дю Морье Дафна. Голодная Гора

   - Вот это верно, - подхватил один из шахтеров, - французы нам всегда помогали, да и испанцы тоже. Мне отец говорил.
   - А кто же это подстрелил помещика, - спросил другой, - за то, что он мешал контрабандистам? Это ведь тоже истинная история, которая случилась в Дунхейвене.
   - Один из нас, из Донованов, - сказал Джим, - и правильно сделал, его нельзя за это обвинять. Какое право имел этот помещик лишать честных людей средства к существованию? Я бы и сам подстрелил всякого, кто вздумал бы мне мешать.
   - А красные мундиры из гарнизона тебя тут же и вздернули бы, засмеялся его приятель.
   - Плевать я на них хотел, - сказал Джим, махнув рукой. - Дай срок, мы от всех от них избавимся. И тогда я приглашу вас всех на остров пострелять зайцев.
   Будь это в Канаде, Хэл принял бы участие в этой веселой беседе, стал бы подтрунивать над Джимом Донованом, как он это делал в кругу своих товарищей по ранчо. Здесь же, в родных краях, все было иначе. Рабочие не могли забыть, что он Бродрик, что его отец - хозяин Клонмиэра, и ему принадлежат шахты. Помимо всего прочего его, Хэла, считали гордецом. Если бы он решился пошутить с ними, они бы смутились, застеснялись, решили бы, что он заискивает перед ними, чтобы заручиться их расположением в каких-то своих тайных целях. Пожтому вместо того, чтобы улыбнуться, постараться быть естественным и выказать дружеское расположение, Хэл ограничивался тем, что коротко бросал им "Добрый день" и бормотал что-то о погоде.
   В силу своих обязанностей клерка он по пятницам принимал участие в раздаче получки рабочим. Для него это был самый ненавистный день за всю неделю. Он должен был сидеть в конторе рядом с Гриффитсом, положив перед собой стопки монет, и выкликать по списку одну фамилию за другой и передавать соответствующую сумму Гриффитсу, который и вручал деньги очередному шахтеру, по мере того как они подходили к столу. Получка казалась такой жалкой, монет было ничтожно мало. Каждую пятницу утром у него сжималось сердце, когда раздавался топот ног, и рабочие выстраивались в очередь перед конторой, в то время как мистер Гриффитс занимал свое место рядом с ним, и начиналась раздача денег. Сначала шли квалифицированные шахтеры, механики, затем по нисходящей линии очередь доходила до наземных рабочих, обогатителей, и уже в самом конце следовали женщины и дети.
   - Пэт Торренс, - выкоикнул он, и вперед выступил изможденный седой рабочий - кожа его напоминала собранный морщинами пергамент, на шее резко выступало адамово яблоко, под глазами набрякли мешки. Два фунта. Два фунта за восемь часов непрерывной работы, иногда лежа на спине в низких сырых забоях в недрах Голодной Горы; потом он выйдет наверх и будет переодеваться в щелястом сарае, где гуляют сквозняки, и пойдет домой в свою лачугу; там его ждет еда, состоящая из картофеля с соленой рыбой; после еды завалится спать перед очагом, в котором дымит торф, а утром снова вниз, под землю, долбить мокрые стены забоя.
   Хэл протягивал маленькую кучку монет, избегая смотреть человеку в глаза. Пэт Торренс, конечно, думает про себя: "Вот один из тех, на кого я работаю. Каждая унция руды, которую я добываю в поте лица своего и поднимаю на поверхность, превращается в золото, отправляясь через воду на ту сторону к отцу Хэла Бродрика. Он живет в большом доме, у него слуги и кареты, а сам он сидит себе целый день на заду и палец о палец не ударит. Ему даже не приходится распоряжаться работами, как это делает управляющий, у него одна забота - набивать карманы золотом". Пэт Торренс, шаркая ногами, выходил из конторы, а Хэл выкликал по списку следующего.
   И так дальше, и так дальше, час или даже дольше, кончая женщинами и детьми. К столу подходили мальчики, не старше девяти лет, чтобы получить монету в два шиллинга, вознаграждение за то, что он целый день стоял босиком на олове, когда его промывали, или за то, что разбивал молотком крупные куски руды для обогатительного отделения.
   Однажды в пятницу, когда последний по списку получил свои деньги, Хэл обернулся к управляющему со злостью и негодованием.
   - Это же несправедливо, - сказал он, - они должны получать больше. Послушайте, ведь то, что мы выдаем рабочим, включая женщин и детей, составляет едва десятую часть прибыли, которую получает мой отец.
   Мистер Гриффитс удивленно посмотрел на Хэла.
   - Наши шахтеры получают хорошие деньги, - сказал он. - Я знаю шахты, где платят еще меньше. Они и не рассчитывают на большее. Ваш отец должен получать прибыль, это совершенно естественно. Он ведь хозяин, разве не так? Не говорите мне, что вы радикал - а может быть, вы вообще станете проповедовать революцию?
   - Я не радикал и не революционер, - сказал Хэл, - и мне нет никакого дела до политики. Просто мне стыдно, вот и все.
   - Ах, полно, - сказал управляющий, вставая со стула и протягивая руку к своему пальто. - Все это пустые сантименты. Держите в порядке книги и не думайте о моральной стороне дела. Помимо всего прочего, настанет день, когда вы сами будете хозяином. Тогда и сможете раздать все рабочим, если вам захочется.
   - Вот-вот, - сказал Хэл, - в этом-то все и дело. Не захочется. Я тоже буду сидеть, сложа руки, и наслаждаться жизнью, так же, как мой отец.
   Вечером он возвращался домой, оставив за спиной все то, что видел и слышал на руднике. Там высокие трубы, резко очерченные на фоне горы, устремляли в небо свои черные пальцы; из приоткрытых дверей котельных вырывался ослепительный свет бушующего пламени; в стволе шахты слышался грохот лебедки и нескончаемый ритмичный пульс насоса. В воздухе носился резкий запах, исходящий из обогатительной фабрики, где обрабатывалась руда. А когда рудник остался позади, трубы скрылись из глаз, дым из печей отнесло в сторону, на восток, а топот шахтерских сапог затих, поскольку ночная смена уже спустилась в шахту, и остался один-единственный звук: мерное цоканье копыт пасторской лошади, которая везла Хэла домой в Дунхейвен, оставляя слева от себя спокойные воды бухты Мэнди-Бей. Над ним возвышалась Голодная Гора, белая и безмолвная в свете луны, а вдали плясали, поблескивая, огоньки Дунхейвена.
   Да, думал Хэл, ведь несмотря на все эти прекраснодушные разговоры с Гриффитсом о тяжелом труде рабочих и мизерной плате, которую они за него получают, единственное, чего мне действительно хочется, это жить в Клонмиэре, пользуясь плодами их труда, и чтобы Джинни переодевалась к обеду, как это, бывало, делала моя мать, и чтобы ей прислуживал дворецкий, а не эта слабоумная девчонка. Я хочу пользоваться шахтами, как это делали мои предшественники, не задумываясь над тем, чего это стоит. Я не хочу возвращаться по вечерам в этот убогий домишко на деревенской улице к ужину, который мне приготовила сама Джинни, усталая и измученная.
   Оставив Пэтси с дрожками в Ректори, Хэл направился через деревню к своему дому. Когда он отворил дверь, в нос ему бросился запах кухни, который он ненавидел и от которого невозможно было избавиться в таком тесном домишке, несмотря на все старания Джинни.
   Она выбежала ему навстречу, такая милая, глаза сияют любовью, волосы слегка растрепались, а лицо разрумянилось от плиты.
   - Твой любимый суп, - объявила она, глядя на него с улыбкой. - А потом рыба с цветной капустой и сыр. Мама дала мне рецепт из своей драгоценной книги. Ах, ты знаешь, камин в гостиной немножко дымит, придется звать трубочиста. Приезжали Кити и Саймон из Эндриффа, привезли в подарок прекрасную дыню и виноград. Так мило с их стороны. А Саймон хочет купить твою картину, знаешь, тот небольшой пейзаж, где остров Дун.
   - Не может быть, чтобы ему действительно хотелось ее купить, - сказал Хэл. - Он делает это просто из благотворительности.
   - Ничего подобного, дорогой. Не нужно быть таким гордецом. Он считает, что у тебя большой талант. Мне говорила Кити.
   - Значит, он единственный, кто так думает.
   - Нет, Хэл, нехорошо так говорить. Твоя жена гордится твоими работами.
   - Больше, чем я сам. Никуда не годный художник и никуда не годный муж.
   - Не будь таким брюзгой, любовь моя. Садись в свое кресло - что делать, если камин дымит - и я принесу тебе ужин на подносе.
   Хэл опустился в кресло и протянул к ней руки.
   - С какой стати ты будешь мне прислуживать? - сказал он, привлекая ее к себе на колени. - Это я должен ухаживать за тобой. Я хотел бы видеть тебя красиво причесанной, в открытом вечернем платье, а не в этом старом переднике, и чтобы руки у тебя не были шершавыми от стряпни.
   - Я буду аккуратно причесываться, надену свое свадебное платье и буду мыть руки в молоке, если ты обещаешь быть хорошим мальчиком.
   - Я и так хороший.
   - Ты же знаешь, что я имею в виду.
   - Хочешь сказать, чтобы я не трогал бутылку виски, что стоит у нас в буфете? Не беспокойся, душа моя, она уже и так пустая.
   - О, Хэл, а ведь я просила тебя оставить капельку на случай, если кто-нибудь простудится и захворает.
   - Зима кончилась, и никаких простуд больше не будет. Я свинья и скотина, и я тебя не достоин, милая моя девочка. За что только ты меня любишь?
   - Не знаю, Хэл. Люблю да и все тут.
   Она улыбнулась, а он продолжал сидеть и только вытянул ноги к дымящему огню, думая о громадном зале в Клонмиэре и о камине, в котором никогда не зажигается огонь. Вскоре она принесла ему ужин. Рыба у бедняжки слегка пережарилась, но он клялся, что замечательно вкусно, а потом она села у его ног со своей штопкой и починкой, а он смотрел в огонь, поглаживая ее по голове.
   - Ты бы должна была заниматься вышиванием, а не штопать мои старые носки, - сказал он ей.
   - А кто же тогда будет это делать, если я оставлю их нештопанными? спросила она.
   - У тебя должна быть горничная, - сказал он, - и еще с полдюжины слуг. А я входил бы в гостиную в смокинге и с цветком в петлице, пообедав седлом барашка и выпив старого бренди.
   - Значит, рыба тебе не понравилась, - огорченно сказала она.
   - Ничего это не значит, - возразил он, целуя ее в макушку. - Просто я размечтался, глядя на твою смешную прическу - устроила себе какой-то пучок, чтобы волосы не мешали, когда ты возишься у плиты. У тебя такая тонкая шейка, что я могу ее обхватить пальцами одной руки. Удивляюсь, как Пэт ни разу не перепутал, когда резал у вас в доме цыплят.
   - Ах, перестань, пожалуйста. Убери-ка свою ручищу, мне не видно дырки на носке.
   - Брось ты этот носок, радость моя.
   - И что, ты будешь ходить босиком?
   - Сядь рядом со мной, будем смотреть в огонь и воображать себе разные картины, которые там возникают.
   Она отложила работу и свернулась калачиком рядом с ним в широком кожаном кресле, привезенном из Ректори. Так они и сидели вдвоем, почти не разговаривая, прислушиваясь к тиканью часов, оставшихся от доктора Армстронга, к еле слышному шороху дождевых капель, стекавших по оконным стеклам, и наблюдая, как постепенно гасло дымное торфяное пламя в камине.
   А у себя дома Том Калаген писал Герберту в Летарог.
   "Дорогой Герби,
   ты не можешь себе представить, какую радость доставило мне письмо от одного из Бродриков. Мы не виделись вот уже несколько лет, но у меня хранятся твоя фотография, а также фотографии всех твоих братьев, они напоминают мне о прошлом. Приятно было читать, с какой добротой ты пишешь о нашей Джинни, о том, что сам Бог послал ее Хэлу. В своих письмах к Генри я ни слова не говорю ни о нем, ни о ней - стоит мне только упомянуть Хэла, как Генри тут же сводит все к тому, насколько он безнадежен... С радостью могу сказать, что Хэл - один из приятнейших людей, с которыми только мне приходилось встречаться, - точная копия отца с одним только недостатком, от которого он постепенно избавляется. Детей у них пока еще нет, однако я утешаю Джинни, уверяя ее, что со временем все будет в порядке. Я уверен, что они счастливы друг с другом, как никто на свете..."
   6
   Хэл не лишком любил читать газеты. Ему не было интересно знать, что происходит на белом свете. Зимними вечерами, когда он возвращался домой с работы, он больше всего любил сидеть с женой у камина, смешить ее рассказами о том, что происходило в тот день в конторе или слушать, что рассказывает ему она. Поэтому, когда весной девяносто четвертого года он отправился однажды в Слейн, чтобы купить кое-что для Джинни и для дома, и, стоя в баре одного из пабов, проглядывал "Адвертайзер", он испытал немалое удивление и даже шок, наткнувшись на длинную статью на серединной странице о крупных залежах олова на Малайе и о том, что организованы компании по их разработке; по мнению автора статьи, открытие этого месторождения приведет к разорению местных рынков. Жизнь к этому времени до такой степени затянула его своей рутиной - весь день в конторе, потом возвращение домой к Джинни и ребенку, что рост и падение цен ничего ему не говорили, и когда старый Гриффитс, качая головой, строил мрачные прогнозы на будущее, уверяя, что местные разработки - будь то медь или олово, безразлично, - не имеют перспективы, Хэл относил это обстоятельство за счет его прирожденного пессимизма. Прочитав статью, Хэл обратился к финансовой странице, чтобы узнать, какова в настоящее время цена на олово. Она составляла восемьдесят четыре фунта за тонну. Полгода назад это было сто фунтов. Да, у старого Гриффитса были основания для мрачности. Хэл, довольный жизнью и целиком занятый своим собственным домом, не обращал должного внимания на эту область хозяйственной жизни, хотя она давала ему хлеб насущный. Интересно, что думает об этом отец. В тот вечер, вернувшись домой, он увидел у себя своего тестя-пастора, который сидел в гостиной, держа на коленях серьезного Джона-Генри. Хэл спросил его, читал ли он эту статью в "Адвертайзере".
   - Да, Хэл, я ее читал, - ответил Том Калаген, - и мне кажется, что ее автор не лишен здравого смысла. Боюсь, что в самом недалеком будущем нам предстоят перемены.
   - Как вы думаете, что будет делать мой отец?
   - Генри всегда был дальновидным деловым человеком. Можешь быть уверен, все эти полгода он внимательно следил за малайскими делами и падением цен. Он один из первых шахтовладельцев, которые пятнадцать лет назад переключились с меди на олово. Тогда его примеру последовали корнуольские дельцы, по крайней мере, те, которым повезло и которые располагали достаточными капиталами, чтобы это сделать.
   Пастор нерешительно замолчал, поскольку в комнату в этот момент вошла Джинни, чтобы забрать Джона-Генри и уложить его спать. Дождавшись, пока она выйдет, он посмотрел на своего зятя.
   - Ты, значит, ничего не слышал, никаких слухов?
   - Нет, дядя Том, я никогда не слушаю сплетен. А что это за слухи?
   - Говорят, что твой отец собирается в скором времени продать шахты.
   Хэл покачал головой.
   - Первый раз об этом слышу, - сказал он, - но, может быть, Гриффитс нарочно мне ничего не сказал из деликатности? Что до рабочих, то они каждый день изобретают новые слухи. На прошлой неделе я слышал, как Джим Донован рассказывал своему приятелю, будто в подножье Голодной Горы нашли золото, и что все оно принадлежит ему.
   - У Джима Донована "folie de grandeur"*, так же, как и у всего их семейства. Нет, Хэл, то, что я говорю, это не пустая болтовня. В воскресенье после службы я разговаривал с Гриффитсом, и он говорит, что идет оживленная переписка - ты, надо полагать, не видел этих писем, - пишет директор одной лондонской компании, пишут твой отец и его поверенные, словом, переговоры идут полным ходом.
   [* Мания величия (фр.).]
   Хэл раскурил трубку и пошевелил ногой огонь в камине.
   - После того, что я сегодня прочитал, я не могу его обвинять, - сказал он. - Я имею в виду отца. Если цены на олово и дальше будут падать, шахта перестанет себя окупать. Но что это за дураки, которые соглашаются ее купить?
   - Спекулянты, - сказал дядя Том, - люди, которые думать не думают о земле и о наших краях. Они станут эксплуатировать шахту в хвост и в гриву, чтобы выбрать из земли все до последней унции, а там - будь что будет, хоть полное разорение. Я не пророк, но именно так это и произойдет, можешь мне поверить.
   - Как странно думать, что шахты больше не будут принадлежать нашей семье, - задумчиво проговорил Хэл. - Мой прадед перевернулся бы в своем гробу.
   - Судя по тому, что я о нем знаю, ничего подобного не случилось бы, заметил пастор. - Медный Джон не отличался сентиментальностью. Он стал бы довольно потирать руки, узнав, что его внук Генри вовремя отделался от шахт, сохранив в неприкосновенности свое состояние. В отличие от некоторых других семей, которые обанкротились. Нет, Хэл, не все Бродрики - сентиментальные мечтатели. Среди них есть достаточно крепкие головы.
   - Жаль, что я к ним не принадлежу, - сказал Хэл, - было бы гораздо полезнее и для меня, и для Джинни.
   Несколько дней спустя по всему Дунхейвену прокатилась весть о том, что Генри Бродрик продал шахты Лондонской компании. Мистер Гриффитс отвел Хэла в сторону и показал ему копию документа о продаже.
   - Семьдесят четыре года, - проговорил Хэл, - а теперь все кончено. Пот и слезы, счастливое провидение и тяжелый труд. Странно, что я никогда особенно не любил шахты, мистер Гриффитс. Я рассматривал их как пятно, которое уродует скалистое великолепие Голодной Горы, а вот теперь, когда они должны перейти в другие руки, мне обидно. Я всей душой желал бы, чтобы этого не случилось.
   - На вас это не отразится, мистер Бродрик. Новая компания берет к себе весь штат служащих.
   - Да-а... Но это совсем не то, что я имел в виду.
   - Ну что же, ваш батюшка очень умный человек, ничего не скажешь, проговорил управляющий. - Подумать только, заключил такую выгодную сделку! А вы напрасно беспокоитесь. В один прекрасный день вы этой выгодой воспользуетесь.
   Он ничего не понимает, думал Хэл, не понимает, что шахта - это неотъемлемая принадлежность семьи, такая же, как Клонмиэр. А теперь одна продана, а другой закрыт и заколочен. Как странно. Все полетело к чертям.
   Две недели спустя появился новый директор, чтобы познакомиться со своим приобретением. Это был человек с суровым лицом, который говорил громким повелительным голосом с акцентом северных краев. Он повсюду таскал за собой мистера Гриффитса, засыпая его вопросами, которые сбивали старика с толку. В конторе он промелькнул так быстро, что Хэл не успел его рассмотреть. За этим визитом последовали другие; приезжали люди, которых он посылал, чтобы они составили квалифицированное мнение о том, как ведутся работы; это были новые инженеры, техники и прорабы. Чужие люди, не знакомые никому из местных. Тут впервые в жизни Хэл почувствовал себя заодно с шахтерами, и, как это ни странно, люди это поняли. Они стали держаться с ним более открыто, по-дружески, ругали пришельцев, обзывали их "надутыми рожами", "ублюдками" и смеялись, когда Хэл добавлял еще более крепкие выражения. Он хорошо понимал, что означает работать на чужака, слушаться приказаний чужака, зная при этом, что из всего богатства шахты на его долю достанется всего-навсего жалкое недельное жалованье.
   - Теперь ты видишь, - говорил он Джинни, - каким я был лицемером. Все эти годы, отправляясь каждый день на шахту, я в глубине души все время думал, что она принадлежит мне и со временем станет совсем моей. И хотя из-за этого я немного стеснялся рабочих, эта мысль приносила мне удовлетворение. А теперь шахта не имеет ко мне никакого отношения. Все равно, как если бы я работал на лесопильном заводе в Слейне или на кирпичном в Мэнди. И мне все осточертело, стало так же противно, как Джиму Доновану и всем остальным.
   - Я тебя понимаю, - отозвалась Джинни. - Это грустно. Сколько я себя помню, я всегда видела, как от гавани в гору поднимаются вагонетки, на которых написано: "Бродрик". Как ты думаешь, теперь они напишут другую фамилию?
   - Я не знаю, мне это безразлично, - сказал Хэл. - Но я все равно не могу простить этого отцу.
   Пастор был прав, назвав новых владельцев спекулянтами. Метод эксплуатации шахт, установленный в свое время Медным Джоном и продолженный Генри, пока тот находился в Клонмиэре, заключался в том, чтобы разрабатывать месторождение неторопливо и равномерно, не соблазняясь попадающимися на пути основной проходки богатыми залежами, находящимися на слишком большой глубине, когда это было сопряжено с риском потревожить глубинные воды, представляющие определенную опасность для шахты. Планы разрабатывались на годы вперед, а не на сиюминутное настоящее. Руда, до которой можно было добраться, проявляя осторожность и рациональные методы разработки только через несколько лет, оставалась на своем месте именно до этого времени, а в первую очередь разрабатывались залежи, находящиеся близко к поверхности.
   Новая компания начисто отвергла эту методику. Они желали получить немедленные прибыли на вложенные в шахту деньги, таким образом, в течение полугода были выработаны все богатейшие участки, руда была доставлена на поверхность и вывезена. Цены на олово падали непрерывно, и если новые хозяева не смогут получить прибыль немедленно, они понесут огромные потери. От дунхейвенских шахтеров, привыкших к неторопливому, спокойному темпу работы- старый Гриффитс не был особо жестоким надсмотрщиком и не заставлял их надрываться - теперь требовалось, чтобы они работали дольше и выдавали за это время на гора вдвое большее количество руды. Единственным способом добиться этого результата было увеличение заработков рабочих.
   Новые владельцы пошли на это и, объявив значительное повышение расценок всем поголовно, добились от рабочих необходимой отдачи на те немногие месяцы, которые они себе наметили в качестве предела.
   Новость о прибавках радостно приветствовали все рабочие как наверху, так и под землей. Новых владельцев уже больше на незывали "надутыми рожами" и "ублюдками", теперь это были "башковитые ребята, которые знают свое дело". Все шахтерское население охватила лихорадочная активность. Печи полыхали всю ночь, между Голодной Горой и Дунхейвеном непрерывно сновали вагонетки. Хэл, сидя над своими книгами, с удивлением почесывал в затылке, а, возвратившись домой, признавался, что ничего не может понять в этом резком изменении темпов. Его тесть только озабоченно покачивал головой.
   - Это ложный бум, - говорил он. - Рабочие ничего не понимают. Посмотри в сегодняшней газете, какие цены на олово - семьдесят пять фунтов за тонну. За два месяца цена упала на десять фунтов. Пройдет три-четыре месяца, и эти спекулянты выгребут все, что только можно, а потом закроют шахту.
   - Но ведь там, в недрах, остается еще сколько угодно олова, - возразил Хэл, - да и меди тоже, только берись и разрабатывай. Я слышал, как об этом недавно говорил один из шахтеров.
   - Добыча будет вестись только до тех пор, пока компании это будет выгодно, - сказал пастор, - а все, что останется, все остальные богатства будут лежать на месте, там, где Богу угодно было изначально их поместить.
   Апрель... май... июнь... июль... Прошло почти пять месяцев, с тех пор как у шахт сменились владельцы. На третьей неделе июля новый старший механик, который работал по кнтракту в Лондонской компании, сообщил мистеру Гриффитсу, что он получил распоряжение явиться к директору с докладом.
   - Если они хотят, чтобы я работал летом, - сказал он управляющему, - я смогу это сделать только при том условии, что будут заменены все основные узлы головного насоса, но, между нами говоря, я не думаю, что они пойдут на такие расходы. Сильно подозреваю, что мне больше не придется возвращаться в Дунхейвен.
   Он отбыл три дня спустя, забрав с собой свой штат, состоявший из трех человек. По руднику пошли новые слухи, говорили, что старое оборудование будет демонтировано, и на его место привезут с той стороны, из Бронси, новые машины. Потом стали говорить о том, что плата шахтерам снова будет повышена. Кое-кто из них обратился к Хэлу, надеясь, что у него можно что-нибудь узнать.
   - Мне очень жаль, - сказал он, - но я знаю не больше вашего, однако я сомневаюсь, чтобы компания повысила вам плату при нынешних ценах на олово. Вы видели сегодня газету? Олово снова упало в цене, теперь тонна стоит всего шестьдесят четыре фунта.
   Он собирался сесть в двуколку, чтобы ехать домой. Один из шахтеров, Джим Донован, стоял рядом с лошадью, держась рукой за вожжи.
   - Поэтому, значит, Генри Бродрик и продал шахты? - спросил он.
   - Я не получаю писем от отца, - сказал Хэл. - Но мне кажется вполне вероятным, что он продал их по этой причине.
   - Могу ручаться, что он получил за них немалые деньги, - сказал Донован, подтолкнув стоявшего рядом приятеля, - уж он-то не пострадает от снижения цен, это пусть другие расплачиваются.
   - В финансовых кругах, Джим, это называется здравым смыслом и чутьем, заметил Хэл, отъезжая.
   Шахтеры смотрели ему вслед, мрачно переговариваясь между собой. Конечно же, они не поверили ни единому моему слову, думал Хэл. Они считают, что поскольку я сын прежнего владельца, я знаю гораздо больше того, что счел нужным им сказать. Старик Гриффитс начинает тревожиться, у него неспокойный вид.
   Двадцать четвертого того же месяца управляющий поехал в Слейн и прислал назад мальчика, отвозившего его, с сообщением, что ему придется задержаться в городе по делам на два-три дня. В Дунхейвенской гавани стоял один из пароходов компании, который должен был везти груз в Бронси. У Хэла было дело к капитану, ему нужно было передать ему кое-какие инструкции, и он отправился к нему на судно. Капитан был хорошим знакомым Хэла, он плавал на этом пароходе еще во времена его деда.