Страница:
Может быть, – ответил Мишель, – свои счеты с этим типом мне еще предстоит свести. Повторяю: профессия господина Лекока сперва отталкивала меня точно так же, как и тебя. Ты, моя маленькая Эдме, не очень часто ходишь в театры и почти не читаешь романов, но все равно ты наверняка слыхала о людях, которые вынуждены принимать на себя, следуя долгу или страсти, роли неприглядные ради благородной, а то и героической цели. Цель оправдывает средства. Господин Лекок идет по следу, очень запутанному – ему пришлось принять на себя роль ищейки. Не вижу тут ничего нечестного, для этого требуется много мужества и ума. Ты согласна?
Он остановился, ожидая одобрения или протеста, но Эдме молчала. Мишель заговорил снова:
– Господин Лекок с самого начала проявлял ко мне исключительный интерес, и если бы я послушался его советов, мы бы уже давно были счастливы. Но из-за своего предубеждения, усиленного полунамеками графини Корона и клеветами нашего драгоценного Брюно, я от него совершенно удалился. Я тогда как раз искал места, но мой уход от Шварцев закрыл передо мной все двери в сфере финансов и предпринимательства: слух о моей черной неблагодарности по отношению к горячо любившему меня шефу распространялся с небывалой быстротой. Во всем Париже для меня так и не сыскалось местечка!.. Вы тогда стали моим прибежищем, ты и твоя добрая матушка. Я хватался за любую оказию, чем только не пытался заниматься – сочинением пьес, изобретательством и всякими прочими глупостями… Но кое-какие средства у меня все же имелись: чья-то таинственная рука, надо полагать, баронесса Шварц, поддерживала меня… В довершение всех безумств я обратился к игре…
– Это худшее из твоих безумств!
– Как сказать! Удачникам и ловкачам везет, но для тех, кто испытывает судьбу, безразлично, любят их или нет… Я проигрывал и подписывал векселя, не один, как мои дружки-драматурги, а в большом количестве. И представь себе, Эдме, дорогая, все это делалось для тебя. Не веришь? Напрасно! Не будь тебя, я спокойненько получат бы свои сто восемьдесят франков в какой-нибудь заплесневелой конторе. Ты – мой добрый ангел!
Эдме, не ожидавшая подобного умозаключения, возразила:
– Зато это надежно. Ты мог бы продвигаться по службе.
Невозможно! В доме Шварцев меня набаловали роскошью, свалившейся на меня как раз в то время, когда формируется характер. Если я все-таки остался неплохим малым, то лишь благодаря нашей любви. А потом знаешь, Эдме, моя мать как-то со слезами на глазах призналась: «Юность моя была блистательной». А я, как ни верти, сын своей матери.
Девушка опустила глаза.
Друзья у меня имеются, – продолжал говорить Мишель, – кроме Мориса с Этьеном, преданных мне по-братски, есть еще этот славный Домерг, который, впрочем, сильно усугубил мое тщеславие, всяческими намеками давая понять, что я сын господина барона. Вбил себе в голову эту идею и до сих пор верит в нее неколебимо. Графиня Корона тоже со мной говорила загадками, разумеется, не столь наивными – зазывала в сады Армиды. Знаешь, кто приносил мне записки от этой женщины? Трехлапый! Калека из почтовой конторы. Вот настоящий ребус – пара вполне фантастическая: графиня Корона и Трехлапый! Она его навещает, это известно всем. Пожалуй, только Лекок мог бы разрешить эту шараду… Ну и, конечно, наш уважаемый торгаш господин Брюно тоже побывал у меня в приятелях: усердно скупал мой гардероб и одалживал деньги… Моя мать ничего про это не знает. Да и давно ли я называю ее матерью!.. Потерпи, Эдме, не закрывай глаз, я подхожу к концу.
– Я закрываю глаза, чтобы вспомнить, как она прекрасна. Я так рада, что снова могу восхищаться ею без слез, с прежней искренностью.
– Она полюбит тебя, вот увидишь! Знала бы ты, как она умеет любить!.. Да, кстати, пока не забыл, я тоже хочу выведать у тебя один секрет. Скажи мне, с какой стати стал наведываться в ваш дом господин Брюно?
– Появился он месяца три назад, я тогда болела после встречи с баронессой Шварц у твоего порога, а мама отослала деньги в Кан, и нам не на что было жить. Однажды утром, мы как раз проветривали комнаты и все распахнули настежь, я заметила в одном из противоположных окон лицо этого самого Трехлапого, полускрытое занавеской. Он меня не видел, и вообще не подозревал, что за ним наблюдают. Как ни странно, калека рассматривал нашу квартиру с каким-то особым вниманием; словно не доверяя своим глазам, он через несколько секунд достал большой бинокль и направил его в комнату мамы.
– А на что он смотрел?
– Сперва я не поняла. Он исчез, а немного спустя, когда мама ушла в магазин, господин Брюно постучал в нашу дверь, спрашивая, нет ли у нас чего для продажи. Я его впустила, в нашем районе он считается человеком справедливым, и он действительно дал очень хорошую цену за те мелочи, что мы собрались продать, но он хотел приобрести вовсе не их.
– А что?
– Он хотел купить латную рукавицу… И я часто думала потом, что Трехлапый тоже рассматривал в бинокль эту вещь.
– Вот и доказательство, что эти жулики орудуют сообща, – заметил Мишель.
– Я их никогда не видела вместе, – возразила Эдме. – Господин Брюно заходил к нам еще несколько раз, всегда в отсутствие матери, и если говорить честно, оказал нам немало услуг, за которые мы ему благодарны.
– Всегда в отсутствие матери! – задумчиво повторил Мишель.
– Это, может быть, и случайностью… Но он несколько раз предлагал за боевую рукавицу большие суммы.
– Да, вещица, должно быть, ценная!
– Надо думать, потому что ее хотел купить не только господин Брюно.
– Трехлапый?
– Нет. Господин Лекок. Впервые он переступил наш порог из-за боевой рукавицы. У него якобы есть один знакомый любитель, который готов дать за нее десять тысяч франков.
– Десять тысяч франков! Вот это да! – изумился Мишель и тут же добавил: – Люди ищут иногда окольных путей, чтобы сделать добро.
Эдме замолчала, ее нахмуренные брови свидетельствовали о прежнем неверии в добродетели господина Лекока.
– Если бы не Лекок, – нарушил молчание Мишель, – мне бы от тюрьмы не спастись. Вот уже три дня, как я играю в прятки с господином Брюно, у него есть право на мое задержание. Мне пришлось нелегко, против меня орудовала целая троица: нормандец, Трехлапый и его графиня. Она-то с какой стати затесалась в эту компанию? Вот чего я не могу разгадать. Но что она их сообщница, это уж точно, именно из-за нее я чуть не угодил в ловушку. Правду сказать, в этой прелестнице есть что-то от жены Потифара: она знает, что я тебя люблю, и, наверное, вредит мне из мести… Я ей проговорился, где я скрываюсь от; восхода солнца до позднего вечера, а нынче ночью получил записку от господина Лекока, предупреждавшую, что на мой след напали и вот-вот арестуют. И действительно, едва я спустился с лестницы, как понял, что дом окружен. Там почему-то оказался и Трехлапый в своей дурацкой плетенке, я видел, как он говорил с жандармами. Господин Лекок назначил мне в записке свидание, я убежал к нему. Как жаль, что моя мать тоже настроена против этого человека!
– Вот видишь! – воскликнула Эдме. – Два любящих тебя сердца чувствуют одинаково!
Но факты говорят обратное, а я верю фактам. К тому же господин Лекок отсчитал мне по моему векселю денежки…
– За что? – встревоженно спросила девушка.
За мое большое спасибо, вот за что! Он понял, на что я способен, и верит в мое будущее. И правильно делает: первая же глупость, которую я сотворил, уйдя от него, увенчалась успехом. Заполучив деньги, я сразу же побежал играть и выиграл триста луидоров. Сейчас я вам отсыплю монет на погашение долга.
С этими словами Мишель погрузил обе руки в карманы, забренчавшие золотым звоном, но тут же остановился, заметив странное выражение на лице Эдме. Девушка, прослушавшая заключительную часть его авантюры с грустным видом, вдруг заволновалась, на лице ее появилось беспокойное выражение, не имевшее отношения к его рассказу: округлившиеся глаза Эдме были устремлены в окно. Мишель тоже повернулся к окну, и оба одновременно вскочили на ноги.
С другой стороны двора комната Мишеля, погруженная в темноту, осветилась внезапно, раздвинутые шторы позволяли отчетливо видеть происходящее. Этьен и Морис, все еще пребывавшие в своем живописном неглиже, встречали гостью: Морис держал лампу, а Этьен, согнувшись вдвое, отвешивал глубокий поклон даме, одетой в черное. Лицо ее было скрыто двойной вуалью из кружев.
– Моя мать! – встревоженно воскликнул Мишель.
– Да, это она, я ее узнала! – промолвила Эдме, и сердце ее дрогнуло при воспоминании об ушедшей муке.
Мишель одним прыжком оказался у двери. Эдме погасила лампу и припала к окну. Баронесса Шварц, ибо это была она, уже исчезла, а молодые авторы поспешили в свое святилище, чтобы подыскать в своей драме подходящее местечко для этого неожиданного визита. Укрытая темнотой Эдме перегнулась через подоконник и увидела следующее.
На двор выходили три двери, одна из которых вела на черную лестницу – она освещалась фонарем, прикрепленным над самым входом. Мишель, вихрем слетевший сверху, оказался во дворе первым; почти одновременно с ним появилась женщина под вуалью – она выбежала из-под арки, словно от кого-то спасаясь и сжимая в руках какой-то предмет, спрятанный цод шалью. Мишель кинулся ей навстречу, она слегка отступила, приложила палец к губам и лихорадочным жестом распахнула шаль, укрывавшую шкатулку редкой работы. Без колебаний и не промолвив ни слова, она сунула шкатулку в руки Мишеля и кинулась к черной лестнице. В ту же минуту из-под арки выскочил мужчина и тоже молча кинулся на ошеломленного юношу, пытаясь вырвать из его рук шкатулку. Мишель яростно сопротивлялся. Во время борьбы с незнакомца слетела шляпа, открыв лысый лоб господина Шварца.
– Шкатулка моя! – задыхающимся голосом произнес он. – Эта женщина меня обокрала!
Но внезапно узнав Мишеля, он вцепился ему в горло обеими руками и прорычал вне себя от злости:
– Так я и знал, что в дело замешан ты, негодяй! Я тебя убью!
– Вы сошли с ума! – раздался позади них нежный спокойный голос. – Господин Мишель, держите покрепче шкатулку, которую я вам отдала на хранение!
Оба вздрогнули и одновременно повернулись к даме – она была одета в черное, лицо ее скрывала точно такая же вуаль, как у баронессы Шварц. Мишель испугался и вытянул руку, чтобы преградить дорогу банкиру.
– Берегитесь! – пригрозил он. – А то как бы мне не пришлось убить вас!
Женщина откинула вуаль, открыв бледное, редкой красоты лицо.
– Графиня Корона! – изумленно пролепетал господин Шварц. – Я думал…
Он не докончил и провел рукой по лбу. Ошарашенный Мишель не мог вымолвить ни слова, но про себя подумал: «Она выскочила точно из-под земли». Банкир подобрал шляпу, поклонился графине, что-то пробурчал в извинение, и направился прямо к черному входу, ведущему в апартаменты Лекока.
Графиня, проследив за ним взглядом, задумчиво изрекла:
– Пойдут разговоры. Что ж, одной клеветой больше, не так уж важно.
– Сударыня, – учтиво произнес Мишель, – я надеюсь, мне представится случай отблагодарить вас.
И тоже повернул к черному входу. Графиня жестом остановила его.
– Вы можете не волноваться, – холодным тоном вымолвила она, – там, куда оба они пошли, им не позволят встретиться.
И, опуская вуаль, добавила чуть потише:
– Господин Мишель, вы любите ваших врагов и ненавидите, ваших друзей!
С этими словами она отошла и словно растворилась во тьме. Мишель остался один посреди двора. Окошко Эдме с шумом захлопнулось, юноша вздрогнул и вновь устремил взор на черный вход, явно искушаемый желанием проникнуть внутрь.
Поначалу его сбило с толку внезапное вмешательство графини, но последние ее слова доказывали со всей очевидностью, что она выступила в роли спасительницы баронессы Шварц. Шкатулка, конечно же, принадлежала его матери – она передала ему на хранение свою тайну.
Мишель догадался, что произошло в доме Шварцев: он знал, что барон следит за женой с обывательским ражем. Почувствовав, что тайна ее находится под угрозой, Джованна вынесла шкатулку из дома, муж следовал за ней по улицам ночного Парижа, а встреча их сделалась неизбежной именно потому, что его, Мишеля, не оказалось дома. Он догадался и еще кое о чем: Джованна вручила шкатулку своему сыну, потому что в ней крылась тайна и его жизни. Но сколько еще оставалось неясного! Во-первых, спасительное вмешательство графини! Корона, твердо зачисленной им в стан врагов, во-вторых, неожиданный исход приключения: его мать направилась к черной лестнице твердым шагом, ясно, что дорога эта ей была хорошо знакома, точно так же поступил и барон. В ушах юноши снова зазвучал холодный голос графини, насмешливо выделивший последнюю фразу:
– Там, куда оба они пошли, им не позволят встретиться!
Куда оба они пошли? К Лекоку? Мишель впервые в своей жизни решил вести себя осторожно.
– Сначала надо устроить шкатулку в надежное место, – вслух размышлял он, – а дальше видно будет.
Мишель медленно поднялся по лестнице в свою квартиру и уселся рядом с друзьями, все еще оживленно обсуждавшими визит таинственной дамы. Он жестом призвал их к молчанию и объявил Морису:
– Есть один человек, который может помирить тебя с бароном Шварцем. Бланш станет твоей женой, если ты захочешь.
– Если я захочу! – воскликнул Морис, не скрывая радости: он знал, что в подобных вещах Мишель не позволит ни обмана, ни шутки.
– Это целая история! – промолвил Мишель. – Вернее, настоящая сказка! Добрые волшебники еще не перевелись в нашем мире.
Мишель обхватил голову обеими руками, эта задумчиво-печальная поза явно противоречила только что произнесенным веселым словам.
– Ты такой бледный! – приглядевшись к нему, удивились друзья в один голос.
– Пустяки, – ответил Мишель и добавил, ставя шкатулку на стол перед Этьеном. – Я думаю, тут прячется драма, да еще какая!
Сразу возгоревшийся Этьен устремил было к сокровищу руку, но Мишель его удержал.
– Со мной творится что-то неладное, – признался он не своим голосом. – Такая тоска меня разбирает, хотя дела наши пошли на поправку. Впереди богатство и счастье, а на сердце тяжесть… Морис, – обратился он к другу, положив на шкатулку руку, – я верю тебе как брату. Если со мной случится беда, то пусть у тебя хранится эта вещь, которая для меня свята: в ней жизнь и честь женщины.
XXVII
Он остановился, ожидая одобрения или протеста, но Эдме молчала. Мишель заговорил снова:
– Господин Лекок с самого начала проявлял ко мне исключительный интерес, и если бы я послушался его советов, мы бы уже давно были счастливы. Но из-за своего предубеждения, усиленного полунамеками графини Корона и клеветами нашего драгоценного Брюно, я от него совершенно удалился. Я тогда как раз искал места, но мой уход от Шварцев закрыл передо мной все двери в сфере финансов и предпринимательства: слух о моей черной неблагодарности по отношению к горячо любившему меня шефу распространялся с небывалой быстротой. Во всем Париже для меня так и не сыскалось местечка!.. Вы тогда стали моим прибежищем, ты и твоя добрая матушка. Я хватался за любую оказию, чем только не пытался заниматься – сочинением пьес, изобретательством и всякими прочими глупостями… Но кое-какие средства у меня все же имелись: чья-то таинственная рука, надо полагать, баронесса Шварц, поддерживала меня… В довершение всех безумств я обратился к игре…
– Это худшее из твоих безумств!
– Как сказать! Удачникам и ловкачам везет, но для тех, кто испытывает судьбу, безразлично, любят их или нет… Я проигрывал и подписывал векселя, не один, как мои дружки-драматурги, а в большом количестве. И представь себе, Эдме, дорогая, все это делалось для тебя. Не веришь? Напрасно! Не будь тебя, я спокойненько получат бы свои сто восемьдесят франков в какой-нибудь заплесневелой конторе. Ты – мой добрый ангел!
Эдме, не ожидавшая подобного умозаключения, возразила:
– Зато это надежно. Ты мог бы продвигаться по службе.
Невозможно! В доме Шварцев меня набаловали роскошью, свалившейся на меня как раз в то время, когда формируется характер. Если я все-таки остался неплохим малым, то лишь благодаря нашей любви. А потом знаешь, Эдме, моя мать как-то со слезами на глазах призналась: «Юность моя была блистательной». А я, как ни верти, сын своей матери.
Девушка опустила глаза.
Друзья у меня имеются, – продолжал говорить Мишель, – кроме Мориса с Этьеном, преданных мне по-братски, есть еще этот славный Домерг, который, впрочем, сильно усугубил мое тщеславие, всяческими намеками давая понять, что я сын господина барона. Вбил себе в голову эту идею и до сих пор верит в нее неколебимо. Графиня Корона тоже со мной говорила загадками, разумеется, не столь наивными – зазывала в сады Армиды. Знаешь, кто приносил мне записки от этой женщины? Трехлапый! Калека из почтовой конторы. Вот настоящий ребус – пара вполне фантастическая: графиня Корона и Трехлапый! Она его навещает, это известно всем. Пожалуй, только Лекок мог бы разрешить эту шараду… Ну и, конечно, наш уважаемый торгаш господин Брюно тоже побывал у меня в приятелях: усердно скупал мой гардероб и одалживал деньги… Моя мать ничего про это не знает. Да и давно ли я называю ее матерью!.. Потерпи, Эдме, не закрывай глаз, я подхожу к концу.
– Я закрываю глаза, чтобы вспомнить, как она прекрасна. Я так рада, что снова могу восхищаться ею без слез, с прежней искренностью.
– Она полюбит тебя, вот увидишь! Знала бы ты, как она умеет любить!.. Да, кстати, пока не забыл, я тоже хочу выведать у тебя один секрет. Скажи мне, с какой стати стал наведываться в ваш дом господин Брюно?
– Появился он месяца три назад, я тогда болела после встречи с баронессой Шварц у твоего порога, а мама отослала деньги в Кан, и нам не на что было жить. Однажды утром, мы как раз проветривали комнаты и все распахнули настежь, я заметила в одном из противоположных окон лицо этого самого Трехлапого, полускрытое занавеской. Он меня не видел, и вообще не подозревал, что за ним наблюдают. Как ни странно, калека рассматривал нашу квартиру с каким-то особым вниманием; словно не доверяя своим глазам, он через несколько секунд достал большой бинокль и направил его в комнату мамы.
– А на что он смотрел?
– Сперва я не поняла. Он исчез, а немного спустя, когда мама ушла в магазин, господин Брюно постучал в нашу дверь, спрашивая, нет ли у нас чего для продажи. Я его впустила, в нашем районе он считается человеком справедливым, и он действительно дал очень хорошую цену за те мелочи, что мы собрались продать, но он хотел приобрести вовсе не их.
– А что?
– Он хотел купить латную рукавицу… И я часто думала потом, что Трехлапый тоже рассматривал в бинокль эту вещь.
– Вот и доказательство, что эти жулики орудуют сообща, – заметил Мишель.
– Я их никогда не видела вместе, – возразила Эдме. – Господин Брюно заходил к нам еще несколько раз, всегда в отсутствие матери, и если говорить честно, оказал нам немало услуг, за которые мы ему благодарны.
– Всегда в отсутствие матери! – задумчиво повторил Мишель.
– Это, может быть, и случайностью… Но он несколько раз предлагал за боевую рукавицу большие суммы.
– Да, вещица, должно быть, ценная!
– Надо думать, потому что ее хотел купить не только господин Брюно.
– Трехлапый?
– Нет. Господин Лекок. Впервые он переступил наш порог из-за боевой рукавицы. У него якобы есть один знакомый любитель, который готов дать за нее десять тысяч франков.
– Десять тысяч франков! Вот это да! – изумился Мишель и тут же добавил: – Люди ищут иногда окольных путей, чтобы сделать добро.
Эдме замолчала, ее нахмуренные брови свидетельствовали о прежнем неверии в добродетели господина Лекока.
– Если бы не Лекок, – нарушил молчание Мишель, – мне бы от тюрьмы не спастись. Вот уже три дня, как я играю в прятки с господином Брюно, у него есть право на мое задержание. Мне пришлось нелегко, против меня орудовала целая троица: нормандец, Трехлапый и его графиня. Она-то с какой стати затесалась в эту компанию? Вот чего я не могу разгадать. Но что она их сообщница, это уж точно, именно из-за нее я чуть не угодил в ловушку. Правду сказать, в этой прелестнице есть что-то от жены Потифара: она знает, что я тебя люблю, и, наверное, вредит мне из мести… Я ей проговорился, где я скрываюсь от; восхода солнца до позднего вечера, а нынче ночью получил записку от господина Лекока, предупреждавшую, что на мой след напали и вот-вот арестуют. И действительно, едва я спустился с лестницы, как понял, что дом окружен. Там почему-то оказался и Трехлапый в своей дурацкой плетенке, я видел, как он говорил с жандармами. Господин Лекок назначил мне в записке свидание, я убежал к нему. Как жаль, что моя мать тоже настроена против этого человека!
– Вот видишь! – воскликнула Эдме. – Два любящих тебя сердца чувствуют одинаково!
Но факты говорят обратное, а я верю фактам. К тому же господин Лекок отсчитал мне по моему векселю денежки…
– За что? – встревоженно спросила девушка.
За мое большое спасибо, вот за что! Он понял, на что я способен, и верит в мое будущее. И правильно делает: первая же глупость, которую я сотворил, уйдя от него, увенчалась успехом. Заполучив деньги, я сразу же побежал играть и выиграл триста луидоров. Сейчас я вам отсыплю монет на погашение долга.
С этими словами Мишель погрузил обе руки в карманы, забренчавшие золотым звоном, но тут же остановился, заметив странное выражение на лице Эдме. Девушка, прослушавшая заключительную часть его авантюры с грустным видом, вдруг заволновалась, на лице ее появилось беспокойное выражение, не имевшее отношения к его рассказу: округлившиеся глаза Эдме были устремлены в окно. Мишель тоже повернулся к окну, и оба одновременно вскочили на ноги.
С другой стороны двора комната Мишеля, погруженная в темноту, осветилась внезапно, раздвинутые шторы позволяли отчетливо видеть происходящее. Этьен и Морис, все еще пребывавшие в своем живописном неглиже, встречали гостью: Морис держал лампу, а Этьен, согнувшись вдвое, отвешивал глубокий поклон даме, одетой в черное. Лицо ее было скрыто двойной вуалью из кружев.
– Моя мать! – встревоженно воскликнул Мишель.
– Да, это она, я ее узнала! – промолвила Эдме, и сердце ее дрогнуло при воспоминании об ушедшей муке.
Мишель одним прыжком оказался у двери. Эдме погасила лампу и припала к окну. Баронесса Шварц, ибо это была она, уже исчезла, а молодые авторы поспешили в свое святилище, чтобы подыскать в своей драме подходящее местечко для этого неожиданного визита. Укрытая темнотой Эдме перегнулась через подоконник и увидела следующее.
На двор выходили три двери, одна из которых вела на черную лестницу – она освещалась фонарем, прикрепленным над самым входом. Мишель, вихрем слетевший сверху, оказался во дворе первым; почти одновременно с ним появилась женщина под вуалью – она выбежала из-под арки, словно от кого-то спасаясь и сжимая в руках какой-то предмет, спрятанный цод шалью. Мишель кинулся ей навстречу, она слегка отступила, приложила палец к губам и лихорадочным жестом распахнула шаль, укрывавшую шкатулку редкой работы. Без колебаний и не промолвив ни слова, она сунула шкатулку в руки Мишеля и кинулась к черной лестнице. В ту же минуту из-под арки выскочил мужчина и тоже молча кинулся на ошеломленного юношу, пытаясь вырвать из его рук шкатулку. Мишель яростно сопротивлялся. Во время борьбы с незнакомца слетела шляпа, открыв лысый лоб господина Шварца.
– Шкатулка моя! – задыхающимся голосом произнес он. – Эта женщина меня обокрала!
Но внезапно узнав Мишеля, он вцепился ему в горло обеими руками и прорычал вне себя от злости:
– Так я и знал, что в дело замешан ты, негодяй! Я тебя убью!
– Вы сошли с ума! – раздался позади них нежный спокойный голос. – Господин Мишель, держите покрепче шкатулку, которую я вам отдала на хранение!
Оба вздрогнули и одновременно повернулись к даме – она была одета в черное, лицо ее скрывала точно такая же вуаль, как у баронессы Шварц. Мишель испугался и вытянул руку, чтобы преградить дорогу банкиру.
– Берегитесь! – пригрозил он. – А то как бы мне не пришлось убить вас!
Женщина откинула вуаль, открыв бледное, редкой красоты лицо.
– Графиня Корона! – изумленно пролепетал господин Шварц. – Я думал…
Он не докончил и провел рукой по лбу. Ошарашенный Мишель не мог вымолвить ни слова, но про себя подумал: «Она выскочила точно из-под земли». Банкир подобрал шляпу, поклонился графине, что-то пробурчал в извинение, и направился прямо к черному входу, ведущему в апартаменты Лекока.
Графиня, проследив за ним взглядом, задумчиво изрекла:
– Пойдут разговоры. Что ж, одной клеветой больше, не так уж важно.
– Сударыня, – учтиво произнес Мишель, – я надеюсь, мне представится случай отблагодарить вас.
И тоже повернул к черному входу. Графиня жестом остановила его.
– Вы можете не волноваться, – холодным тоном вымолвила она, – там, куда оба они пошли, им не позволят встретиться.
И, опуская вуаль, добавила чуть потише:
– Господин Мишель, вы любите ваших врагов и ненавидите, ваших друзей!
С этими словами она отошла и словно растворилась во тьме. Мишель остался один посреди двора. Окошко Эдме с шумом захлопнулось, юноша вздрогнул и вновь устремил взор на черный вход, явно искушаемый желанием проникнуть внутрь.
Поначалу его сбило с толку внезапное вмешательство графини, но последние ее слова доказывали со всей очевидностью, что она выступила в роли спасительницы баронессы Шварц. Шкатулка, конечно же, принадлежала его матери – она передала ему на хранение свою тайну.
Мишель догадался, что произошло в доме Шварцев: он знал, что барон следит за женой с обывательским ражем. Почувствовав, что тайна ее находится под угрозой, Джованна вынесла шкатулку из дома, муж следовал за ней по улицам ночного Парижа, а встреча их сделалась неизбежной именно потому, что его, Мишеля, не оказалось дома. Он догадался и еще кое о чем: Джованна вручила шкатулку своему сыну, потому что в ней крылась тайна и его жизни. Но сколько еще оставалось неясного! Во-первых, спасительное вмешательство графини! Корона, твердо зачисленной им в стан врагов, во-вторых, неожиданный исход приключения: его мать направилась к черной лестнице твердым шагом, ясно, что дорога эта ей была хорошо знакома, точно так же поступил и барон. В ушах юноши снова зазвучал холодный голос графини, насмешливо выделивший последнюю фразу:
– Там, куда оба они пошли, им не позволят встретиться!
Куда оба они пошли? К Лекоку? Мишель впервые в своей жизни решил вести себя осторожно.
– Сначала надо устроить шкатулку в надежное место, – вслух размышлял он, – а дальше видно будет.
Мишель медленно поднялся по лестнице в свою квартиру и уселся рядом с друзьями, все еще оживленно обсуждавшими визит таинственной дамы. Он жестом призвал их к молчанию и объявил Морису:
– Есть один человек, который может помирить тебя с бароном Шварцем. Бланш станет твоей женой, если ты захочешь.
– Если я захочу! – воскликнул Морис, не скрывая радости: он знал, что в подобных вещах Мишель не позволит ни обмана, ни шутки.
– Это целая история! – промолвил Мишель. – Вернее, настоящая сказка! Добрые волшебники еще не перевелись в нашем мире.
Мишель обхватил голову обеими руками, эта задумчиво-печальная поза явно противоречила только что произнесенным веселым словам.
– Ты такой бледный! – приглядевшись к нему, удивились друзья в один голос.
– Пустяки, – ответил Мишель и добавил, ставя шкатулку на стол перед Этьеном. – Я думаю, тут прячется драма, да еще какая!
Сразу возгоревшийся Этьен устремил было к сокровищу руку, но Мишель его удержал.
– Со мной творится что-то неладное, – признался он не своим голосом. – Такая тоска меня разбирает, хотя дела наши пошли на поправку. Впереди богатство и счастье, а на сердце тяжесть… Морис, – обратился он к другу, положив на шкатулку руку, – я верю тебе как брату. Если со мной случится беда, то пусть у тебя хранится эта вещь, которая для меня свята: в ней жизнь и честь женщины.
XXVII
ПОСЛЕДНЕЕ ДЕЛО
Наш рассказ вынужден сделать шаг назад.
За несколько часов до сцены, только что описанной нами, незадолго до наступления темноты, в то самое время, когда охваченная лихорадкой Эдме Лебер поспешно удалялась от замка Буарено, изящный экипаж остановил свой резвый бег перед воротами тихого особняка, в который мы входили однажды, чтобы познакомиться с почтенным старцем полковником Боццо и его внучкой Фаншеттой, так не любившей Приятеля-Тулонца. Это было давно, в тот самый день, когда Ж.Б.Шварц, обладатель четырехсот тысяч франков, венчался в церкви Сен-Рош с прекрасной иностранкой, донной Джованной Марией Рени, из рода графов Боццо.
Несмотря на пробежавшие годы, особняк не изменил своего вида: внушительное строение, спокойное и холодное, по-прежнему походило на дома Сен-Жерменского предместья, возведенные в конце семнадцатого столетия.
Улица Терезы перед особняком была устлана толстым слоем соломы – привилегия чрезвычайная, но бесполезная и прискорбная, оповещающая любопытную толпу о том, что один из счастливчиков мира сего тяжко страдает или находится при смерти.
Кучер остановил лошадей молча. Дверца отворилась, из экипажа выпрыгнула женщина в черном, под вуалью, очень элегантная и, судя по движениям и фигуре, молодая. Легким-шагом она устремилась к воротам.
Двор был погружен в молчание. Окна второго этажа блестели, но каким-то безрадостным блеском, не вызывавшим мысли о празднике. Привратник, вытянувшийся возле своей будки, тихим голосом произнес:
– Приветствую вас, госпожа графиня, конец уже близок.
Молодая женщина ускорила шаг и подошла к крыльцу. На верхней ступеньке ее уже поджидал старый, монашеского вида слуга в темной ливрее, моментально распахнувший перед ней двери. Приподняв повыше светильник, который он держал в руке, слуга сообщил:
– Хозяин очень плох, навряд ли он переживет эту ночь.
– Он спрашивал про меня? – поинтересовалась женщина.
– Два раза, до и после исповеди.
– Ах так! – с какой-то странной тревогой воскликнула женщина. – Значит, уже была исповедь?
– Точно так, уже была, – многозначительным тоном ответил похожий на монаха слуга, и еле приметная усмешка скользнула по его губам, когда он пропускал гостью вперед.
– В доме есть посетители? – спросила она, войдя в вестибюль.
– Есть. Господа приказали подать себе ужин в гостиной.
– Кто?
– Герцог, англичанин, доктор, ваш муж и новенький, только что прибывший из Италии и знающий слово Каморры.
Она слегка вздрогнула и поспешно поднялась по лестнице. На лестничную площадку второго этажа выходили три двери, за одной из них слышался звон посуды, сопровождаемый приглушенными голосами и негромким смехом. Это, конечно, был не пир, но вполне жизнерадостный ужин с шуточками и разговорами о делах. Голоса раздавались слева. Две другие двери хранили полнейшую тишину.
– Господин Лекок прибыл?
– Он привел священника.
– А сам вошел?
– Нет. Он сказал: я еще вернусь.
– А священник?
– Священник провел с умирающим полчаса.
Из-под кружевной вуали на лицо слуги устремился пристальный взгляд.
– А вы уверены, что он настоящий священник? – тихонько поинтересовалась графиня.
Слуга, пожав плечами, ответил:
– Это тот самый новенький, что прибыл из Италии – он знает слово Каморры. Он вместе с другими господами за столом. Если угодно взглянуть, пожалуйста.
Женщина приблизилась к двери справа и, откинув мешавшую ей вуаль, приложила глаз к замочной скважине. Когда она выпрямилась, лампа осветила лицо оригинальной красоты: бледное и тонкое, оно было вылеплено весьма энергично, несмотря на нежность и изящество контуров. На вид ей было лет двадцать пять, но страдания или удовольствия, чьи отметины схожи, уже оставили на этом лице свой след. Особенно поражал взгляд огромных глаз под эффектно вычерченными надбровными дугами: властный и гордый, даже дерзкий, он в то же время говорил об усталости и тайной муке.
Мы уже видели когда-то эти огромные глаза на той же самой широкой пустынной лестнице, где стояла сейчас молодая женщина, – тогда они сверкали из-под детских кудрей, растрепавшихся вокруг высокого лба. Девочка тогда смеялась, и огромный букет мокрых цветов, метко ею брошенный, угодил господину Лекоку прямо в лицо. Она грозилась прогнать его как лакея – они были завзятыми врагами в то время: господин Лекок и озорная девчонка, не боявшаяся давать наглецу отпор. Что стало с их давней враждой теперь?
Какое-то время молодая женщина задумчиво стояла перед дверью, отделявшей ее от веселого ужина, лицо ее выражало холодное презрение, смешанное с угрюмой тоской, затем она пересекла лестничную площадку, не опуская вуали.
– Открывайте! – приказала она.
Тотчас же старый слуга ввел в замочную скважину правой двери ключ, выбрав нужный из целой связки. Комната, в которую они вошли, служившая прихожей, была пуста; во второй, похожей на маленькую гостиную, обставленную строгой, вышедшей из моды мебелью, бодрствовала сестра милосердия; на столе, освещенном двумя свечами, лежало распятие. Умирающий находился в третьей – это была обширная спальня, почти лишенная мебели и освещенная единственным окном, выходившим через балкон в сад. В пустынной комнате бросалось в глаза изобилие дверей: их было четыре вместе с той, в которую вошла молодая женщина.
Придвинутый к кровати дубовый стол был заставлен пузырьками с лекарствами, пропитавшими воздух тем специфическим запахом, который всегда устанавливается в комнате тяжело больного. Человек, который умирал на плоской постели, окруженной блекло голубыми занавесками с белой бахромой, считался богатым. Капитал его был доверен банку Шварца, его особняк имел внушительный вид, к тому же этот человек делал добро, как очень неопределенно выражались о нем доброжелатели. В кругах более информированных он считался очень богатым, а тяга его к добру подвергалась сомнению. И наконец очень тесная группка людей, имевших кое-какие сведения о его; жизни и роде деятельности, полагала, что человек этот, никакого отношения к апостольским добродетелям не имеющий, является обладателем упрятанного в надежном месте золотого клада.
На самом же деле жизнь его так и осталась для окружающих тайной. Легко приноравливаясь к разным нравам, менявшимся в череде эпох, он исполнил на жизненной сцене одну из самых трудных ролей, разыгрывая ее среди бела дня, под прицелом общественного мнения и под бдительным оком властей. Умирая с почетом, с головой, уложенной на удобной подушке, а не на чем другом, он праздновал свою последнюю победу над миром, который на протяжении почти сотни лет так и не сумел проникнуть в его тайну ни силой, ни хитростью.
Он был настоящим счастливчиком, этот заядлый игрок, блистательный мот, победитель сердец и властитель умов. В юности он любовался грандиозным карнавалом старых монархий, Республика вызывала у него град насмешек, под которым смешивались неразличимо ее подвиги и преступления; во времена Империи он затеял свою собственную войну и повел ее столь успешно, что сам себе присвоил звание полковника. Неразбериха, царившая в эпоху двух реставраций, утвердила его в контрабандном чине, и когда он впервые появился в нашем рассказе, право на это звание ни у кого не вызывало сомнений.
А патент? Глупости. Для людей его типа не существует трудности в добывании вещей, которые могут быть сфабрикованы ловкими пальцами. К тому же этот человек, как мы убедимся позднее, мог претендовать на куда более высокое звание, чин полковника был слишком скромен для масштабов личности, стоящей во главе огромной и грозной армии.
И вот теперь он умирал, в полном одиночестве – как святой или как безродный пес… Где был его генеральный штаб? И какой цели служили его бесчисленные победы?
Минуло уже много лет с тех пор, как полковник отказался от шумной и блестящей жизни. Был он дьяволом или нет, но он стал отшельником и тихонько поживал себе, пользуясь весьма скромным достатком, подобно обыкновенному рантье, укрывшемуся в своей раковине. Раковина, разумеется, была вполне респектабельной – особняк, экипаж, слуги, – но траты его не выходили за те границы, в которых пребывал рядовой буржуа с доходом в тридцать или пятьдесят тысяч франков. А человек по кличке Черная Мантия мог пустить свои миллионы на четки – и их получилось бы, вероятно, великое множество. Никто в мире, ни среди подданных Каморры, родного его полуострова, для которых он оставался верховным правителем, ни среди разборосанных по всему миру членов обширнейшей тайной организации, давших ему присягу, не сумел бы назвать точную цифру, способную измерить сокровища Черной Мантии.
Он лежал на спине, и тело его, с трудом угадывавшееся под одеялом, уже походило на труп. Двухнедельный нарост, очень густой и белый, покрывал его костистое лицо точно изморозью. Закрытые глаза глубоко запали, надбровные бугры и выступающие скулы казались навечно застывшим горным рельефом.
Подле него не было ни друзей, ни слуг, не было даже собачонки, готовой посочувствовать страдающему хозяину. Дыхание его, трудное и прерывистое, сторожила расположившаяся в соседней комнате сиделка-монахиня. Вероятно, такова была его воля: смерть его выглядела столь же странно и холодно, как и жизнь. Погруженный в одиночество своей агонии, он то размышлял о чем-то и даже строил планы на будущее, уже не принадлежавшее ему, то вдруг начинал бредить, но даже бред его звучал бесчувственно и разумно.
В тот момент, когда молодая женщина переступила порог его спальни, он пришел на какой-то миг в сознание, окостеневшее лицо тронуло что-то похожее на улыбку, и губы с трудом выдавили слова:
– Вот и Фаншетта… Я знал, что моя Фаншетта придет!
Но он тут же потерял ясность сознания и принялся бредить спокойно и деловито – поручения, подсчеты, поездки. Женщина, которую он назвал Фаншеттой, приблизилась к его кровати и пристально вглядывалась в лицо забывшего про нее больного. В ее взгляде смешалось многое: дикое любопытство, остатки прежней, исчезнувшей в прошлом нежности и… ужас. Она молчала, а губы смертника двигались, выпуская слова, подобно четко работающему механизму.
– Кто из нас Хозяин, – очень властно и отчетливо произнес он, – я или ты, Приятель? Вот так-то… – Затем чуть помягче добавил: – Груша созрела в доме Шварца… Банкноты уже готовы? Это будет мое последнее дело…
Конец фразы застрял в застопорившихся губах.
Женщина положила ему руку на лоб, и прикосновение к мертвой, по-змеиному холодной коже заставило ее вздрогнуть и поспешно убрать пальцы.
– Ты пришел наконец, Приятель-Тулонец? – спросил старец вкрадчивым тоном, полуоткрыв свои почти слепые глаза.
– Нет, дедушка, это я, – тихо ответила женщина.
Он, казалось, силился собрать свои мысли, и это ему наконец удалось:
– Ах да… и правда… моя маленькая Фаншетта, она любит своего дедушку! – И сквозь зубы прибавил: – Госпожа графиня Боццо-Корона!
Женщина, горько улыбнувшись, спросила:
За несколько часов до сцены, только что описанной нами, незадолго до наступления темноты, в то самое время, когда охваченная лихорадкой Эдме Лебер поспешно удалялась от замка Буарено, изящный экипаж остановил свой резвый бег перед воротами тихого особняка, в который мы входили однажды, чтобы познакомиться с почтенным старцем полковником Боццо и его внучкой Фаншеттой, так не любившей Приятеля-Тулонца. Это было давно, в тот самый день, когда Ж.Б.Шварц, обладатель четырехсот тысяч франков, венчался в церкви Сен-Рош с прекрасной иностранкой, донной Джованной Марией Рени, из рода графов Боццо.
Несмотря на пробежавшие годы, особняк не изменил своего вида: внушительное строение, спокойное и холодное, по-прежнему походило на дома Сен-Жерменского предместья, возведенные в конце семнадцатого столетия.
Улица Терезы перед особняком была устлана толстым слоем соломы – привилегия чрезвычайная, но бесполезная и прискорбная, оповещающая любопытную толпу о том, что один из счастливчиков мира сего тяжко страдает или находится при смерти.
Кучер остановил лошадей молча. Дверца отворилась, из экипажа выпрыгнула женщина в черном, под вуалью, очень элегантная и, судя по движениям и фигуре, молодая. Легким-шагом она устремилась к воротам.
Двор был погружен в молчание. Окна второго этажа блестели, но каким-то безрадостным блеском, не вызывавшим мысли о празднике. Привратник, вытянувшийся возле своей будки, тихим голосом произнес:
– Приветствую вас, госпожа графиня, конец уже близок.
Молодая женщина ускорила шаг и подошла к крыльцу. На верхней ступеньке ее уже поджидал старый, монашеского вида слуга в темной ливрее, моментально распахнувший перед ней двери. Приподняв повыше светильник, который он держал в руке, слуга сообщил:
– Хозяин очень плох, навряд ли он переживет эту ночь.
– Он спрашивал про меня? – поинтересовалась женщина.
– Два раза, до и после исповеди.
– Ах так! – с какой-то странной тревогой воскликнула женщина. – Значит, уже была исповедь?
– Точно так, уже была, – многозначительным тоном ответил похожий на монаха слуга, и еле приметная усмешка скользнула по его губам, когда он пропускал гостью вперед.
– В доме есть посетители? – спросила она, войдя в вестибюль.
– Есть. Господа приказали подать себе ужин в гостиной.
– Кто?
– Герцог, англичанин, доктор, ваш муж и новенький, только что прибывший из Италии и знающий слово Каморры.
Она слегка вздрогнула и поспешно поднялась по лестнице. На лестничную площадку второго этажа выходили три двери, за одной из них слышался звон посуды, сопровождаемый приглушенными голосами и негромким смехом. Это, конечно, был не пир, но вполне жизнерадостный ужин с шуточками и разговорами о делах. Голоса раздавались слева. Две другие двери хранили полнейшую тишину.
– Господин Лекок прибыл?
– Он привел священника.
– А сам вошел?
– Нет. Он сказал: я еще вернусь.
– А священник?
– Священник провел с умирающим полчаса.
Из-под кружевной вуали на лицо слуги устремился пристальный взгляд.
– А вы уверены, что он настоящий священник? – тихонько поинтересовалась графиня.
Слуга, пожав плечами, ответил:
– Это тот самый новенький, что прибыл из Италии – он знает слово Каморры. Он вместе с другими господами за столом. Если угодно взглянуть, пожалуйста.
Женщина приблизилась к двери справа и, откинув мешавшую ей вуаль, приложила глаз к замочной скважине. Когда она выпрямилась, лампа осветила лицо оригинальной красоты: бледное и тонкое, оно было вылеплено весьма энергично, несмотря на нежность и изящество контуров. На вид ей было лет двадцать пять, но страдания или удовольствия, чьи отметины схожи, уже оставили на этом лице свой след. Особенно поражал взгляд огромных глаз под эффектно вычерченными надбровными дугами: властный и гордый, даже дерзкий, он в то же время говорил об усталости и тайной муке.
Мы уже видели когда-то эти огромные глаза на той же самой широкой пустынной лестнице, где стояла сейчас молодая женщина, – тогда они сверкали из-под детских кудрей, растрепавшихся вокруг высокого лба. Девочка тогда смеялась, и огромный букет мокрых цветов, метко ею брошенный, угодил господину Лекоку прямо в лицо. Она грозилась прогнать его как лакея – они были завзятыми врагами в то время: господин Лекок и озорная девчонка, не боявшаяся давать наглецу отпор. Что стало с их давней враждой теперь?
Какое-то время молодая женщина задумчиво стояла перед дверью, отделявшей ее от веселого ужина, лицо ее выражало холодное презрение, смешанное с угрюмой тоской, затем она пересекла лестничную площадку, не опуская вуали.
– Открывайте! – приказала она.
Тотчас же старый слуга ввел в замочную скважину правой двери ключ, выбрав нужный из целой связки. Комната, в которую они вошли, служившая прихожей, была пуста; во второй, похожей на маленькую гостиную, обставленную строгой, вышедшей из моды мебелью, бодрствовала сестра милосердия; на столе, освещенном двумя свечами, лежало распятие. Умирающий находился в третьей – это была обширная спальня, почти лишенная мебели и освещенная единственным окном, выходившим через балкон в сад. В пустынной комнате бросалось в глаза изобилие дверей: их было четыре вместе с той, в которую вошла молодая женщина.
Придвинутый к кровати дубовый стол был заставлен пузырьками с лекарствами, пропитавшими воздух тем специфическим запахом, который всегда устанавливается в комнате тяжело больного. Человек, который умирал на плоской постели, окруженной блекло голубыми занавесками с белой бахромой, считался богатым. Капитал его был доверен банку Шварца, его особняк имел внушительный вид, к тому же этот человек делал добро, как очень неопределенно выражались о нем доброжелатели. В кругах более информированных он считался очень богатым, а тяга его к добру подвергалась сомнению. И наконец очень тесная группка людей, имевших кое-какие сведения о его; жизни и роде деятельности, полагала, что человек этот, никакого отношения к апостольским добродетелям не имеющий, является обладателем упрятанного в надежном месте золотого клада.
На самом же деле жизнь его так и осталась для окружающих тайной. Легко приноравливаясь к разным нравам, менявшимся в череде эпох, он исполнил на жизненной сцене одну из самых трудных ролей, разыгрывая ее среди бела дня, под прицелом общественного мнения и под бдительным оком властей. Умирая с почетом, с головой, уложенной на удобной подушке, а не на чем другом, он праздновал свою последнюю победу над миром, который на протяжении почти сотни лет так и не сумел проникнуть в его тайну ни силой, ни хитростью.
Он был настоящим счастливчиком, этот заядлый игрок, блистательный мот, победитель сердец и властитель умов. В юности он любовался грандиозным карнавалом старых монархий, Республика вызывала у него град насмешек, под которым смешивались неразличимо ее подвиги и преступления; во времена Империи он затеял свою собственную войну и повел ее столь успешно, что сам себе присвоил звание полковника. Неразбериха, царившая в эпоху двух реставраций, утвердила его в контрабандном чине, и когда он впервые появился в нашем рассказе, право на это звание ни у кого не вызывало сомнений.
А патент? Глупости. Для людей его типа не существует трудности в добывании вещей, которые могут быть сфабрикованы ловкими пальцами. К тому же этот человек, как мы убедимся позднее, мог претендовать на куда более высокое звание, чин полковника был слишком скромен для масштабов личности, стоящей во главе огромной и грозной армии.
И вот теперь он умирал, в полном одиночестве – как святой или как безродный пес… Где был его генеральный штаб? И какой цели служили его бесчисленные победы?
Минуло уже много лет с тех пор, как полковник отказался от шумной и блестящей жизни. Был он дьяволом или нет, но он стал отшельником и тихонько поживал себе, пользуясь весьма скромным достатком, подобно обыкновенному рантье, укрывшемуся в своей раковине. Раковина, разумеется, была вполне респектабельной – особняк, экипаж, слуги, – но траты его не выходили за те границы, в которых пребывал рядовой буржуа с доходом в тридцать или пятьдесят тысяч франков. А человек по кличке Черная Мантия мог пустить свои миллионы на четки – и их получилось бы, вероятно, великое множество. Никто в мире, ни среди подданных Каморры, родного его полуострова, для которых он оставался верховным правителем, ни среди разборосанных по всему миру членов обширнейшей тайной организации, давших ему присягу, не сумел бы назвать точную цифру, способную измерить сокровища Черной Мантии.
Он лежал на спине, и тело его, с трудом угадывавшееся под одеялом, уже походило на труп. Двухнедельный нарост, очень густой и белый, покрывал его костистое лицо точно изморозью. Закрытые глаза глубоко запали, надбровные бугры и выступающие скулы казались навечно застывшим горным рельефом.
Подле него не было ни друзей, ни слуг, не было даже собачонки, готовой посочувствовать страдающему хозяину. Дыхание его, трудное и прерывистое, сторожила расположившаяся в соседней комнате сиделка-монахиня. Вероятно, такова была его воля: смерть его выглядела столь же странно и холодно, как и жизнь. Погруженный в одиночество своей агонии, он то размышлял о чем-то и даже строил планы на будущее, уже не принадлежавшее ему, то вдруг начинал бредить, но даже бред его звучал бесчувственно и разумно.
В тот момент, когда молодая женщина переступила порог его спальни, он пришел на какой-то миг в сознание, окостеневшее лицо тронуло что-то похожее на улыбку, и губы с трудом выдавили слова:
– Вот и Фаншетта… Я знал, что моя Фаншетта придет!
Но он тут же потерял ясность сознания и принялся бредить спокойно и деловито – поручения, подсчеты, поездки. Женщина, которую он назвал Фаншеттой, приблизилась к его кровати и пристально вглядывалась в лицо забывшего про нее больного. В ее взгляде смешалось многое: дикое любопытство, остатки прежней, исчезнувшей в прошлом нежности и… ужас. Она молчала, а губы смертника двигались, выпуская слова, подобно четко работающему механизму.
– Кто из нас Хозяин, – очень властно и отчетливо произнес он, – я или ты, Приятель? Вот так-то… – Затем чуть помягче добавил: – Груша созрела в доме Шварца… Банкноты уже готовы? Это будет мое последнее дело…
Конец фразы застрял в застопорившихся губах.
Женщина положила ему руку на лоб, и прикосновение к мертвой, по-змеиному холодной коже заставило ее вздрогнуть и поспешно убрать пальцы.
– Ты пришел наконец, Приятель-Тулонец? – спросил старец вкрадчивым тоном, полуоткрыв свои почти слепые глаза.
– Нет, дедушка, это я, – тихо ответила женщина.
Он, казалось, силился собрать свои мысли, и это ему наконец удалось:
– Ах да… и правда… моя маленькая Фаншетта, она любит своего дедушку! – И сквозь зубы прибавил: – Госпожа графиня Боццо-Корона!
Женщина, горько улыбнувшись, спросила: