дю Морье Дафна. Голодная Гора

   - Капитан Бродрик еще не вернулся, сударыня, - сказал привратник. - Он велел, чтобы вы подождали, коли приедете, он скоро будет. Я так думаю, он у парикмахера на Дермин-стрит, сударыня.
   - Надеюсь, что его там не обкорнают, словно каторжника, - сказала Фанни-Роза. - Что толку иметь такие волосы, говорю я ему, а потом стричься чуть ли не наголо, как будто отбываешь свой срок в тюрьме? Зажгите, пожалуйста, газ. Здесь темно, как в могиле. Хотела бы я знать, что делает капитан Бродрик в этой дыре. Впрочем, вы мне, наверное, не скажете, если я спрошу.
   Она рассмеялась и стянула с руки перчатку.
   Привратник чувствовал себя неловко. Эта дама, вероятно, мамаша капитана Бродрика и, хотя она ведет себя свободно и не слишком важничает, все-таки обсуждать поведение капитана, право же, не годится. Он смотрел, как она поправила перед зеркалом шляпку и, открыв сумочку, посыпала лицо каким-то белым порошком. Это ее не украсило. Фанни-Роза поймала в зеркале его взгляд.
   - В чем дело? - резко спросила она.
   - Я ничего, сударыня, решительно ничего, - пробормотал привратник и, поклонившись, закрыл за собой дверь.
   - Идиот несчастный, - проворчала Фанни-Роза, стряхивая с лица лишнюю пудру. Она поправила мантилью и крепче застегнула брошку, которой она была заколота спереди. Это была великолепная бриллиантовая брошь в виде кокарды джонниного полка. Булавка ее вечно расстегивалась. Фанни-Роза была уверена, что когда-нибудь ее потеряет. Она принялась расхаживать по комнате, перебирая разные предметы на каминной полке, открывая шкатулки, рассматривая картины. Конторка сына была заперта, но ключ лежал в коробке с табаком, стоящей сверху. Фанни-Роза отперла ее, напевая себе под нос песенку. Бумаги, конверты, обрывки промокашки разлетелись в разные стороны. "Безнадежно неаккуратен, - пробормотала его матушка, - точно такой же, как я". Там было несколько счетов, все, по-видимому, неоплаченные, и все подлежали немедленной оплате. Фанни-Роза все их прочла. Были там карточки-приглашения, она и их внимательно изучила. Было письмо, написанное явно женской рукой, полное упреков в невнимании и подписанное "твоя любящая маленькая Дуди". Фанни-Роза усмехнулась. "Знаем мы таких любящих", - подумала она. В одном из ящиков она обнаружила рецепт, который ее весьма заинтересовал, хотя она в нем ничего не поняла, и коробочку пилюль; она их понюхала, попробовала на вкус и нашла отвратительынми. Услышав за дверью шаги, Фанни-Роза вздрогнула, быстро захлопнула крышку от конторки и снова стала напевать, обратившись к зеркалу. Но это был швейцар, он, вероятно, выходил по каким-то своим делам. Больше в конторке ничего интересного не было. Ящики были набиты географическими картами, учебниками и приказами. Фанни-Роза направила свое внимание на шкаф. Там была одежда. Пальто Джонни, его мундир, высокие сапоги. Здесь тоже не было ничего интересного, хотя ей нравилось трогать его платье, она ласково погладила мундир и орденскую ленточку. Бедняжечка! Он заслужил орден в этом ужасном Крыму; просто чудо, что они не замерзли там до смерти. Это идиотское поражение. Зачем им вообще понадобилось воевать, это выше ее понимания... Ну-ка, что здесь такое? Что-то обернутое соломой и заткнутое за сапоги. Так она и знала. Бутылка из-под портвейна. Вот и еще одна, и еще. Все пустые. Интересно, где он держит полные. Она захлопнула дверцу шкафа и отворила дверь в маленькую спальню. Здесь ничего нет, только кровать, таз с кувшином для умывания и комод. Секунду поколебавшись, она открыла тумбочку возле кровати. Там стояла бутылка виски, наполовину пустая. Закрыв снова дверцу, Фанни-Роза вернулась в гостиную.
   "Если ему непременно надо пить, - подумала она, - прочему он просто не поставит бутылку на буфет? Здесь ведь никто его не видит. Кстати сказать, я и сама не отказалась бы от рюмочки вина".
   Она придвинула кресло к камину, где едва теплился огонь, и помешала угли. Мужчины не имеют понятия о том, что такое комфорт, в особенности военные. Они так привыкают к ранней побудке, железным койкам и полному отсутствию уюта, что ничего лучшего не ожидают. Эдвард сделался таким же, едва тольно поступил в полк. А вот Генри совсем другой, он единственный из всех мальчиков знает, как нужно жить. Что же до Герберта, она не понимает, как это можно: окончить Оксфорд и тут же взять место викария в каком-то трущобном приходе в Ливерпуле. А ведь какой был умненький забавный мальчуган. А Фанни, как это на нее похоже, вышла замуж за священника. Правда, Билл Эйр весьма достойный человек и с достатком, против него ничего не скажешь, и, как никак, Эйры - одна из самых старых фамилий в стране. Но все-таки в этих священниках есть что-то такое... Сказать по правде, Фанни-Роза не могла себе представить, как они вообще могут жениться, не говоря уже о том, чтобы заводить детей. Когда она думала об этом достопочтенном чопорном Билле и о своей робкой и довольно скучной дочери, она никак не могла себе представить... А между тем, факт налицо, и ребенок ожидается уже через три месяца. Она пыталась себе вообразить, каково это будет - сделаться бабушкой. Как долго Джонни не идет! Наверняка, куда-нибудь зашел, чтобы пропустить рюмочку, бедняжка. Насколько было бы проще, если бы он не делал из этого тайны, а вернулся бы домой, и они бы вместе распили бутылочку. Что это там в углу? Шпаги? Она никогда не знала, только ли они для украшения, или солдаты действительно пользуются ими, когда воюют. Джонни рассказывал такие нелепые истории о кровавых схватках, что им невозможно верить. Дверь распахнулась, и ее дорогой мальчик вошел в комнату.
   - Прости меня, я заставил тебя ждать, - сказал он, подходя прямо к ней и обнимая ее.
   - Ну как, подстригли тебя? - спросила она, поворачивая его, а он рассмеялся, демонстрируя свою голову и наклоняясь, чтобы ее поцеловать.
   - Если бы я тебя слушался, мне пришлось бы отрастить волосы до самых плеч, - сказал он.
   Джонни в свои двадцать шесть лет сохранил примерно ту же фигуру, что была у него в семнадцать, разве только стал чуть выше и раздался в плечах, хотя был не таким высоким и широкоплечим, как его брат Генри, который перерос его на четыре дюйма. Лицо его несколько огрубело, рот сделался более упрямым, а взгляд - надменным и слегка настороженным, словно он опасался какого-нибудь критического замечания и был готов тут же дать отпор.
   - Послушай, из-за чего вся эта суматоха? - спросил он. - Почему я должен устраивать обед в ресторане и всех приглашать?
   - Мы празднуем, - сказала Фанни-Роза. - Генри назначен шерифом Слейна, а ведь ему всего двадцать четыре года. Это великая честь для семьи.
   - Господи помилуй! - воскликнул Джонни. Он с минуту помолчал, а потом расхохотался. - Я всегда знал, что Генри у нас самый талантливый, - сказал он. - В Итоне он получал все возможные награды, а я не получил ни одной. Конечно, давайте праздновать. Я не завидую его успеху. Шериф Слейна, каково? Мы должны его поздравить.
   Фанни-Роза с облегчением вздохнула. Она иногда беспокоилась - самую чуточку - что милый Джонни будет завидовать успехам младшего брата. Все так любят Генри, и здесь, и по другую сторону воды. У него масса друзей. И где бы она ни была - дома ли, в гостях ли, у Элизы или здесь, в Лондоне, стоило ей назвать свое имя, как люди начинали интересоваться и спрашивать: "А вы случайно не мать Генри Бродрика? Как приятно с вами познакомиться! Мы так любим вашего сына." Она, конечно, очень радовалась и гордилась, когда слышала эти похвалы; Генри такой милый, он так хорош собой, так любезен, это верно, но иногда ей очень хотелось, чтобы было наоборот и чтобы кто-нибудь сказал: "На прошлой неделе я познакомился с вашим старшим сыном, капитаном Бродриком. Какой это прекрасный человек!" Но никто никогда этого не говорил. Только раз, в Лондоне, она встретила одного человека, который был знаком с Джонни, и он был весьма сдержан. "О, да, - сказал он. - Я одно время служил вместе с ним, еще до войны... С тех пор я его не встречал...", а потом заговорил о другом. Однажды она спросила Эдварда, вскоре после того, как ее младший сын поступил в полк, не кажется ли ему, что к его старшему брату относятся несколько несправедливо? У Эдварда при этом сделался весьма смущенный вид.
   - В общем-то, нет, - сказал он, - но у моего братца Джонни такой дьявольский характер, что он постоянно гладит кого-нибудь против шерсти. Товарищи ничего не имеют против того, что он иногда буянит, но вот когда он слишком много выпьет после обеда и начинает обзывать всех и каждого свиньями и негодяями, это им не нравится.
   - Да, - сказала Фанни-Роза, - да, я понимаю.
   И все-таки, думала она, глядя на своего старшенького, когда он приглаживал волосы перед зеркалом в спальне, как он красив, как очарователен, когда захочет, какой он любящий и как достоин любви. Она уверена, что мозгов у него не меньше, чем у Генри, просто он не желает ими пользоваться, совсем так же, как его отец. Что же до нрава, так это уже наследство от нее, и во всяком случае иметь характер не так уж плохо, это доказывает, что у человека есть сила и что он не даст себя в обиду.
   - Нам пора идти, Джонни, - сказала она. - Я приглашала всех к половине восьмого.
   - Очень хорошо, - ответил Джонни. - У дверей ждет кэб... Добсом тебя проводит. Я приду через минуту.
   Она вышла в переднюю и, обернувшись через плечо, увидела в щелку, как сын открыл дверцу буфета, стоящего у стены.
   Он хочет выпить стакан портвейна, подумала она. Интересно, сколько он выпивает за день.
   Швейцар держал перед ней раскрытый зонтик, когда она садилась в карету. Джонни появился через несколько минут. Он размахивал носовым платком, и в карете запахло одеколоном.
   - Кто же у нас будет? - спросил он, закидывая ноги на переднее сиденье.
   - Только наша семья: Генри, Эдвард, Фанни с Биллом и еще сестра Билла Кэтрин, мне кажется, ты еще с ней не знаком.
   - Она такая же скучная, как и Билл?
   - Не будь таким недобрым, ведь это твой шурин, и я его очень люблю. А Кэтрин такая милая, просто прелесть. Мне кажется, Генри на нее поглядывает. Ради меня, будь, пожалуйста, любезным со всеми и не отпускай никаких замечаний по поводу фанниной фигуры, она очень стесняется.
   - Так какого черта она появляется на людях?
   - Это только сегодня, ради Генри. А после этого они с Биллом удаляются в Клифтон и будут ожидать прибавления семейства.
   - Проклятая сырость! - ворчал Джонни, протирая носовым платком окошко кэба, чтобы можно было видеть. - Что, черт возьми, делает этот несчастный идиот? Куда он едет? Клянусь, он свернул не туда, куда надо. Послушай, ты, безмозглая скотина...
   Он опустил окно и начал кричать на кучера.
   Фанни-Роза откинулась на мягкую спинку экипажа и ничего не сказала. Вечная история, когда едешь куда-нибудь с Джонни. Никогда еще не случалось, чтобы кучер ехал так, как надо. К тому времени, как они добрались до места, Джонни успел подвергнуть сомнению законность рождения на свет несчастного кучера, его моральные устои, обругать всех его седоков, усомниться в супружеской верности его жены - и все это говорилось кучеру в лицо. Мать начала опасаться, что дело кончится потасовкой, но в это время они доехали, наконец, до Портмен-сквера. А Джонни внезапно изменил тон, сказав, что ни за какие деньги не согласился бы выполнять такую работу, и заплатил кучеру по-царски. А потом предложил матери руку и проводил ее в отель, оставив красного от возмущения кучера с раскрытым ртом - тот не мог оправиться от изумления. Генри и Эдвард их уже ожидали.
   - Все остальные прибудут незамедлительно, - сказал Генри. - Дамы, конечно, как обычно, прихорашиваются. Как поживаешь, старина? Не могу передать, как я рад тебя видеть.
   Он пожал руку Джонни и поцеловал мать. Братья не встречались чуть ли не год.
   - Привет шерифу Слейна, - сказал Джонни. - Ну, как там твои законы, политика и все такое прочее?
   - Вполне сносно, - улыбнулся Генри. - Я люблю заниматься всем понемножку. Мне предлагают выставить мою кандидатуру на выборах в следующем году, но я, пожалуй, пока воздержусь, посмотрим, что будет через несколько лет.
   Предприимчивый малый, подумал Джонни, в чем он только не участвует, однако это почему-то не раздражает. А вот и Фанни, выглядит, конечно, как настоящее чучело, бедняжка, а с нею достопочтенный Билл и...
   - Это Кэтрин Эйр, - сказал Генри. - Познакомьтесь, это мой брат Джонни.
   Очень мила, вспомнил Джонни слова матери, однако она не говорила, что эта девушка красива. Гладкие темные волосы, собранные в узел на затылке, ясные карие глаза, белая шелковистая кожа - общее впечатление, которое она производила, говорило о спокойствии и умиротворении, подумал Джонни; это было существо, погруженное в себя и приносящее покой всякому, кто на него смотрит. Он растерялся, не зная, что сказать, и, поскольку ему было непривычно испытывать робость в присутствии женщины, он начал суетиться, громко отдавать приказания слугам, а когда все прошли в ресторан, он выразил недовольство тем, как был поставлен стол - его слишком близко придвинули к стене, а они желают получить тот, что стоит в противоположном углу. Вмешался Генри и быстро успокоил официантов. Он слегка пошутил с братом и тут же перевел разговор на другое, так что вскоре все они уже разместились за столом, Джонни - рядом с Кэтрин и, беспокясь, как бы она не сочла его тупицей и увальнем, он сразу же стал рассказывать фантастические истории про Крым - она задала какой-то вопрос о войне, - надеясь произвести на нее впечатление.
   - Как бы я хотела тоже находиться там вместе с мисс Найтингел, сказала она. - Я говорю не о том, чтобы ухаживать за больными, боюсь, этого бы я не выдержала, просто многие солдаты на войне чувствуют себя такими одинокими, им так нужно утешение.
   Она с улыбкой посмотрела на него, и он отвернулся, разминая в пальцах кусочек хлеба, потому что ему вдруг вспомнились кровавая бойня в Севастополе и то, как он находил утешение совсем другого рода в объятиях не слишком чистой маленькой беженки с раскосыми глазами, как у него пять дней не было виски и как от этого он чуть было не умер.
   - Не думаю, - пробормотал он, - чтобы вы могли там что-нибудь сделать.
   В этот момент он заметил, как с противоположного конца стола на Кэтрин Эйр смотрит Генри, смотрит с такой нежностью и обожанием, что Джонни вдруг охватило глубокое безнадежное отчаяние, он почувствовал себя отверженным, парией, ему показалось, что он недостоин сидеть за одним столом с братом и Кэтрин Эйр. Они принадлежали другому миру, миру, где жили обыкновенные счастливые люди, уверенные в будущем. Но самое главное, они были уверены в себе.
   - Послушайте, - громко сказал он. - Никто ничего не пьет. Разве мы не собираемся чествовать шерифа Слейна? - И он стукнул кулаком по столу, призывая официанта. Все люди, находившиеся в это время в ресторане, обернулись при звуке его голоса.
   - Генри, - сказал он, обернувшись к Кэтрин Эйр, - добивается своих целей приятным обхождением, он со всеми вежлив и любезен; я же получаю то, что мне нужно, противоположными методами.
   Она ничего не ответила, и он снова почувствовал себя потерянным, не потому, что в ее глазах он прочел неодобрение или осуждение, но потому, что сам вид этой девушки, спокойно сидящей рядом с ним за столом, вызывал в нем желание измениться, сделаться лучше, быть таким же спокойным и умиротворенным, как она. Он подозревал, что ей безразлично, добивается человек своего или нет - во всяком случае, она никогда не стала бы кричать и бесноваться.
   Вот его мать, она смеется, разговаривая с Биллом. Она-то умеет наслаждаться жизнью, и всегда будет жить в свое удовольствие, что бы ни случилось, а Билл, этот честняга, вежливо отвечает своей теще, хотя он, наверняка, не может относиться с одобрением к крашеным волосам и пудре на лице. Фанни, готовая разродиться в любую минуту, похожа на мышку, она всегда была такая, с ней просто невозможно поссориться, а Эдвард и Генри беседуют о политическом положении страны, словно слова "консерваторы" и "либералы" действительно имею какое-то значение. Нет, он отверженный, всегда таким и останется, и, конечно же, все здесь присутствующие, кроме, пожалуй, матери предпочли бы сидеть за обедом без него.
   - Ну как, - сказал он, откидываясь на спинку кресла, - мы выпили за Генри, будущего шерифа, не выпить ли теперь за меня, будущего штатского человека?
   За столом наступила тишина. Все посмотрели на него.
   - Что ты хочешь этим сказать, мой дорогой? - спросила Фанни-Роза.
   - Только то, что я выхожу из полка, - сказал Джонни. - Сегодня я подал прошение об отставке.
   Его тут же забросали вопросами. Что он хочет этим сказать? Ах, какая жалость, ведь он всегда говорил, что эта жизнь ему по вкусу - и все в том же духе, одна шаблонная фраза за другой. Только Эдвард, единственный офицер, кроме него самого, молчал, никак не отозвавшись на его заявление. А Фанни-Роза, инстинктивно угадав правду, поняла, что его, вероятно, просто попросили выйти из полка...
   - Ах, мне до чертиков надоела военная служба, - отвечал он им. - Все прекрасно, когда есть, с кем драться, но торчать целыми днями на плацу - это не по мне. Я уже давно подумывал о том, чтобы подать в отставку. Что буду делать? Не имею ни малейшего представления. Вероятно, поеду за границу. Да и какое это имеет значение, черт побери? Дело в том, мисс Эйр, что я нахожу довольно унизительным такое положение, при котором человеку в двадцать шесть лет почти не на что жить, и он вынужден дожидаться, когда умрет восьмидесятилетний старик и оставит ему свои деньги.
   Это заявление вызвало всеобщую неловкость. Сестра вспыхнула и обернулась к своему мужу, мать улыбнулась, пожалуй, чересчур весело, и заговорила с Генри о его планах на Рождество. Только Кэтрин Эйр оставалась невозмутимой. Она посмотрела на Джонни серьезно и доброжелательно.
   - Да, положение у вас трудное, - заметила она. - Вы, должно быть, чувствуете себя неуверенно. Но все-таки за границу ехать не стоит.
   - Почему? - спросил Джонни.
   - Мне кажется, вы не будете там счастливы.
   - Я нигде не чувствую себя счастливым.
   - Кто же в этом виноват?
   - Никто. Это мое несчастье, мое проклятье, что у меня такой характер.
   - Не говорите так. Вы же на самом деле самый добрый, самый великодушный человек на свете. Мы часто говорим о вас с Генри. Он вас очень любит.
   - Правда? Я в этом сомневаюсь.
   - Вам просто нравится представлять себя хуже, чем вы есть на самом деле. Это неумно. Вам следует вернуться на ту сторону и заняться делами своей страны.
   - А что сделала для меня моя страна?
   - Начнем с того, что она дала вам жизнь.
   Она засмеялась, и сердце у него облилось кровью - как мало она знала о его истинном характере, о его эгоизме, пороках, полной беспринципности.
   - Мне говорили, что я родился семимесячным, - сказал он. - Возможно, именно поэтому я лишен всяких добродетелей. К тому же, в день моего рождения погибла моя тетушка Джейн, любимица в семье. Вот она могла бы что-то из меня сделать. Она должна была стать моей крестной матерью. Мне кажется, что вы немного похожи на ее портрет, который висит в столовой в Клонмиэре.
   - Вам, вероятно, не захочется, - сказала она, - чтобы я стала вашей крестной матерью вместо нее?
   Он подозрительно посмотрел на нее. Куда, черт побери, она клонит? В устах другой женщины ее слова можно было бы расценить как флирт, п если бы женщина была постарше и поопытнее, то за откровенное заигрывание. Но Кэтрин говорила то, что думала, и это было прекрасно. Она обратила на него спокойный взор своих карих глаз и снова улыбнулась.
   - Вы боитесь, что я возьму на себя роль гувернантки? - спросила она. Обещаю вам, этого никогда не будет. Но вот если у моего крестника возникнут какие-либо затруднения, я буду рада помочь ему в них разобраться.
   Джонни забыл об остальных членах своей семьи, забыл о людях, сидящих за другими столиками, о снующих туда-сюда лакеях, о шуме и суете полного ресторана. Ему казалось, что в зале нет никого, кроме него, с его воспаленной измученной душой, и благословенного исцеляющего присутствия Кэтрин Эйр.
   - Вы такая необыкновенная женщина, вы совсем не похожи на остальных, медленно проговорил он. - Как жаль, что я не встретился с вами раньше.
   - Мы теперь часто будем встречаться, - сказала она, - так что будущее компенсирует прошлое. Вы должны приехать к нам в Слейн погостить.
   Джонни никак не мог понять, почему она так к нему благосклонна, так добра, словно он действительно ей не безразличен, и ей не все равно, что с ним станется, несмотря на то, что она познакомилась с ним всего час тому назад. Если бы он хоть на минуту мог подумать, что кто-то может ему помочь, поговорить с ним и улыбнуться ему, ну что же, тогда еще не все потеряно. Она пригласила его погостить у них в Слейне. Разве Эйры живут в Слейне? Он что-то не припоминает. Какая она необыкновенная, начисто лишена всяких условностей, и, в то же время, у нее нет ничего общего с развеселыми девицами, с которыми он развлекался в Лондоне. Да, он вернется домой, в свои края, будет гостить в семье Кэтрин Эйр в Слейне, и, если поближе с ней познакомится, в жизни, может быть, появится какой-то смысл. Она добра и сострадательна, и если он будет кричать, браниться, напиваться и выходить из себя, она ему простит. Вот чего ему не хватает в жизни - сострадания и примирения.
   А теперь встает Генри с бокалом в руке, вид у него гордый и счастливый. Джонни решил, что сейчас последует очередной тост. Но Генри сказал:
   - Маменька, Фанни, Билл, Джонни и Эдвард, я должен сделать еще одно сообщение. Я сегодня счастлив, как никогда в жизни, потому что Кэтрин согласилась стать моей женой. Наша свадьба состоится в Слейне, через два месяца.
   Все улыбались, все заговорили одновременно, вот Эдвард хлопает Генри по плечу, Фанни перегнулась через стол и целует Кэтрин Эйр, а маменька говорит: "Кэтрин, дорогая моя, как это замечательно", Билл просит прощения за то, что в их семью вошли целых двое Эйров, и всего лишь за двенадцать последних месяцев. Джонни слышит свой собственный голос, громкий и сердечный: "Подравляю тебя, старина, ты заслуживаешь счастья, Бог тебя благослови", и внезапно атмосфера становится невыносимой - радость на всех этих лицах, торопливое обсуждение планов, женщины, взволнованные и возбужденные, разговоры о свадьбе, подружках, Бог знает еще о чем, и Генри, который гордо и уверенно смотрит через весь стол на Кэтрин - это его женой она будет, его утешением, его возлюбленной.
   - Ты ведь будешь моим шафером, старина, правда? - сказал Генри, и Джонни, отодвинув стул, поднялся на ноги.
   - Ни в коем случае, - грубо отозвался он. - Я ведь даже не умею вести себя в церкви. Попроси лучше Эдварда или вызови из Ливерпуля Герби, тогда у вас будет целых два ошейника*. Нет, я лучше буду стоять возле церкви на улице и брошу вам вслед старый башмак, когда вы будете уезжать.
   [* Ошейник - высокий жесткий воротник у лиц духовного звания.]
   Он увидел обиду в глазах брата и извечный вопрос: "Что это нашло на Джонни?", который он видел так много раз, когда был мальчиком, и в юности, и позднее, когда стал взрослым человеком. Тут ничего не поделаешь, думал Джонни. Я всегда обижаю людей, причиняю им боль; я порчу любой праздник, лучше будет, если я уйду. Мне не место в этой счастливой обстановке. Пусть Генри женится на Кэтрин, он для нее самый подходящий человек. Они сделают друг друга счастливыми, она даст ему покой и понимание. А я буду искать душевного спокойствия другими средствами. Пусть это будет черное забвение от бутылки, пусть какая-нибудь девка - кому какое дело?
   - Прошу прощения за то, что нарушаю ваше веселье, - сказал он, - но я только что вспомнил, что обещал кое с кем встретиться в девять часов. К тому же, без меня вы будете чувствовать себя свободнее. - Джонни достал из кармана несколько соверенов и бросил их на тарелку брата. - Это за ужин, сказал он. - Спокойной ночи, маменька.
   И он медленно вышел из зала, чувствуя, что люди оборачиваются ему вслед - кто-то улыбнулся со значительным видом, другой удивленно вскинул брови, еще кто-то поднял бокал, словно для приветствия. Черт бы их всех побрал, думал он, будь они трижды прокляты.
   В вестибюле он машинально принял от лакея свою шляпу, пальто и трость. Дождь перестал, зато дул сильный ветер, холодный и пронизывающий. Он пошел прочь от ресторана; навстречу ему двигались, обнявшись, три человека. Он ожидал, что они расступятся, чтобы дать ему пройти, однако они либо не собирались уступать ему дорогу, либо просто его не видели, и тогда Джонни, ни минуты не колеблясь, столкнул одного из них в канаву, другого отшвырнул к стене, а третьего прижал к уличному фонарю. "Будете знать, как себя вести!", - закричал он, а эти люди, слишком удивленные, чтобы дать ему сдачи, что-то кричали ему вслед, а один из них даже позвал полицейского, однако, прежде, чем тот появился и собралась толпа, Джонни удалился и был уже достаточно далеко. "Куда, интересно знать, я иду?", - спросил он сам себя, и вдруг вспомнил то, что сказал родным: свидание в девять часов. Ведь это действительно правда, полковник устраивает прием в своем доме на Гровенор-стрит. Тот самый старый дуралей, который мямлил что-то нечленораздельное сегодня утром, а потом сказал, что, принимая во внимание все обстоятельства... ему очень больно это говорить... но он надеется, что Джонни понимает... Иными словами, Джонни рекомендуется покинуть полк, прежде чем они будут вынуждены его выставить. Прекрасно, Джонни это сделает. И, к тому же, с величайшим удовольствием, черт их всех побери. Он пошарил в кармане и вытащил карточку с приглашением, которая лежала у него на каминной полке еще до утреннего разговора с полковником. "Его превосходительство, достопочтенный Джордж Гревил и миссис Гревил сегодня принимают". Он еще раз ее прочел, подойдя к ближайшему уличному фонарю.