дю Морье Дафна. Голодная Гора

   - Вы должны извинить мою мать, - смеясь, сказал Генри Тому Калагену, пожив во Франции, она приобрела вкус к изысканной пище, и теперь ей каждые полчаса подавай салаты да омлеты. Кельнер, нельзя ли поторопиться с обедом?
   - Никогда в жизни мне не приходилось иметь дело с таким количеством священников, - сказала Фанни-Роза. - Разве только однажды, когда в замок Эндриф приехал епископ Сонбийский и остался там ночевать. Он привез с собой капеллана и парочку викариев. Мы с сестрой Тилли были в то время весьма своевольными девицами, так вот, мы прокрались в их комнаты, пока все сидели за обедом, и выбросили в окно их ночные рубашки, так что их преподобиям пришлось спать, в чем мать родила... Не смотрите на меня так испуганно, Билл. Я вас шокировала? Зря, вы ведь женатый человек, и вам, верно, приходилось спать без ночной рубашки.
   - Вы знаете, миссис Бродрик, - обратился к ней Том Калаген, - Генри похож на вас гораздо больше, чем принято думать. Мне часто говорили, что он - копия своего дядюшки Генри, а характером весь в деда, однако теперь я вижу, от кого он унаследовал свой острый язык.
   - О да, мы, Флауэры, всегда владели даром речи, - сказала Фанни-Роза, это частенько помогало нам выкручиваться из затруднительных положений. Нет, больше всего на меня похож Герберт, и он так боялся того, что из него может получиться, что со страха надел на себя собачий ошейник*. Что касается Генри, то люди правы, сравнивая его с дедом и дядюшкой. В нем сочетаются трезвый практицизм первого и шарм второго. Посмотрим, какое из этих качеств возьмет в нем верх... Что это нам принесли? Жареную свинину? Мне постоянно хотелось жареной свинины, когда я носила Эдварда, поэтому у него, наверное, такие курчавые волосы, но с той поры я видеть ее не могу. Скажите кельнеру, чтобы принес мне вместо этого рыбу.
   Братья подмигнули один другому. Их матушка была весьма весело настроена. Кэтрин ошиблась, единственный раз в жизни, подумал Генри, когда Фанни-Роза подняла рюмку и выпила за здоровье будущего премьер-министра. Она, должно быть, счастлива, как никогда, и совсем забыла про Джонни. Как она поразительно хороша - пышные седые волосы, зеленые глаза, изумруды в ушах, если, конечно, не заглядывать под стол на оборванный подол. Сколько ей сейчас лет? Пятьдесят три или пятьдесят четыре, он не уверен. Праздник удался на славу, даже тетя Элиза раскраснелась, оживилась и перестала выражать неудовольствие по каждому поводу. У Фанни не было уже такого озабоченного вида, а священники вели себя, точно кутящие школьники, и раскатистый смех Тома Калагена был слышен во всем зале. Если бы Кэтрин тоже была здесь, думал Генри, чаша его счастья была бы полной.
   Голосование состоялось на следующий день, и результаты должны были стать известны к шести часам; объявляли их обычно со ступеней ратуши. Весь этот день Генри провел в состоянии лихорадочного ожидания. Теперь, когда больше не нужно было произносить речи и собирать голоса, то есть разъезжать по улицам Бронси в коляске, украшенной голубыми лентами, наступила некая реакция. Трудно было дожидаться результатов в течение целого дня. Он почему-то не мог есть вместе со всеми и позавтракал в одиночестве в маленьком пабе на окраине города, где, как он надеялся, никто его не узнает. Затем прошелся по улицам Бронси, заметив, что почти у всех встречных красные розетки в петлицах - цвета либералов, - тогда как голубых он насчитал за весь день всего десяток. Возможно, его сторонники, убеждал он себя, проголосовали раньше, и вообще это не такие люди, чтобы разгуливать по улицам. Как все это смешно, и какой он дурак, что так волнуется. Неожиданно для себя он оказался возле пароходной конторы Оуэна Вильямса, компании, которая занималась перевозкой меди для Бродриков еще со времен его деда. Он зашел, чтобы поговорить с молодым Вильямсом, человеком, немного старше его самого, относительно перспектив на будущее лето. Здесь, по крайней мере, были люди с голубыми розетками, и он испытал громадное облегчение, в Вильямс, к тому же, уверил его, что, когда он ходил голосовать, примерно часов в десять, вся улица была запружена каретами, у владельцев которых были на лацканах розетки того цвета, что нужно.
   - Будет замечательно, - сказал он, - если наш округ будет представлять такой человек, как вы. Я непременно доставлю себе удовольствие: приду на заседание парламента, чтобы послушать вашу вступительную речь.
   - Но ведь я еще не избран, - протестовал Генри.
   - Ну, самое трудное уже позади.
   Они еще поговорили, обсуждая дела в Дунхейвене, перевозки, торговлю медью вообще, и Генри как раз собирался уходить, когда мистер Вильямс сказал, как бы между прочим, что Генри уже не первый член семьи, который сегодня к ним приходит.
   - Да что вы? - удивился Генри. - Кто же это был?
   - Сегодня утром заходила ваша матушка, - сказал мистер Вильямс. - Я нахожу, что она отлично выглядит. Она, видите ли, заходила насчет продления долгового обязательства, и я, конечно, сказал, что все будет в порядке.
   - Долговое обязательство? - удивленно повторил Генри.
   - Да, в прошлом квартале мы ссудили ей пятьсот фунтов, как вы помните; чек мы послали ей во Францию, и теперь она хочет получить еще столько же. Мы, разумеется, вычли эту сумму из того, что вам причиталось от нас получить в конце года. Она сказала нам, что таково ваше распоряжение.
   Генри ничего не мог понять. Он не давал никаких распоряжений и ничего не знал о займе, полученном матерью. Она, как видно, действовала через его голову, не имея на это никакого права...
   Молодой Вильямс смотрел на него с любопытством. Генри с трудом удалось взять себя в руки.
   - О да, - сказал он, - теперь я припоминаю, мы с матушкой говорили об этом. Ну, мне пора идти, рад был встретиться с вами.
   - До свидания, мистер Бродрик, и желаю вам удачи.
   Генри вернулся в отель в полной растерянности. Боже мой, как могла маменька так поступить, лгать этому Вильямсу, вместо того, чтобы просто прийти к нему и попросить денег. Он не мог этого понять. Зачем ей понадобились деньги, и как, черт побери, она их тратит? Придется с ней поговорить, задать ей кое-какие вопросы, нельзя же держать все это в себе. Если бы Кэтрин была здесь, она бы знала, как со всем этим обойтись.
   Фанни и Билл сидели в холле отеля вместе с мисс Гудвин, подругой Фанни, а рядом, как водится, находился Том Калаген, готовый ей услужить. Герберт куда-то вышел. Если бы там не было мисс Гудвин, Генри, вероятно, посоветовался бы с Биллом и Томом, но не мог же он обсуждать такую щекотливую тему в присутствии постороннего лица.
   - Где матушка? - неуверенно спросил он.
   - Должно быть, у себя в комнате, - ответила Фанни. - А ты где был? Мы уже беспокоились. У тебя усталый вид.
   - Нервы, - сказал Том. - У нашего бедняги Генри до сих пор все шло гладко, а сейчас он не уверен - что-то принесет ему сегодняшний день?
   Генри ничего не ответил. У него не было настроения для шутливой беседы. Он поднялся на второй этаж гостиницы, прошел по коридору до номера матери и постучал в дверь. Фанни-Роза провела в этой комнате всего три дня, но уже успела превратить ее бог знает во что: по всему полу были разбросаны туфли и ботинки, на стульях валялись платья, а на туалетном столике были свалены в кучу шпильки, перчатки, бархотки и носовые платки. Фанни-Роза сидела на кровати, рядом с ней стоял чемодан, и она прятала в него что-то под сложенные платья.
   - Герой-победитель, - с улыбкой приветствовала она вошедшего сына. - У тебя не болит живот, бедный иой мальчик? У твоего отца всегда болел живот перед бегами. Нервы, бывало, натянуты до предела, и притворяется, что ему безразлично, выиграют его собаки или нет.
   - Я пришел сюда не для того, чтобы разговаривать о выборах, - сказал Генри, садясь рядом с ней на кровать. - Мне безразлично, так это будет или иначе. И пришел поговорить о вас.
   Фанни-Роза удивленно приподняла брови; встав с кровати, она подошла к туалетному столику и стала расчесывать волосы.
   - Я только что заходил к Оуэну Вильямсу, перед тем, как прийти сюда, сказал Генри, - и он мне сообщил, что вы были у него утром и взяли в долг пятьсот фунтов, сказав, что действуете по моим указаниям. Кроме того, он мне сказал, что вы взяли такую же сумму и в прошлом квартале. Дорогая матушка, что все это означает?
   - Милый мальчик, ты выглядишь совсем как школьный учитель, - засмеялась Фанни-Роза. - Тебе бы следовало выступить в поддержку мистера Гладстона, вместо того, чтобы быть его противником. Да, этот молодой мистер Вильямс был весьма любезен. Я ему очень благодарна.
   - Но я не понимаю, - настаивал Генри. - Скажите на милость, почему вы не пришли за деньгами ко мне, вместо того, чтобы действовать за моей спиной, ссылаясь на распоряжения, которых я не давал?
   - Я думала, так будет проще, - зевнув, ответила Фанни-Роза. - Не хотелось причинять тебе беспокойства.
   - Мне гораздо беспокойнее, когда я узнаю, что вы таким странным способом одалживаете деньги в пароходной компании, - сказал сын. - Разве вы не понимаете, дорогая, что это против всяких правил? Строго говоря, если называть вещи своими именами, это попросту нечестно.
   - Никогда не разбиралась в таких вещах, - беспечно отозвалась Фанни-Роза. - Мне все операции с деньгами кажутся бесчестными. Я ничего не понимаю в цифрах, моя голова для этого не приспособлена.Генри смотрел, как она расчесывает свои пышные седые волосы. Похоже, она не испытывает ни малейшего стыда, она безответственна, как ребенок.
   - Разве вы не можете прожить на те деньги, которые дедушка оставил вам по завещанию? - с удивлением спросил Генри. - Мне всегда казалось, что жить во Франции гораздо дешевле.
   - Ах, мой милый, жизнь везде дорога, - сказала мать. - Всякие там обеды, путешествия, то одно, то другое - мне всегда не хватает денег.
   Она все время уклоняется от прямого ответа, подумал Генри; она и не думает отвечать откровенно.
   - По завещанию деда вам было назначено около тысячи двухсот фунтов, решительно продолжал Генри. - За виллу вы платите, если перевести на английские деньги, всего пятьдесят. Ну, скажем, еще прислуга - у вас ведь кухарка и горничная? - расходы на еду - на это идет никак не больше сотни в год; туалеты, кое-какие развлечения, это еще пятьдесят; все это составляет двести фунтов, матушка, и на руках у вас остается тысяча. Что вы делаете с этими деньгами и почему вам пришлось взять в долг тысячу фунтов у Оуэна Вильямса?
   - Я же тебе говорю, они куда-то уходят, - сказала Фанни-Роза. - Не спрашивай, как и куда. Я не имею ни малейшего понятия. Генри, милый мой мальчик, оставь ты свою учительскую мину, она так тебе не идет, и когда ты будешь приветствовать своих избирателей, будь самим собой, обаятельным и всегда с улыбкой. Ты сидишь на моих серьгах, дорогой. Брось их, пожалуйста, мне.
   Она говорила тихим голосом, поглядывая на него краешком глаза, и он встал с кровати, подошел к ней и осторожно вдел серьги ей в уши.
   - У тебя такие же руки, как у твоего отца, - сказала она. - Теперь я понимаю, почему Кэтрин так тебя любит... Дай Бог, чтобы вы оба были счастливы.
   Он видел в зеркале ее лицо. Не слезинка ли там притаилась, в самом уголке глаза? Но ведь она все время улыбается.
   - Маменька, - сказал он, повинуясь порыву, - почему бы вам не оставить Францию и не поселиться с нами в Клонмиэре? Кэтрин будет счастлива, если вы будете с нами, и, кроме того, это ведь ваши родные места, ваша родина.
   Фанни-Роза покачала головой.
   - Не говори глупостей, - весело сказала она. - Моя жизнь вполне меня устраивает. Люди такие забавные, и живут они весело. Кроме того, не годится матери жить вместе с сыном, я однажды пыталась это сделать, и ничего не получилось. Как ты думаешь, какую шляпку мне сегодня надеть?
   - При чем тут шляпки? Маменька, измените свое решение, переезжайте жить к нам. У вас будут отдельные комнаты, вы будете делать все, что вам угодно, никто не будет вмешиваться в ваши дела.
   - Нет, мой родной.
   - Вы мне не скажете, что у вас происходит с деньгами?
   - Ах, Генри, к чему все время говорить об одном и том же? Посмотри, уже половина шестого, мы должны быть в ратуше. Беги и скажи всем остальным, пусть они будут готовы. Мне нравится Том Калаген, он такой чуткий, не то, что другие священники. Тебе везет с друзьями. А вот у Джонни их никогда не было... Поцелуй меня, мой смешной серьезный сын и не беспокойся больше обо мне. Я никогда впредь не побеспокою мистера Вильямса, это я тебе обещаю. Следующий сезон принесет мне удачу, я это чувствую.
   - Что вы хотите этим сказать? - улыбнулся Генри. - Вы говорите, словно лавочник, как будто надеетесь заработать какие-то деньги.
   Она бросила ему мимолетный взгляд и поправила волосы на висках.
   - Пойдем, найдем остальных, - сказала она, - и не забудь вдеть цветок в петлицу. Слава Богу, у меня очень красивые дети.
   Это бесполезно, думал Генри, спускаясь следом за ней по лестнице, от нее все равно ничего не добьешься. Она все время ставит между нами преграду. Улыбается, ласково на тебя смотрит, говорит ничего не значащие слова, а что делается у нее внутри - неизвестно... И он подумал об отце, который так ее любил, неужели и с ним было то же самое, и она ускользала от него даже в минуты самой тесной близости...
   Вся семья ожидала их внизу в холле, и сразу же были заказаны экипажи, чтобы везти их в ратушу.
   Однако улицы были забиты народом, все двигались в том же направлении, что и они, и лошади были вынуждены тащиться шагом, иначе передавили бы людей.
   Генри дал указание кучеру подвезти их к заднему входу в здание, потому что если бы он стал подниматься по ступенькам на глазах у всей толпы, собравшейся на площади, его бы сразу узнали.
   Даже отсюда слышались возбужденный гул и говор - совершенно так же шумит народ, сбежавшийся посмотреть на казнь, заметила Фанни-Роза, и когда коляски свернули в узенькую боковую улочку позади ратуши, они увидели бесконечные ряды людей, устремивших взоры наверх, на балкон - они смеялись, махали носовыми платками и шляпами.
   - Мы, наверное, явились еще позже, чем я предполагал, - быстро сказал Генри, - мне кажется, результаты уже объявлены.
   Он помог матери и сестре выйти из экипажа, и, оставив их на попечение братьев, зятя и Тома Калагена, взбежал по узкой лестничке, которая вела в зал заседаний на втором этаже. Сердце у него колотилось, и в первый раз в жизни дрожали руки. Он вошел в зал, полный людей, где стоял оживленный говор. Снаружи бесновалась толпа, приветствуя победителя. А там, на балконе, держа шляпу в руке и кланяясь направо и налево, стоял мистер Сартор, кандидат от либералов. Что-то обрвалось в сердце Генри, к горлу подступила волна разочарования.
   О, черт, подумал он, да будь оно все трижды проклято...
   А потом улыбнулся, пошел к балкону, протянул руку, а мистер Сартор, новый член парламента от Бронси, обернулся и, увидев его, поманил рукой, указав на место рядом с собой на балконе. Кандидат от либералов был избран большинством в восемь тысяч голосов.
   - Ну, вот и все, - сказал Генри, когда аплодисменты стихли и толпа рассеялась, чтобы отпраздновать победу в пабах. - И я должен теперь признаться перед всей семьей, что я ни одной минуты не надеялся, что одержу победу. Это был просто интересный опыт, и я получил большое удовольствие. А теперь вернемся назад в отель, пообедаем на славу и забудем всю эту историю.
   - Речь спортсмена, - сказал Том Калаген, беря приятеля под руку. - Не могу не признаться, что я разочарован. Ине так хотелось явиться в Вестминстер и посмотреть, как ты заговоришь этих типов до смерти. Ну да ладно, не пришлось, так не пришлось, зато ты останешься с нами в Дунхейвене.
   - В другой раз больше повезет, старина, - сказал Эдвард.
   - Ну нет, второго раза не будет, - ответил Генри. - Это была моя первая и последняя попытка заняться политикой. Один раз можно выставить себя дураком, это еще ничего, но во второй раз было бы уже слишком.
   Он говорил весело и непринужденно, стараясь скрыть свое разочарование. Семья не должна думать, что он огорчен, да он вовсе и не огорчен, пытался он себя убедить. Самое скверное, это когда человек не умеет достойно проигрывать. Нет, это просто небольшой укол для моего самолюбия. Ведь до сих пор Генри Бродрику удавалось все.
   - Я просто не понимаю, как они могли голосовать за мистера Сартора, сказала Фанни-Роза, - это такой удивительно непривлекательный человек. У него скверные зубы, что абсолютно непростительно, и никаких манер, сразу видно, что человек невоспитанный.
   - Для жителей Бронси это не имеет значения, миссис Бродрик, - сказал Том Калаген. - Они считают, что мистер Сартор дучше осведомлен об их жизни, чем Генри, потому они его и выбрали.
   - Ну конечно, человека, который питается одним хлебом и овсянкой, очень легко убедить в том, что он страдалец, - ответила Фанни-Роза. - Вопрос только в том, лучше ли ему станет оттого, что он будет об этом знать.
   - Политика - это азартная игра, и ничего больше, - сказал Генри, - и если ты проиграл, то платишь проигрыш и забываешь о нем, что я и собираюсь сделать.
   - Это указывает на то, что ты благоразумный и уравновешенный человек, сказал Том Калаген, - заядлый игрок никогда не может понять, что он побит, он продолжает ставить снова и снова, пока это не сделается болезнью, и он вообще уже не может остановиться. Это одна из форм ухода от действительности, такая же, как пьянство, это у человека в крови. Однако я не понимаю, что это мы вдруг стали так серьезны. Генри, дружище, пусть ты потерпел поражение на выборах, но тя себя вел, как настоящий джентльмен, и я тобой горжусь.
   - Мы все тобой гордимся, - сказала его мать, потрепав сына по щеке. - А как он великолепно выглядел, как был красив, когда стоял на балконе рядом с этим противным человеком. Я уверена, все они жалели, что голосовали за него, а не за Генри.
   Итак, все Бродрики вернулись в отель, испытывая ощущение какой-то пустоты и стараясь этого не показать, а когда они входили в холл, к Генри подошел мальчик-слуга и протянул ему на подносе телеграмму.
   - Какой-нибудь шутник посылает поздравление, - сказала Фанни-Роза. - Не открывай ее, ты только расстроишься.
   Но Генри уже разорвал обертку и читал то, что было написано. Он поднял голову, глаза его сияли, и он помахал бумажкой перед собравшимися.
   - К дьяволу политику! - воскликнул он. - Кому она нужна? У меня родился сын, а все остальное не имеет значения.
   Его окружили, заглядывая ему через плечо.
   Телеграмма была короткая, однако там было все, что нужно.
   "Не огорчайся, если выборы будут неудачными. У тебя родился сын, и мы оба ждем тебя дома. Он похож на тебя, я назвала его Хэл. Моя любовь и все мысли с тобой. Кэтрин."
   - Разве я не говорил? - сказал Генри со счастливой улыбкой, - что она единственная и неповторимая? Позови кельнера, Том. Хотя я и потерпел сегодня поражение, но шампанского мы все равно выпьем.
   3
   Дни текли размеренно и безмятежно; в них были некий внутренний ритм, неспешная поступь; события чередовались, сменяя одно другое, так же, как времена года, и ничто не разрушало их медленного течения. Жизнь представляла собой нечто определенное и надежное, и Генри, сидя за завтраком ранним утром, знал, что следующая зима будет точно такой же, все будет следовать привычному распорядку, и так до весны, а потом наступят лето и осень, и каждый месяц даст ему то, чего он желает, планы его созреют и будут осуществляться. Зиму и весну семья проведет в Клонмиэре, а потом, в конце апреля, Генри, Кэтрин и дети отправятся на ту сторону воды, чтобы провести сезон в Лондоне. Как приятно, думал он, после долгой неспешной зимы в Клонмиэре вдург снова услышать звуки уличного движения, городской шум, ощутить присутствие миллионов людей, прогуляться майским утром по парку, болтая по дороге с друзьями, которых он может там встретить, потом пойти в клуб на Сент-Джеймс-стрит и почитать там газеты, снова поболтать, чтобы провести время до того момента, когда нужно будет ехать вместе с Кэтрин на Беркли-сквер, Гровенор-стрит или еще в какой-нибудь другой дом, коду они приглашены на ленч. В этих домах всегда бывает весело, обычно за столом собирается пятнадцать-двадцать человек, в основном все знакомые, а если и незнакомые, тоже неплохо, ведь всегда приятно встретить новых людей. Днем обычные развлечения сезона: выставка картин, концерт или скачки, однако к пяти они по возможности возвращались домой, потому что Кэтрин любила проводить это время с детьми и огорчалась, если это не удавалось. Кроме всего прочего, ей полезно было отдохнуть перед тем, как снова ехать в гости на званый обед. Генри любил этот час между шестью и семью, любил посидеть у открытого окна в гостиной перед ящиком с красивыми яркими цветами, неторопливо обсуждая события дня. Беседа, которая ведется исключительно ради самой беседы, бесконечное перемалывание одного и того же, пока тема не будет исчерпана до конца. Он купался в этой атмосфере благополучия и, улыбаясь, отправлялся наверх переодеваться к обеду, ожидая, что через короткое время Кэтрин позовет его из своей спальни через открытую дверь. Друзья, к которым они идут в гости, накормят их хорошим обедом, после которого будет музыка, будет выступать какая-нибудь заезжая знаменитость, а потом, около полуночи домой, спать с ощущением приятной сытости и довольства жизнью, а на следующий день все повторится сначала. На этих приемах Кэтрин была необыкновенно хороша, и он всякий раз испытывал гордость, когда дворецкий докладывал об их приходе, и все головы поворачивались, чтобы на нее посмотреть, когда она шла впереди него к хозяйке дома, шелестя шелком своего платья. То, как она выглядела, думал он, как держала веер одетой в перчатку рукой, ее улыбка, постанов головы выделяли ее из всех женщин, причисляя к совсем другому калссу; никто из присутствующих не мог бы с ней сравниться. Иногда к нему кто-нибудь подходил, приветственно протягивая руку: "Бог мой, Генри, я не видел вас с самых студенческих лет в Оксфорде!", затем следовали воспоминания, приветствия, и потом: "Вы, кажется, знакомы с моей женой? Кэтрин, это мой старинный друг".
   - Вы знаете, - говорила хозяйка дома за обедом в своей принятой тогда веселой, слегка насмешливой манере, - все уверяют, что вы с женой - самая красивая пара в Лондоне. Люди становятся в очередь, только чтобы посмотреть, как мистер и миссис Бродрик едут воскресным утром в церковь.
   И еще масса других глупостей в том же роде каждый день, которые, как уверял Генри, он принимает юмористически, а все-таки приятно, что тобой восхищаются, приятно сознавать, что его и Кэтрин соединяют вместе таким образом.
   Генри оставался верным своей клятве и не играл больше в политику, однако оставался ревностным консерватором, и когда ему случалось бывать в окрестностях Бронси, его обычно удавалось залучить на какой-нибудь банкет, и в этих случаях его острый ум и занимательные истории немало способствовали развлечению общества. В шестьдесят седьмом году его сделали главным шерифом графства, и семье пришлось довольно надолго поселиться в Сонби; целых полгода они жили в Бродрик-Хаусе вместе с тетушкой Элизой.
   Маленький Хэл, по словам тетушки, очень походил на своего деда, ее брата Джона. У него были те же самые мечтательные глаза, те же губы и та же манера гладить собаку или кошку, когда он не хотел, чтобы на него обращали внимание, и он мог часами играть самостоятельно, совершенно так же, как Джон, когда был маленьким.
   - К тому же, - добавила тетя Элиза, - он унаследовал ваши сдержанность и осторожность, поэтому он мало чего добьется в жизни, если не выработает в себе энергии и напора Генри. Должна признаться, я люблю энергичных молодых людей.
   - У Хэла будет достаточно энергии, если ее направить по верному пути, улыбнулась Кэтрин. - Он нуждается в ободрении, требует терпения, ему нужен кто-то, кто вселит в него уверенность в себе. Когда нужно разговаривать и двигаться, он должен себя заставлять, тогда как для Молли это не составляет никакого труда. Она будет скользить по жизни весело и без малейших затруднений. А Хэл совсем другой, ему обязательно нужен будет кто-то, кто будет держать его за руку.
   Тетушка Элиза фыркнула и щелкнула своим лорнетом, водворяя его на место у себя на груди.
   - Мой отец не обратил бы никакого внимания на подобные разговоры, сказала она. - Нас никто не держал за руку, когда мы были детьми, и я всегда гордилась тем, что у меня достаточно здравого смысла и я практична. Именно поэтому я прожила дольше, чем все мои братья и сестры. Моя младшая сестра, тетушка вашего Генри, была страшно сентиментальна и слабовольна, да и у Джона - я всегда это говорила - не было, так сказать, становой жилы. В нашей семье встречаются слабовольные люди, есть у нас такая линия, Кэтрин, и это необходимо принимать во внимание.
   Как приятно было сесть, наконец, снова на пароход до Слейна, пересечь пролив, прикатить домой в Дунхейвен через Мэнди и Эндриф и оказаться в Клонмиэре. Генри, проснувшись на следующее утро, первым делом подумал, зачем он вообще куда-то уезжал. Высунувшись из окна спальни, он смотрел на бухту, и перспектива грядущего дня наполнила его радостью.
   Завтрак в столовой, а потом - в библиотеку, туда явятся с докладом приказчик и прочие дворовые служащие. Старик Тим, которому было трудно ходить из-за боли в суставах, краснел от негодования всякий раз, когда ему предлагали с почетом отправиться на покой; и Сюливан, старший садовник, племянник старика Бэрда, ныне покойного; егерь Филипс, скотник Магони лица, которые он видел в имении с самого детства. Если оставалось время до ленча - прогулка по всему имению через лес и на ферму, а потом парком домой, по тропинке вдоль залива. Днем - на шахты, посмотреть, все ли там в порядке. Заехать по дороге к милому Тому в Хитмаунт, пригласить его и Хариет к обеду, выслушать и передать все накопившиеся сплетни. Как хорошо, что он выставил свою кандидатуру в Бронси, пусть даже его не выбрали, зато благодаря этому Том познакомился с Хариет, ясноглазой подругой Фанни, и теперь у них маленькая дочка Джинни, которую привозят в Клонмиэр, где она носится по дому вместе с его собственными ребятишками. Потом чай у ярко пылающего камина в гостиной, после которого из детской спускаются в гостиную дети и рассаживаются вокруг Кэтрин. Молли, с пушистыми темными волосами, обычно самая бойкая, она первая предлагает, что они будут делать, какую книжку будут читать, в то время как Хэл просит поиграть ему на фортепиано, глядя вокруг серьезными, круглыми, как у филина, глазами; дело кончалось тем, что ради Кити, второй дочери и самой младшей из детей, Кэтрин начинала играть джиги и другие старинные танцы, живые и веселые, и все трое детишек танцевали до упаду, и даже Хэл, забыв свою робость, прыгал и скакал веслее всех. Потом Кэтрин закрывала фортепиано, возвращалась в свое кресло и читала детям книгу, очень медленно, с многочисленными объяснениями.