Страница:
На отрезке Дороги Влюбленных, известном под названием улицы От-Мулен, стояло два или три фонаря, но уже в пятидесяти шагах от каждого их этих источников тусклого света вновь воцарялся кромешный мрак, и извилистая улочка в полной тьме кралась мимо строительных площадок. Именно сюда и направлялись господин Брюно и графиня Корона. Здесь, как и в прилегавших переулках, не было ни души. В час, предшествующий пробуждению, Париж превращается в молчаливую, безлюдную пустыню.
Некоторое время господин Брюно и графиня Корона молча шли рядом; в ночном сумраке могучая фигура нормандца утратила свою грузность, и он вновь был похож на юного рыцаря. Его плечи стали шире, появилась горделивая осанка.
– Вы молоды, – первым нарушил молчание Брюно. – Вас ничто не удерживает во Франции. Мир велик.
– Я уже думала об этом, – так скорбно ответила графиня, что у ее спутника похолодело сердце.
– Мы непременно найдем уголок, где вы будете счастливы, – робко промолвил он.
– Счастлива!.. – эхом откликнулась она. Господин Брюно протянул к ней руку и почувствовал, как на нее упала слеза… Графиня прошептала:
– У меня нет сил жить, но я боюсь умереть.
Брюно сжал ее холодные руки. Звенящим голосом она спросила:
– Андре Мэйнотт, близится час вашего отмщения: скажите, вы удовлетворены?
– Я жду этого часа вот уже много лет, – проговорил ее спутник, невольно опуская голову.
– Вам грустно, – произнесла она. – Я все понимаю. Ваша любовь сильнее ненависти.
Внезапно она разразилась слезами:
– Я даже не знаю, была ли я когда-нибудь невинным ребенком. В том огромном замке, воспоминание о котором постоянно преследует меня, жил демон. Я сомневаюсь в своем отце, сомневаюсь в той несчастной, вечно коленопреклоненной женщине, называвшейся моей матерью. Они жили в этом замке. Они в нем умерли. Я не могу вспоминать о своих первых играх, ибо мгновенно передо мной возникает демон разврата в образе Тулонца. Тот старик, который любил меня и который, быть может, был единственным человеком, действительно любившим меня, – мой дед… Так разве я могу убежать в свои воспоминания?
– Ничто не может запятнать чистоту алмаза, – произнес Андре Мэйнотт, привлекая ее к себе и запечетлевая на ее челе отеческий поцелуй. – Вы сохранили в чистоте ваше сердце, Фаншетта.
Она резко высвободилась из его объятий, и в ночном мраке прозвучал ее отрывистый сухой смех.
Мое сердце! – горько усмехнулась она. – Рана, куда каждый вонзает свой кинжал! Те, кого я ненавижу, и те, кого я люблю! Вы хотя бы отомстите за себя, Андре; а я даже не имею права на месть. Дважды вы становились виновником моего несчастья, а я с радостью готова отдать за вас жизнь!.. Разве я могу ненавидеть этих женщин, – внезапно воскликнула она, – этих двух моих соперниц? Дважды я потерпела поражение: сначала от отца, а потом от сына… и это справедливо! Разве я могу сделать кого-нибудь счастливым, я, воплощение несчастья? Я не могу ненавидеть их, потому что вы их любите. Что ж, значит, такова моя судьба: похоронить в глубинах сердца свою любовь и довольствоваться холодной вежливостью. Я напоминаю себе убийцу, который, расправившись со своей жертвой, начинает заниматься благотворительностью!
– Вы правы, – печально ответил Андре, – вы облагодетельствовали меня.
Она обвила руками его шею и повисла на нем.
– Я вас ни в чем не упрекаю! – воскликнула она. – Я ваша, и в этом мое предназначение. Моя невинная душа тянется к вам. С самого первого дня я ревновала вас к Джованне. О, как она была прекрасна, когда плакала! Но клянусь тебе, Андре, любовь сделала меня снисходительной. Если бы вы только знали, о чем я думаю, когда задаю себе вопрос, что может отдать женщина обожаемому ею мужчине! Нет, выслушайте меня! Как знать, случится ли нам еще раз поговорить друг с другом? Быть может, исповедуясь вам, я сумею облегчить свои страдания. Я не знала, что он был вашим сыном, но в нем я любила вас. И это правда: я узнала вас. Зачем вы обрекли меня на эту пытку, Андре? Разве мне мало одного мученика? Скажите же, что это были вы, только моложе, красивее, и свободны…
Тогда он еще не любил эту девушку. Это она пробудила в нем ответную любовь, ибо сама полюбила его. Я не питаю к ней ненависти: у нее есть то, чего я бы не смогла дать моему Мишелю… Мой Мишель! Мое безумие! Почему вы бросили меня на растерзание этому льву, застенчивому и кроткому, как агнец? Вам надо было следить за ним! Разве порох может уберечь пламя? Я любила его в тысячу раз сильнее, чем вас… Нет! Я любила его иначе, более пылко, более безрассудно, со всей страстью своих юных лет, уже отягощенных печальным опытом; я прибегла к соблазнительнейшим уловкам, дошла до того, что согласилась стать сообщницей Лекока, неумолимо влекшего его в пропасть. Я говорила себе: я буду рядом с ним и не дам ему упасть… или же мы упадем туда вместе!
Она трепетала в объятиях Андре, и он вновь запечатлел на ее челе холодный поцелуй. При прикосновении этих ледяных губ она резким движением вырвалась из его объятий.
– Вы даже не проклинаете меня, – простонала она, уязвленная до самой глубины своей израненной души. – Вы презираете меня… Не стоит пренебрегать мною, Андре! Ведь корсиканки всегда готовы пустить в ход кинжал!
Они дошли до угла улицы Крюссоль. Тусклый свет соседнего фонаря освещал взволнованное лицо графини. Андре смотрел на нее с восхищением, ибо она была воистину прекрасна.
– Господь даровал вам семью, сударыня, – произнес он. – Я ваш отец, а он ваш брат.
Она криво усмехнулась.
– Моя мать и моя сестра! – тихо прошептала она. – Они обе тоже много страдали! Об этом я пока не думала.
В нескольких шагах от них они заметили выходящий на улицу приземистый фасад кафе-трактира «Срезанный колос».
– Вы были там? – спросила Фаншетта.
– Нет, – ответил он. – Но отправлюсь туда через несколько часов.
– Вы! – воскликнула она, словно речь шла о святотатстве. – Вы – в обществе этих людей!
Повернувшись к нему спиной, она быстро зашагала в противоположном направлении, не переставая говорить:
– Но ваше время поистине бесценно, Андре, и я пришла вовсе не для того, чтобы говорить о себе. Барон Шварц имел объяснение со своей женой.
– Ах вот как! – насторожился Андре Мэйнотт.
– Отъезд назначен на четверг, то есть на завтра.
– А бал, как и условлено, состоится сегодня вечером?
– Бал будет великолепен. Они хотят одурачить Лекока.
– Они оба согласны?
– Всем заправляет баронесса. Она посвятила сына в свои планы.
– Он тоже отправится в путешествие?
– Они уезжают порознь. Барон в почтовой карете отбывает на рассвете вместе со своими слугами. Баронесса с детьми отправляется по железной дороге. Бланш знает, что у нее есть брат.
– Так, значит, у Шварца есть серьезные основания для бегства, – задумчиво произнес Андре.
Графиня не ответила, но через минуту сказала:
– Полковник должен был любым способом скомпрометировать его. Семнадцать лет он, по монетке, копил эти миллионы. Впрочем, барону известно, на что способен Лекок.
– Я спрашиваю, – уточнил свой вопрос Андре, – как по вашему мнению, был ли барон Шварц когда-либо сообщником полковника или Лекока, а если был, то до какой степени? Мне необходимо это знать.
– Вы уже вынесли свой приговор, – ответила графиня, – но раз вы хотите, я отвечу. Что касается прошлого барона, то в нем нет ничего предосудительного, кроме истории с тысячью франков, но когда Шварц получал эту тысячу, он ничего не знал о совершенном преступлении. Сейчас же Лекок решил всерьез заняться так называемым сыном Людовика Семнадцатого, герцогом и одним из двенадцати сотрапезников «круглого стола»; по крайней мере он сам об этом говорил. Барон Шварц согласился отдать свою дочь за принца. Люди его склада по-своему очень романтичны. Их жизнь была золотым сном; они продолжают верить в чудеса.
Улыбка Андре выражала удовлетворение, смешанное с презрением.
– А Бланш? – снова спросил он.
– Бланш любит своего кузена Мориса; вы знаете об этом лучше меня.
– Детская привязанность?
– Она дочь своей матери. Она не больше остальных поверила в женитьбу Лекока. В ее жилах течет наполовину корсиканская кровь.
– А разве Эдме, – перебил ее Андре, – не будет на балу? Голова графини безжизненно поникла.
– Так, значит, она красивее меня? – прошептала она. Затем, сделав над собой неимоверное усилие, она гордо вскинула свою благородную голову:
– Я не питаю к ней ненависти! Я бы убила ее, если бы он колебался, кого из нас двоих выбрать. Но он не колебался. Так пусть же судьба моя свершится! Она будет счастлива; она плакала в последний раз. Баронесса Шварц посылала за ней экипаж, чтобы привезти ее на бал.
– Ах, вот как! – вздохнул Андре. – Дело сдвинулось… Он задумался и через минуту снова спросил:
– А Лекок об этом знает?
– Лекок знает все, – бросила графиня. – Когда имеешь с ним дело, неведомо, кто останется в выигрыше, даже если все игроки уже выложили карты на стол.
– Но моя-то игра еще не окончена! – не без гордости заметил ее собеседник. – Разве можно исчерпать кассу Шварца за столь короткое время?
– А почему бы и нет? Эти люди хорошо знают свое дело.
– А как обстоят дела с деньгами в Лондоне?
– Там нет ни шиллинга. Только банковские билеты.
– Этого Лекока голыми руками не возьмешь! – процедил сквозь зубы Анд ре.
– Не знаю, что вы имеете в виду, – сказала графиня, – но этот человек настоящий колдун. И он всегда прав.
Андре снова улыбнулся. Они шли по стороне улочки, примыкавшей к докам. Графиня взяла Андре под руку и прижалась к нему.
– Я несчастна, – начала она тихим, дрожащим голосом, – устала и измучена. Пока я с вами, Андре, пока я могу видеть человека, ради которого готова пожертвовать своей бессмертной душой, я не могу искать утешения в религии. Церковь отторгает тех, кто не хочет покаяться. И тем не менее у меня нет иного пристанища, Андре; а я нуждаюсь в покое, забвении и смерти…
Она вздрогнула, произнося последнее слово.
– Неужели я, как и он, умру без исповеди! – в ужасе прошептала она.
Затем, подчинясь прихотливому течению своих мыслей, она выпустила руку Андре, расстегнула платье и достала тонкий шнурок.
– Вот почему они хотя меня убить! – стуча зубами от страха, промолвила она.
– Убить вас, Фаншетта! – эхом откликнулся ее спутник.
Она поднялась на цыпочки и обвила его шею шнурком, концы которого по-прежнему держала в руке.
– С помощью этой штуки, – надменно произнесла она, – если бы у меня еще оставались мужество и надежда, я смогла бы защитить себя, ибо все члены тайной ассоциации, с которой вы боретесь, подчиняются этому знаку.
– Это же удавка! – живо воскликнул Андре.
– Удавка Спасения! – отчеканила графиня. – Тайное оружие Черных Мантий и знак повиновения Каморры.
Было слишком темно, чтобы заметить, как пальцы Андре настойчиво ощупывали два квадратных кусочка материи, прикрепленных к концам шнурка; в каждом из них было зашито что-то твердое.
– Вам никогда не хотелось распороть ткань и посмотреть, что кроется на концах удавки? – спросил Андре.
– Еще вчера я жаждала продолжать борьбу, – отвечала она. – Я говорила себе: если у тебя есть деньги и власть, ты сможешь заставить любить себя. Я мечтала о талисманах, волшебных напитках, о колдовстве. То мое воображаемое кольцо разбивало счастливое кольцо соперницы, сделавшей меня такой несчастной, то я щадила ее, дабы торжество мое было полным. Я хотела, чтобы она увидела, как Мишель приползет к моим ногам. Да, я распорола ткань. И я теперь понимаю, что они с легкостью пойдут на убийство, лишь бы завладеть этим наследством.
– Вот уже второй раз вы говорите об убийстве, – произнес Андре, ласково привлекая ее к себе.
Некоторое время она молчала, потом чуть слышно прошептала два слова:
– Муж мой…
И продолжила:
– Они знают, что последние слова Отца были обращены ко мне. Теперь Хозяином стал Приятель-Тулонец: начиная с воскресенья мною распоряжается граф Корона.
– Я больше не оставлю вас! – воскликнул Андре.
Она подставила ему для поцелуя свой прекрасный лоб; глаза ее были полны слез.
– Благодарю! – сдавленно прошептала она. – Вы добры, вы сжалились надо мной. Но вам пора идти, а страхи мои просто глупы. Вокруг меня немало преданных друзей; Баттиста, мой кучер, ожидающий меня в начале улицы, знал меня еще младенцем и, если понадобится, даст себя убить ради меня. Слуги любят меня: я всегда старалась быть справедливой хозяйкой. Они будут надежно охранять меня те несколько часов, которые отделяют вас от исполнения цели всей вашей жизни, Андре, а когда вы достигнете этой цели, мне будет больше нечего бояться. Где я смогу вас увидеть?
– Сегодня вечером на балу у баронессы Шварц.
– Вы идете на этот бал! – изумилась молодая женщина.
– Там будут все, кого я люблю, а мне сейчас нужна их помощь.
– Тогда до вечера. Не ходите дальше, оставайтесь здесь и ждите, пока я не буду в безопасности, то есть не сяду к себе в карету.
Неожиданно она схватила руку Андре, поднесла ее к губам и стремительно зашагала прочь.
Заметив в темноте стройную молодую женщину, идущую быстрым шагом, вы бы наверняка сказали, что она возвращается с любовного свидания. Не более пятидесяти метров отделяло поворот, где стоял Андре, от начала улочки, где графиню ожидала карета. Андре услышал, как хлопнула дверца, графиня села в карету и крикнула кучеру:
– Домой!
Андре не заметил ничего подозрительного, что подтверждало бы страхи графини. Лошади встрепенулись и помчались рысью. И в этот миг ему послышался сдавленный крик, тотчас же потонувший в стуке колес.
Он ускорил шаг; сердце его сжалось от страшных подозрений. Добежав до конца улицы, он увидел, как карета, увлекаемая мчащимися галопом лошадьми, выехала на бульвар.
Андре побежал к бульвару. Но экипаж уже скрылся в ночи, и только затихающий шум колес некоторое время еще доносился до его ушей.
Андре встал под фонарем, и с помощью кинжала распорол оба матерчатых квадратика, коими оканчивался грозный шнурок.
III
Некоторое время господин Брюно и графиня Корона молча шли рядом; в ночном сумраке могучая фигура нормандца утратила свою грузность, и он вновь был похож на юного рыцаря. Его плечи стали шире, появилась горделивая осанка.
– Вы молоды, – первым нарушил молчание Брюно. – Вас ничто не удерживает во Франции. Мир велик.
– Я уже думала об этом, – так скорбно ответила графиня, что у ее спутника похолодело сердце.
– Мы непременно найдем уголок, где вы будете счастливы, – робко промолвил он.
– Счастлива!.. – эхом откликнулась она. Господин Брюно протянул к ней руку и почувствовал, как на нее упала слеза… Графиня прошептала:
– У меня нет сил жить, но я боюсь умереть.
Брюно сжал ее холодные руки. Звенящим голосом она спросила:
– Андре Мэйнотт, близится час вашего отмщения: скажите, вы удовлетворены?
– Я жду этого часа вот уже много лет, – проговорил ее спутник, невольно опуская голову.
– Вам грустно, – произнесла она. – Я все понимаю. Ваша любовь сильнее ненависти.
Внезапно она разразилась слезами:
– Я даже не знаю, была ли я когда-нибудь невинным ребенком. В том огромном замке, воспоминание о котором постоянно преследует меня, жил демон. Я сомневаюсь в своем отце, сомневаюсь в той несчастной, вечно коленопреклоненной женщине, называвшейся моей матерью. Они жили в этом замке. Они в нем умерли. Я не могу вспоминать о своих первых играх, ибо мгновенно передо мной возникает демон разврата в образе Тулонца. Тот старик, который любил меня и который, быть может, был единственным человеком, действительно любившим меня, – мой дед… Так разве я могу убежать в свои воспоминания?
– Ничто не может запятнать чистоту алмаза, – произнес Андре Мэйнотт, привлекая ее к себе и запечетлевая на ее челе отеческий поцелуй. – Вы сохранили в чистоте ваше сердце, Фаншетта.
Она резко высвободилась из его объятий, и в ночном мраке прозвучал ее отрывистый сухой смех.
Мое сердце! – горько усмехнулась она. – Рана, куда каждый вонзает свой кинжал! Те, кого я ненавижу, и те, кого я люблю! Вы хотя бы отомстите за себя, Андре; а я даже не имею права на месть. Дважды вы становились виновником моего несчастья, а я с радостью готова отдать за вас жизнь!.. Разве я могу ненавидеть этих женщин, – внезапно воскликнула она, – этих двух моих соперниц? Дважды я потерпела поражение: сначала от отца, а потом от сына… и это справедливо! Разве я могу сделать кого-нибудь счастливым, я, воплощение несчастья? Я не могу ненавидеть их, потому что вы их любите. Что ж, значит, такова моя судьба: похоронить в глубинах сердца свою любовь и довольствоваться холодной вежливостью. Я напоминаю себе убийцу, который, расправившись со своей жертвой, начинает заниматься благотворительностью!
– Вы правы, – печально ответил Андре, – вы облагодетельствовали меня.
Она обвила руками его шею и повисла на нем.
– Я вас ни в чем не упрекаю! – воскликнула она. – Я ваша, и в этом мое предназначение. Моя невинная душа тянется к вам. С самого первого дня я ревновала вас к Джованне. О, как она была прекрасна, когда плакала! Но клянусь тебе, Андре, любовь сделала меня снисходительной. Если бы вы только знали, о чем я думаю, когда задаю себе вопрос, что может отдать женщина обожаемому ею мужчине! Нет, выслушайте меня! Как знать, случится ли нам еще раз поговорить друг с другом? Быть может, исповедуясь вам, я сумею облегчить свои страдания. Я не знала, что он был вашим сыном, но в нем я любила вас. И это правда: я узнала вас. Зачем вы обрекли меня на эту пытку, Андре? Разве мне мало одного мученика? Скажите же, что это были вы, только моложе, красивее, и свободны…
Тогда он еще не любил эту девушку. Это она пробудила в нем ответную любовь, ибо сама полюбила его. Я не питаю к ней ненависти: у нее есть то, чего я бы не смогла дать моему Мишелю… Мой Мишель! Мое безумие! Почему вы бросили меня на растерзание этому льву, застенчивому и кроткому, как агнец? Вам надо было следить за ним! Разве порох может уберечь пламя? Я любила его в тысячу раз сильнее, чем вас… Нет! Я любила его иначе, более пылко, более безрассудно, со всей страстью своих юных лет, уже отягощенных печальным опытом; я прибегла к соблазнительнейшим уловкам, дошла до того, что согласилась стать сообщницей Лекока, неумолимо влекшего его в пропасть. Я говорила себе: я буду рядом с ним и не дам ему упасть… или же мы упадем туда вместе!
Она трепетала в объятиях Андре, и он вновь запечатлел на ее челе холодный поцелуй. При прикосновении этих ледяных губ она резким движением вырвалась из его объятий.
– Вы даже не проклинаете меня, – простонала она, уязвленная до самой глубины своей израненной души. – Вы презираете меня… Не стоит пренебрегать мною, Андре! Ведь корсиканки всегда готовы пустить в ход кинжал!
Они дошли до угла улицы Крюссоль. Тусклый свет соседнего фонаря освещал взволнованное лицо графини. Андре смотрел на нее с восхищением, ибо она была воистину прекрасна.
– Господь даровал вам семью, сударыня, – произнес он. – Я ваш отец, а он ваш брат.
Она криво усмехнулась.
– Моя мать и моя сестра! – тихо прошептала она. – Они обе тоже много страдали! Об этом я пока не думала.
В нескольких шагах от них они заметили выходящий на улицу приземистый фасад кафе-трактира «Срезанный колос».
– Вы были там? – спросила Фаншетта.
– Нет, – ответил он. – Но отправлюсь туда через несколько часов.
– Вы! – воскликнула она, словно речь шла о святотатстве. – Вы – в обществе этих людей!
Повернувшись к нему спиной, она быстро зашагала в противоположном направлении, не переставая говорить:
– Но ваше время поистине бесценно, Андре, и я пришла вовсе не для того, чтобы говорить о себе. Барон Шварц имел объяснение со своей женой.
– Ах вот как! – насторожился Андре Мэйнотт.
– Отъезд назначен на четверг, то есть на завтра.
– А бал, как и условлено, состоится сегодня вечером?
– Бал будет великолепен. Они хотят одурачить Лекока.
– Они оба согласны?
– Всем заправляет баронесса. Она посвятила сына в свои планы.
– Он тоже отправится в путешествие?
– Они уезжают порознь. Барон в почтовой карете отбывает на рассвете вместе со своими слугами. Баронесса с детьми отправляется по железной дороге. Бланш знает, что у нее есть брат.
– Так, значит, у Шварца есть серьезные основания для бегства, – задумчиво произнес Андре.
Графиня не ответила, но через минуту сказала:
– Полковник должен был любым способом скомпрометировать его. Семнадцать лет он, по монетке, копил эти миллионы. Впрочем, барону известно, на что способен Лекок.
– Я спрашиваю, – уточнил свой вопрос Андре, – как по вашему мнению, был ли барон Шварц когда-либо сообщником полковника или Лекока, а если был, то до какой степени? Мне необходимо это знать.
– Вы уже вынесли свой приговор, – ответила графиня, – но раз вы хотите, я отвечу. Что касается прошлого барона, то в нем нет ничего предосудительного, кроме истории с тысячью франков, но когда Шварц получал эту тысячу, он ничего не знал о совершенном преступлении. Сейчас же Лекок решил всерьез заняться так называемым сыном Людовика Семнадцатого, герцогом и одним из двенадцати сотрапезников «круглого стола»; по крайней мере он сам об этом говорил. Барон Шварц согласился отдать свою дочь за принца. Люди его склада по-своему очень романтичны. Их жизнь была золотым сном; они продолжают верить в чудеса.
Улыбка Андре выражала удовлетворение, смешанное с презрением.
– А Бланш? – снова спросил он.
– Бланш любит своего кузена Мориса; вы знаете об этом лучше меня.
– Детская привязанность?
– Она дочь своей матери. Она не больше остальных поверила в женитьбу Лекока. В ее жилах течет наполовину корсиканская кровь.
– А разве Эдме, – перебил ее Андре, – не будет на балу? Голова графини безжизненно поникла.
– Так, значит, она красивее меня? – прошептала она. Затем, сделав над собой неимоверное усилие, она гордо вскинула свою благородную голову:
– Я не питаю к ней ненависти! Я бы убила ее, если бы он колебался, кого из нас двоих выбрать. Но он не колебался. Так пусть же судьба моя свершится! Она будет счастлива; она плакала в последний раз. Баронесса Шварц посылала за ней экипаж, чтобы привезти ее на бал.
– Ах, вот как! – вздохнул Андре. – Дело сдвинулось… Он задумался и через минуту снова спросил:
– А Лекок об этом знает?
– Лекок знает все, – бросила графиня. – Когда имеешь с ним дело, неведомо, кто останется в выигрыше, даже если все игроки уже выложили карты на стол.
– Но моя-то игра еще не окончена! – не без гордости заметил ее собеседник. – Разве можно исчерпать кассу Шварца за столь короткое время?
– А почему бы и нет? Эти люди хорошо знают свое дело.
– А как обстоят дела с деньгами в Лондоне?
– Там нет ни шиллинга. Только банковские билеты.
– Этого Лекока голыми руками не возьмешь! – процедил сквозь зубы Анд ре.
– Не знаю, что вы имеете в виду, – сказала графиня, – но этот человек настоящий колдун. И он всегда прав.
Андре снова улыбнулся. Они шли по стороне улочки, примыкавшей к докам. Графиня взяла Андре под руку и прижалась к нему.
– Я несчастна, – начала она тихим, дрожащим голосом, – устала и измучена. Пока я с вами, Андре, пока я могу видеть человека, ради которого готова пожертвовать своей бессмертной душой, я не могу искать утешения в религии. Церковь отторгает тех, кто не хочет покаяться. И тем не менее у меня нет иного пристанища, Андре; а я нуждаюсь в покое, забвении и смерти…
Она вздрогнула, произнося последнее слово.
– Неужели я, как и он, умру без исповеди! – в ужасе прошептала она.
Затем, подчинясь прихотливому течению своих мыслей, она выпустила руку Андре, расстегнула платье и достала тонкий шнурок.
– Вот почему они хотя меня убить! – стуча зубами от страха, промолвила она.
– Убить вас, Фаншетта! – эхом откликнулся ее спутник.
Она поднялась на цыпочки и обвила его шею шнурком, концы которого по-прежнему держала в руке.
– С помощью этой штуки, – надменно произнесла она, – если бы у меня еще оставались мужество и надежда, я смогла бы защитить себя, ибо все члены тайной ассоциации, с которой вы боретесь, подчиняются этому знаку.
– Это же удавка! – живо воскликнул Андре.
– Удавка Спасения! – отчеканила графиня. – Тайное оружие Черных Мантий и знак повиновения Каморры.
Было слишком темно, чтобы заметить, как пальцы Андре настойчиво ощупывали два квадратных кусочка материи, прикрепленных к концам шнурка; в каждом из них было зашито что-то твердое.
– Вам никогда не хотелось распороть ткань и посмотреть, что кроется на концах удавки? – спросил Андре.
– Еще вчера я жаждала продолжать борьбу, – отвечала она. – Я говорила себе: если у тебя есть деньги и власть, ты сможешь заставить любить себя. Я мечтала о талисманах, волшебных напитках, о колдовстве. То мое воображаемое кольцо разбивало счастливое кольцо соперницы, сделавшей меня такой несчастной, то я щадила ее, дабы торжество мое было полным. Я хотела, чтобы она увидела, как Мишель приползет к моим ногам. Да, я распорола ткань. И я теперь понимаю, что они с легкостью пойдут на убийство, лишь бы завладеть этим наследством.
– Вот уже второй раз вы говорите об убийстве, – произнес Андре, ласково привлекая ее к себе.
Некоторое время она молчала, потом чуть слышно прошептала два слова:
– Муж мой…
И продолжила:
– Они знают, что последние слова Отца были обращены ко мне. Теперь Хозяином стал Приятель-Тулонец: начиная с воскресенья мною распоряжается граф Корона.
– Я больше не оставлю вас! – воскликнул Андре.
Она подставила ему для поцелуя свой прекрасный лоб; глаза ее были полны слез.
– Благодарю! – сдавленно прошептала она. – Вы добры, вы сжалились надо мной. Но вам пора идти, а страхи мои просто глупы. Вокруг меня немало преданных друзей; Баттиста, мой кучер, ожидающий меня в начале улицы, знал меня еще младенцем и, если понадобится, даст себя убить ради меня. Слуги любят меня: я всегда старалась быть справедливой хозяйкой. Они будут надежно охранять меня те несколько часов, которые отделяют вас от исполнения цели всей вашей жизни, Андре, а когда вы достигнете этой цели, мне будет больше нечего бояться. Где я смогу вас увидеть?
– Сегодня вечером на балу у баронессы Шварц.
– Вы идете на этот бал! – изумилась молодая женщина.
– Там будут все, кого я люблю, а мне сейчас нужна их помощь.
– Тогда до вечера. Не ходите дальше, оставайтесь здесь и ждите, пока я не буду в безопасности, то есть не сяду к себе в карету.
Неожиданно она схватила руку Андре, поднесла ее к губам и стремительно зашагала прочь.
Заметив в темноте стройную молодую женщину, идущую быстрым шагом, вы бы наверняка сказали, что она возвращается с любовного свидания. Не более пятидесяти метров отделяло поворот, где стоял Андре, от начала улочки, где графиню ожидала карета. Андре услышал, как хлопнула дверца, графиня села в карету и крикнула кучеру:
– Домой!
Андре не заметил ничего подозрительного, что подтверждало бы страхи графини. Лошади встрепенулись и помчались рысью. И в этот миг ему послышался сдавленный крик, тотчас же потонувший в стуке колес.
Он ускорил шаг; сердце его сжалось от страшных подозрений. Добежав до конца улицы, он увидел, как карета, увлекаемая мчащимися галопом лошадьми, выехала на бульвар.
Андре побежал к бульвару. Но экипаж уже скрылся в ночи, и только затихающий шум колес некоторое время еще доносился до его ушей.
Андре встал под фонарем, и с помощью кинжала распорол оба матерчатых квадратика, коими оканчивался грозный шнурок.
III
О ПОЛЬЗЕ ПРИВИВОК
Англичанин Эд Дженнерс осчастливил мир своим замечательным открытием: профилактическим гомеопатическим лекарством. Благодарный Парламент присудил ему премию в двадцать тысяч фунтов стерлингов, и надо сказать, что цена эта была весьма невелика, ибо всего за полмиллиона франков была спасена жизнь множества мужчин и красота еще большего числа женщин.
За то же самое открытие изобретатель Эшалот и его приятель Симилор получили ни больше ни меньше, как три франка пятьдесят сантимов. С такими деньгами трудно говорить об обеспеченном будущем.
Постоянно пребывая в немилости у фортуны и не будучи в состоянии совершить ни одного из тех преступлений, которые как на сцене, так и в жизни приносят людям оборотистым и себе на уме несметные богатства и почет, этим славным малым только и оставалось что почесывать затылок. Симилор проделывал это с досады и от уязвленного самолюбия, а Эшалот – от сочувствия к Симилору и от жалости к нежному созданию, именуемому Саладеном, для которого Эшалот был кормящей матерью. В какой-то миг надежда посетила их сердца, и сей визит повлек за собой целую череду упоительнейших сновидений. Приятели увидели возможность поправить свои дела – убить женщину!
Но их соседи, двое молодых людей, столь же, хотя и несколько по-иному, влюбленные в театр, имели жестокость высмеять их скромные притязания, ибо, поверьте мне, Эшалот и Симилор не стали бы дорого брать за то, чтобы убить женщину. А чего бы это стоило им самим, ведь у обоих была такая чувствительная душа! С тех пор приятели видели все в черном свете. Нужно очень долго убеждать себя, чтобы в конце концов решиться убить женщину. Когда же требуемая работа ума и сердца совершена и отчаянное решение принято со всей допустимой серьезностью, но искомой женщины нет как нет, мгновенно дает о себе знать пустота существования. Сомнений больше нет: жизнь – всего лишь чудовищное нагромождение иллюзий, и на самом деле на этой грешной земле нет ничего, кроме нищеты.
Так обстояли дела у Эшалота и Симилора. В ночь с воскресенья на понедельник они спали плохо, их терзала лихорадка и мучили одурманивающие кошмары. Симилор со всей присущей его противоречивой натуре страстью погружался в пучину самого необузданного разврата; Эшалот же устраивал свое воображаемое маленькое хозяйство, сдав в сберегательную кассу скромную сумму, полученную за убийство, совершенное весьма почтенным способом.
Для одного рай виделся в угарном дыму, наполненный полуодетыми непотребными девками, пляшущими среди разбитых бутылок. Затем картина менялась, и появлялись роскошные гостиные, томные женщины, соперники, коих Симилор раскидывал точными боксерскими ударами. Ото всюду доносились соблазнительнейшие ароматы изысканной кухни и дорогого табака: только подумаешь об этом – дрожь берет! Но в этом сладостном угаре Симилор видел только себя одного. Для верного друга, равно как и для невинного отпрыска, никаких удовольствий не предусматривалось! Таковы уж эти кутилы.
Для другого раем был дом, колыбель, пеленки, огромная, на два литра, бутыль вина, стоящая на столе рядом с большим блюдом вареной грудинки с приправой, огонь, ласково потрескивающий в камине, в табакерке, что лежит на каминной полке, две унции низкосортного табаку, именуемого в народе «капралом», и несколько серебряных монет в жилетном кармане. Эшалот счастлив, Саладен спит и во сне улыбается во весь свой огромный рот, перепачканный молоком. Видите, какая бывает разница между двумя бесхитростными существами, воспитанными в одной школе нищеты!
Эшалот и Симилор собирались вместе начинать новую жизнь – убить женщину; но как по-разному хотели они употребить законно заработанные деньги! Однако пробудившись, Эшалот убедился, что мансарда по-прежнему пуста. В своей корзинке заливался Саладен. Симилор же, открыв глаза, обнаружил, что вокруг нет ни вина, ни женщин. Воистину пробуждение было горьким для обоих.
Обычно туалет не занимал у приятелей много времени. У Симилора была склонность к кокетству, но сия добродетель никогда не заводила его далеко, и любые омовения были ему глубоко чужды. Он взбивал свои волосы куском кривого гребня, смахивал пылинки с лохмотьев и на сем завершал указанную процедуру. Эшалот, бывший в глубине души большим поклонником чистоты, вытряхивал свой фартук и чистил руки старым лезвием от ножа, с помощью которого он также приводил в порядок свои ботинки. Увы, мы вынуждены признаться: вода вселяла в них ужас. Излишне напоминать, что и спали они одетыми, и только обе шляпы – серая фетровая и соломенная – получали ночью возможность отдохнуть.
– Ах, – с сожалением вздохнул Симилор, – ну и сны мне снились!
– Увы, стоит нам проснуться, как они улетучиваются словно дым, – смиренно ответил Эшалот.
– Плутовка снова удрала! – ругнулся бывший учитель танцев.
Разумеется, речь шла о той женщине, которую предстояло убить. Эшалот встал и направился к кричащему ребенку.
– Вот и еще один, кому не повезло в жизни! – вздохнул он. – Баю-бай, малыш, спи!
– Лучше угости его хорошеньким подзатыльником! – посоветовал Симилор.
– Лучше дай мне су, Амедей, чтобы я мог купить ему молока. Он не виноват, что дела наши идут из рук вон плохо.
Симилор не удостоил его ответом. Он попытался снова заснуть, но тут, последовав примеру Саладена, завопил его желудок. Устав от борьбы с ним, Симилор тоже встал и ищущим взором окинул комнату, в надежде обнаружить что-нибудь, что можно было бы продать. Он уже в сотый раз брался за эти поиски, и все напрасно. Тогда он принялся ругаться и богохульствовать; Эшалот постарался ласково успокоить его. Воистину, это странное товарищество обоих приятелей необычайно напоминало супружескую пару. В этой семье Эшалот был матерью, кроткой, всепрощающей, деятельной, прилагающей героические усилия, дабы поддерживать на плаву их нищее хозяйство. Симилор был отцом, шумным и веселым, когда желудок был наполнен едой, и хмурым, жестоким и недовольным, когда кормушка была пуста. Вот и сейчас он нахлобучил свою серую шляпу на сальные волосы и проворчал:
– Пойду прогуляюсь, мне надо немного размяться, пока ты тут сюсюкаешь с младенцем.
– Твоя правда, я так привязался к нему! – с горечью в голосе прошептал Эшалот.
Бывший учитель танцев пожал плечами и направился к двери, сжевывая по дороге кончик сигары.
– Амедей, – окликнул его Эшалот, – если тебе не трудно, купи на одно су молока. И, прежде чем уйти, подойди и поцелуй Саладена, ведь поцелуй отца – настоящий бальзам для ребенка!
Симилор нехотя подошел и небритым лицом неловко ткнулся в землистый лобик младенца; в ответ Саладен пронзительно заорал.
– Гнусная тварь! – выругался Симилор.
На глазах Эшалота выступили слезы, он взял Саладена на руки и принялся укачивать.
Для многих прогулка была повседневным промыслом.
Во времена, когда бульвар дю Крим процветал, она начиналась у ворот Сен-Мартен и оканчивалась у Пети-Лазари. Всякого рода прощелыги бродили друг за другом, словно муравьи, мимо печально известных домов: нигде нельзя было увидеть более жалкой процессии! Сюда приходили те, кто промышлял окурками сигар, неотесанные матроны, прибывшие из деревни, беспризорные дети, опустившиеся щеголи. Некоторые совершали сей славный променад вот уже десять лет, ни разу не найдя ни гроша, но избранники судьбы, случалось, находили даже монеты в пятьдесят сантимов. Эти легенды известны всем. И все верят, что в один прекрасный день повезет именно ему. А почему бы и нет, место подходящее.
Оставшись один, Эшалот принялся укачивать Саладена, который хотел есть и потому не отвечал на его ласку. Этот младенец был стоек, словно кремень, но у всякого воздержания есть свои пределы. Саладен орал как бешеный; его тощее тельце корчилось и извивалось. Вся его кровь прилила к щекам, искаженное криком крохотное личико напоминало морщинистый лик демона.
– Спи, малыш, баю-бай! – терпеливо твердил Эшалот. – Он у нас такой хорошенький, наш малыш, мамочка так любит его! Спи, а папочка скоро принесет тебе ням-ням.
Именно этого и желал Саладен: ням-ням… Сколько раз Эшалот молил Господа совершить чудо: превратить его в женщину! Сколько раз после этих молитв он с тоской расстегивал свою аптекарскую блузу, снова и снова убеждаясь, что по-прежнему не может предложить свою грудь младенцу! Во время прогулок он с завистью смотрел на кормилиц. Такое же удовольствие доставляло ему созерцание военных, ибо их блестящие мундиры всегда привлекали взоры этих полногрудых дам. Что за трогательные ассоциации!
– Баю-бай, малыш, спи! Наш папа Амедей добрый, гули-гули, ах ты, мой хорошенький, гули-гули-гуленьки!
Он поднял Саладена высоко над головой и резко опустил вниз. Это любимая игра малышей, когда они сыты. О желудке Саладена нельзя было сказать, что он сыт. Каким бы щуплым ни был этот младенец, животик его был ого-го и требовал пищи. Саладен завопил с новой силой, и Эшалот почувствовал, что его уши вот-вот лопнут. Он рассердился.
– Ах ты, маленький мошенник, – вскипел он, опуская ребенка на землю, – вот как сейчас сяду на тебя, помяни мое слово! Надоели мне твои вопли! Я же честно признался, нет у меня ничего – ни в руках, ни в карманах, а поэтому будь любезен, заткнись!..
Саладен заорал еще громче.
– Ну что ж! – воскликнул Эшалот. – Раз такое дело, тем хуже для меня! Пойду с протянутой, просить милостыню!
Обуреваемый противоречивыми чувствами, он вышел из дому. В душе Эшалот был горд, и мысль о необходимости протянуть руку за подаянием казалась ему непомерно унизительной. К счастью, Бог его миловал: перед дверью соседки стояла бутылка с молоком, принесенная перед завтраком молочником, Эшалот прибрал ее. Тут в нем зародилась профессиональная гордость, и, переступая порог их берлоги, он сказал себе:
– Надо же, а у меня, оказывается, легкая рука! Расскажу об этом Амедею. Ну да что поделаешь, – продолжал он, поднося бутылку ко рту Саладена, который тотчас же умолк, как только почувствовал на губах вкус молока, – когда ты дошел до ручки, тут уж раздумывать не приходится, разве не так, сокровище мое? Да пей же ты! Пей! Только не захлебнись, обжора! Однако, – с неожиданной грустью пробормотал он, – соседка вовсе не богата! А я-то рассчитывал вырастить моего Саладена честным малым, который станет бриться каждый день. Ладно, после первого же дела заплатим соседке за молоко. А малыш не узнает, какими темными делишками было сколочено доставшееся ему состояние.
У него засосало под ложечкой, однако он благоговейно спрятал бутылку с остатками трапезы Саладена; к этому времени младенец уже спал как сурок.
Счастье никогда не приходит одно. На лестнице послышались шаги Симилора, фальшиво насвистывавшего модную песенку. Отчаянная надежда сжала сердце Эшалота.
«Может быть, жильцы с третьего этажа вернулись к разговору о женщине», – подумал он.
Вошел Симилор и высыпал на стол горсть монет по десять сантимов.
– И все это ты нашел на прогулке? – ахнул Эшалот.
– Не мелите чушь… – вместо ответа процедил Симилор.
Ноздри бывшего аптекаря сладострастно втянули в себя подозрительно знакомый сладостный запах.
– Вы пили водку, Амедей, – произнес он.
– И что из этого?
– А кто-то клялся, что не будет пить один.
За то же самое открытие изобретатель Эшалот и его приятель Симилор получили ни больше ни меньше, как три франка пятьдесят сантимов. С такими деньгами трудно говорить об обеспеченном будущем.
Постоянно пребывая в немилости у фортуны и не будучи в состоянии совершить ни одного из тех преступлений, которые как на сцене, так и в жизни приносят людям оборотистым и себе на уме несметные богатства и почет, этим славным малым только и оставалось что почесывать затылок. Симилор проделывал это с досады и от уязвленного самолюбия, а Эшалот – от сочувствия к Симилору и от жалости к нежному созданию, именуемому Саладеном, для которого Эшалот был кормящей матерью. В какой-то миг надежда посетила их сердца, и сей визит повлек за собой целую череду упоительнейших сновидений. Приятели увидели возможность поправить свои дела – убить женщину!
Но их соседи, двое молодых людей, столь же, хотя и несколько по-иному, влюбленные в театр, имели жестокость высмеять их скромные притязания, ибо, поверьте мне, Эшалот и Симилор не стали бы дорого брать за то, чтобы убить женщину. А чего бы это стоило им самим, ведь у обоих была такая чувствительная душа! С тех пор приятели видели все в черном свете. Нужно очень долго убеждать себя, чтобы в конце концов решиться убить женщину. Когда же требуемая работа ума и сердца совершена и отчаянное решение принято со всей допустимой серьезностью, но искомой женщины нет как нет, мгновенно дает о себе знать пустота существования. Сомнений больше нет: жизнь – всего лишь чудовищное нагромождение иллюзий, и на самом деле на этой грешной земле нет ничего, кроме нищеты.
Так обстояли дела у Эшалота и Симилора. В ночь с воскресенья на понедельник они спали плохо, их терзала лихорадка и мучили одурманивающие кошмары. Симилор со всей присущей его противоречивой натуре страстью погружался в пучину самого необузданного разврата; Эшалот же устраивал свое воображаемое маленькое хозяйство, сдав в сберегательную кассу скромную сумму, полученную за убийство, совершенное весьма почтенным способом.
Для одного рай виделся в угарном дыму, наполненный полуодетыми непотребными девками, пляшущими среди разбитых бутылок. Затем картина менялась, и появлялись роскошные гостиные, томные женщины, соперники, коих Симилор раскидывал точными боксерскими ударами. Ото всюду доносились соблазнительнейшие ароматы изысканной кухни и дорогого табака: только подумаешь об этом – дрожь берет! Но в этом сладостном угаре Симилор видел только себя одного. Для верного друга, равно как и для невинного отпрыска, никаких удовольствий не предусматривалось! Таковы уж эти кутилы.
Для другого раем был дом, колыбель, пеленки, огромная, на два литра, бутыль вина, стоящая на столе рядом с большим блюдом вареной грудинки с приправой, огонь, ласково потрескивающий в камине, в табакерке, что лежит на каминной полке, две унции низкосортного табаку, именуемого в народе «капралом», и несколько серебряных монет в жилетном кармане. Эшалот счастлив, Саладен спит и во сне улыбается во весь свой огромный рот, перепачканный молоком. Видите, какая бывает разница между двумя бесхитростными существами, воспитанными в одной школе нищеты!
Эшалот и Симилор собирались вместе начинать новую жизнь – убить женщину; но как по-разному хотели они употребить законно заработанные деньги! Однако пробудившись, Эшалот убедился, что мансарда по-прежнему пуста. В своей корзинке заливался Саладен. Симилор же, открыв глаза, обнаружил, что вокруг нет ни вина, ни женщин. Воистину пробуждение было горьким для обоих.
Обычно туалет не занимал у приятелей много времени. У Симилора была склонность к кокетству, но сия добродетель никогда не заводила его далеко, и любые омовения были ему глубоко чужды. Он взбивал свои волосы куском кривого гребня, смахивал пылинки с лохмотьев и на сем завершал указанную процедуру. Эшалот, бывший в глубине души большим поклонником чистоты, вытряхивал свой фартук и чистил руки старым лезвием от ножа, с помощью которого он также приводил в порядок свои ботинки. Увы, мы вынуждены признаться: вода вселяла в них ужас. Излишне напоминать, что и спали они одетыми, и только обе шляпы – серая фетровая и соломенная – получали ночью возможность отдохнуть.
– Ах, – с сожалением вздохнул Симилор, – ну и сны мне снились!
– Увы, стоит нам проснуться, как они улетучиваются словно дым, – смиренно ответил Эшалот.
– Плутовка снова удрала! – ругнулся бывший учитель танцев.
Разумеется, речь шла о той женщине, которую предстояло убить. Эшалот встал и направился к кричащему ребенку.
– Вот и еще один, кому не повезло в жизни! – вздохнул он. – Баю-бай, малыш, спи!
– Лучше угости его хорошеньким подзатыльником! – посоветовал Симилор.
– Лучше дай мне су, Амедей, чтобы я мог купить ему молока. Он не виноват, что дела наши идут из рук вон плохо.
Симилор не удостоил его ответом. Он попытался снова заснуть, но тут, последовав примеру Саладена, завопил его желудок. Устав от борьбы с ним, Симилор тоже встал и ищущим взором окинул комнату, в надежде обнаружить что-нибудь, что можно было бы продать. Он уже в сотый раз брался за эти поиски, и все напрасно. Тогда он принялся ругаться и богохульствовать; Эшалот постарался ласково успокоить его. Воистину, это странное товарищество обоих приятелей необычайно напоминало супружескую пару. В этой семье Эшалот был матерью, кроткой, всепрощающей, деятельной, прилагающей героические усилия, дабы поддерживать на плаву их нищее хозяйство. Симилор был отцом, шумным и веселым, когда желудок был наполнен едой, и хмурым, жестоким и недовольным, когда кормушка была пуста. Вот и сейчас он нахлобучил свою серую шляпу на сальные волосы и проворчал:
– Пойду прогуляюсь, мне надо немного размяться, пока ты тут сюсюкаешь с младенцем.
– Твоя правда, я так привязался к нему! – с горечью в голосе прошептал Эшалот.
Бывший учитель танцев пожал плечами и направился к двери, сжевывая по дороге кончик сигары.
– Амедей, – окликнул его Эшалот, – если тебе не трудно, купи на одно су молока. И, прежде чем уйти, подойди и поцелуй Саладена, ведь поцелуй отца – настоящий бальзам для ребенка!
Симилор нехотя подошел и небритым лицом неловко ткнулся в землистый лобик младенца; в ответ Саладен пронзительно заорал.
– Гнусная тварь! – выругался Симилор.
На глазах Эшалота выступили слезы, он взял Саладена на руки и принялся укачивать.
Для многих прогулка была повседневным промыслом.
Во времена, когда бульвар дю Крим процветал, она начиналась у ворот Сен-Мартен и оканчивалась у Пети-Лазари. Всякого рода прощелыги бродили друг за другом, словно муравьи, мимо печально известных домов: нигде нельзя было увидеть более жалкой процессии! Сюда приходили те, кто промышлял окурками сигар, неотесанные матроны, прибывшие из деревни, беспризорные дети, опустившиеся щеголи. Некоторые совершали сей славный променад вот уже десять лет, ни разу не найдя ни гроша, но избранники судьбы, случалось, находили даже монеты в пятьдесят сантимов. Эти легенды известны всем. И все верят, что в один прекрасный день повезет именно ему. А почему бы и нет, место подходящее.
Оставшись один, Эшалот принялся укачивать Саладена, который хотел есть и потому не отвечал на его ласку. Этот младенец был стоек, словно кремень, но у всякого воздержания есть свои пределы. Саладен орал как бешеный; его тощее тельце корчилось и извивалось. Вся его кровь прилила к щекам, искаженное криком крохотное личико напоминало морщинистый лик демона.
– Спи, малыш, баю-бай! – терпеливо твердил Эшалот. – Он у нас такой хорошенький, наш малыш, мамочка так любит его! Спи, а папочка скоро принесет тебе ням-ням.
Именно этого и желал Саладен: ням-ням… Сколько раз Эшалот молил Господа совершить чудо: превратить его в женщину! Сколько раз после этих молитв он с тоской расстегивал свою аптекарскую блузу, снова и снова убеждаясь, что по-прежнему не может предложить свою грудь младенцу! Во время прогулок он с завистью смотрел на кормилиц. Такое же удовольствие доставляло ему созерцание военных, ибо их блестящие мундиры всегда привлекали взоры этих полногрудых дам. Что за трогательные ассоциации!
– Баю-бай, малыш, спи! Наш папа Амедей добрый, гули-гули, ах ты, мой хорошенький, гули-гули-гуленьки!
Он поднял Саладена высоко над головой и резко опустил вниз. Это любимая игра малышей, когда они сыты. О желудке Саладена нельзя было сказать, что он сыт. Каким бы щуплым ни был этот младенец, животик его был ого-го и требовал пищи. Саладен завопил с новой силой, и Эшалот почувствовал, что его уши вот-вот лопнут. Он рассердился.
– Ах ты, маленький мошенник, – вскипел он, опуская ребенка на землю, – вот как сейчас сяду на тебя, помяни мое слово! Надоели мне твои вопли! Я же честно признался, нет у меня ничего – ни в руках, ни в карманах, а поэтому будь любезен, заткнись!..
Саладен заорал еще громче.
– Ну что ж! – воскликнул Эшалот. – Раз такое дело, тем хуже для меня! Пойду с протянутой, просить милостыню!
Обуреваемый противоречивыми чувствами, он вышел из дому. В душе Эшалот был горд, и мысль о необходимости протянуть руку за подаянием казалась ему непомерно унизительной. К счастью, Бог его миловал: перед дверью соседки стояла бутылка с молоком, принесенная перед завтраком молочником, Эшалот прибрал ее. Тут в нем зародилась профессиональная гордость, и, переступая порог их берлоги, он сказал себе:
– Надо же, а у меня, оказывается, легкая рука! Расскажу об этом Амедею. Ну да что поделаешь, – продолжал он, поднося бутылку ко рту Саладена, который тотчас же умолк, как только почувствовал на губах вкус молока, – когда ты дошел до ручки, тут уж раздумывать не приходится, разве не так, сокровище мое? Да пей же ты! Пей! Только не захлебнись, обжора! Однако, – с неожиданной грустью пробормотал он, – соседка вовсе не богата! А я-то рассчитывал вырастить моего Саладена честным малым, который станет бриться каждый день. Ладно, после первого же дела заплатим соседке за молоко. А малыш не узнает, какими темными делишками было сколочено доставшееся ему состояние.
У него засосало под ложечкой, однако он благоговейно спрятал бутылку с остатками трапезы Саладена; к этому времени младенец уже спал как сурок.
Счастье никогда не приходит одно. На лестнице послышались шаги Симилора, фальшиво насвистывавшего модную песенку. Отчаянная надежда сжала сердце Эшалота.
«Может быть, жильцы с третьего этажа вернулись к разговору о женщине», – подумал он.
Вошел Симилор и высыпал на стол горсть монет по десять сантимов.
– И все это ты нашел на прогулке? – ахнул Эшалот.
– Не мелите чушь… – вместо ответа процедил Симилор.
Ноздри бывшего аптекаря сладострастно втянули в себя подозрительно знакомый сладостный запах.
– Вы пили водку, Амедей, – произнес он.
– И что из этого?
– А кто-то клялся, что не будет пить один.