет с грустной улыбкой посмотрел на его испуганное лицо.
   - Мы постараемся, чтобы ему впредь снились сны получше, и чтобы он не грызся, как собака, из-за корки сыра! И он встал в знак того, что суд окончен.
   КИТАЙСКАЯ ЮРИСПРУДЕНЦИЯ (Из сказок Небесной империи)
   Мандарин Чин-Хо-Зан был премудрым судьею. А так как мудрые судьи редкость в Китае, - то к Чин-Хо-Зану приходили судиться даже из чужих провинций. Сколько ни брал взяток Чин-Хо-Зан, - не это изнуряло старика.
   Главное, что повторялось всегда одно и то же. Когда разбиралось уголовное дело, обвиняемый падал в ноги судье и вопил:
   - Чин-Хо-Зан, бойся увлеченья! Мое дело гражданское, и уголовного в нем ничего нет. Присуди с меня деньги, если у тебя хватит на это совести, моему обидчику. Но в тюрьму меня сажать не за что. Дело о деньгах! Дело гражданское. И суди меня по законам гражданским, а не по уголовным.
   Когда же разбиралось дело гражданское, тогда кидались в ноги оба: и ответчик, и истец. Истец вопил:
   - Чин-Хо-Зан, бойся состраданья! Что мне из того, что ты взыщешь с него деньги? Ты в тюрьму его засади! Это дело не гражданское! Каналья не хочет платить того, что должен! Это мошенничество! Это дело уголовное! А ответчик в это время, валяясь в ногах, плакал: Чин-Хо-Зан! Хочешь раз в жизни быть справедливым? Засади в тюрьму бестию, которая требует денег с тех, кто ему не должен! Чистейшее мошенничество! Чин-Хо-Зан! Что из того, если ты в гражданском порядке откажешь ему в иске? В тюрьму его, подлеца! Это дело уголовное!
   Это повторялось всю жизнь, - и в конце концов надоело Чин-Хо-Зану. Китайская пословица говорит:
   - Девятая тарелка самой вкусной похлебки уже не вкусна.
   Так как у Чин-Хо-Зана было два сына, взрослых молодца, - то он призвал их и сказал:
   - Довольно вам бить баклуши в Китае. Вот вам денег! Поезжайте в Европу. Есть такая страна. Туда и солнце является с запозданием. Заплатите деньги и учитесь. Там знанием торгуют, как у нас провизией. Стараясь сбыть тухлятину. И есть там, я слышал, две такие науки. Гражданское право и уголовное. Ты изучишь гражданское, а ты уголовное. И вернетесь сюда и расскажете. И буду я знать, наконец, чем отличается гражданское дело от уголовного. Ступайте!
   Дети собрались и со многими слезами поехали в Европу. Четыре года пропадали они в Европе. Все ездили с места на место и везде учились. Отец получал письма с самыми странными названиями городов. То "Па-Риж", то "Лон-Дон", то "Ве-На", то "Бер-Лин".
   А один раз в заголовке письма было написано: - Moulin-Rouge.
   Каждое письмо заканчивалось словами:
   - Варвары жадны. Знание сладко. А посему пришли нам еще денег.
   Наконец, это надоело старику. Однажды, получа такое письмо, он не послал денег.
   И через тридцать дней и ночей сыновья вернулись. Вернулись худые, тощие, со впалыми глазами, едва стоя на дрожащих ногах.
   - Хочу думать, что это от наук! - сказал Чин-Хо-Зан и велел сыновьям:
   - Рассказывайте мне все, чему вы выучились в далекой стране, куда даже солнце доходит с опозданием. Сначала ты, мой старший сын, расскажи мне, .что такое гражданское дело, а потом ты, мой младший, расскажи мне об уголовном. Чтоб знал я, старик, как разбираться мне в делах тяжущихся.
   Сыновья поклонились и начали.
   Сначала старший сын два часа рассказывал, что такое, по науке о праве, дело гражданское.
   Потом младший подробно, в течение трех часов излагал, какое дело надо считать уголовным. Уж солнце устало и стало склоняться к закату. Устал и старик.
   - Кончили, наконец? - спросил он.
   - Кончили.
   - Фу-у!
   Чин-Хо-Зан с минуту подумал, улыбнулся и сказал:
   - Вижу, действительно, что белые варвары торгуют знанием, как наши торговцы свининой. Стараются взять побольше денег и сбыть тухлятину! Бамбуками бы их по пяткам. Пять часов несли какую-то ахинею! А, по-моему, дело просто. В уголовном деле ясен один мошенник. Тот, который сидит на скамье подсудимых. А гражданским называется такое, где трудно разобраться, кто мошенник: тот ли, кто ищет, или тот, с кого взыскивают. Вот и все различие между гражданским процессом и уголовным. А посему и надлежит: в уголовном процессе давать бамбуками по пяткам одному, а в гражданском обоим тяжущимся. Так это просто!
   И все дивились юридическому инстинкту премудрого китайца.
   ХАН И МУДРЕЦ (Кавказская легенда)
   Это было в далекие-далекие времена, когда и Машук и Бештау, и весь этот край вплоть до дальних снеговых кряжей принадлежали хану Аббасу.
   Был Аббас стар и силен, храбр и мудр.
   И все Аббаса уважали, потому что все Аббаса боялись. Занимался Аббас тем, чем занимались все в те времена. Единственным благородным занятием: воевал с соседями. В свободное от войны время - охотился. А в свободное от охоты время - предавался мудрости. Ханская ставка была полна мудрецами. Только мудрецы-то не были мудры. И вся мудрость мудрецов состояла в том, что они умели хану угождать. И все племя молило аллаха: - Пошли, аллах, Аббасу мудрых мудрецов. Однажды под вечер поехал Аббас верхом без провожатых в горы полюбоваться, как дрожат и умирают на вершинах розовые лучи заката, а из ущелий поднимается черная ночь.
   Доехал Аббас до того места, где словно облитые кровью лезут из земли огромные красные камни.
   Соскочил с лошади старый Аббас и, словно юноша, взбежал на самую высокую скалу.
   На скале за выступом сидел старый мулла Сефардин. Увидал Аббаса встал и поклонился.
   - Здравствуй, мудрец! - сказал Аббас.
   - Здравствуй, хан! - отвечал Сефардин. И, уступая свое место, добавил: - Место власти!
   - Место мудрости! - ответил хан и предложил Сефардину садиться:
   - Тот, кто приветствует мудрость, приветствует славу аллаха!
   - Тот, кто приветствует власть, приветствует веление неба! отвечал Сефардин. И они сели рядом.
   Перед ними вдали, за горными хребтами, словно две белые папахи, сверкали на солнце две главы Эльбруса.
   Солнце спускалось ниже и ниже к горам. По белым вершинам потянулись голубые тени.
   Лучи заката стали розовыми, и, словно две горы роз, загорелись вершины Эльбруса.
   - Что ты тут делаешь, мудрец? - спросил Аббас.
   - Читаю! - ответил Сефардин.
   И так как Аббас с удивлением взглянул на пустые руки Сефардяна, Сефардин улыбнулся и показал рукою кругом:
   - Самую мудрую из книг. Книгу аллаха. Аллах написал горами по земле. Видишь, аллах написал извилинами реки по долине. Аллах написал цветами по траве и звездами на небе. День и ночь можно читать эту книгу. Книгу, в которой аллах написал свою волю.
   - Пусть будет благословен пророк, что в свободный час послал мне мудрого для беседы! - сказал Аббас, касаясь рукой чела и сердца. Ответь мне на три вопроса, мудрец!
   - Постарайся задать вопросы, над которыми стоило бы подумать, отвечал Сефардин, - а я постараюсь на них ответить, если смогу.
   - Люди родятся и умирают! - сказал Аббас. - Зачем они живут? Я часто спрашивал об этом своих мудрецов. Один говорит: "Для счастья!" Но есть и несчастные на свете. Другой говорит мне: "Для славы!" Но позора на свете больше, чем славы. Разве можно жить, не зная, зачем люди живут? Сефардин пожал плечами:
   - Однажды ты, великий хан, послал гонца к соседнему хану Ибрагиму. Дал ему письмо, как следует перевязав шелковым шнурком и припечатав своим перстнем. И велел гонцу: "Не останавливаясь, лети к хану Ибрагиму и отдай ему это письмо". Дело было под ночь. Полетел гонец через скалы, через ущелья, по таким тропинкам, по которым и туру проскакать только днем. Ветер горный, ледяной, свистал ему в уши, рвал на нем одежду. И ни на мгновенье ока нельзя было выпустить лука из рук, - вдруг выскочат разбойники. И на каждый куст надо было смотреть в оба: не сидит ли засада. И спросил себя гонец: "Хотел бы я знать, что ж такое пишет хан Аббас хану Ибрагиму, что заставляет ночью, в стужу, среди опасностей лететь над пропастями человека?" Остановился гонец, разжег огонь, сломал твою ханскую печать, разорвал шелковый шнурок и прочел письмо. Что теперь было делать гонцу? К хану Ибрагиму нельзя привезти прочитанного письма без шнурка и без печати. И к тебе вернуться нельзя: как мог сломать печать и открыть письмо. Да еще вдобавок, - рассмеялся Сефардин, - прочитав письмо, гонец в нем ничего не понял. Потому что писал ты, хан, Ибрагиму о ваших с ним делах, гонцу совсем неизвестных. Дал тебе аллах жизнь нести, - неси. Аллах умнее самых мудрых. Он знает - зачем. А мы, если бы и узнали, может, все равно не поняли бы. Это дело аллаха.
   - Хорошо! - сказал Аббас. - Преклонимся пред волей аллаха! Но я, хан, живу, - и последний погонщик ослов тоже живет. Надо жить. Пусть будет так. Но кем же надо жить?
   - Был на свете, - ответил Сефардин, - один такой же мудрый и благочестивый человек, как ты. И молил он аллаха: "Сделай меня, премудрый, таким существом, чтоб никому я не мог принести зла, самой маленькой букашке". Услышал его молитву аллах и сделал благочестивого человека муравьем. Ушел муравей в лес, очень довольный: "Теперь-то уж я никому не могу принести вреда". И стал жить. Только в первый же день около самого муравейника, где поселился муравей, волк нагнал испуганную козочку и стал драть. И есть-то волку не хотелось, - так, просто волчья природа: не может видеть животного, чтобы не задрать. А козочка умирала в мучениях под его зубами и когтями, и крупные слезы лились из ее огромных, печальных и страдальческих глаз. Страшны были ее мучения. А муравей должен был смотреть на все это. Что он мог сделать? Взлезть на волка и укусить? И думал муравей: "Был бы я львом - бросился бы на волка и не дал бы ему терзать козочки. Зачем я не лев?" Кем лучше быть, Аббас?
   - Послушай, - воскликнул хан, - как усталый путник из кристального горного ключа, пью я слова твоей мудрости. Ведь мы были когда-то дружны!
   - Были! - отвечал Сефардин с печальной улыбкой.
   - Так почему же теперь не доходят до меня лучи твоей мудрости? И окружен я какими-то невеждами, которые только сами себя зовут мудрыми?!
   - Зайдем за этот камень, - сказал Сефардин, - я отвечу тебе на твой третий вопрос. Они зашли за камень.
   - Теперь сядем и полюбуемся на Эльбрус, - сказал Сефардин.
   - Как же любоваться, когда его теперь не видно? - с изумлением воскликнул Аббас.
   - Как не видно?
   - Из-за камня не видно.
   - Из-за камня? ... Эльбруса?
   Сефардин рассмеялся и покачал головой:
   - Эльбрус такой огромный. А камень что в сравнении с Эльбрусом? Разве только сам себя может считать горою! И из-за него не видно Эльбруса! А Эльбрус теперь должен быть очень красив! Правда, хан, досадно на камень, что он закрывает от нас Эльбрус?
   - Конечно, досадно! - согласился хан.
   - Чего же ты сердишься на камень, - улыбнулся Сефардин, - когда ты сам за него зашел? Кто тебе велел? Сам своей волей зашел за камень, а на него сердишься, что не видишь Эльбруса!
   По лицу хана пошли сердитые тучи.
   - Ты дерзок, - сказал он. - А не боишься ты, что я и разгневаться могу на такую мудрость? Мулла покачал головою:
   - Рассердись на воздух. Что будет толку? Разгневайся на воду. Что ты ей сделаешь? Рассердись на землю. Точно так же сердиться и на мудрость. Мудрость разлита аллахом на земле!
   Хан улыбнулся.
   - Спасибо, старик!
   И они вместе сошли со скал.
   Сефардин поддержал стремя, Аббас вскочил на коня.
   - А если мне захочется посмотреть Эльбрус и послушать истинную мудрость? - спросил хан.
   - Тогда выйди из-за камней, за которые сам зашел! - сказал Сефардин.
   Хан тронул коня и весело крикнул мулле:
   - Так, значит, до свиданья, мудрец!
   А Сефардин печально ответил ему:
   - Прощай, хан!
   МУЖ И ЖЕНА
   (Персидская сказка)
   - Удивительно создан свет! - сказал мудрец Джафар.
   - Да, надо сознаться, престранно! - ответил мудрец Эддин. Так говорили они пред премудрым шахом Айбн-Муси, который любил стравить между собою мудрецов и посмотреть, что из этого выйдет премудрого.
   - Ни один предмет не может быть холоден и горяч, тяжел и легок, красив и безобразен в одно и то же время! - сказал Джафар. - И только люди могут быть в одно и то же время близки и далеки.
   - Это как так? - спросил шах.
   - Позволь мне рассказать тебе одну историю! - ответил с поклоном Джафар, довольный, что ему удалось завладеть вниманием шаха.
   А Эддин в это время чуть не лопался от зависти.
   - Жил в лучшем из городов, в Тегеране, шах Габибуллин, - шах, как ты. И жил бедный Саррах. И жили они страшно близко друг от друга. Если бы шах захотел осчастливить Сарраха и пройти к нему в хижину, - он дошел бы раньше, чем успел бы сосчитать до трехсот. А если бы Саррах мог пройти во дворец шаха, - он дошел бы и того скорее, потому что бедняк всегда ходит скорее шаха: ему больше в привычку. Саррах часто думал о шахе. И шах иногда думал о Саррахе, потому что как-то по дороге видел Сарраха, плакавшего над издохшим последним ослом, и по милосердию своему спросил имя плачущего, чтоб упоминать его в своих вечерних молитвах: "Аллах! Утешь Сарраха! Пусть Саррах больше не плачет!" Саррах иногда задавал себе вопрос:
   "Хотел бы я знать, на каких конях ездит верхом шах? Я думаю, что они кованы не иначе, как золотом, и так раскормлены, что просто ноги раздерешь, когда сядешь верхом!" Но сейчас же отвечал себе:
   "Экий я, однако, дурень! Станет шах ездить верхом! За него ездят верхом другие. А шах, наверное, целый день спит. Что ему больше делать? Конечно же спит! Нет занятия лучше, как спать!"
   Тут Сарраху приходило в голову:
   "Ну, а есть-то как же? Шах должен и есть. Тоже занятие не вредное! Хе-хе! Поспит, поест и опять заснет! Вот это жизнь! И есть не что-нибудь, а всякий раз нового барана. Увидит барана, сейчас зарежет, изжарит и съест в свое удовольствие. Хорошо!.. Только и я-то дурень! Станет шах, словно простой мужик, всего барана есть. Шах выедает барану только почки. Потому почка - самое вкусное. Зарежет барана, отъест ему почки и другого зарежет! Вот это шахская еда!" И вздохнул Саррах:
   "И блохи же, я думаю, у шаха! Жирные! Что твои перепела! Не то, что у меня - дрянь, есть им нечего. А у шаха и блохи должны быть, как ни у кого. Откормленные!"
   Шах же, когда ему вспоминался плачущий над издохшим ослом Саррах, думал:
   "Бедняга! И с вида-то он худ. От плохой еды. Не думаю, чтоб каждый день у него жарилась на вертеле горная козочка. Я думаю, питается одним рисом. Хотел бы я знать, с чем он готовит плов, - с барашком или с курицей?"
   И захотел шах увидеть Сарраха. Одели Сарраха, вымыли и привели к шаху.
   - Здравствуй, Саррах! - сказал шах. - Мы с тобой близкие соседи!
   - Да, не дальние! - отвечал Саррах.
   - И хотел бы я поговорить с тобой по-соседски. Спроси у меня, что ты хочешь. А я у тебя спрошу.
   - Рад служить! - отвечал Саррах. - А спрос у меня невелик. Одна вещь не дает мне покоя. Что ты силен, богат, - я знаю. У тебя много сокровищ, - это я, и не глядя, скажу. Что у тебя на конюшне стоят великолепные лошади, - тут и задумываться нечего. А вот прикажи мне показать тех блох, которые тебя кусают. Какие у тебя сокровища, лошади, - я себе представляю. А вот блох твоих прямо себе представить не могу!
   Диву дался шах, пожал плечами, с удивлением оглядел всех:
   - В толк взять не могу, о чем говорит этот человек. Какие такие блохи? Что это такое? Должно быть, просто втупик хочет меня поставить этот человек. Ты, Саррах, вот что! Вместо того, чтобы разговаривать о каких-то там камнях или деревьях, - что такое эти твои "блохи"? - ты мне ответь-ка лучше сам на мой вопрос.
   - Спрашивай, шах! - с поклоном отвечал Саррах. - Как перед пророком, ничего не скрою.
   - С чем ты, Саррах, готовишь свой плов: с барашком или с курицей? И что ты туда кладешь: изюм или сливы?
   Тут Саррах глаза вытаращил, на шаха с изумлением взглянул:
   - А что такое плов? Город или река?
   И смотрели они друг на Друга с изумлением.
   - Так только люди могут быть, повелитель, в одно и то же время близки и далеки друг от друга! - закончил мудрый Джафар свой рассказ.
   Шах Айбн-Муси рассмеялся:
   - Да, диковинно устроен свет!
   И, обратившись к мудрецу Эддину, который позеленел от успеха Джафара, сказал:
   - Что ты на это скажешь, премудрый Эддин? Эддин только пожал плечами:
   - Повелитель, прикажи послать за женою Джафара! Пусть она принесет мой ответ.
   И пока слуги бегали за женою Джафара, Эддин обратился к мудрецу:
   - Пока ходят за твоей достойной супругой, Джафар, будь добр, ответь нам на несколько вопросов. Давно ли ты женат?