дю Морье Дафна. Голодная Гора

   Лицо мальчика вспыхнуло.
   - Я не лгу, черт тебя подери! - крикнул Джонни - ему как раз исполнилось десять лет, - и двинулся прочь из комнаты.
   Дядя Вилли поймал его. Он был сильный крепкий человек, и ему ничего не стоило справиться с отбивающимся крестником.
   - За свои шалости и за то, что ты мне солгал, ты заслуживаешь порки, твердо сказал он. - А для того, чтобы ты как следует прочувствовал, я это сделаю в присутствии слуг, пусть они знают, как плохо ты себя ведешь, какой ты испорченный непослушный мальчик.
   И вот, возле конюшни, в присутствии Тима, Кейси, Томаса и служанок, которые выглядывали из окон кухни, с Джонни были спущены штанишки, задняя часть его тела была обнажена напоказ всему свету, и крестный нанес ему с десяток крепких ударов своей тростью.
   Джонни был слишком ошеломлен, чтобы плакать, но, когда процедура была завершена, и крестный ушел назад в дом, он внезапно понял, что произошло штанишки его болтаются где-то у щиколоток, а судомойки хихикают у кухонного окна, прикрывая рукой рот. Он внезапно осознал весь позор, который ему пришлось претерпеть и, почувствовав себя таким несчастным - он еще никогда в жизни не испытывал ничего подобного, - Джонни убежал в лес, бросился там на землю и разразился горькими слезами унижения. Никогда, никогда больше он не вернется домой. Никогда не сможет посмотреть в глаза Тиму и горничным. Как все это ужасно, как несправедливо, как невероятно оскорбительно! Он страстно молился о том, чтобы дядя Вилли умер, чтобы его постигло несчастье, которое навсегда унесет его из Кломиэра. Стало холодно и темно, а мальчик все лежал в лесу, его хорошенькое личико распухло от злости, горя и боли, рубцы на спине нестерпимо болели, тяжесть на сердце давила, словно камень. Маменька, конечно, пожалее его; на дядю Вилли она страшно рассердится, а его пожалеет, положит примочки на его бедную попку. Однако Джонни не хотел, чтобы она его жалела. Он хотел, чтобы она им восхищалась и любила его. Он хотел, чтобы она считала его, Джонни Бродрика, самым замечательным человеком на свете, а не просто маленьким мальчиком, с которого спустили штаны в присутствии всей прислуги. Маменька не поймет, какой стыд, какие страдания он сейчас испытывает, не поймет этого чувства бессилия. В отчаянии сжав голову руками, обливаясь слезами, Джонни, рыдая, повторял: "Ах, зачем умер мой папа? Он бы не позволил, чтобы со мной так обращались..." Словно издали - детская память коротка, - он увидел высокую темную фигуру человека, который был его отцом, увидел его улыбку, почувствовал прикосновение руки на своем плече, услышал тихий спокойный голос, и у него впервые в жизни появилось ощущение утраты, которого не было или почти не было, когда отец умер.
   Потом он уснул, измученный всем пережитым, и его нашел Бэрд, когда возвращался через лес домой в свой коттедж. Бэрд был добрый старик, он догадался о том, что чувствует мальчик, и поэтому привел его к себе домой, не говоря ни слова о том, что произошло, хотя ему уже рассказали всю историю, всячески ее приукрасив. Он отдал Джонни половину своего обеда и взял его с собой, когда пошел осматривать ловушки, позволив держать в руках хорька. К девяти часам вечера к Джонни вернулось присутствие духа, и он отправился домой спать, воспользовавшись фонарем, который одолжил ему Бэрд. Он вошел в дом через боковую дверь и прокрался наверх в свою комнату, где вместе с ним спал Генри, опасаясь, как бы мать или дед не услышали и не стали требовать у него объяснений, почему он не явился к обеду.
   - Я ходил с Бэрдом проверять ловушки, - высокомерно сообщил он, раздеваясь. - Все это было очень интересно, я отлично провел время. Хорек даже не пытался меня укусить, я его нисколечко не боялся.
   - Вот счастливчик, - проговорил, зевая, Генри. - Мог бы и меня взять с собой. Мне было очень скучно. Фанни с Эдвардом играли в куклы, а я этого не люблю, это только малыши так играют.
   - Маменька спрашивала, почему меня не было за обедом? - осторожно спросил Джонни.
   - Ее самой не было. Она уехала в Эндрифф навестить тетю Тилли и ее нового младенца. Дядя Вилли сказал тете Элизе, что ты, наверное, обедать не придешь и чтобы она не беспокоилась.
   Значит, дядя Вилли кое-что понимает, думал его крестник, но все равно, простить его невозможно.
   - А больше дядя Вилли ничего не сказал? - допытывался Джонни.
   - Я не знаю, - ответил Генри. - Он ушел сразу после того, как осмотрел тетю Барбару. Я немного пробежал рядом с его лошадью. Возьмешь меня завтра смотреть хорька, Джонни? Так будет здорово, если мы пойдем туда вместе.
   - Не знаю, - отозвался Джонни, исполненный важности. - Мне кажется, ты еще слишком мал, не дорос до хорьков.
   С этими словами он повернулся на бок и вскоре заснул. Однако на следующее утро он старался одеваться так, чтобы стоять спиной к брату и, спускаясь вниз на молитву, очень волновался, опасаясь прочесть на лицах слуг написанное на них презрение. Однако он понял, что дядя Вилли никому ничего не рассказал. Он испытал величайшее облегчение, и эта радость нашла свое выражение в том, что он весь день тиранил младших детей. Он громко хвастал своей храбростью, проявленной им в деле с хорьком, так что восхищение Фанни и мальчиков его доблестью компенсировало стыд, который он испытал от вчерашней унизительной сцены, и хотя день прошел вполне счастливо и без неприятных происшествий, он, казалось, все время слышал внутренний голос, который шептал ему, что никакой он не храбрец, а просто глупый мальчишка, с которого сняли штаны при всем честном народе, и что когда-нибудь вся эта история станет известна всем окружающим. В тот вечер он с интересом выслушал замечание матери касательно того, что после смерти дедушки библиотека будет принадлежать ему.
   - Но ведь сначала ею будет пользоваться тетя Барбара, ведь она самая старшая после дедушки, - возразил он.
   Фанни-Розу рассмешила серьезность логических рассуждений сына.
   - Возраст не играет здесь никакой роли, - сказала она. - Когда дедушка умрет, Клонмиэр будет принадлежать тебе, и ты сможешь делать все, что тебе угодно, пользоваться всеми комнатами, какими захочешь.
   - Значит, я буду хозяином, как теперь дедушка, и все слуги будут делать то, что я им велю?
   - Конечно, моя радость.
   - И я смогу отказать от дома дяде Вилли и натравить на него собак, если он посмеет прийти в дом без моего разрешения?
   Фанни-Роза снова рассмеялась.
   - Очень было бы забавно, если бы ты сделал это, - сказала она. - Дядя Вилли бывает иногда таким нудным, все-то ему не нравится. Интересно было бы посмотреть, как он улепетывает от собак.
   - Вы его не любите, маменька? - спросил Джонни, набравшись храбрости.
   Фанни-Роза ответила не сразу.
   - Не то что не люблю, - сказала она, - но мне всегда не нравился его менторский тон. Он слишком много на себя берет, полагаясь на свои дружеские отношения с семьей. В большинстве домов его вообще не стали бы принимать.
   - А что, доктора это плохие люди, они хуже, чем мы?
   - Видишь ли, настоящий джентльмен обычно не выбирает профессию доктора. Подходящее занятие для джентлтьмена - это церковь, армия. А лучше всего вообще не иметь никакой профессии, просто владеть землей и всем остальным имением, что, к примеру, предстоит тебе.
   - А что, если дедушка через месяц умрет, - сказал Джонни после минутного молчания, - смогу я тогда спустить собак на дядю Вилли?
   Эта идея пустила корни у него в мозгу, затем прочно в нем утвердилась, и он частенько приставал к матери с вопросами о том, как они будут жить и что делать, когда свершится это великое событие. Джонни казалось, что когда он станет хозяином Клонмиэра, с него будет смыто позорное пятно, оставленное поркой, воспоминание о которой все еще глодало его сердце. Уж тогда-то никто из прислуги не посмеет над ним смеяться. Он стал приглядываться к деду, стараясь подметить признаки пошатнувшегося здоровья. Иногда за завтраком он с беспокойством спрашивал деда, как тот спал, и Медный Джон, не привыкший к таким знакам внимания со стороны старшего внука, - в этом новом поколении хорошими манерами обладал Генри, так же, как его покойный тезка, - начинал думать, что, может быть, у Джонни проснутся, наконец, нормальные родственные чувства, и мальчик постепенно сможет стать его товарищем и компаньоном. В эти дни Медный Джон часто чувствовал себя одиноким - оба сына его умерли, его любимица Джейн тоже, а Барбара почти все время болела. Однажды он взял с собой Джонни на рудник, и его забавляло огромное количество вопросов, которые тот задавал, в особенности, когда он спросил капитана Николсона, что будет, если кто-нибудь столкнет дедушку в шахту, умрет ли он тогда или нет.
   - Боюсь, что умрет, мастер Джонни, - ответил маркшейдер, и Медный Джон был очень тронут, когда внук, задумчиво оглянувшись вокруг, сказал, что здесь все время бродят какие-то опасные типы, и хорошо бы дедушке всегда иметь при себе толстую палку.
   - Вот когда ты вырастешь, - говорил Медный Джон, когда она возвращались домой, Джонни верхом на своем пони рядом с дедом, - ты будешь ездить со мной на рудник и поможешь мне держать в порядке этих людей. Там вообще всегда много работы.
   - Я обязательно буду ездить с вами, дедушка, - с живостью отозвался мальчик. - С удовольствием буду ездить с вами каждый день.
   Медный Джон рассмеялся. Ему показалось забавным, что его черноволосый внук начинает проявлять интерес к окружающей жизни.
   - Успеешь еще этим заняться, - сказал он, - когда окончится твое ученье. Твой дядя Генри учился в Итоне и Оксфорде, прежде чем стал заниматься горным делом.
   - Но, дедушка... - начал мальчик, однако сразу же умолк, вспомнив, что вряд ли стоит указывать деду на то, что к тому времени сам он давно уже будет в могиле; он решил сменить тему и вместо этого сказал: - Я надеюсь, что вам не слишком трудно ехать так далеко верхом?
   - Конечно, нет, я мог бы проехать вдвое дальше, и все равно не устал бы, - ответил Медный Джон, и это, по-видимому, произвело впечатление на мальчугана, потому что он снова задумался. По крайней мере, рассуждал сам с собой Медный Джон, мальчик, наконец, становится вежливым.
   В ту осень Фанни-Роза заказала групповой портрет своего юного семейства. Его повесили на стене в столовой, напротив портрета Джейн. Это была прелестная группа: пятеро детишек в красных бархатных панталончиках играют в саду в Клонмиэре. Маленький Герберт в платьице сидит на земле и радостно улыбается; рядом - Эдвард с веселой мордочкой и кудряшками. Генри более серьезен, а Фанни несколько бледна, зато исполнена гордости, как и подобает единственной дочери в семье. В центре группы - Джонни с луком и стрелами в руках; волосы у него небрежно растрепаны, на гордом красивом лице - упрямое решительное выражение. Он взирает на мир надменно и бесстрастно, словно решил показать тем, кто будет смотреть на его портрет, что Джонни Бродрику из Кломиэра нет никакого дела ни до кого и ни до чего.
   2
   Когда Джонни сравнялось четырнадцать лет, его отправили в Итон. Каждые каникулы Фанни-Роза забирала все больше места для себя и своих детей. Барбара была настолько больна, что почти не выходила из своей комнаты и передала бразды правления в руки невестки. Элиза старалась делать вид, что так и должно быть, однако предпочитала проводить это время не в Дунхейвене, а в Сонби. Что касается Медного Джона, то в свои семьдесят лет он выглядел едва на шестьдесят, и хотя его волосы совсем поседели, фигура его ничуть не изменилась, а ум сохранил прежнюю остроту, и он заправлял делами на руднике так же дотошно и основательно, как если бы был вдвое моложе. Возможно, что с годами он стал внушать своему внуку еще больший страх и благоговение, чем раньше. В его твердом суровом лице, широких плечах, массивном подбородке было что-то такое, что вызывало мысль о Всемогущем, и когда во время завтрака он занимал свое место за столом, держа перед собой открытую Библию, мальчиков охватывало тревожное чувство, им казалось, что за столом в Дунхейвене присутствует Нечто, некая высшая сила, способная погубить их навечно единым мановением руки. "Я - Альфа и Омега, начало и конец", провозглашал торжественный голос, и маленький Герберт твердо верил, что дедушка говорит о себе самом, и ожидал, что у него над головой закружится голубь, как это изображено на первой странице его молитвенника. Фанни, более робкая по натуре, откровенно боялась деда и спасалась в своей комнате всякий раз, когда его видела. Единственным из детей, у которого были нормальные отношения с дедом, был Генри. Это был открытый приветливый мальчик, невольно вызывающий к себе симпатию и разительно напоминающий своего дядюшку Генри, которого он никогда не видел. Возможно, именно это сходство заставляло Медного Джона относиться к мальчику более благосклонно, чем к другим внукам, и во время летних каникул ему частенько случалось прогуливаться с мальчиком по саду и парку, опираясь на свою неизменную трость, в то время как Генри спрашивал его мнения о современных политических событиях, что неизменно забавляло старика. Отношение же Джонни к деду было явно враждебным. Его повелительный голос - он не допускал за столом никаких разговоров, когда говорил сам, - невыносимо раздражал Джонни. Ему было скучно, он ерзал, мечтая поскорее выбраться из-за стола, оседлать своего пони и помчаться на волю, и он бормотал себе под нос, зная, что дед слышит уже не так хорошо, как раньше: "Давай-давай, болтай дальше, старый дуралей", и ему доставляло удовольствие видеть выражение ужаса на лице сестренки, которая все слышала. Время каверзных шуток миновало. Человеку, обучающемуся в Итоне, не пристало запускать мышей под юбки горничным и подвязывать кувшины с водой над дверями их комнат, зато теперь были другие развлечения, которые взрослые не одобряли, так же, как и прежние его проказы - можно было, например, курить в конюшне или пить эль с дунхейвенскими мальчишками.
   Было очень интересно выбраться с наступлением темноты из дома через окно в кладовой и убежать в парк, для того, чтобы встретиться там с Пэтом Доланом, Джеком Донованом и другими ребятами; все они были несколькими годами старше, чем он, но значительно невежественнее - по крайней мере, делали такой вид. Мальчики лежали в высокой траве, покуривая трубки, отчего, надо признаться, Джонни слегка подташнивало, и "юный джентльмен" разглагольствовал о жизни в Итоне, о своих приятелях и о том, что учителя ничего не могут ему сделать и что он, если захочет, уйдет из школы еще до того, как ему исполнится восемнадцать лет. "Когда старик умрет, все это будет принадлежать мне, - хвастался он, делая широкий жест, как бы обнимающий все окружающее, - и я приглашу вас всех, ребята, к себе домой, в замок". Эти слова сопровождались хихиканьем со стороны парней, льстивыми словами, комплиментами - они называли его "мировой парень, самый лучший из всего помета", а Джонни раздувался от гордости, эти слова проливали бальзам на его душу, ибо друзей в Итоне у него было совсем не так много, как предполагали деревенские юнцы. Говоря по правде, Генри за три недели добился большего, чем Джонни за три года. Он приспособился к необычному миру школы с легкостью и тактом, внушавшими зависть Джонни, который всячески сопротивлялся дисциплине, ненавидел труд, и только что насмерть поссорился со своим лучшим другом, который предпочел его другому товарищу; Джонни видел, что его младшего брата, счастливого и довольного, сразу же полюбили и учителя, и товарищи, и он, исполненный горечи, пытался понять, что же неладно с ним самим, почему ему постоянно приходится воевать со всеми и со всем.
   - Ненавижу Итон, - сказал он как-то Генри, когда они возвращались в Кломиэр на летние каникулы, как раз после того, как Джонни исполнилось семнадцать лет. - Я серьезно подумываю о том, чтобы просить маменькиного разрешения уйти из школы. Там нет ни одного человека, с которым можно было бы поговорить, и вообще, страшная скучища.
   - Жаль, что ты не занялся греблей, - сказал Генри. - Мне было так интересно, и, к тому же, в нашем клубе очень славные ребята. В следующем семестре обязательно буду участвовать в гонках. Оба моих друга, и Локсли, и Мидлтон, пригласили меня на неделю к себе в гости на каникулах, и мне очень хотелось бы принять эти приглашения. У отца Локсли самая лучшая охота в Англии.
   Джонни молчал. Его-то погостить никто не приглашал, когда ему было четырнадцать лет. Правда, потом, когда он был уже постарше, ему случалось гостить у товарищей, однако он не получал от этого особого удовольствия дружеские отношения были для него скорее бременем. Он посмотрел на брата, который улыбался, читая газету, а потом неожиданно увидел в оконном стекле свое собственное отражение, свою капризную угрюмую физиономию - нечего и удивляться, что он никому не внушает симпатии.
   Мать, как обычно, вернула ему в какой-то степени уверенность в себе.
   - Милый мой мальчик! - воскликнула она, нежно обнимая его. - Как ты вырос за эти три месяца, становишься совсем взрослым мужчиной. Какая глупость, что тебе все еще приходится торчать в школе, корпеть над этими противными книгами.
   Джонни горячо обнял мать. Приятно, когда твои собственные мысли высказывает кто-то другой. Его мать - замечательная женщина, только почему, черт возьми, она повязвает голову чулком, вместо того, чтобы носить чепчик, и как это можно при ее рыжих волосах - цвет которых, кстати сказать, стал еще интенсивнее со времен последних каникул, - надевать малиновый жакет? К тому же, она еще и располнела.
   - Я рад, что вы считаете это сидение над книгами бессмысленной тратой времени, маменька, - сказал он. - Мне тоже кажется, что мое пребывание в Итоне не имеет никакого смысла, и я хочу оставить школу.
   - Конечно, конечно, мы это устроим, - сказала она. - Я поговорю с твоим дядей Бобом насчет патента, и ты станешь офицером в драгунском полку. Тебе известно, что твой бедный дедушка умер?
   - Что? - воскликнул в волненнии Джонни.
   - Нет-нет, - быстро сказала его мать, оглянувшись назад, - я имею в виду дедушку Саймона. Дядя Боб находится сейчас в Эндриффе, пытается разобраться в делах имения. Там, конечно, все в страшном беспорядке.
   - Очень жаль, - шепотом сказал Джонни, - что это дедушка Саймон, а не Бродрик.
   - Я тоже так считаю, - согласилась с сыном Фанни-Роза, - но что толку об этом говорить? По крайней мере, у дедушки Саймона была счастливая смерть. Он отправился спать, выпив еще больше, чем обычно, и у него загорелось одеяло. Он, должно быть, выронил трубку, и, когда в комнату вошел камердинер, он уже почти задохнулся от смеси дыма и паров спиртного. Бедного моего папочку, наверное, задушило его собственное дыхание. Камердинер говорит, что у него было такое спокойное лицо.
   - Замок Эндрифф, как я полагаю, отойдет дяде Бобу? - высказал предположение Джонни.
   - Да, а также то, что осталось от денег. Вряд ли там много наберется. Кстати, весь свой портвейн он завещал тебе.
   - Ну, это уже кое-что, - сказал Джонни. - Нельзя ли переправить его в Клонмиэр потихоньку и припрятать там так, чтобы дедушка об этом не узнал?
   Мать засмеялась и на мгновение стала похожа на прежнюю Фанни-Розу, в особенности в тот момент, когда прищурила один глаз и приложила палец к губам.
   - Все уже сделано, - сказала она. - Я велела убрать вино на чердак и сложить там. Твой дедушка никогда его не найдет. Я теперь здесь полная хозяйка, так что никто не посмеет задавать вопросы.
   - А как тетя Барбара? - спросил Джонни.
   - Все по-прежнему. Она не выходит из своей комнаты, а есть совсем мало, словно птичка. Дядя Вилли говорит, что она едва ли протянет до весны. Ей, конечно, был бы полезен более мягкий климат, но она слишком слаба для того, чтобы куда-то ехать.
   - Сколько ей лет, маменька? - спросил Джонни.
   - Твоей тетушке? Ну, я думаю, лет сорок восемь, не больше.
   - В нашей семье умирают удивительно рано, - заметил Джонни. - Можно подумать, что на нас лежит проклятье.
   - Ну, твоего дедушки это проклятье не коснулось, - сказала Фанни-Роза. - Тебе известно, - конечно, этот только разговоры, - что рудник приносит около двадцати тысяч фунтов в год? И все равно по воскресеньям нам подают только холодный ужин, а огонь в камине разрешается разводить только в октыбре. Я теперь этому не подчиняюсь и велю Томасу приносить в мою комнату торф, а если мне хочется есть, то вечером мне приносят поднос. Между прочим, нечего заглядываться на эту новую горничную. Она косоглазая, да и в голове у нее не все в порядке.
   - А куда девалась Мэг?
   - Ах, у нас с ней вышла отчаянная ссора, и я ее выгнала вон. В Дунхейвене теперь говорят, что у нас в Клонмиэре никто не хочет работать, потому что у меня плохой характер. Ты когда-нибудь слышал что-нибудь подобное? Да я самая снисходительная хозяйка во всей округе. Разве я заглядываю к ним под кровати? Никогда в жизни, я слишком боюсь того, что могу там обнаружить.
   Оба ее сына рассмеялись. Как с ней весело и приятно, когда она захочет, как она радостно смеется, какие у нее живые глаза, выразительные жесты; и какое, в конце концов, имеет значение то, что она махнула на себя рукой и вовсе не старается избавиться от веснушек, никогда толком не расчесывает свои рыжие локоны, а просто повязывает их этим нелепым чулком, чтобы они хоть как-то держались на месте?
   - Я тут затеяла одно важное дело, - продолжала она, - обучаю девушек из Дунхейвена искусству плетения кружев. У меня уже человек шесть, они приходят в замок каждый четверг.
   - Зачем тебе это нужно? - спросил Джонни.
   - Ну, ведь это одна из сторон нашей культуры, разве не так? А что им иначе делать? Валяться под кустиком с парнями, и больше ничего. А что до преподобного отца, так он, конечно, явился ко мне в превеликом гневе. "Это все козни дьявола, миссис Бродрик, - заявил он мне, - вы сбиваете девушек с толку, не успеешь оглянуться, как они перестанут довольствоваться своим положением. Если уж вы хотите совершить благое дело, - сказал он мне, когда я провожала его, - оставьте в покое дунхейвенских девушек и займитесь незаконными детьми вашей сестрицы". Тут я ему кое-что сказала, так что он не скоро это забудет. Бедная тетушка Тилли! Разве я не посылаю ей целый тюк старой одежды каждое Рождество? У нее уже одиннадцать детей, и все бегают по Эндриффу босиком. Уж мог бы этот Сюлливан пошить им башмаки, он же сапожник, в конце концов.
   В гостиной в Клонмиэре царил тот же знакомый беспорядок, что и в Летароге. На полу и на стульях валялись куски только что сплетенных кружев, в вазах стояли увядшие цветы, потому что Фанни-Роза постоянно забывала их выбрасывать. На письменном столе лежали стопки присланных по почте книг, а вокруг - оберточная бумага и бечевки. Фанни-Роза выписывала множество книг, а потом забывала их читать. На ковре можно было видеть кучки и лужицы следы, оставленные недавно родившимся щенком, которые никто и не думал убирать, а к обивке дивана в самом уголке прилипла конфета, выпавшая, вероятно, из кармана Герберта. Джонни и Генри пошли по коридору, чтобы поздороваться с теткой. Она лежала возле окна, бледная и изможденная, но все такая же кроткая и терпеливая тетя Барбара, какую они всегда знали. Она расспрашивала об их делах, выражала сожаление, что нездоровье мешает ей спуститься в столовую и пообедать вместе с ними - она ведь ни разу не выходила из своей комнаты со дня их последнего приезда домой. Она надеется, говорила она, что их постели как следует проветрили. В этой башенной комнате всегда немного сыровато, но, конечно же, их мать позаботится о том, чтобы постели согрели, в чем Джонни сильно сомневался. Потом она снова начала кашлять, это были ужасные надрывные звуки, и Генри со своим обычным тактом и хорошими манерами отошел, делая вид, что с интересом рассматривает картину на стене, в то время как на Джонни напал приступ неудержимого смеха. Когда они вышли в коридор, он не выдержал, и ему пришлось заткнуть рот платком, а Генри, возмущенный и расстроенный, уговаривал его уняться.
   - Как ты можешь? - говорил он. - Она, я думаю, и месяца не протянет. Это так ужасно грустно.
   - Знаю я, дурак ты этакий, - говорил Джонни. - Я не меньше тебя люблю тетю Барбару. Но эти звуки...
   И он продолжал раскачиваться от беззвучного хохота, по щекам у него текли слезы, так что этот нервный смех заразил, наконец, и Генри; братья в полуистерическом состоянии выбежали из дома в сад, и Джонни успокоился только тогда, когда, раздевшись чуть ли не по дороге, не нырнул, наконец, в воду бухты.
   Хорошо, что дедушка возвращается только на следующий день, думал Генри. Какой был бы ужас, если бы он, выехав из-за поворота, увидел Джонни во всей его природной наготе. Разговоров об этом хватило бы до самого конца каникул.
   - Вылезай, сумасшедший, - звал он брата. - Тебя могут увидеть горничные из дома.
   И он с опаской оглянулся.
   Джонни встряхнулся, как собака, и с усмешкой посмотрел на младшего брата. Полотенца у него не было, ему придется вытираться рубашкой.