дю Морье Дафна. Голодная Гора

   Он улыбнулся жене, разворачивая план, который дал ему архитектор, радуясь, словно мальчик при виде новой игрушки.
   - Признайся, душа моя, - сказал он, - что это новое крыло, где будем жить мы с тобой и наши гости, производит грандиозное впечатление.
   Кэтрин улыбнулась и взяла в руки план.
   - Похоже на дворец, - сказала она. - Что мы будем делать со всеми этими комнатами?
   - Как ты думаешь, правда, это отличная идея иметь такой просторный холл? - с нетерпеливым волнением спрашивал он. - Когда я бываю в Эндрифе и других домах, мне всегда становится неловко, что у нас холл совсем маленький, похожий на коридор. А как тебе лестница? Величественно, правда? Для галереи, разумеется, я куплю несколько по-настоящему хороших картин. Следующей зимой мы поедем во Флоренцию и Рим, и там дадим себе волю. А вот это должно тебе понравиться больше всего. Посмотри, это твой будущий будуар, он расположен между нашей спальней и угловой комнатой для гостей. А из него - маленький балкончик, прямо над парадной дверью. А вот моя гардеробная, она выходит окнами на лес. Но скажи мне, как тебе нравится будуар? Это целиком моя идея.
   Кэтрин протянула руку и коснулась его щеки.
   - Конечно, он мне нравится, - сказала она. - Ты угадал, я всегда хотела, чтобы у меня была маленькая комнатка, совсем моя, где бы я могла писать письма, никому не мешая.
   - А какой из нее будет вид! - возбужденно говорил он. - Лучший вид во всем доме, прямо через бухту на Голодную Гору. Понимаешь, душечка, если ты будешь чувствовать себя не совсем здоровой, завтрак тебе будут приносить в будуар, и тебе придется только пройти туда из своей спальни. В этих новых комнатах солнце бует весь день. А то теперь, в особенности зимой, оно скрывается почти сразу после ленча. Поэтому, наверное, ты такая бледная.
   Он свернул пергамент и достал другой, более подробный план, на котором были изображены крыша и камины.
   - Это тебе не особенно интересно, - сказал он, - но мне нравится, что архитектор добавил разные башенки и башни. Совсем как на картинках, изображающих замки на Луаре.
   Кэтрин смотрела на него, лежа на кушетке. Он был так оживлен, так волновался. Эта перестройка займет его мысли на многие месяцы, так что он не будет думать ни о чем другом. Вся затея с переделкой дома радовала ее исключительно по этой причине. Это означало, что он не будет тревожиться о ней...
   - Сколько времени это займет? - спросила она.
   - Немного меньше года, и все будет кончено, - ответил он. - К сожалению, это означает, что в доме довольно долго будут находиться рабочие. Мне-то все равно, а вот как ты? Может быть, нам стоит перебраться на ту сторону воды и провести лето с тетей Элизой в Летароге? Доктора не будут против этого возражать.
   - Нет-нет, - ответила Кэтрин, - я не хочу снова уезжать из Клонмиэра.
   Потом пришли дети, и снова пришлось доставать планы.
   - Наш дом будет похож на сказочный замок, - сказала Молли, заразившись энтузиазмом от отца. - Смотри, Кити, нам с тобой больше не придется спать в одной комнате. У нас будут мамина прежняя и детская. А мисс Фрост будет жить в папиной гардеробной.
   Это показалось им смешным, и они стали хохотать.
   - А какая комната будет у меня? - спросил Хэл. - Можно мне взять комнату в башне?
   - Я думал поместить туда кого-нибудь из слуг, - сказал Генри, - но, пожалуйста, мой мальчик, ты можешь ее получить, если хочешь. Это была комната моего отца, когда он был мальчиком.
   - Мне она нравится, это самая лучшая комната во всем доме. Я буду там рисовать. А зачем мне нужны две детских, ночная и дневная? Теперь Кити делает уроки с мисс Фрост, они могут заниматься в классной, верно?
   Генри посмотрел на Кэтрин. Она сидела, склонив голову над вышиванием.
   - У вас, возможно, скоро появятся новый братец или сестричка, - сказала она.
   - О, правда? - откликнулся Хэл.
   Новость его не особенно заинтересовала. Во всяком случае, когда тебе десять лет, няня над тобой уже не властна, и это очень здорово. Он уже вырос из таких вещей, как детская. Подперев подбородок рукой, Хэл занялся изучением новых планов. Да, старая комната в башне очень ему подойдет. Он раздобудет ключ и будет запираться, чтобы мисс Фрост не могла его найти. Будет рисовать настоящие большие картины и повесит их на стену, как это делают настоящие художники...
   Рабочие начали сооружать фундамент сразу же после Пасхи, и в течение всего этого прекрасного лета тысяча восемьсот семидесятого года в Клонмиэре постоянно раздавался стук молотков. Строительные леса закрыли фронтон старого дома с его колоннами, окна и все остальное. Всюду стояли лестницы, лежали груды камня, песка и извести. Когда стало вырисовываться новое крыло, оно как бы принизило старое здание, до того казавшееся таким основательным и солидным. В комнатах стало еще меньше света, чем раньше, потому что новое здание выдвинулось вперед, забрав все солнце себе.
   - Вот увидишь, насколько нам будет лучше в новом доме. Комнаты там вдвое больше и такие высокие. В старом здании я уже чувствую себя неуютно, мне там тесно. Скорее бы они заканчивали работы.
   Дети были в восторге от того, что в доме идет строительство. Они гонялись друг за другом по комнатам, в которых еще не было потолка, где стены были возведены только наполовину, и мисс Фрост, тщетно пытаясь их отыскать, вдруг обнаруживала Молли на верхней ступеньке высоченной лестницы, откуда она вполне могла свалиться и сломать себе шею, а Кити с вымазанными в земле руками и лицом вдруг выползала из нового погреба. Хэл с интересом наблюдал за тем, как смешивают цемент, и мял в руках мягкую глину. А Генри приходил каждый день в середине утра вместе с архитектором, который приезжал из Лондона и оставался в Клонмиэре недели по две кряду, наблюдая, как идет работа, и они вдвоем обсуждали разные вопросы, говорили о том, что труба большого камина будет портить вид нового крыла с фасада, о том, каким должно быть расстояние между двумя окнами, или спорили о высоте будущей парадной двери; Генри при этом стоял, склонив голову на плечо и засунув руки в карманы, а архитектор записывал на клочке бумаги какие-то цифры.
   Хэлу вдруг начинало казаться, что вокруг слишком много людей, и он убегал в лес, в беседку, где любила сидеть его мать. Она теперь мало двигалась, и ей постоянно приходилось отдыхать. Она, должно быть, почувствовала, что он пришел, потому что обернулась к нему и улыбнулась.
   - Мне показалось, что на меня смотрит какой-то маленький мальчик, сказала она.
   Он подошел и уселся на стул возле нее.
   - Я нарисовал тебе рисунок, - сказал он, шаря в кармане своей курточки. - Там про залив в очень дождливый и ветреный день.
   Он протянул ей грязный листок бумаги, жадно вглядываясь ей в глаза в надежде найти там одобрение.
   Это был обычный детский рисунок - деревья и залив неправильных пропорций, кошмарные волны и черные тучи, из которых льет чернильно-темный дождь. Однако в рисунке было нечто такое, что отличало его от обычной детской мазни. В одном из деревьев, склоненных к земле, чувствовалась жизнь, интересен был цвет неба.
   - Спасибо, - сказала Кэтрин, - мне очень нравится.
   - Хорошо вышло? - спросил Хэл. - Если он нехорош, я его порву.
   Она посмотрела на сына и взяла его за руку.
   - Для твоего возраста он очень хорош, - сказала она, - но ты выбрал трудный сюжет, с ним нелегко справиться и настоящему художнику.
   Хэл хмуро рассматривал рисунок, грызя ногти.
   - Я люблю рисовать больше всего на свете, - сказал он, - но если я не сумею рисовать лучше, чем другие люди, я тогда рисовать не буду вообще.
   - Не надо так думать, - сказала Кэтрин, - такой образ мыслей делает человека ограниченным, завистливым и несчастным. На свете всегда найдется кто-то, кто будет лучше тебя. Просто ты сам должен стараться делать все как можно лучше.
   - Я совсем не думаю о том, что скажут люди, - возразил Хэл, - просто я сам должен чувствовать внутри, что у меня получается. Если мне не нравится рисунок, я чувствую себя ужасно.
   Кэтрин обняла его за плечи и крепко прижала к себе.
   - Продолжай рисовать, - сказала она сыну, - делай это хотя бы потому, что, когда ты рисуешь, ты счастлив, независимо от того, хорошо у тебя получается или плохо. А потом приходи ко мне, моя радость, и мы с тобой будем обсуждать твои рисунки вместе.
   Так прошло лето, снова наступила осень, и к новому году, как обещал архитектор, можно будет поселиться в новом крыле дома. Были уже возведены стены, закончена крыша и настилались полы, заканчивалось сооружение перегородок между комнатами. Из холла поднималась наверх широкая лестница на галерею, и Генри, приходя туда вместе с Кэтрин, которая опиралась на его руку, намечала места, где они повесят картины. Дети бегали по коридорам, перекликаясь друг с другом, их голоса гулко резонировали, отражаясь от высоких потолков.
   - Тебе здесь будет хорошо, правда? - беспокойно спрашивал он. - Ведь все здесь делается только для тебя, ты же знаешь.
   Снова и снова он водил ее по комнатам, обращая ее внимание то на великолепный камин в гостиной, то на просторную новую библиотеку, где он сможет, наконец, разместить все книги, которым раньше не находилось места. Больше всего он любил показывать ей будуар и расположенный рядом с ним балкончик.
   - Летом ты сможешь сидеть здесь в своем кресле, - говорил он. - Поэтому я специально велел, чтобы вместо окна сделали дверь, и можно было бы выносить на балкон кресло. А зимой ты будешь сидеть здесь у камина. А когда я захочу тебя видеть, я встану внизу и буду бросать в окно камешки.
   Кэтрин улыбалась и смотрела через залив на Голодную Гору.
   - Да, - говорила она, - это именно то, чего мне всегда хотелось.
   Он обнял ее рукой, и они стояли так, глядя вниз на рабочих.
   - После Нового года, когда ты снова встанешь на ноги и окрепнешь, сказал он, - мы поедем за границу месяца на три или четыре, во Францию и в Италию, и будем покупать все, что только нам понравится - мебель, картины. Для лестничной площадки я хочу найти мадонну Ботичелли, а еще есть такой художник Филиппо Липпи, он написал мадонну, как две капли воды похожую на тебя. Она висит над алтарем в одной старой церкви во Флоренции - помнишь, мы видели ее с тобой в том году, когда родился Хэл? Мне кажется, на галерее лучше поместить только старых мастеров, а современных, если тебе захочется, можно повесить у тебя в будуаре.
   - Я боюсь, что мой Генри собирается истратить массу денег.
   - Генри хочет, чтобы его дом был так же красив, как и его жена. Я хочу иметь для моей жены, для моего дома и моих детей только самое лучшее. Либо лучшее, либо совсем ничего. Никакой середины.
   - Очень опасный путь, - улыбнулась Кэтрин, - он ведет к разочарованию. Боюсь, что Хэл придерживается такой же точки зрения, это доставит ему немало огорчений.
   В середине декабря Генри пришлось дня на четыре уехать в Слейн на выездную сессию суда, и на третий день, вернувшись в гостиницу, он увидел Тома Калагена, который дожидался его в вестибюле.
   - Что делает в Слейне пастор Дунхейвена? - со смехом спросил он. - Ты, верно, приехал, чтобы выступить свидетелем по делу об оскорблении действием, да? Пойдем пообедаем вместе.
   - Нет, старина, спасибо, я приехал за тобой, тебе нужно ехать домой.
   - Что случилось? - Он схватил Тома за руку. - Кэтрин?
   - Вчера утром она немного простудилась, - сказал Том, - и весьма неразумно поступила, встав с постели и отправившись в сад с детьми. К вечеру ей стало хуже, и мисс Фрост позвала доктора. Он считает, что начались роды, и просил меня съездить за тобой. Если ты готов, я предлагаю отправиться немедленно.
   Том говорил спокойно и ободряюще. Добрый старый Том, думал Генри, на него во всем можно положиться. Лучшего друга у него не было на свете. Генри сразу же велел гостиничному лакею собрать его вещи, и увязанный чемодан уже стоял в вестибюле. Он наспех нацарапал записку, извиняясь перед колегами, и они выехали из города.
   - Дети сейчас у нас в Хитмаунте, - сказал Том, - толкутся всей гурьбой на кухне, помогают варить варенье. Вымазались отчаянно, но очень счастливы. Мы договорились, что они у нас переночуют, а, может быть, и поживут дня два-три, если будет нужно.
   - Я не думаю, что все это займет слишком много времени, если, как ты говоришь, роды уже начались, - сказал Генри. - Кити, насколько я помню, появилась на свет довольно быстро.
   - Это не всегда одинаково, дружище, - сказал Том. - Кити родилась шесть или семь лет тому назад, а Кэтрин с тех пор не стала здоровее, разве не так? Но этот молодой доктор, по-видимому, способный врач. Старик Армстронг, между прочим, тоже все время при ней. Скорее просто из любви к Кэтрин и ко всем вам, чем из каких-либо других соображений.
   - Да, он всем нам помог появиться на свет, - заметил Генри, - надо полагать, он кое-что в этом деле понимает.
   Было уже около семи часов, когда они приехали в Клонмиэр. Дядя Вилли услышал стук колес их экипажа и дожидался их, стоя на ступеньках перед парадной дверью.
   - Рад тебя видеть, Генри, - сказал он в своей обычной грубовато-ворчливой манере. - У Кэтрин сейчас молодой Маккей. С тех пор, как вы уехали, пастор, все осталось, как было, ничего не изменилось. Вам обоим надо бы выпить по рюмочке. Мы ничего не можем сделать, чтобы заставить младенца поторопиться.
   Он направился в столовую, Том и Генри последовали за ним.
   - Я пойду к Кэтрин, - сказал Генри, но старик Армстронг положил руку ему на плечо.
   - Я не советую, - сказал он. - Будет гораздо лучше, если вы повидаетесь после того, как все будет кончено. Здесь вам приготовили холодный ужин. Вам обоим необходимо подкрепиться.
   Генри, к своему удивлению, обнаружил, что очень голоден. Холодная говядина с пикулями. Абрикосовый торт.
   - Ну же, Том, не будь таким серьезным, ведь это моя жена рожает, а не твоя.
   Он начал рассказывать забавные эпизоды, которые случились во время сессии. Они слушали и улыбались, однако говорили мало. Старый доктор Армстронг попыхивал своей трубкой. Вскоре в комнату вошел Маккей.
   - Ну как, - спросил Генри, - как она себя чувствует?
   - Очень утомлена, - ответил доктор. - Ей приходится очень нелегко, но она так терпелива. Мне кажется... - Он взглянул на Армстронга. - Вы не могли бы пойти сейчас туда вместе со мной?
   Старый доктор, не говоря ни слова, встал со своего кресла и вышел вслед за ним из столовой.
   - Удивительно, - заметил Генри, - до сих пор еще ничего не придумали, чтобы облегчить это дело. Почему этот тип ничего не предпринимает? Не может же она терпеть эту муку до бесконечности! - Он начал шагать взад-вперед по комнате. - Моя мать родила нас всех пятерых и глазом не моргнула, - сказал он. - Через пять минут она уже бралась за вышивание и начинала распекать служанок.
   Он остановился и прислушался, потом снова начал шагать.
   - Дядя Вилли все время смотрит на меня с безнадежным видом, словно хочет сказать: "Я же говорил!", - раздраженно сказал Генри. - Помню, еще в прошлом году он заявил, что Кэтрин вообще не следовало иметь детей... Он почему-то считает, что у нее там внутри какое-то искривление. Кэтрин никогда мне ничего не говорила по этому поводу, она все принимала достаточно спокойно. Странные какие-то эти женщины... - Он нерешительно переминался с ноги на ногу, поглядывая на дверь. - Может быть, мне все-таки пойти наверх?
   - Я бы на твоем месте не ходил, - мягко сказал Том.
   - Не могу больше здесь находиться, - сказал Генри, - пойду посмотрю, что делается в новом доме.
   Он взял маленькую лампу и вышел через дверь из столовой в коридор, соединяющий старую и новую части дома. На этой неделе рабочие обшивали панелями стены новой столовой. Он поднял лампу над головой и прошел в большой холл, который казался огромным из-за отсутствия мебели. Через застекленную крышу струился тусклый свет. Здесь все было призрачно и серо, а широкая лестница, ведущая на галерею, зияла, как пропасть.
   Все будет отлично, думал он, когда мы поставим мебель. Яркий огонь в открытом камине, кресла, диваны, столы, а вот здесь, в уголке, фортепиано Кэтрин.
   Он бесцельно бродил по пустым необставленным комнатам, его шаги гулко отдавались в пустоте. Один раз споткнулся о лестницу и какие-то банки из-под краски. В уголке гостиной осталась кучка цемента. Комната показалась ему удивительно холодной, там гулял неприятный влажный ветер. Он поднялся по широкой лестнице на галерею. Здесь, должно быть, днем играли дети, кто-то из них забыл скакалку, она так и висела на перилах. Генри прошел через новую гардеробную в спальню, где еще держался запах краски. Генри пожалел, что спальню не закончили вовремя, и Кэтрин не могла рожать там. Тогда ее можно было бы переносить в будуар, и она могла бы проводить день, лежа на кушетке, а в спальню бы возвращалась только на ночь. Он остановился на пороге будуара. Даже сейчас, в голой и пустой комнате угадывалось ощущение уюта, будущее назначение этого уголка. Возможно, это потому, что они задумали ее вместе, строили планы, обсуждали, как лучше ее обставить и обустроить. Повернув ручку, он открыл французское окно и вышел на балкон. С моря дул легкий ветерок. Было слышно, как в бухте плещутся легкие волны. Лампа у него в руках вспыхнула и погасла.
   Назад ему пришлось пробираться ощупью через темные безмолвные комнаты, по галерее и вниз по широкой лестнице в холл. Все было окутано густой тенью, а кепки и комбинезоны строителей, висевшие в дверных проемах, были похожи на тела повешенных. Генри пытался представить себе новое крыло в готовом виде, законченным и отделанным - на лестницах ковры, на стенах висят картины, в каминах пылает огонь - и в первый раз в жизни воображение ему изменило, он не мог этого сделать. Он пытался себе представить Кэтрин, вот она сидит в уголке холла и разливает чай, возле нее - дети, рядом на полу собаки, а сам он только что возвратился с охоты вместе со старым своим другом Томом, и Гербертом, и Эдвардом, а Кэтрин, глядя на них, улыбается. Но он не видел ее, не видел никого из них. Перед его глазами был только огромный незаконченный пустой холл.
   - Генри, - раздался голос. - Генри...
   Из старого дома за ним пришел Том, вглядываясь в темноту.
   - Там в гостиной тебя ожидает Армстронг. Он только что спустился вниз и хочет с тобой поговорить.
   Генри пошел за ним, щурясь на принесенный свет. Дверь между старым и новым зданиями захлопнулась за ним со стуком. Он слушал, как эхо повторяет этот звук в новом крыле, отделенном этой закрытой дверью.
   - Как там дела? - спросил он. - Закончилось, наконец?
   Старик Армстронг молча смотрел на него из-под густых кустистых бровей. Он казался усталым и еще больше постаревшим.
   - Дочь, - сказал он. - Боюсь, что не очень-то крепкая. За ней потребуется серьезный уход. Кэтрин очень слаба. Ступай теперь к ней.
   Генри смотрел то на одного, то на другого - на своего друга и на друга своего отца.
   - Хорошо, - сказал он. - Я пойду к ней.
   Он быстро взбежал по лестнице. Навстречу ему по коридору шел молодой доктор.
   - Долго у нее не оставайтесь, - сказал он. - Она очень устала. Я хочу, чтобы она поспала... Думаю, - добавил он, - мне лучше остаться здесь на ночь, я не поеду домой.
   Генри посмотрел ему в глаза.
   - Что вы хотите этим сказать? - спросил он. - Разве не все в порядке?
   Доктор Маккей спокойно выдержал его взгляд.
   - У вашей жены очень слабое здоровье, мистер Бродрик, - сказал он. Роды были крайне тяжелыми. Если она уснет, все, может быть, обойдется. Однако я ни за что не ручаюсь. Думаю, вы должны это знать.
   Генри ничего не ответил. Он продолжал смотреть доктору в глаза.
   - Армстронг сказал вам насчет девочки? - спросил тот. - Боюсь, что у нее не все нормально - одна ножка не совсем прямая и несколько недоразвита, но в остальном все хорошо. Есть все основания полагать, что она вырастет такой же здоровой, как и остальные дети. А теперь вы, наверное, пойдете к миссис Бродрик?
   До его ушей донесся знакомый звук, плач новорожденного младенца, и это сразу перенесло его в другое время и в другое место - в Ист-Гроув, в ту ночь, когда родилась Молли. Как он был горд, как волновался. А потом Кити в Лондоне.
   В углу комнаты стояла няня, что-то приговаривая над новорожденной малюткой. Она вынула ребенка из колыбели, чтобы показать отцу.
   - Какая жалость, что у нее такая ножка, - прошептала она. - Мы не будем ничего говорить об этом миссис Бродрик.
   Генри слушал ее, как в тумане. Он не понимал ни слова из того, что она говорила. Он подошел к кровати, встал на колени и, взяв руку Кэтрин, стал целовать пальцы один за другим. Она открыла глаза и, подняв руку, дотронулась до его головы. Он ничего ей не сказал. Продолжал целовать ее пальцы. Няня вынесла младенца из комнаты, и звуки плача, все удаляясь, стихли в глубине коридора. Генри пытался молиться, однако слова не шли. Он ничего не мог сказать, ни о чем не мог просить. У нее были такие холодные руки, ему хотелось их согреть. Казалось, сейчас это самое важное: согреть ее руки. Он снова и снова их целовал, потом приложил к щекам, потом засунул себе под жилет, прижав к сердцу.
   Тогда она улыбнулась.
   - Я чувствую твое сердце, - прошептала она. - Оно бьется, работает, как машина на пароходе.
   - Ты согрелась? - спросил он.
   - Да, - ответила она. - Мне хотелось бы, чтобы моя рука всегда была у твоего сердца.
   Он продолжал стоять на коленях, и через какое-то время, часов в шесть утра, пришли рабочие; внизу, на подъездной аллее, слышались их голоса, кто-то свистнул, скрипнул гравий под тяжелыми сапогами. Кто-то пошел и сказал им, чтобы они уходили.
   5
   Все необходимое сделал Том Калаген. Он взвалил на свои плечи все обязанности. Дети оставались в Хитмаунте, чтобы Генри было спокойнее. Потом приехал Герберт и увез их в Летарог - всех старших детей с их гувернанткой и малютку с няней. Именно Том вспомнил об Ардморе, помнил он и гимны, которые особенно любила Кэтрин, и ее любимые цветы. Генри ничего не видел и не слышал. Единственное распоряжение, которое он отдал, это прекратить все работы, проводившиеся в доме. Он сам разговаривал с рабочими. Был очень спокоен, говорил вполне сознательно. Он со всеми расплатился, каждому пожал руку и поблагодарил. И они унесли с собой кирпичи, цемент, лестницы словом, все, связанное со строительством, и больше не возвращались. Архитектор уехал обратно в Лондон, оставив Генри свернутые в трубку планы. Генри спрятал их в ящик и запер его. И ни разу больше на них не посмотрел. Он уехал в Хитмаунт и жил там у Тома, но потом, через несколько недель, его охватило беспокойство. Это бесполезно, говорил он, каждый уголок в Дунхейвене таит в себе воспоминания, они не дают ему покоя. Придется уехать. Клонмиэр он сдаст в аренду, возможно, на несколько лет.
   - Мне кажется, не стоит этого делать, - мягко возразил Том. - Ты должен помнить о детях. Это их дом, и они его любят. Молли уже двенадцать лет, Хэлу десять, а Кити семь. В этом возрасте дети уже многое понимают. Пусть Клонмиэр останется для них домом. Дети должны хранить приятные, а не горькие воспоминания. Ты должен всегда это помнить.
   - Тогда пусть живут одни, - сказал Генри. - Я не могу там находиться. Все потеряло смысл. Жизнь кончилась, и тут ничего не поделаешь.
   - Понимаю, старина, - отозвался Том. - Но если бы ты попытался примириться, ты бы почувствовал, что боль постепенно утихает, тогда как ожесточение только усугубляет страдание. А ты сейчас именно ожесточен, мой милый друг, согласись сам.
   - Я ничего против кого-либо не имею, - сказал Генри, - я виню только самого себя. Я убил ее, Том, понимаешь ты это или нет? Этого я не могу ни забыть, ни простить. Я убил ее.
   - Нет, Генри, ты не должен так думать. Кэтрин всегдя была не вполне здорова. Я говорил об этом и с Армстронгом, и с молодым доктором Маккеем. У нее было что-то неладно, какая-то внутренняя болезнь, которую невозможно было излечить.
   - Ты жалеешь меня, Том, но это бесполезно. Этот последний ребенок не должен был родиться. Я это знал. И не позволял себе об этом думать, потому что так ее любил... Хорошо, не будем больше об этом говорить. Да и возможности не будет. Я уезжаю.
   - Да, я согласен, тебе следует уехать, но только не надолго. И не забывай, что это место - твой дом и дом твоих детей. Мы всегда будем здесь, когда ты захочешь нас видеть.
   - Ты мой самый близкий друг, Том. Иногда я думаю, что ты вообще мой единственный друг. Больше у меня друзей не было.
   - Куда ты собираешься ехать, старина? Что будешь делать?
   - Не знаю. Я меня нет никаких планов. Поеду куда-нибудь, где каждый пустяк не будет напоминать мне о ней.
   Том пытался его уговорить, но Генри ничего не хотел слушать. Ни убеждения, ни ласка, ни терпение - ничто на него не действовало. На лице у него уже залегли горькие морщины печали. Беззаботная ласковая улыбка, от которой, бывало, теплели его глаза и светлело все лицо, канула в прошлое. Теперь, когда он улыбался, губы его дрожали от того, что он пытался скрыть горечь.
   - Как ты не понимаешь, - говорил Том, пытаясь пробиться через эту стену отчаяния, - что таким образом ты все больше отдаляешься от Кэтрин, вместо того, чтобы становиться ближе к ней? Она все время будет с тобой, если только ты простишь себя и откроешь свое сердце.
   - Конечно, я понимаю, - отвечал Генри, беспомощно разводя руками. Прошло уже два месяца с тех пор, как она умерла; она принадлежит прошлому, которое никогда больше не вернется. Я больше ничего не могу сказать. Я не могу открыть свое сердце. У меня его нет. Она взяла его с собой, когда умерла.
   - Нет, Генри.
   - Да, Том... Да...
   Генри покинул Дунхейвен в середине февраля и направился в Лондон. Он провел там несколько недель, а потом уехал за границу. Поехал в Италию и Грецию. Франция в это время воевала с Пруссией, и он не мог повидаться с матерью. Она предпочитает оставаться на юге, писала Фанни-Роза - пусть будет, что будет - и возвращаться пока не собирается. Впрочем, жить становится трудно. Ей требуется больше денег. Генри прислал ей щедрый чек. Правда, теперь это не имело значения. Ее расточительность его больше не беспокоила. Может получить эти деньги и выбросить их в ближайшую канаву, если это доставит ей удовольствие. Если ей удается ухватить какой-то кусок нехитрого счастья, то и Бог с ней. Жаль, что ему самому это недоступно. Италия и Греция несколько рассеяли его. Он встречался с людьми, с которыми не был знаком раньше, и это помогало, потому что они ничего не знали о его прошлой жизни. Он обнаружил, что если провести время за завтраком или обедом с незнакомыми людьми и побольше разговаривать, то можно не думать о Кэтрин. В мае он вернулся в Лондон и купил дом на Ланкастер-Гейт. Устроившись на новом месте и наладив более или менее размеренный образ жизни - он часто обедал вне дома, встречался со множеством друзей, старых и новых, - Генри послал за детьми. Ему казалось, что теперь он сможет выносить их присутствие, а в доме с ними будет не так тоскливо.