Страница:
Дорогой Джонни,
не огорчай меня разговорами о том, что между нами что-либо нуждается в прощении, уверяю тебя, я с радостью сделаю все, что угодно, только бы ты был счастлив. Подозреваю, что ты сейчас встревожен в связи с какими-то романтическими делами, что и заставляет тебя писать в таком стиле, и я только желаю, чтобы дама, которую ты почтил своей привязанностью, разделила твои чувства ради всех нас. Я просто не знаю, как тебя благодарить за подарок, за сто фунтов, которые ты прислал мне, и за то, что ты простил мне долг в триста фунтов, которые ссудил мне раньше. Я всегда считала, что ты самый добрый и благородный из всех моих племянников, и чем дальше, тем больше укрепляюсь в этом мнении. Да пребудет с тобой моя любовь, и еще раз благодарю тебя за твою доброту.
Твоя любящая
тетя Элиза.
Джонни засмеялся. Самый добрый и благородный из всех ее племянников... Он собрал все письма в кучу и швырнул их в угол каюты. Кто-то постучал в дверь.
- Если вы хотите размяться и съехать на берег, последняя шлюпка сейчас отходит, - сказал из-за двери стюард. - Она привезет лоцмана около одиннадцати, так что с ней вы сможете вернуться.
Джонни оглядел унылую мрачную каюту, в которой ему предстояло провести сорок восемь часов.
- Благодарю вас, - сказал он, - я воспользуюсь этой возможностью.
Огоньки Слейна приветливо мелькали вдали, и Джонни, глубоко засунув руки в карманы, думал об одном письме, которое он не написал, и на которое, соответственно, не получил ответа.
Что он мог ей сказать? Разве молчание это не лучший способ выразить свои чувства? С того утра, когда он посмотрел на нее в библиотеке, и она поняла его, и вышла из комнаты, они больше ни разу не виделись наедине. Прошел весь день, потом ночь, а наутро она уехала, и ничего не было сказано. Все они разъехались - Кэтрин с Генри, Билл Эйр, крестный - и слова, которые он хотел сказать, так и не были произнесены, помощь, которую он так жаждал получить, так и не была ему оказана. Капитан Джон Бродрик. Назначение Лондон.
Стоя на набережной, он пытался себе представить, как она сейчас сидит в гостиной в Ист-Гроув. Может быть, играет на фортепиано, а Генри сидит в кресле у камина и слушает. Джонни пошел вперед, не думая о том, куда направляется. Глядя прямо перед собой, расталкивая людей по своей привычке, он, сам не зная, как, оказался напротив ее дома. Занавеси были задернуты, сквозь ставни пробивался тонкий луч света. Он стоял, засунув руки в карманы, глядя на дверь. По улице проехала карета, вдали слышались обычные речные звуки: где-то били склянки, раздался свисток парохода. Он подошел к двери и взялся за дверной молоток. Через несколько минут дверь открыл Томас, он смотрел на Джонни, не узнавая его.
- Миссис Бродрик дома? - спросил он.
Томас испуганно вздрогнул и открыл дверь пошире.
- Я вас не узнал, сэр, - проговорил он извиняющимся тоном. - Нет, мистера и миссис Генри дома нет, они обедают в гостях.
- Ладно, - сказал Джонни, - это не имеет значения.
- Не хотите ли зайти и подождать, сэр? Они придут, наверное, часов в десять. В гостиной так тепло и славно, там растоплен камин.
Джонни колебался. Даже здесь, стоя на пороге, он чувствовал, как его охватывают мир и покой этого дома, его доброта, его тепло.
- Может быть, я и зайду, Том, - медленно проговорил он.
Дворецкий проводил его в гостиную и удалился, помешав сначала огонь в камине и прибавив света в лампе.
Джонни подошел к креслу брата и сел. Напротив стояло кресло Кэтрин, там она сидела, прежде чем выйти из дома, потому что на обивке все еще сохранился отпечаток ее тела. На скамеечке возле камина лежали ее работа и книга, которую она читала. В уголок кресла забилась крохотная игрушечная овечка. У нее на коленях, должно быть, сидела дочь, и она показывала ребенку эту игрушку, а Генри сидел, спокойно откинувшись, в том самом кресле, где теперь сидел Джонни, и любовался обеими. Потом, наверное, пришла няня и взяла девочку, чтобы уложить ее спать, а Кэтрин, пододвинувшись поближе к огню, взяла работу и стала разговаривать с Генри, расспрашивать его о том, как у него прошел день. Потом они отправились наверх, чтобы переодеться к обеду; Генри, наверное, ворчал, оттого, что ему не хотелось переодеваться, однако в душе был доволен - он всегда охотно ходил в гости, если представлялась возможность.
На Кэтрин, наверное, было белое платье, такое же, как то, в котором она была в тот вечер в Клонмиэре, и, прежде, чем выйти из дома, она, наверное, заглянула в гостиную, чтобы проверить, убавлен ли в лампах огонь, и на месте ли каминная решетка. Он как будто бы видел ее: вот она стоит у двери, свет лампы мягко освещает ее волосы, на плечах у нее мантилья, и, уходя, она оставит в комнате частичку себя, неуловимый аромат, благословенный покой своего присутствия, которое он ощущает и сейчас, сидя в кресле, ему не принадлежащем... Но что толку сидеть здесь, ведь он должен ехать, туда, на ту сторону воды, с тем чтобы долго не возвращаться - месяцы, а может быть и годы. Что толку сидеть в этом доме, ведь это не его дом.
Он встал и оглядел комнату в последний раз. Тронул рукой фортепиано оно принадлежит ей, вот клавиши, к которым прикасались ее пальцы. Джонни подошел к ее письменному столику, увидел, как там все аккуратно - стопки гладкой белой бумаги, красное перо. Ему захотелось взять с собой какую-нибудь ее вещь, и он схватил маленькую книжечку в кожаном переплете, лежавшую на столике. Это было Евангелие. Он положил книгу в карман, и, выходя из холла, взял со стула, куда их положил Томас, свои пальто и шляпу. В холле никого не было. Томас вернулся к себе на кухню. В углу медленно тикали большие напольные часы. Было без пяти девять. Оставалось езе два часа до того времени, когда лоцман должен прибыть на пароход. Джонни снова открыл дверь и стоял, глядя на пустынную улицу. В Слейне были и другие места, где он может забыть эту ужасную каюту на "Принцессе Виктории", ярлыки на чемоданах "Капитан Джон Бродрик. Место назначения - Лондон", в которых было что-то неумолимо окончательное. Из-за угла потянуло ветерком, и дверь со стуком захлопнулась. Прощай, Слейн, прощайте, родные края. Джонни засмеялся, снова вспомнив письмо тети Элизы и, подняв воротник пальто и покрепче надвинув шляпу, зашагал по улице в сторону города.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Именно туда, в Ист-Гроув, явилась полиция два дня спустя. Они пришли в то время, когда Генри и Кэтрин завтракали, и инспектор попросил разрешения поговорить с мистером Бродриком наедине. Генри сразу же вышел в холл, оставив Кэтрин в гостиной.
- Вы, как я полагаю, сэр, являетесь родственником капитана Бродрика? спросил инспектор.
- Я его брат, - ответил Генри. - Что-нибудь случилось?
Инспектор объяснил ему в двух словах, в чем дело. Генри тут же вышел из дома вместе с ним. Какие они были узкие, темные и неприглядные, эти улочки Слейна, по которым вел его инспектор, какие дешевые, кричащие занавески на окнах. В холле их встретила испуганная женщина.
- Я тут не при чем, - начала она, увидев Генри, - в моем доме никогда не случалось ничего подобного, вам это известно, мистер Суинни. Вы не имеете права впутывать меня в это дело.
У нее был пронзительный визгливый голос. Инспектор велел ей замолчать. Он провел Генри наверх, в одну из спален второго этажа, и, вынув из кармана ключ, отпер дверь. В комнате царил беспорядок. В одном углу валялись сапоги Джонни, в другом - его одежда. Посередине комнаты стояло несколько полупустых бутылок виски, аккуратно поставленных одна на другую, а на горлышке самой верхней красовалась женская подвязка красного цвета, сделанная из шелка. Джонни лежал на кровати, полуодетый. На его мервтом лице застыло выражение покоя, которого на нем никогда не было при жизни. Мрачное угрюмое выражение исчезло без следа. Глаза были закрыты, словно во сне, а густые темные волосы взъерошены, словно у маленьного мальчика.
В одной руке он сжимал пустую бутылку, в другой - Евангелие.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
ГЕНРИ 1858-1874
1
В Клонмиэре снова была зима, и верхушка Голодной Горы была покрыта белой снежной шапкой. Ярко сияло солнце, и в воздухе чувствовалась бодрящая свежесть, было ощущение легкости, словно печальная дождливая осень забыта навсегда, а ясные морозные дни знаменуют приближение весны. Опавшие листья в парке высохли и сморщились от мороза. Голые деревья поднимали свои черные ветви к голубому небу; коротко подстриженная трава перед замком была покрыта инеем. Отлив быстро гнал из залива воду, покрытую легкой рябью, а дым из печных труб поднимался вертикально вверх наподобие колонн.
Кучер Тим подал карету к парадной двери и, спустившись с козел на землю, ходил возле лошадей, притопывая ногами и дуя на замерзшие пальцы. Было воскресенье, и он должен был, как обычно, везти мистера и миссис Бродрик в церковь в Ардморе. Как приятно, думал Тим, ожидая своих господ, что в имении снова наступила нормальная жизнь, можно даже подумать, что по-прежнему жив старый джентльмен и что первый мистер Генри и мистер Джон и бедные мисс Барбара и Джейн никогда не умирали и все еще живут здесь, а не покоятся в своих могилах - некоторые, поди, уже лет тридцать. Прошедших с той поры лет вроде как и не было, и Тим, которому было уже под шестьдесят, частенько вспоминал о том, как служил младшим конюхом при старике Бэрде. Иногда он ловил себя на том, что путает настоящее поколение с предшествующим - он покачивал головой и уговаривал мистера Генри, чтобы тот берегся от холода, а то, неровен час, снова станет кашлять, путая его с дядюшкой, который умер тридцать лет назад.
Вот он вышел, наконец, мистер Генри, его хозяин, одетый по-воскресному, для церкви - в руке цилиндр, в другой трость и перчатки, - точь-в-точь, как выглядел его дядюшка много лет тому назад. Да и ведет он себя точно так же, у него та же обаятельная улыбка, тот же смех, иной раз он даже дружески потреплет тебя по плечу. А в воскресенье непременно обойдет все имение да поговорит с приказчиком, точь-в-точь как это делал старый джентльмен, когда был жив. И на шахты ездит каждое утро, и раз в неделю в Слейн. Поистине вернулись старые порядки, привычная размеренная жизнь, которая радовала старого кучера после стольких лет безобразия и неразберихи.
А как отличается миссис Генри от той, другой миссис Бродрик, матушки мистера Генри. Никакой важности и заносчивости, никаких скандалов; эта не доводит до отчаяния слуг, заставляя их делать то одно, то другое, совсем противоположное, не изводит их своими придирками, она всегда спокойна, ласкова и разумна в своих требованиях и, в то же время, во всем проявляет твердость, так что эти глупенькие болтушки на кухне знают свое место.
В людской Клонмиэра царит мир, тогда как многие годы там были постоянные свары и недовольное ворчание. Новая миссис Бродрик не оставила без внимания ни одну из комнат, и в доме повсюду стало светлее.
- У нее в руках ровно волшебная сила, - говаривала кухарка, - как к кому прикоснется, он, глядишь, и исцелился от всего дурного.
В доме не было больше беспорядка, в комнатах исчезли пыль и мусор, на которые Фанни-Роза не обращала ни малейшего внимания. Всюду было убрано, в каминах горел огонь, окна постоянно открывались, давая доступ свежему воздуху. Снова появились фрукты, приносимые из сада, трава на лужайках подстригалась, а с дорожек тщательно выпалывалась; кусты и живая изгородь были аккуратно подстрижены, совсем как тогда, когда дом своего отца вела Барбара, старшая дочь в семье. Этот дом снова обрел хозяина.
Сейчас его госпожа стояла на ступеньках рядом с мужем, и старый кучер подумал, что во всем графстве не сыщешь пары красивее, чем они. Почти такая же высокая, как муж, закутанная в теплую мантилью, в шляпке, из-под которой виднелись гладко причесанные волосы, она была похожа на королеву.
- Как у нас со временем, Тим? - спросил мистер Генри, открывая дверцу кареты.
Хозяин всегда очень строго следит за временем, совсем как старый джентльмен. Не приведи Господь опоздать в церковь. Но, в отличие от деда, он всегда добр и вежлив.
И вот, хозяйка сидит в уголке кареты, а хозяин поправляет, подтыкает со всех сторон плед, ставит ее ноги на жаровню с углями, и все это с такой любовью, с такой нежностью, что Тим невольно вспоминает разговоры в людской: не пройдет и нескольких месяцев, как появится новый младенец. У открытой двери стоит горничная с маленькой мисс Молли на руках, и девочка машет папеньке и маменьке своей пухлой ручонкой. И вот Тим взбирается на козлы, берет в руки вожжи, и карета выезжает на аллею, под арку, мимо рододендронов, заворачивает к заливу, а потом через лес и к парку.
Генри держал руку Кэтрин под пледом, и пытался себе представить, должно быть, в пятисотый раз, что она сейчас думает; она такая отрешенная, сдержанная, спокойная, в ней нет ничего похожего на его пылкую непосредственность.
- Тебе не холодно? - заботливо спросил он, вглядываясь в ее лицо. - Ты уверена, что поездка тебе не повредит?
- Вполне уверена, дорогой, - ответила она, согревая его сердце улыбкой. - Я действительно прекрасно себя чувствую. Ты же знаешь, я ни за что не согласилась бы пропустить нашу воскресную поездку в Армдор.
Он откинулся на подушки кареты, успокоенный.
Дядя Вилли Армстронг настоятельно советовал ему соблюдать осторожность.
- Твоя матушка, сказал ему дядя Вилли, - родила вас всех и не поморщилась. Она унаследовала выносливость от старого Симона Флауэра. Но если ты собираешься следовать примеру своего отца и обзавестись большой семьей, я советую тебе не слишком торопиться. Твоя Кэтрин более деликатный цветок, чем Фанни-Роза.
Между тем, маленькой Молли евда исполнился год, а вслед за ней уже спешит следующий. Впрочем, может быть, дядя Вилли напрасно беспокоится... Генри выглянул из окна кареты. У деревьев в этой части парка возле дороги был какой-то куцый вид, после того, как их осенью подстригли. Ничего, это им полезно, через два-три года они совсем выправятся. Когда они проезжали мимо Лоджа, Кэтрин с улыбкой поклонилась миссис Магони, а Генри нарочно отвернулся. Этот дом всегда вызывал в нем неприятные мысли, напоминая о том, что следовало забыть. Джек Донован и его сестрица уехали отсюда, убрались в Америку, в доме от них не осталось и следа, и все-таки всякий раз, когда Генри проезжал через ворота, при всем желании забыть, он невольно вспоминал нахальный фамильярный вид, с которым этот тип взял деньги на пароходный билет, и хитрый взгляд исподлобья, брошенный на Генри его сестрицей, а за всем этим - беспомощные трагические глаза несчастного Джонни, когда Генри в последний раз видел его в Клонмиэре. Нет, эти воспоминания - не лучшая пища для ума, и, еще раз погладив руку Кэтрин под пледом, он стал весело болтать ни о чем - об охоте, намеченной на следующую неделю, о малом судебном заседании в следующий вторник в Мэнди, о письме, полученном накануне от его матери Фанни-Розы из Ниццы.
- Ты заметила, - смеясь, сказал он Кэтрин, - что она все время пишет о каких-то сумасбродствах? Уверен, она получает массу удовольствия от жизни.
- Ты напрасно так думаешь, - отозвалась Кэтрин.
- Ах, дорогая моя, ты недостаточно хорошо знаешь мою мать, и тебе трудно судить. Я считал, что смерть бедного Джонни сломит ее окончательно, однако теперь я склонен думать, что после того, как миновал первый приступ отчаяния, и она оправилась от шока, вызванного его смертью, она перестала думать об этой трагедии и о Джонни тоже.
- Твоя мать совсем не так легкомысленна, как кажется. Она просто притворяется и перед людьми, и перед самой собой.
- Моя мать ни перед кем не притворяется, - сказал Генри, - можешь быть в этом уверена. У нее есть своя вилла, ее окружают разные иностранные графы, рядом - казино, и она вполне довольна жизнью. Посмотри-ка, эта неприятная особа миссис Келли действительно делает тебе книксен. Что ты делаешь с этими дунхейвенцами? Раньше я никогда не видел, чтобы кто-нибудь из этой семьи улыбнулся Бродрикам, разве что замышляя какую-нибудь пакость.
- Может быть, это оттого, - отозвалась Кэтрин, глядя в сторону, - что Бродрики никогда не улыбались жителям Дунхейвена?
- Конечно, я в этом нисколько не сомневаюсь, - сказал Генри. Потому-то первого из них и убили выстрелом в спину. Что ты скажешь о новой дороге на шахту? Это современное покрытие - великолепная штука, его не сравнить с гравием, при котором зимой по дороге невозможно проехать. Дедушка был бы доволен.
- Я с тобой согласна, стало гораздо лучше, однако я бы хотела, чтобы одновременно с этим кто-нибудь занялся домами шахтеров. Некоторые из них просто в ужасном состоянии. Я не могу спокойно думать о маленьких детях, которые вынуждены жить в таких условиях.
- Неужели дома действительно так плохи? - спросил Генри. - Боюсь, что я никогда в них не бывал, думал исключительно о том, чтобы шахты приносили доход. Я легко могу дать распоряжение, чтобы их подправили, там, где они уж очень плохи, и кое-где подкрасили. Будет теплее, и перестанет течь.
- А почему бы не снести их совсем и не выстроить на их месте новые, кирпичные? - предложила Кэтрин.
- Любовь моя, это будет стоить уйму денег.
- Мне казалось, что в прошлом году шахты принесли нам такие огромные доходы.
- Это верно, но если мы начнем сносить старые дома и строить для шахтеров новые, доходов не останется никаких.
- Интересно, кто из нас преувеличивает? - улыбнулась Кэтрин. - Шахтеры не требуют дворцов. Нужно только, чтобы было немного теплее и удобнее, и, если принять во внимание, как тяжело они на тебя работают, они этого вполне заслужили.
Генри состроил гримасу.
- Ты заставляешь меня чувствовать себя негодяем, - сказал он. - Ну хорошо, я это обдумаю и посмотрю, что тут можно сделать. Однако предупреждаю тебя, благодарности от них не ожидай. Вполне возможно, они заявят, что предпочитают свои деревянные лачуги.
- Не нужно думать о благодарности, - сказала Кэтрин. - Самое главное маленькие детишки перестанут мерзнуть... Голодная Гора сегодня улыбается. Видишь, солнце на самом гребне. Совсем, как золотая корона.
- А на мой вкус, у Голодной Горы слишком много разных настроений, сказал Генри. - К примеру говоря, перед Рождеством погода была такая скверная, что невозможно было работать, и добыча сильно снизилась.
- Природа работает по-своему, и не торопится, - заметила Кэтрин, и если ты проявляешь нетерпение и слишком спешишь, она может рассердиться. Посмотри, вон Том Каллаген идет в церковь. У него, наверное, захромала лошадь. Почему же он не подождал нас в Дунхейвене, мы бы захватили его с собой. Вели Тиму остановить лошадь, дорогой.
Генри со смехом вышел из кареты и крикнул викария, который крупными шагами шел впереди по дороге.
- Том, сумасшедший ты человек, - кричал он, - почему ты нас не подождал? Иди сюда и садись рядом с Кэтрин. Мы серьезно на тебя обижены.
Молодой викарий обернулся, приветливо улыбаясь. Это был высокий крепкий человек приятной наружности, с каштановой бородкой.
- Утро такое чудесное, - объяснил он, - а у Принца слетела подкова, вот я и решил подарить себе приятную прогулку. Первые несколько миль были поистине чудесны, но вот сейчас я начинаю чувствовать себя мучеником.
- В результате твоя проповедь будет немного короче, - сказал Генри. Ну, полезай и спрячь в карман свою гордость. Кэтрин просто возмущена твоим поведением.
- Я еще ни разу не слышал, чтобы Кэтрин кем-нибудь возмущалась, сказал викарий.
Том Каллаген был другом Генри по Оксфорду, и после недолгих уговоров принял место викария в дунхейвенском приходе; в его обязанности входило отправлять воскресную службу в Ардморе, самой удаленной церкви прихода, расположенной на берегу моря. Он мог бы устроиться гораздо лучше по ту сторону воды, однако его привязанность к Генри была столь сильна, что он предпочел похоронить себя в глуши; ему было приятнее находиться ближе к другу, чем добиваться уважения и благополучия в большом городе.
- Что ты скажешь о ее последней причуде? - спросил Генри. - Она решила ни больше, ни меньше, как снести прочь старые лачуги и построить шахтерам кирпичные коттеджи. Я разорюсь вконец.
- Отличный план, - решительно сказал Том. - Во-первых, эти лачуги настоящее позорище, а во-вторых, у тебя столько денег, что ты сам не знаешь, куда их девать.
- Именно это я всегда ему и говорю, - подтвердила Кэтрин.
- Вся беда в том, - сказал Генри, - что в вас обоих говорит нонконформистская совесть. И вы стараетесь заразить ею меня. Мой дед не стал бы вас и слушать.
- Судя по тому, что мне известно об этом старом джентльмене, - заметил Том, - это был человек, не признававший Бога. При тебе, по крайней мере, шахты не работают в воскресенье, как это было в его времена.
- Это тоже дело рук Кэтрин, - улыбнулся Генри. - Говорю тебе, Том, я породнился с семьей, где такое множество принципов, что от них просто некуда деваться. Послушай моего совета, держись от них подальше.
- Я предпочитаю быть добрым, как Эйры, чем умным, как Бродрики, сказал Том Каллаген. - Единственное, почему ты не стал таким же жестким и скупым человеком, как твой дед, это потому, что у тебя хватило ума жениться на Кэтрин. Ну вот, мы уже подъехали к церкви, и я нисколько не сомневаюсь, что там, кроме нас, собралось уже по крайней мере три человека.
Маленькая церквушка стояла на отшибе; одинокая, обдуваемая всеми ветрами, она гляделась в воды залива Мэнди-Бей. Если не считать ее местоположения - она была открыта всем ветрам и дождям зимнего времени, - в ее серой основательности было что-то прочное и надежное. От мха и лишайников, покрывавших ее стены, веяло чем-то, не подвластным времени. Внутри все было мирно и безмятежно, словно никакие дурные мысли или тяжелые воспоминания не могли проникнуть сквозь эту тихую ясность. Пусть бушуют ураганы, пусть все заливает потоп, церковь в Ардморе выдержит все, ибо она бастион вечности.
Генри, стоя на коленях рядом с Кэтрин, видел ее спокойный профиль, ее темные глаза, обращенные к алтарю, и думал о том, что ни один человек, кроме него, не знает, как она прекрасна, как нежна и преданна ему. А что, если прав Том Каллаген, и, если бы не Кэтрин, он стал бы таким же жестоким человеком, каким был его дед? Эта мысль причинила ему беспокойство, и он ее отбросил, как привык отбрасывать все неприятное, причислив к абсурдным. Он вовсе не жестокий человек, Том, верно, шутит. Он ведь всегда, насколько себя помнит, думал прежде о других, а потом уже о себе. Долг ставил прежде удовольствия, добро - выше зла. Он с чистой совестью может сказать, что никогда не совершал дурного, низкого или бесчестного поступка. Правда, ему повезло, он счастлив своей работой, у него много добрых друзей; но счастье это, в конце концов, дар Божий, и он благодарен за него. Нет, жестким, тяжелым человеком в семье был Джонни. Джонни был эгоистичен, жесток, всюду, где бы он ни находился, он сеял вокруг себя несчастье, бедняга. Знал бы Том Каллаген, что это был за человек.
И Генри, произнося, как всегда, громко и отчетливо слова Общего Покаяния "Мы согрешили, Господи, уклонились с Твоего пути, словно заблудшие овцы", думал, как обычно, что к нему эти слова не относятся, так же, как и ко всякому законопослушному человеку, который ведет честную жизнь и исполняет свой долг по отношению к Богу и королеве. Они относятся к ворам, распутникам и пьяницам, которые никогда не заходят в церковь.
Служба окончилась, Том Каллаген снимал облачение в ризнице, а Генри и Кэтрин вышли на церковный дворик и стояли там, глядя на море. Длинные волны с Атлантики катились мимо них в глубину залива. Под ними, в кустах терновника, заливалась малиновка, сладкие и в то же время тоскливые звуки ее песни отчетливо раздавались в чистом морозном воздухе.
- Я рада, что мы крестили Молли в этой церкви, - сказала Кэтрин. Следующего ребенка мы тоже будем крестить здесь, и всех остальных детей тоже. А когда нам придет время уходить, дорогой, я бы хотела, чтобы нас положили здесь вместе.
- Какие мрачные мысли, - сказал Генри, привлекая ее к себе. - Ненавижу разговоры о смерти. Лучше поцелуй меня. Вон, видишь? Это "Эмма-Мария", она направляется в Бронси. Пользуются, верно, хорошей погодой, иначе они не стали бы отправлять груз в воскресенье. Хорошо она нагружена, правда? Там, по крайней мере, сотня тонн меди. Вот так-то, дорогая моя.
- Бог с ней, с этой медью, - сказала Кэтрин. - Ты не забудешь о моем пожелании относительно этого кладбища?
- Я отказываюсь связывать себя такими неприятными обещаниями, - сказал Генри. - И не стой, пожалуйста, на ветру, а то простудишься. Смотри, Том уже ждет нас у кареты. Какой милиый человек, и как я рад, что он переехал сюда. Ты знаешь, - весело продолжал он, беря жену под руку, - вот было бы прекрасно, если бы все наши добрые друзья жили здесь поблизости. Том, дружище, ты прочел отличную проповедь, я бы и сам мог прочесть такую же, если бы был священником, и, дабы продемонстрировать тебе свое одобрение, я обещаю построить тебе дом. Не можешь же ты постоянно жить в этом жалком коттедже в деревне.
- Почему же не могу? Прекрасно живу.
- Ничего подобного. И не спорь, я ненавижу споры, в особенности на голодный желудок. И чтобы доказать тебе мою серьезность, я покажу тебе местечко, которое для этого подобрал. Я вспомнил о нем, когда мы пели "Твердыню веков". Как раз на выезде из Дунхейвена, еще до подъема и коттеджей Оукмаунта, есть небольшая площадка, почти что ровная, ее прекрасно можно использовать для фундамента. Мы назовем ее "Хисмаунт", и, как только старый пастор умрет, приход перейдет к тебе и Хисмаунт станет называться "Ректори" - пасторский дом.
не огорчай меня разговорами о том, что между нами что-либо нуждается в прощении, уверяю тебя, я с радостью сделаю все, что угодно, только бы ты был счастлив. Подозреваю, что ты сейчас встревожен в связи с какими-то романтическими делами, что и заставляет тебя писать в таком стиле, и я только желаю, чтобы дама, которую ты почтил своей привязанностью, разделила твои чувства ради всех нас. Я просто не знаю, как тебя благодарить за подарок, за сто фунтов, которые ты прислал мне, и за то, что ты простил мне долг в триста фунтов, которые ссудил мне раньше. Я всегда считала, что ты самый добрый и благородный из всех моих племянников, и чем дальше, тем больше укрепляюсь в этом мнении. Да пребудет с тобой моя любовь, и еще раз благодарю тебя за твою доброту.
Твоя любящая
тетя Элиза.
Джонни засмеялся. Самый добрый и благородный из всех ее племянников... Он собрал все письма в кучу и швырнул их в угол каюты. Кто-то постучал в дверь.
- Если вы хотите размяться и съехать на берег, последняя шлюпка сейчас отходит, - сказал из-за двери стюард. - Она привезет лоцмана около одиннадцати, так что с ней вы сможете вернуться.
Джонни оглядел унылую мрачную каюту, в которой ему предстояло провести сорок восемь часов.
- Благодарю вас, - сказал он, - я воспользуюсь этой возможностью.
Огоньки Слейна приветливо мелькали вдали, и Джонни, глубоко засунув руки в карманы, думал об одном письме, которое он не написал, и на которое, соответственно, не получил ответа.
Что он мог ей сказать? Разве молчание это не лучший способ выразить свои чувства? С того утра, когда он посмотрел на нее в библиотеке, и она поняла его, и вышла из комнаты, они больше ни разу не виделись наедине. Прошел весь день, потом ночь, а наутро она уехала, и ничего не было сказано. Все они разъехались - Кэтрин с Генри, Билл Эйр, крестный - и слова, которые он хотел сказать, так и не были произнесены, помощь, которую он так жаждал получить, так и не была ему оказана. Капитан Джон Бродрик. Назначение Лондон.
Стоя на набережной, он пытался себе представить, как она сейчас сидит в гостиной в Ист-Гроув. Может быть, играет на фортепиано, а Генри сидит в кресле у камина и слушает. Джонни пошел вперед, не думая о том, куда направляется. Глядя прямо перед собой, расталкивая людей по своей привычке, он, сам не зная, как, оказался напротив ее дома. Занавеси были задернуты, сквозь ставни пробивался тонкий луч света. Он стоял, засунув руки в карманы, глядя на дверь. По улице проехала карета, вдали слышались обычные речные звуки: где-то били склянки, раздался свисток парохода. Он подошел к двери и взялся за дверной молоток. Через несколько минут дверь открыл Томас, он смотрел на Джонни, не узнавая его.
- Миссис Бродрик дома? - спросил он.
Томас испуганно вздрогнул и открыл дверь пошире.
- Я вас не узнал, сэр, - проговорил он извиняющимся тоном. - Нет, мистера и миссис Генри дома нет, они обедают в гостях.
- Ладно, - сказал Джонни, - это не имеет значения.
- Не хотите ли зайти и подождать, сэр? Они придут, наверное, часов в десять. В гостиной так тепло и славно, там растоплен камин.
Джонни колебался. Даже здесь, стоя на пороге, он чувствовал, как его охватывают мир и покой этого дома, его доброта, его тепло.
- Может быть, я и зайду, Том, - медленно проговорил он.
Дворецкий проводил его в гостиную и удалился, помешав сначала огонь в камине и прибавив света в лампе.
Джонни подошел к креслу брата и сел. Напротив стояло кресло Кэтрин, там она сидела, прежде чем выйти из дома, потому что на обивке все еще сохранился отпечаток ее тела. На скамеечке возле камина лежали ее работа и книга, которую она читала. В уголок кресла забилась крохотная игрушечная овечка. У нее на коленях, должно быть, сидела дочь, и она показывала ребенку эту игрушку, а Генри сидел, спокойно откинувшись, в том самом кресле, где теперь сидел Джонни, и любовался обеими. Потом, наверное, пришла няня и взяла девочку, чтобы уложить ее спать, а Кэтрин, пододвинувшись поближе к огню, взяла работу и стала разговаривать с Генри, расспрашивать его о том, как у него прошел день. Потом они отправились наверх, чтобы переодеться к обеду; Генри, наверное, ворчал, оттого, что ему не хотелось переодеваться, однако в душе был доволен - он всегда охотно ходил в гости, если представлялась возможность.
На Кэтрин, наверное, было белое платье, такое же, как то, в котором она была в тот вечер в Клонмиэре, и, прежде, чем выйти из дома, она, наверное, заглянула в гостиную, чтобы проверить, убавлен ли в лампах огонь, и на месте ли каминная решетка. Он как будто бы видел ее: вот она стоит у двери, свет лампы мягко освещает ее волосы, на плечах у нее мантилья, и, уходя, она оставит в комнате частичку себя, неуловимый аромат, благословенный покой своего присутствия, которое он ощущает и сейчас, сидя в кресле, ему не принадлежащем... Но что толку сидеть здесь, ведь он должен ехать, туда, на ту сторону воды, с тем чтобы долго не возвращаться - месяцы, а может быть и годы. Что толку сидеть в этом доме, ведь это не его дом.
Он встал и оглядел комнату в последний раз. Тронул рукой фортепиано оно принадлежит ей, вот клавиши, к которым прикасались ее пальцы. Джонни подошел к ее письменному столику, увидел, как там все аккуратно - стопки гладкой белой бумаги, красное перо. Ему захотелось взять с собой какую-нибудь ее вещь, и он схватил маленькую книжечку в кожаном переплете, лежавшую на столике. Это было Евангелие. Он положил книгу в карман, и, выходя из холла, взял со стула, куда их положил Томас, свои пальто и шляпу. В холле никого не было. Томас вернулся к себе на кухню. В углу медленно тикали большие напольные часы. Было без пяти девять. Оставалось езе два часа до того времени, когда лоцман должен прибыть на пароход. Джонни снова открыл дверь и стоял, глядя на пустынную улицу. В Слейне были и другие места, где он может забыть эту ужасную каюту на "Принцессе Виктории", ярлыки на чемоданах "Капитан Джон Бродрик. Место назначения - Лондон", в которых было что-то неумолимо окончательное. Из-за угла потянуло ветерком, и дверь со стуком захлопнулась. Прощай, Слейн, прощайте, родные края. Джонни засмеялся, снова вспомнив письмо тети Элизы и, подняв воротник пальто и покрепче надвинув шляпу, зашагал по улице в сторону города.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Именно туда, в Ист-Гроув, явилась полиция два дня спустя. Они пришли в то время, когда Генри и Кэтрин завтракали, и инспектор попросил разрешения поговорить с мистером Бродриком наедине. Генри сразу же вышел в холл, оставив Кэтрин в гостиной.
- Вы, как я полагаю, сэр, являетесь родственником капитана Бродрика? спросил инспектор.
- Я его брат, - ответил Генри. - Что-нибудь случилось?
Инспектор объяснил ему в двух словах, в чем дело. Генри тут же вышел из дома вместе с ним. Какие они были узкие, темные и неприглядные, эти улочки Слейна, по которым вел его инспектор, какие дешевые, кричащие занавески на окнах. В холле их встретила испуганная женщина.
- Я тут не при чем, - начала она, увидев Генри, - в моем доме никогда не случалось ничего подобного, вам это известно, мистер Суинни. Вы не имеете права впутывать меня в это дело.
У нее был пронзительный визгливый голос. Инспектор велел ей замолчать. Он провел Генри наверх, в одну из спален второго этажа, и, вынув из кармана ключ, отпер дверь. В комнате царил беспорядок. В одном углу валялись сапоги Джонни, в другом - его одежда. Посередине комнаты стояло несколько полупустых бутылок виски, аккуратно поставленных одна на другую, а на горлышке самой верхней красовалась женская подвязка красного цвета, сделанная из шелка. Джонни лежал на кровати, полуодетый. На его мервтом лице застыло выражение покоя, которого на нем никогда не было при жизни. Мрачное угрюмое выражение исчезло без следа. Глаза были закрыты, словно во сне, а густые темные волосы взъерошены, словно у маленьного мальчика.
В одной руке он сжимал пустую бутылку, в другой - Евангелие.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
ГЕНРИ 1858-1874
1
В Клонмиэре снова была зима, и верхушка Голодной Горы была покрыта белой снежной шапкой. Ярко сияло солнце, и в воздухе чувствовалась бодрящая свежесть, было ощущение легкости, словно печальная дождливая осень забыта навсегда, а ясные морозные дни знаменуют приближение весны. Опавшие листья в парке высохли и сморщились от мороза. Голые деревья поднимали свои черные ветви к голубому небу; коротко подстриженная трава перед замком была покрыта инеем. Отлив быстро гнал из залива воду, покрытую легкой рябью, а дым из печных труб поднимался вертикально вверх наподобие колонн.
Кучер Тим подал карету к парадной двери и, спустившись с козел на землю, ходил возле лошадей, притопывая ногами и дуя на замерзшие пальцы. Было воскресенье, и он должен был, как обычно, везти мистера и миссис Бродрик в церковь в Ардморе. Как приятно, думал Тим, ожидая своих господ, что в имении снова наступила нормальная жизнь, можно даже подумать, что по-прежнему жив старый джентльмен и что первый мистер Генри и мистер Джон и бедные мисс Барбара и Джейн никогда не умирали и все еще живут здесь, а не покоятся в своих могилах - некоторые, поди, уже лет тридцать. Прошедших с той поры лет вроде как и не было, и Тим, которому было уже под шестьдесят, частенько вспоминал о том, как служил младшим конюхом при старике Бэрде. Иногда он ловил себя на том, что путает настоящее поколение с предшествующим - он покачивал головой и уговаривал мистера Генри, чтобы тот берегся от холода, а то, неровен час, снова станет кашлять, путая его с дядюшкой, который умер тридцать лет назад.
Вот он вышел, наконец, мистер Генри, его хозяин, одетый по-воскресному, для церкви - в руке цилиндр, в другой трость и перчатки, - точь-в-точь, как выглядел его дядюшка много лет тому назад. Да и ведет он себя точно так же, у него та же обаятельная улыбка, тот же смех, иной раз он даже дружески потреплет тебя по плечу. А в воскресенье непременно обойдет все имение да поговорит с приказчиком, точь-в-точь как это делал старый джентльмен, когда был жив. И на шахты ездит каждое утро, и раз в неделю в Слейн. Поистине вернулись старые порядки, привычная размеренная жизнь, которая радовала старого кучера после стольких лет безобразия и неразберихи.
А как отличается миссис Генри от той, другой миссис Бродрик, матушки мистера Генри. Никакой важности и заносчивости, никаких скандалов; эта не доводит до отчаяния слуг, заставляя их делать то одно, то другое, совсем противоположное, не изводит их своими придирками, она всегда спокойна, ласкова и разумна в своих требованиях и, в то же время, во всем проявляет твердость, так что эти глупенькие болтушки на кухне знают свое место.
В людской Клонмиэра царит мир, тогда как многие годы там были постоянные свары и недовольное ворчание. Новая миссис Бродрик не оставила без внимания ни одну из комнат, и в доме повсюду стало светлее.
- У нее в руках ровно волшебная сила, - говаривала кухарка, - как к кому прикоснется, он, глядишь, и исцелился от всего дурного.
В доме не было больше беспорядка, в комнатах исчезли пыль и мусор, на которые Фанни-Роза не обращала ни малейшего внимания. Всюду было убрано, в каминах горел огонь, окна постоянно открывались, давая доступ свежему воздуху. Снова появились фрукты, приносимые из сада, трава на лужайках подстригалась, а с дорожек тщательно выпалывалась; кусты и живая изгородь были аккуратно подстрижены, совсем как тогда, когда дом своего отца вела Барбара, старшая дочь в семье. Этот дом снова обрел хозяина.
Сейчас его госпожа стояла на ступеньках рядом с мужем, и старый кучер подумал, что во всем графстве не сыщешь пары красивее, чем они. Почти такая же высокая, как муж, закутанная в теплую мантилью, в шляпке, из-под которой виднелись гладко причесанные волосы, она была похожа на королеву.
- Как у нас со временем, Тим? - спросил мистер Генри, открывая дверцу кареты.
Хозяин всегда очень строго следит за временем, совсем как старый джентльмен. Не приведи Господь опоздать в церковь. Но, в отличие от деда, он всегда добр и вежлив.
И вот, хозяйка сидит в уголке кареты, а хозяин поправляет, подтыкает со всех сторон плед, ставит ее ноги на жаровню с углями, и все это с такой любовью, с такой нежностью, что Тим невольно вспоминает разговоры в людской: не пройдет и нескольких месяцев, как появится новый младенец. У открытой двери стоит горничная с маленькой мисс Молли на руках, и девочка машет папеньке и маменьке своей пухлой ручонкой. И вот Тим взбирается на козлы, берет в руки вожжи, и карета выезжает на аллею, под арку, мимо рододендронов, заворачивает к заливу, а потом через лес и к парку.
Генри держал руку Кэтрин под пледом, и пытался себе представить, должно быть, в пятисотый раз, что она сейчас думает; она такая отрешенная, сдержанная, спокойная, в ней нет ничего похожего на его пылкую непосредственность.
- Тебе не холодно? - заботливо спросил он, вглядываясь в ее лицо. - Ты уверена, что поездка тебе не повредит?
- Вполне уверена, дорогой, - ответила она, согревая его сердце улыбкой. - Я действительно прекрасно себя чувствую. Ты же знаешь, я ни за что не согласилась бы пропустить нашу воскресную поездку в Армдор.
Он откинулся на подушки кареты, успокоенный.
Дядя Вилли Армстронг настоятельно советовал ему соблюдать осторожность.
- Твоя матушка, сказал ему дядя Вилли, - родила вас всех и не поморщилась. Она унаследовала выносливость от старого Симона Флауэра. Но если ты собираешься следовать примеру своего отца и обзавестись большой семьей, я советую тебе не слишком торопиться. Твоя Кэтрин более деликатный цветок, чем Фанни-Роза.
Между тем, маленькой Молли евда исполнился год, а вслед за ней уже спешит следующий. Впрочем, может быть, дядя Вилли напрасно беспокоится... Генри выглянул из окна кареты. У деревьев в этой части парка возле дороги был какой-то куцый вид, после того, как их осенью подстригли. Ничего, это им полезно, через два-три года они совсем выправятся. Когда они проезжали мимо Лоджа, Кэтрин с улыбкой поклонилась миссис Магони, а Генри нарочно отвернулся. Этот дом всегда вызывал в нем неприятные мысли, напоминая о том, что следовало забыть. Джек Донован и его сестрица уехали отсюда, убрались в Америку, в доме от них не осталось и следа, и все-таки всякий раз, когда Генри проезжал через ворота, при всем желании забыть, он невольно вспоминал нахальный фамильярный вид, с которым этот тип взял деньги на пароходный билет, и хитрый взгляд исподлобья, брошенный на Генри его сестрицей, а за всем этим - беспомощные трагические глаза несчастного Джонни, когда Генри в последний раз видел его в Клонмиэре. Нет, эти воспоминания - не лучшая пища для ума, и, еще раз погладив руку Кэтрин под пледом, он стал весело болтать ни о чем - об охоте, намеченной на следующую неделю, о малом судебном заседании в следующий вторник в Мэнди, о письме, полученном накануне от его матери Фанни-Розы из Ниццы.
- Ты заметила, - смеясь, сказал он Кэтрин, - что она все время пишет о каких-то сумасбродствах? Уверен, она получает массу удовольствия от жизни.
- Ты напрасно так думаешь, - отозвалась Кэтрин.
- Ах, дорогая моя, ты недостаточно хорошо знаешь мою мать, и тебе трудно судить. Я считал, что смерть бедного Джонни сломит ее окончательно, однако теперь я склонен думать, что после того, как миновал первый приступ отчаяния, и она оправилась от шока, вызванного его смертью, она перестала думать об этой трагедии и о Джонни тоже.
- Твоя мать совсем не так легкомысленна, как кажется. Она просто притворяется и перед людьми, и перед самой собой.
- Моя мать ни перед кем не притворяется, - сказал Генри, - можешь быть в этом уверена. У нее есть своя вилла, ее окружают разные иностранные графы, рядом - казино, и она вполне довольна жизнью. Посмотри-ка, эта неприятная особа миссис Келли действительно делает тебе книксен. Что ты делаешь с этими дунхейвенцами? Раньше я никогда не видел, чтобы кто-нибудь из этой семьи улыбнулся Бродрикам, разве что замышляя какую-нибудь пакость.
- Может быть, это оттого, - отозвалась Кэтрин, глядя в сторону, - что Бродрики никогда не улыбались жителям Дунхейвена?
- Конечно, я в этом нисколько не сомневаюсь, - сказал Генри. Потому-то первого из них и убили выстрелом в спину. Что ты скажешь о новой дороге на шахту? Это современное покрытие - великолепная штука, его не сравнить с гравием, при котором зимой по дороге невозможно проехать. Дедушка был бы доволен.
- Я с тобой согласна, стало гораздо лучше, однако я бы хотела, чтобы одновременно с этим кто-нибудь занялся домами шахтеров. Некоторые из них просто в ужасном состоянии. Я не могу спокойно думать о маленьких детях, которые вынуждены жить в таких условиях.
- Неужели дома действительно так плохи? - спросил Генри. - Боюсь, что я никогда в них не бывал, думал исключительно о том, чтобы шахты приносили доход. Я легко могу дать распоряжение, чтобы их подправили, там, где они уж очень плохи, и кое-где подкрасили. Будет теплее, и перестанет течь.
- А почему бы не снести их совсем и не выстроить на их месте новые, кирпичные? - предложила Кэтрин.
- Любовь моя, это будет стоить уйму денег.
- Мне казалось, что в прошлом году шахты принесли нам такие огромные доходы.
- Это верно, но если мы начнем сносить старые дома и строить для шахтеров новые, доходов не останется никаких.
- Интересно, кто из нас преувеличивает? - улыбнулась Кэтрин. - Шахтеры не требуют дворцов. Нужно только, чтобы было немного теплее и удобнее, и, если принять во внимание, как тяжело они на тебя работают, они этого вполне заслужили.
Генри состроил гримасу.
- Ты заставляешь меня чувствовать себя негодяем, - сказал он. - Ну хорошо, я это обдумаю и посмотрю, что тут можно сделать. Однако предупреждаю тебя, благодарности от них не ожидай. Вполне возможно, они заявят, что предпочитают свои деревянные лачуги.
- Не нужно думать о благодарности, - сказала Кэтрин. - Самое главное маленькие детишки перестанут мерзнуть... Голодная Гора сегодня улыбается. Видишь, солнце на самом гребне. Совсем, как золотая корона.
- А на мой вкус, у Голодной Горы слишком много разных настроений, сказал Генри. - К примеру говоря, перед Рождеством погода была такая скверная, что невозможно было работать, и добыча сильно снизилась.
- Природа работает по-своему, и не торопится, - заметила Кэтрин, и если ты проявляешь нетерпение и слишком спешишь, она может рассердиться. Посмотри, вон Том Каллаген идет в церковь. У него, наверное, захромала лошадь. Почему же он не подождал нас в Дунхейвене, мы бы захватили его с собой. Вели Тиму остановить лошадь, дорогой.
Генри со смехом вышел из кареты и крикнул викария, который крупными шагами шел впереди по дороге.
- Том, сумасшедший ты человек, - кричал он, - почему ты нас не подождал? Иди сюда и садись рядом с Кэтрин. Мы серьезно на тебя обижены.
Молодой викарий обернулся, приветливо улыбаясь. Это был высокий крепкий человек приятной наружности, с каштановой бородкой.
- Утро такое чудесное, - объяснил он, - а у Принца слетела подкова, вот я и решил подарить себе приятную прогулку. Первые несколько миль были поистине чудесны, но вот сейчас я начинаю чувствовать себя мучеником.
- В результате твоя проповедь будет немного короче, - сказал Генри. Ну, полезай и спрячь в карман свою гордость. Кэтрин просто возмущена твоим поведением.
- Я еще ни разу не слышал, чтобы Кэтрин кем-нибудь возмущалась, сказал викарий.
Том Каллаген был другом Генри по Оксфорду, и после недолгих уговоров принял место викария в дунхейвенском приходе; в его обязанности входило отправлять воскресную службу в Ардморе, самой удаленной церкви прихода, расположенной на берегу моря. Он мог бы устроиться гораздо лучше по ту сторону воды, однако его привязанность к Генри была столь сильна, что он предпочел похоронить себя в глуши; ему было приятнее находиться ближе к другу, чем добиваться уважения и благополучия в большом городе.
- Что ты скажешь о ее последней причуде? - спросил Генри. - Она решила ни больше, ни меньше, как снести прочь старые лачуги и построить шахтерам кирпичные коттеджи. Я разорюсь вконец.
- Отличный план, - решительно сказал Том. - Во-первых, эти лачуги настоящее позорище, а во-вторых, у тебя столько денег, что ты сам не знаешь, куда их девать.
- Именно это я всегда ему и говорю, - подтвердила Кэтрин.
- Вся беда в том, - сказал Генри, - что в вас обоих говорит нонконформистская совесть. И вы стараетесь заразить ею меня. Мой дед не стал бы вас и слушать.
- Судя по тому, что мне известно об этом старом джентльмене, - заметил Том, - это был человек, не признававший Бога. При тебе, по крайней мере, шахты не работают в воскресенье, как это было в его времена.
- Это тоже дело рук Кэтрин, - улыбнулся Генри. - Говорю тебе, Том, я породнился с семьей, где такое множество принципов, что от них просто некуда деваться. Послушай моего совета, держись от них подальше.
- Я предпочитаю быть добрым, как Эйры, чем умным, как Бродрики, сказал Том Каллаген. - Единственное, почему ты не стал таким же жестким и скупым человеком, как твой дед, это потому, что у тебя хватило ума жениться на Кэтрин. Ну вот, мы уже подъехали к церкви, и я нисколько не сомневаюсь, что там, кроме нас, собралось уже по крайней мере три человека.
Маленькая церквушка стояла на отшибе; одинокая, обдуваемая всеми ветрами, она гляделась в воды залива Мэнди-Бей. Если не считать ее местоположения - она была открыта всем ветрам и дождям зимнего времени, - в ее серой основательности было что-то прочное и надежное. От мха и лишайников, покрывавших ее стены, веяло чем-то, не подвластным времени. Внутри все было мирно и безмятежно, словно никакие дурные мысли или тяжелые воспоминания не могли проникнуть сквозь эту тихую ясность. Пусть бушуют ураганы, пусть все заливает потоп, церковь в Ардморе выдержит все, ибо она бастион вечности.
Генри, стоя на коленях рядом с Кэтрин, видел ее спокойный профиль, ее темные глаза, обращенные к алтарю, и думал о том, что ни один человек, кроме него, не знает, как она прекрасна, как нежна и преданна ему. А что, если прав Том Каллаген, и, если бы не Кэтрин, он стал бы таким же жестоким человеком, каким был его дед? Эта мысль причинила ему беспокойство, и он ее отбросил, как привык отбрасывать все неприятное, причислив к абсурдным. Он вовсе не жестокий человек, Том, верно, шутит. Он ведь всегда, насколько себя помнит, думал прежде о других, а потом уже о себе. Долг ставил прежде удовольствия, добро - выше зла. Он с чистой совестью может сказать, что никогда не совершал дурного, низкого или бесчестного поступка. Правда, ему повезло, он счастлив своей работой, у него много добрых друзей; но счастье это, в конце концов, дар Божий, и он благодарен за него. Нет, жестким, тяжелым человеком в семье был Джонни. Джонни был эгоистичен, жесток, всюду, где бы он ни находился, он сеял вокруг себя несчастье, бедняга. Знал бы Том Каллаген, что это был за человек.
И Генри, произнося, как всегда, громко и отчетливо слова Общего Покаяния "Мы согрешили, Господи, уклонились с Твоего пути, словно заблудшие овцы", думал, как обычно, что к нему эти слова не относятся, так же, как и ко всякому законопослушному человеку, который ведет честную жизнь и исполняет свой долг по отношению к Богу и королеве. Они относятся к ворам, распутникам и пьяницам, которые никогда не заходят в церковь.
Служба окончилась, Том Каллаген снимал облачение в ризнице, а Генри и Кэтрин вышли на церковный дворик и стояли там, глядя на море. Длинные волны с Атлантики катились мимо них в глубину залива. Под ними, в кустах терновника, заливалась малиновка, сладкие и в то же время тоскливые звуки ее песни отчетливо раздавались в чистом морозном воздухе.
- Я рада, что мы крестили Молли в этой церкви, - сказала Кэтрин. Следующего ребенка мы тоже будем крестить здесь, и всех остальных детей тоже. А когда нам придет время уходить, дорогой, я бы хотела, чтобы нас положили здесь вместе.
- Какие мрачные мысли, - сказал Генри, привлекая ее к себе. - Ненавижу разговоры о смерти. Лучше поцелуй меня. Вон, видишь? Это "Эмма-Мария", она направляется в Бронси. Пользуются, верно, хорошей погодой, иначе они не стали бы отправлять груз в воскресенье. Хорошо она нагружена, правда? Там, по крайней мере, сотня тонн меди. Вот так-то, дорогая моя.
- Бог с ней, с этой медью, - сказала Кэтрин. - Ты не забудешь о моем пожелании относительно этого кладбища?
- Я отказываюсь связывать себя такими неприятными обещаниями, - сказал Генри. - И не стой, пожалуйста, на ветру, а то простудишься. Смотри, Том уже ждет нас у кареты. Какой милиый человек, и как я рад, что он переехал сюда. Ты знаешь, - весело продолжал он, беря жену под руку, - вот было бы прекрасно, если бы все наши добрые друзья жили здесь поблизости. Том, дружище, ты прочел отличную проповедь, я бы и сам мог прочесть такую же, если бы был священником, и, дабы продемонстрировать тебе свое одобрение, я обещаю построить тебе дом. Не можешь же ты постоянно жить в этом жалком коттедже в деревне.
- Почему же не могу? Прекрасно живу.
- Ничего подобного. И не спорь, я ненавижу споры, в особенности на голодный желудок. И чтобы доказать тебе мою серьезность, я покажу тебе местечко, которое для этого подобрал. Я вспомнил о нем, когда мы пели "Твердыню веков". Как раз на выезде из Дунхейвена, еще до подъема и коттеджей Оукмаунта, есть небольшая площадка, почти что ровная, ее прекрасно можно использовать для фундамента. Мы назовем ее "Хисмаунт", и, как только старый пастор умрет, приход перейдет к тебе и Хисмаунт станет называться "Ректори" - пасторский дом.