дю Морье Дафна. Голодная Гора

   Он побежал по дорожке по направлению к Джиму в совершенной ярости, обливаясь кровью, которая текла из раны на лбу. Его встретил град камней, заставивший его упасть на колени, и в тот же момент они с криками набросились на него - один заломил ему руки за спину, чтобы он не мог защищаться, другие же навалились на него, придавив к земле.
   - Тащи его на дорогу и брось там, пусть валяется, как твой родич, предложил кто-то.
   - Давайте кинем его в огонь, - кричал Джим, - а то костер гаснет.
   Кто-то крепко завязал ему платком глаза, и через повязку стала сочиться кровь, теплая и липкая, так что он ничего больше не видел.
   Парни орали и смеялись, его схватили за руки и за ноги, и с криками и смехом потащили вверх по дорожке к костру возле обогатительного сарая.
   - Несчастные идиоты! - бормотал Хэл, который едва мог говорить, ослабев от побоев. - Вы что, хотите, чтобы вас притянули к суду? Ведь вся округа будет против вас, каждый из вас получит лет по двадцать.
   Кто-то ударил его по зубам, несомненно, это был Джим Донован, а потом ему связали руки за спиной и бросили на кучу жердей лицом вниз, так что ему было нечем дышать.
   - Ладно, оставь его здесь, пусть подыхает, - сказал один из парней, - и пойдемте-ка отсюда, Джимми. Мы и так хорошо повеселились, на сегодня хватит, верно?
   При виде Хэла, лежащего на жердях, почти потерявшего сознание, они испытывали некоторое беспокойство. Джим втянул их в эту историю, и теперь неплохо было бы убраться отсюда подальше, так, чтобы между ними и Дунхейвеном оказалось не меньше двадцати миль. Их голоса постепенно затихали, Хэл слышал, как хрустел у них под ногами шлак, когда они уходили. Кровь продолжала сочиться из раны, поадая в глаза и даже затекая в рот. Он испытывал невероятную слабость и тошноту. Костер возле него погас, и по наступившей в природе тишине он понял, что начинает быстро темнеть.
   "Джинни будет беспокоиться, - подумал он. - Она пойдет к родителям, позовет на помощь дядю Тома".
   Как глупо было с его стороны заговорить с Джимом Донованом и его приятелями. Надо было повернуться и уйти, как только он их увидел. Много вышло толку от того, что он посочувствовал этим идиотам. Он перекатился на бок и ослабил веревки, которыми были связаны его руки. Затем сорвал платок, закрывавший ему глаза. К ужасу своему он обнаружил, что ничего не видит. Один глаз совсем закрылся из-за ушиба на лбу, другой был залеплен запекшейся кровью. Надо будет поискать воды и промыть глаз, иначе он не сможет добраться до дома - это по крайней мере пять миль в наступающей темноте. Он с трудом поднялся на ноги и повертел головой, пытаясь сориентироваться. Где-то рядом должна быть вода, конечно же, у самой обогатительной, где промывали олово, но с закрытыми глазами, да еще при тусклом вечернем свете он не мог определить, где находится эта обогатительная: справа или слева от кучи жердей, на которую его бросили. Хэл медленно двинулся вперед, вытянув перед собой руки, шаг за шагом, неуверенно и беспомощно, как слепой, и в этот момент вспомнил об отце, о том, что завтра утром он прибудет пароходом из Слейна. Он приедет в Дунхейвен и увидит, что его сын лежит в постели с забинтованной головой и синяками по всему телу. И, разумеется, не поверит рассказу о драке на Голодной Горе, ведь за те двадцать пять лет, что он прожил по другую сторону воды, он, конечно же, забыл дикие нравы своего родного края, невероятные истории, которые там приключаются, когда два человека мирно беседуют за кружкой пива в баре, а через минуту затевают смертельную драку по поводу того, что произошло в стародавние времена, когда их еще не было на свете. Джинни, робкая и взволнованная, проводит отца в спальню, он увидит лицо Хэла, покрытое синяками, и скажет про себя: "Пьяная драка, это ясно. А жена старается покрыть, защитить мужа". При этой мысли, такой знакомой и типичной, которая непременно должна возникнуть у отца, Хэл невольно рассмеялся про себя и подумал о том, как невозможно будет объяснить отцу, что произошло на самом деле. Гораздо проще оставить
   все, как есть - пусть отец думает, какой он никчемный, как он пьянствует, как возвращается по субботам домой, еле передвигая ноги, так же как добрая половина всех мужчин в Дунхейвене.
   Его рука натолкнулась на твердую шершавую поверхность, похожую на кирпичную стену, и он споткнулся о какую-то доску.
   Черт побери, устало подумал он, где же, наконец, эта проклятая обогатительная фабрика? Эта стена, похоже, принадлежит котельной. И он двинулся вперед, шаг за шагом, нащупывая дорогу в темноте. В голове появилось ощущение какой-то легкости, и ему внезапно стало грустно оттого, что испорчен день, и его прогулка по Голодной Горе, которая должна была внести в его душу мир и спокойствие, оканчивается самым глупым образом, так же, как и многое другое в его жизни.
   Джинни будет беспокоиться, дядя Том тоже, им будет плохо из-за него. Все вокруг темно, он ничего не видит из-за этой проклятой опухоли и крови, попавшей в глаза, и конечно же, он сейчас находится совсем не возле шахт, не на Голодной Горе, а в Клонмиэре. Он, маленький мальчик, крадется вдоль стены нового крыла, пробираясь в мамину спальню. Дверь в будуар здесь, в двух шагах, и если он откроет ее и войдет, то сразу же направится к ставням и откроет их - они так давно не открывались, что заржавели от сырости - а мама будет ждать его на балконе, где ей так и не пришлось посидеть. Над гребнем Голодной Горы поднялась луна, сквозь слепоту он почувствовал ее свет и подумал, что это лампа, которую мама зажгла для него. Он повернулся, направляясь к ней, и черная пропасть шахты разверзлась у него под ногами.
   8
   Джинни очень старательно одевала сына, и он не противился; несмотря на то, что ему было всего два года, он понимал, что в дом пришла беда, и что если он будет капризничать, не позволять себя одевать, мама очень огорчится. Он сидел у нне на коленях, а она нятягивала ему белые носочки и черные башмачки с пряжками. Потом достала его новый костюмчик, завернутый в бумагу. Он был из зеленого бархата с кружевным воротником и манжетами. Она причесала его на косой пробор, в первый раз убрав со лба густую челку. В уголке глаза у нее дрожала слезинка, и мальчик расстроился. Он ничего не мог поделать. Посмотрев через ее плечо, он заметил касторовую шляпу, которую ему купили в лавке. Он знал, что ему будет в ней неудобно и не хотел ее надевать. Она была черная, такая же, как его башмаки и мамино платье. А красивое голубое платье висело в шкафу. Закончив одевать сына, Джинни поставила его на стул и окинула взглядом. Мальчику показалось, что ей хотелось бы, чтобы он был побольше. Потом она ему улыбнулась, несмотря на эту слезинку в уголке глаза.
   - Я горжусь тобой, родной мой мальчик, - сказала она, - и хочу, чтобы ты вел себя очень хорошо, потому что мы с тобой поедем сейчас к дедушке.
   Он немного подумал. Слово было слишком длинное, но все-таки что-то ему напоминало.
   - К диде? - медленно переспросил он, обрадовавшись.
   - Нет, не к диде, а к другому дедушке, которого ты еще не видел. Мы поедем к нему в Клонмиэр.
   Это было понятно. Клонмиэр это там, где балконы и большие окна, они часто ходили туда гулять, и, спустившись со стула, он позволил надеть на себя эту шляпу и даже пропустить под подбородком резинку, чтобы она крепче держалась на голове.
   Они спустились вниз - мама держала его за руку - в переднюю, а потом вышли на улицу, где их поджидал Пэтси с коляской и пони. Джон-Генри заглянул в коляску, чтобы посмотреть, положили ли туда корзинку с едой для пикника, однако никаких признаков еды не обнаружил.
   - Разве мы не на пикник? - спросил он, посмотрев на маму, но она покачала головой.
   - Нет, сынок, сегодня пикника не будет.
   Он примирился с тем, что ему сказали, но все-таки было странно, зачем тогда коляска и Пэтси, если не берут с собой еду и не выходит дидя с одеялами, тростями и зонтиками. Возможно, коляска как-то связана с бархатным костюмчиком и черной касторовой шляпой.
   Проходя мимо кабинета, Джинни заглянула в дверь и увидела, что пастор сидит за письменным столом.
   - Мы поехали, - сказала она спокойным твердым голосом.
   Том Калаген обернулся. Лицо его было мрачно, однако его глубоко посаженные глаза смотрели на дочь и внука ласково и нежно.
   - Помни, что я тебе говорил, - сказал он. - Не жди от него ничего. Это суровый холодный человек, Джинни, совсем не похожий на дядю Генри, которого ты помнишь по своему детству, который улыбался, смеялся и веселился, совсем как наш дорогой Хэл. Годы не пощадили его.
   - Мне ничего от него не надо, - сказала Джинни. - Я только считаю, что он должен увидеть Джона-Генри.
   - Да, - согласился пастор. - Да, я понимаю.
   Потом она вышла из комнаты вместе с сыном, они сели в коляску и поехали по деревенской улице, которая вела в гору, мимо оукмаунтских коттеджей, и, наконец, оказались перед длинной стеной и домом привратника.
   У въезда стояла молодая миссис Сюлливан, и когда коляска проезжала в ворота, она сделала Джинни книксен, в ответ на который та церемонно поклонилась. Джон-Генри сидел рядом с мамой, напряженно выпрямившись. Обычно люди не делали ей реверансов. Тоже, наверное, в честь бархатного костюмчика.
   Он посмотрел на мамины руки. На ней были перчатки, а ведь она надевала перчатки только зимой и в воскресенье, когда шля с дидей в церковь. Коляска катилась по аллее среди деревьев парка, и вот слева показалась бухта, а над ней, на высоком поросшем травой берегу высился замок. Из одной трубы поднимался дым, и окна в старой части замка были широко распахнуты. Перед подъездом стоял экипаж. На сиденьче возле кучера был сложен багаж. Парадная дверь, ведущая в громадный холл, была открыта, чего Джинни раньше никогда не видела.
   Она секунду поколебалась, однако долголетняя привычка взяла свое, и она, понизив голос, велела Пэтси подъехать к боковому входу в старой части дома. Теперь она стала волноваться: одернула кружевной воротничок на сыне, поправила ему шляпу. Ее волнение каким-то образом передалось мальчику, он оробел и почувствовал неловкость - ему захотелось остаться в коляске вместе с Пэтси.
   - Нет, - твердо сказала мама. - Ты должен пойти со мной. И, пожалуйста, когда увидишь дедушку, поздоровайся с ним вежливо, подай ему руку.
   Боковая дверь была открыта, однако Джинни позвонила. Резкий звонок прокатился по коридору, отозвавшись эхом в глубине дома.
   К двери вышел слуга. Джинни решила, что это камердинер, который приехал из Лондона вместе со своим господином.
   - Миссис Бродрик? - спросил он, и Джон-Генри снова увидел, как мать поклонилась.
   Этот поклон ему очень понравился, в нем было столько важности. Мальчик тоже решил поклониться и несколько раз нагнул голову, но Джинни нахмурилась, и он понял, что это позволяется только взрослым.
   Слуга открыл одну из дверей, выходящих в коридор, и проводил их в большую комнату, которая оказалась столовой. Однако скатерти на столе не было, только на его середине лежала длинная дорожка из зеленого сукна.
   Вот здесь мы обедали в то Рождество, подумала Джинни, когда мне было шестнадцать лет, а Хэлу двадцать... Слуга разжег в камине огонь, потому что погода была прохладная, несмотря на август месяц. Перед камином стояли два кресла. Джинни не знала, следует ли ей сесть или лучше остаться стоять. Она ожидала, что отец Хэла будет находиться в столовой, ожидая их прихода.
   Дверь в конце комнаты была открыта. Джинни помнила, что она выходит в коридор, ведущий в новое крыло, и подумала, не пошел ли он туда, в другую часть дома. Она продолжала стоять, держа Джона-Генри за руку, а мальчик с интересом озирался по сторонам. Он показал пальчиком на портрет, висящий на стене. На нем была изображена молодая девушка с ласковыми карими глазами и темными локонами. На шее у нее было жемчужное ожерелье.
   - Да, - прошептала Джинни, - она очень красива.
   Она перевела взгляд на стену по другую сторону камина, где висел портрет матери Хэла. Как она, должно быть, походила на него! Та же сдержанность, та же внезапная задумчивость без всякой причины. В этот момент мальчик потянул ее за рукав, и, обернувшись, Джинни увидела, что в комнату вошел отец Хэла. Человек, шедший ей навстречу, совсем не был похож на Генри Бродрика, которого она помнила, когда была ребенком; не был он похож и на карандашный набросок, висевший в кабинете пасторского дома. Он был очень худ, значительно более худой, чем раньше, и лицо его, прежде такое полное и крепкое, казалось, ссохлось и стало как-то меньше. Волосы, почти совсем седые, значительно поредели на макушке. Губы стали тоньше, а глаза выдавались вперед значительно больше, чем раньше. Он подошел, протягивая ей руку.
   - Вы - Джинни, - сказал он, - и мы с вами виделись в последний раз, когда вам было шесть лет.
   Она приготовилась к тому, чтобы не терять достоинства, сразу же встать на защиту Хэла, рассказать о том, как все это произошло, обвинить Генри, если понадобится, в пренебрежении своими обязанностями, в жестокосердии и отсутствии доброты, но при первых же его словах вся ее враждебность исчезла, испарилась, она поняла, что он испытывает такую же робость и неуверенность, как и она сама, и что он очень одинок.
   - Да, - сказала она, - я Джинни, а это Джон-Генри.
   Мальчик протянул руку, как ему было велено, а потом оглянулся на дверь, желая, чтобы ему было позволено уйти.
   - Не хотите ли присесть, - предложил Генри, указывая на кресло, и Джинни прижала к себе сына, шепнув ему, чтобы он вел себя тихо.
   Некоторое время Генри ничего не говорил, поглядывая то на мальчика, то на горящие поленья в камине.
   - Каковы ваши дальнейшие планы, что вы собираетесь делать? - спросил он.
   - Буду по-прежнему жить в Дунхейвене с отцом и матерью, пока Джон-Генри не вырастет и не пойдет в школу. А потом - не знаю. Это зависит от многих обстоятельств.
   - Том, вероятно, захочет, чтобы мальчик стал священником? - сказал Генри.
   - Я не думаю, - ответила Джинни. - Однажды, когда мы говорили о будущем, он сказал, что было бы прекрасно, если бы мальчик пошел служить во флот... Но пока об этом говорить еще рано.
   Наступило короткое молчание.
   - А Хэл? Что он думал по этому поводу? Были у него какие-нибудь идеи?
   Джинни успокоила руку сына, который теребил свой кружевной воротник.
   - Нет, - спокойно ответила она. - Хэл не интересовался тем, какое воспитание получит наш сын и какую выберет профессию. Он воображал, что... мальчик будет когда-нибудь просто жить в Клонмиэре.
   Генри поднялся на ноги и стоял, заложив руки за спину и глядя сверху вниз на невестку и внука.
   - Я в свое время хотел продать имение, - сказал он, - это было много лет тому назад. Хэл, вероятно, говорил вам об этом. Я бы и сейчас его продал, но это - майорат, так что я не имею права. Когда я умру, а мальчик достигнет двадцати одного года, он сможет поступать, как ему будет угодно. Он имеет право нарушить майорат.
   - Да, я это знаю, - сказала Джинни.
   Генри медленно прохаживался взад-вперед по комнате.
   - Земельная собственность в наши дни - это тяжелое бремя, - сказал он. - Она уже не имеет той цены, что прежде. Мы вступаем в новый век, и все меняется с необыкновенной быстротой. В здешних краях изменения, возможно, происходят медленнее, но мне это неизвестно. Я слишком давно живу вдали отсюда, поэтому ничего не знаю, да и не интересуюсь.
   Он говорил без горечи, однако голос его был печален, как будто бы при виде родного дома прошлое нахлынуло на него, заключив его в свои объятия.
   - Вы больше сюда не вернетесь, не будете здесь жить? - спросила Джинни.
   - Нет, - ответил он. - С этим покончено навсегда.
   Он повернулся и посмотрел на нее, заложив руки за спину и слегка наклонив голову набок. Точно так стоял Хэл, подумала она. Он, конечно, сын своего отца, плоть от плоти, кость от кости его; никогда он не принадлежал полностью матери.
   - Шахты ушли из наших рук, - говорил он, - а ведь именно они в значительной степени связывали меня с этим краем. Они принесли нашей семье огромное богатство, однако, как мне кажется, не слишком много счастья. Это одна из причин, по которой я их продал, а совсем не для того, чтобы избавиться от убыточного предприятия, как думают многие. Теперь остался только дом, и если вы с сыном хотите здесь поселиться - пожалуйста. Правда, денег на содержание не будет, во всяком случае, пока я жив. Я не собираюсь тратить на это ни единого пенни.
   Джинни вспыхнула. Вот он, Генри Бродрик, против которого предостерегал ее отец. Деловой человек, который заботится прежде всего о своих интересах, впрочем, скорее об интересах своей жены, которая стоит у него за спиной и живет по другую сторону воды. Он не собирается раскошеливаться ради кого бы то ни было, даже ради собственного внука.
   - Дом слишком велик для нас с Джоном-Генри, - сказала Джинни. - Мы будем жить в Ректори, у моих родителей, это недалеко отсюда, и мы сможем часто сюда приходить, а со временем, когда сын подрастет, он будет знать, что дом принадлежит ему.
   Ей показалось, что он бросил на нее странный взгляд, в котором сквозило сожаление, и она крепко сжала руку сына, словно эта маленькая ручка давала ей силы и утешение.
   - Это уже третье поколение моей семьи, - сказал Генри, - где детей воспитывает один из родителей. Вы потеряли Хэла, я потерял Кэтрин, а моя мать потеряла своего мужа, когда он был всего на несколько лет старше, чем Хэл. Вы увидите, как это трудно для того, кто остался.
   - Я с вами согласна, - сказала Джинни. - Это будет нелегко. Но я люблю Джона-Генри, и я не боюсь.
   Он отвернулся от нее, устремив взгляд на портрет Кэтрин. Потом, очень медленно, сунул руку в жилетный карман и достал оттуда маленький круглый кожаный футляр. С минуту подержал его в руке, а потом, щелкнув замком, открыл крышку. Из футляра он достал миниатюрную копию портрета, висящего на стене. Сходство было передано очень удачно, хотя краски местами смазались, а волосы были светлее, чем на оригинале.
   - Я никогда никому его не показывал, - сказал Генри, - и впредь никому не покажу. Эту копию сделал для меня Хэл, когда был мальчиком... Он подарил мне ее в тот вечер, когда я привез в Лондон Аделину, и мне кажется, что я его так и не поблагодарил. Понимаете, мы оба немного стеснялись друг друга, боялись показать свои чувства.
   Джинни подержала миниатюру в руках, а потом отдала ее назад Генри. Он аккуратно положил ее обратно в футляр, а футляр спрятал в карман.
   - Я ношу его при себе вот уже двадцать один год, - сказал он, - но Аделина никогда у меня ее не видела.
   Тень улыбки скользнула у него на губах, и Джинни на мгновение увидела веселого смеющегося Генри, такого, каким он был раньше, когда стоял в студенческие времена рядом с ее отцом, позируя фотографу.
   - Вы никому об этом не скажете? - спросил он.
   Джинни покачала головой.
   Он снова повернулся, выглянул в окно на травянистый склон, спускающийся к заливу. Луч солнца упал на узкий коврик у него под ногами, и мириады пылинок закружились, сверкая в хороводе.
   - Вам повезло с родителями, - сказал Генри. - Гариет и Том позаботятся о вас и Джоне-Генри, и вы не будете одиноки. Разумеется, то содержание, которое получал Хэл, автоматически переходит к вам, вы это понимаете. А когдя я умру, как я уже сказал, все перейдет к мальчику. - Он с сомнением посмотрел на маленькую серьезную фигурку в зеленом бархатном костюмчике. Опустевший дом, тяжелый груз сомнений и мечтаний - это не очень-то завидное наследство, - сказал он.
   Джон-Генри прислонился к коленям матери и потянул ее за руку, давая понять, что ему хочется домой. Мальчику не очень нравился этот чужой дядя, который смотрел на него с жалостью, и ему хотелось поскорее вернуться к диде, где все было знакомо и понятно.
   - Кажется, я ему же надоел, - сказал Генри с улыбкой. - Ладно, молодой человек, я больше вас не задерживаю. Мне и самому пора ехать.
   Вместе с ними он вышел в холл. Багаж уже убрали внутрь кареты, возле открытой дверцы стоял камрединер, держа в руке свою шляпу.
   - Никогда не следует возвращаться назад в прошлое, - сказал Генри. Смотрите вперед и только вперед, если это возможно.
   Он окинул взглядом дом, закрытые ставнями окна нового крыла, железный балкончик над входной дверью. Затем пожал руку Джинни и слегка потрепал по головке Джона-Генри. Сел в карету, камердинер захлопнул дверцу и взгромоздился на козлы рядом с кучером.
   - Скажите за меня "до свидания" Тому и вашей матушке, - сказал Генри. Я с ними больше не увижусь. Спросите Тома, помнит ли он фразу, которую сказал мне лет тридцать тому назад: "Лучше быть добрым, как Эйры, чем умным, как Бродрики"? Беда в том, что доброта умирает и лежит, схороненная в земле. А ум переходит по наследству к следующим поколениям и вырождается.
   Он посмотрел в последний раз на каменные стены замка, затем взгляд его скользнул вниз по травянистому склону, на бухту, на остров Дун и на серую массу Голодной Горы. Потом еще раз улыбнулся Джинни.
   - Вы ведь не знали мою мать, верно? - сказал он. - Она умерла много лет назад в Ницце. Последними словами, которые она мне сказала, были: "Не надо быть таким серьезным, мой мальчик, и не надо слишком много думать, это никому еще не приносило пользы". Я не знаю, права она была или нет, но только стоит мне задуматься, как я ощущаю мучительную боль. Вы можете рассказать об этом своему сыну, когда он получит свое наследство.
   Генри отдал приказание кучеру, приподнял, прощаясь, шляпу, экипаж покатил по аллее. Вскоре он скрылся за деревьями. Когда он въезжал в лес, со своих гнезд, спрятанных в густых ветвях деревьев, тяжело взмыли в небо цапли и с криками полетели над водой в сторону острова Дун.
   ЭПИЛОГ
   НАСЛЕДСТВО 1920
   Когда Джон-Генри свернул на Куин-стрит, из дверей одного из домов вышел часовой.
   - Не советую вам идти туда, - сказал он. - Там, в конце улицы, стреляют, и вы свободно можете получить пулю от одного из наших ребят.
   Не успел он договорить, как прогрохотала пулеметная очередь, и раздался визг тормозов. Часовой ухмыльнулся.
   - У кого-то там неприятности, - сказал он.
   В конце улицы они увидели автомобиль, который занесло на тротуар; в одном из опущенных окон машины торчало дуло пулемета, направленного в сторону площади. Три человека, стоявшие на тротуаре, бросились на землю лицом вниз. Из дома выбежал человек и вскочил на подножку автомобиля. В руках у него была винтовка. На улице возле площади появился небольшой отряд солдат, и автомобиль, развернувшись, помчался прочь по переулку. Солдаты открыли огонь по удаляющейся машине, а потом побежали через площадь к высокому зданию почты на углу. Мужчины, лежавшие на тротуаре, поднялись и стали отряхиваться, как ни в чем не бывало. Сверху, из окна, раздался визгливый крик женщины, она кого-то звала. Часы на церковной башне пробили пять. Джон-Генри закурил сигарету и с улыбкой обратился к солдату.
   - Можно было бы предположить, что после четырех с половиной лет войны людям надоест стрелять друг в друга.
   Солдат достал из-за уха недокуренную сигарету и попросил спичку, чтобы закурить.
   - Ну, про наши края этого не скажешь, - отозвался он. - Любому из этих ребят ничего не стоит всадить нож в брюхо своему лучшему другу, если вдруг придет охота, зато потом он явится на похороны с цветочками.
   Джон-Генри рассмеялся и отбросил спичку.
   - Это нечестно, - сказал он. - Я ведь тоже здешний, однако у меня никогда не было желания кого-нибудь убить.
   Он пошел дальше по улице по направлению к площади, где только что была перестрелка. Во многих домах окна были разбиты, однако это случилось не при сегодняшней стычке, а еще несколько недель тому назад. Солдат на площади уже не было, если не считать поста возле полицейского участка. На тротуаре какой-то молодой парень разговаривал с женщиной. У него было худое озлобленное лицо. Руки он глубоко засунул в карманы.
   - Они убили Микки Фаррена, - говорил он женщине, но, заметив проходившего мимо Джона-Генри, замолчал, глядя на носки своих башмаков.
   Они пошли прочь, и Джону-Генри показалось, что на улицах стало пусто и странно безмолвно. По другую сторону площади, в ее дальнем конце, виднелись остатки баррикады, валялись обрывки колючей проволоки. Несмотря на ясное небо, вдруг брызнул дождь и тут же перестал. Вдалеке раздался гудок парохода, глубокий и звучный, ему отозвался резкий свисток буксира. Джон-Генри думал о словах часового: "Любому из этих ребят ничего не стоит всадить нож в брюхо своему лучшему другу, если придет охота, зато потом он явится на похороны с цветочками". Наверное, так оно и есть, и все-таки...
   Перед его внутренним взором встали лица из далекого прошлого. Милый "дидя", его большие глубоко посаженные глаза, согбенные плечи, седые волосы; вот он идет по рыночной площади в Дунхейвене, и старушка в лавке обращает к нему залитое слезами лицо, призывая на него благословение всех святых. Ведь это он в свое время нашел работу для ее сына, и она всегда это помнила. Бабушка, маленькая, веселая, суетливая; как она забавно снимала сливки с молока - раковиной! ОН помнил, как получил от нее оплеуху за то, что решил пощекотать метелкой для стряхивания пыли ноги у девушки-судомойки, когда она поднималась по лестнице. Пэтси, исполнявший должность садовника по рабочим дням и кучера по субботам и воскресеньям, который рассказывал ему разные легенды о феях, обитающих на Голодной Горе и о злых эльфах, которые в старые времена жили под землей и напускали порчу на шахтеров. Пэтси, верно, не знал, как и нож-то держать в руке, разве что нужно было выстрогать палочку или заколоть свинью. а может быть, если умеешь заколоть свинью, то можно и...
   В этой части города все было, как обычно; когда он свернул на улицу, где в маленькой квартирке жила его тетушка Лизет, и увидел ребенка, который катил обруч в саду напротив, казалось, было просто смешно думать о давешнем автомобиле, который занесло на тротуар на Куин-стрит, о пулеметной очереди и о той горечи, с которой этот молодой парень на тротуаре сказал: "Они убили Микки Фаррена...".
   Он нажал на кнопку, возле которой стоял номер пять, и поднялся по лестнице в маленькую гостиную, заставленную мебелью, где тетушка Лизет проводила все свое время - она вязала крючком образцы кружев, которые потом продавались для слепых детей. Это странное хобби, которому она предавалась со страстью, имело, вероятно, истоком подсознательное чувство жалости, которое она испытывала, вспоминая о своем несчастливом детстве, когда нелюбимая и заброшенная хромая девочка росла при недоброй мачехе. Когда Джон-Генри вошел в комнату, она с приветливой улыбкой встала ему навстречу со своего кресла. Ее смуглое лицо имело желтоватый оттенок, а глаза под очками непрерывно моргали.
   - Милый мой мальчик, - сказала она, и он снова с удовольствием отметил в ласковом голосе теплую певучесть, присущую женщинам Слейна и вообще Юга, с которой говорила также его мать, и это всегда вызывало в нем драгоценные воспоминания о детстве, наполненном любовью.
   - Твоя мама говорила мне, что ты ко мне зайдешь, но я ей не поверила, сказала тетя Лизет, - ведь у молодого человека, когда он приезжает в отпуск, есть более интересные занятия, чем сидеть со старой теткой.
   - Этот молодой человек думает иначе, - сказал Джон-Генри. - Он никак не может забыть мятные лепешечки, которые всегда можно найти у вас в буфете.
   Тетя Лизет улыбнулась и сняла очки. Теперь Джон-Генри увидел, какие у нее прекрасные ласковые глаза, точно такие же, как у тети Кити, и вспомнил о том, как славно все они жили в замке Эндрифф - тетя Кити, тетя Лизет и дядя Саймон, у них почти не было слуг, зато масса собак; а потом дети выросли и разъехались, тетя Кити умерла, а тетя Лизет продолжала жить в замке вдвоем с дядей Саймоном. Такое может случиться только в наших краях.
   - А как поживает твоя мама? - спросила тетя Лизет.
   - Очень хорошо, она довольна жизнью и просила поблагодарить вас за кружевную салфеточку, которую вы ей прислали. По-моему, она лежит у нее в столовой, как раз посередине обеденного стола. Мне поручено передать вам деньги. Мама не доверяет почте.
   Он порылся в бумажнике и достал оттуда банкноту.