Страница:
– Ой, Андрей Григорьевич!.. Мы вам звонили, звонили… Беда у нас… Валентина Лукинична… – Она всхлипнула. – Я трубку Галине Тарасовне передам.
Багрий слышал, как сестра передавала трубку, потом дыхание Галины.
– Что с мамой, Галочка?
– Она умерла. Она больше не могла уже. И я ввела ей три ампулы наркотала.
Багрий почувствовал внезапную сухость во рту, потом стиснуло сердце. Он переложил трубку из правой руки в левую, помассировал грудь. Превозмог волнение и сказал первое, что пришло в голову:
– Ты не сделала этого, Галина.
– Я ввела ей три ампулы наркотала.
– Когда?
– Не знаю. Пятнадцать минут назад или двадцать.
– Посмотри внимательно: может быть, это глубокий наркоз. Надо вызвать бригаду по реанимации, а до этого… Нет. Передай трубку Наде.
– Я у телефона, Андрей Григорьевич, – сказала сестра.
– Слушай, Наденька, ты в отделении самая старшая сейчас. Надо немедленно… – Он стал перечислять, что нужно сделать, потом попросил прислать машину.
– Машина ушла за Вадимом Петровичем. Как только вернется…
– Ладно. Не нужно машины, – он положил трубку. Бегом спустился по лестнице.
Первое же такси хоть и было занято, но остановилось, когда он поднял руку. Шофер оказался знакомым. Багрий сказал, что ему надо срочно в больницу. Пассажиры – два парня и рыжая девица с каким-то диким начесом – стали было протестовать. Но шофер повысил на них голос:
– Вам в ресторан, а там человек, может быть, умирает. А ну-ка вылазь!
Пассажиры не вышли, потеснились молча.
В ординаторской было светло и тихо. Галина стояла у окна, спокойно глядя перед собой. Вадим Петрович сидел за столом, вертя на стекле три пустых ампулы.
– Ну что? – спросил Багрий.
– Экзитус леталис, – громко, даже, как показалось Багрию, слишком громко произнес Шарыгин; увидел, что Багрий часто дышит, вскочил и пододвинул стул: – Садитесь, Андрей Григорьевич, на вас лица нет.
– Что же это, друзья мои? – спросил Багрий, опускаясь на стул и глядя на тускло поблескивающие на стекле светло-коричневые ампулы.
– Три ампулы наркотала номер семнадцать, – сказал Шарыгин.
– Да замолчите вы, ради бога!.. Как же это, Галочка?
– Она больше не могла. И я – тоже. И так лучше.
«Я должен был это предвидеть, – с тоской подумал Багрий. – Ее нельзя было оставлять одну с матерью. Со вчерашнего дня ее нельзя было оставлять наедине с матерью…»
32
33
34
Багрий слышал, как сестра передавала трубку, потом дыхание Галины.
– Что с мамой, Галочка?
– Она умерла. Она больше не могла уже. И я ввела ей три ампулы наркотала.
Багрий почувствовал внезапную сухость во рту, потом стиснуло сердце. Он переложил трубку из правой руки в левую, помассировал грудь. Превозмог волнение и сказал первое, что пришло в голову:
– Ты не сделала этого, Галина.
– Я ввела ей три ампулы наркотала.
– Когда?
– Не знаю. Пятнадцать минут назад или двадцать.
– Посмотри внимательно: может быть, это глубокий наркоз. Надо вызвать бригаду по реанимации, а до этого… Нет. Передай трубку Наде.
– Я у телефона, Андрей Григорьевич, – сказала сестра.
– Слушай, Наденька, ты в отделении самая старшая сейчас. Надо немедленно… – Он стал перечислять, что нужно сделать, потом попросил прислать машину.
– Машина ушла за Вадимом Петровичем. Как только вернется…
– Ладно. Не нужно машины, – он положил трубку. Бегом спустился по лестнице.
Первое же такси хоть и было занято, но остановилось, когда он поднял руку. Шофер оказался знакомым. Багрий сказал, что ему надо срочно в больницу. Пассажиры – два парня и рыжая девица с каким-то диким начесом – стали было протестовать. Но шофер повысил на них голос:
– Вам в ресторан, а там человек, может быть, умирает. А ну-ка вылазь!
Пассажиры не вышли, потеснились молча.
В ординаторской было светло и тихо. Галина стояла у окна, спокойно глядя перед собой. Вадим Петрович сидел за столом, вертя на стекле три пустых ампулы.
– Ну что? – спросил Багрий.
– Экзитус леталис, – громко, даже, как показалось Багрию, слишком громко произнес Шарыгин; увидел, что Багрий часто дышит, вскочил и пододвинул стул: – Садитесь, Андрей Григорьевич, на вас лица нет.
– Что же это, друзья мои? – спросил Багрий, опускаясь на стул и глядя на тускло поблескивающие на стекле светло-коричневые ампулы.
– Три ампулы наркотала номер семнадцать, – сказал Шарыгин.
– Да замолчите вы, ради бога!.. Как же это, Галочка?
– Она больше не могла. И я – тоже. И так лучше.
«Я должен был это предвидеть, – с тоской подумал Багрий. – Ее нельзя было оставлять одну с матерью. Со вчерашнего дня ее нельзя было оставлять наедине с матерью…»
32
Тарас Игнатьевич вернулся из Благодатного поздно вечером. Позвонил в больницу. Узнал, что Галина возле матери, что Валентине Лукиничне немного лучше, чем утром, успокоился и лег спать.
Обычно он засыпал сразу, но сегодня, видимо, давала себя знать усталость. Не спалось. Он потянулся за книгой, но и читать не хотелось. Будоражили впечатления прошедшего дня. Утром он ехал, не торопясь, по асфальтовой дороге, брошенной от реки до моря серым полотном по широкой, буйно зеленеющей в этом году степи. Наконец показался дом отдыха корабелов. Он назывался, как и старое большое село, расположенное в трех километрах справа, «Благодатное». Только село от берега отделяла двухкилометровая полоса песка, а дом отдыха раскинулся у самого моря. Двести пятьдесят облицованных разноцветным пластиком коттеджей стояли несколькими рядами. Пляж, намытый тонким золотистым песком, был огражден с двух сторон бетонной дамбой. Здесь было все, что нужно для благоустроенного пляжа, – пестрые грибки, раздевалки и душевые установки. Легкая ограда их облицована керамическими плитками, собранными в украинский узор. На восточной окраине у самого берега – столовая. Просторная открытая веранда ее была сейчас пуста. Уборщица, перевалившись через барьер, вытряхивала скатерть прямо в море. Тарас Игнатьевич подъехал к столовой, поставил машину в тени развесистой акации, заглушил мотор, выбрался из машины и вдохнул полной грудью свежий морской воздух.
В этом году он тут впервые. Обычно он приезжал сюда ранней весной, проверить, как идет подготовка к началу сезона. Ширин торопился навстречу. Поздоровался и доложил, что Ватажков уже был, уехал, обещал вернуться к двум.
– Тем лучше, – сказал Бунчужный. – Успеем до его приезда осмотреть все, прикинуть, что к чему.
Тарас Григорьевич мечтал сделать этот дом отдыха лучшим на всем побережье. Ему хотелось, чтобы у его корабелов было все не только самое добротное, но и самое красивое: цеха, территория завода, дома на жилмассиве, профилакторий в сосновом лесу на противоположном берегу Вербовой, спортивный комплекс для заводской молодежи, Дворец культуры. И этот дом отдыха – тоже. Ему хотелось, чтобы здесь все утопало в зелени, а это долго не удавалось. Осенние штормы захлестывали все побережье. Коттеджи и другие постройки, укрепленные на высоких бетонных фундаментах, мало страдали от этих штормов, но зеленые насаждения… Волны уносили и песок с пляжа, и чернозем с цветников. На следующий год приходилось все начинать сначала – и песок намывать, и чернозем привозить. Песок заново намыть – не проблема, а вот чернозем достать… Потом соорудили бетонную дамбу. Она огибала побережье на протяжении трех километров, а по краям врезалась в сушу до того места, куда волны не добирались даже во время самого буйного шторма.
Теперь можно было по-настоящему озеленить территорию. В прошлом году зимой, в самую стужу, высадили около двух тысяч уже взрослых деревьев, вместе с прикорневой материнской землей, и деревья прижились. Весной и кустарник высадили – только ремонтантных роз больше двух тысяч. Вон как они сейчас роскошно цветут. Если еще недавно, когда, бывало, подъезжаешь сюда, все коттеджи как на ладони, то теперь они утопают в густой листве.
Тарас Игнатьевич шел с Шириным по нешироким улочкам, любовался насаждениями. До чего же уютно здесь стало.
Была у него еще одна задумка – поставить слева от поселка санаторный корпус в пять этажей с лоджиями, выходящими к морю. А рядом – пионерский лагерь и оздоровительный комплекс для дошкольников. Сейчас каждый коттедж чаще всего отводился одной семье. Отдых вместе с детьми имеет свои преимущества, но и отрицательного в таком отдыхе тоже не мало: уход за ребятами всегда связан с хлопотами, отнимает много времени. И конечно же куда лучше, если малыши будут рядом, в специальном помещении, под присмотром воспитательниц, медицинского персонала и нянечек. Тогда и взрослые смогут отдохнуть по-настоящему. Награждение завода вторым орденом Ленина – самый подходящий случай, чтобы добиться ассигнований на сооружение санаторного корпуса и «детского оздоровительного комплекса». Ради этого, собственно, и приехал сюда сегодня Тарас Игнатьевич. И Ватажкова ради этого пригласил, чтобы все обсудить, обо всем договориться.
Сейчас, лежа в постели, он вспомнил, как шел, не торопясь, по поселку, здоровался со встречными, обменивался шутками. Вспомнил старого слесаря из достроечного цеха, который, несмотря на пенсионный возраст, продолжал работать, как он сам говорит, «на полную катушку». Старик с полотенцем через плечо шел на пляж. Тарас Игнатьевич остановил его, поздоровался, спросил!
– Выгреваешь свои старые кости, Матвеич?
– Выгреваю, – ответил тот, улыбаясь.
– Когда твой отпуск кончается? – поинтересовался Бунчужный.
– Всего четыре денька осталось.
– Укоротим тебе отпуск в нынешнем году, – улыбнулся и себе Бунчужный. – Послезавтра на торжественном собрании нужно быть. Орден Трудового Красного Знамени вручать тебе будем. Ну, а после собрания, как и полагается, – банкет. А после банкета… В общем, испортим тебе конец твоего отпуска, Матвеич?
– Я на такую порчу согласный хоть каждый год, – рассмеялся старик.
– Ишь ты, – снова улыбнулся Бунчужный. – «Каждый год». Грудь у тебя узковата, Матвеич. А наград и так много. Куда новые цеплять будешь?
– А я напыжусь, Тарас Игнатьевич. Напыжусь.
– Разве что так, – рассмеялся Бунчужный. – Ладно, иди к морю. Тебе надо теперь каждую минуту беречь.
Потом до приезда Ватажкова он вместе с Шириным и главным инженером по капитальному строительству, который сейчас отдыхал тут со своей семьей, осмотрели все, сверили планы, обсудили еще раз проект главного корпуса, помечтали о парке, подсчитали, сколько земли понадобится для этой затеи. Когда приехал Ватажков, снова обсудили все, уже окончательно.
…Домой возвращались уже в сумерках. Яков Михайлович сел в машину Бунчужного. Лежа в постели, Тарас Игнатьевич с удовольствием вспоминал и эту обратную дорогу. В машине было тихо. Слышалось только шуршание шин по асфальту.
Яков Михайлович сидел, откинувшись на мягкое сиденье. Вышитый простеньким узором воротник его косоворотки был расстегнут. Загорелая шея почти без морщин. И сейчас, когда Тарас Игнатьевич закроет глаза, ему видятся то асфальтовое шоссе, то худощавая фигура Ватажкова.
Промелькнуло маленькое село со странным названием Большая Рогатка.
– Ты не знаешь, Яков Михайлович, откуда это – Рогатка?
– Сейчас развилка дороги будет, отсюда и Рогатка.
Действительно, через минуту машина мягко подкатила к широкому разветвлению дороги. Бунчужный притормозил, съехал на обочину и остановился. Предложил:
– Выйдем на несколько минут, Яков Михайлович.
– Пожалуй, – согласился Ватажков.
Они вышли из машины. Степь дышала мягким вечерним теплом. Лишь изредка ветерок лениво шевелил на придорожных деревьях молодую листву. Степь, казалось, отдыхала после дневного зноя. Отдыхал и натруженный за день колесами тяжелых самосвалов асфальт. И запыленная машина, чудилось, тоже отдыхала, стоя на обочине. Разогретый двигатель струил над ней вечерний воздух. Только отдаленный гул скреперов и бульдозеров нарушал этот покой – там прокладывали новую ветку большого оросительного канала.
– Красота какая! – сказал Ватажков. – Где еще такой простор увидишь!
– Давай вот туда заберемся, – предложил Тарас Игнатьевич, указывая на расположенный невдалеке курган. – Оттуда лучше видно. Взберемся, а?
– Пошли, – согласился Ватажков.
Они зашелестели придорожной травой, потом пошли по узкой тропинке меж хлебов. Вот и курган. Они взобрались на вершину. Горизонт будто раздвинулся, и степь сразу стала намного шире. Вдали поблескивало в лучах заходящего солнца большое водохранилище.
– Ты прав, – сказал Ватажков, – отсюда намного лучше видно. Бог мой, кажется, совсем недавно тут шли бои. Такая сушь стояла – пулеметы напоить нечем было. А сейчас… Знаешь, сколько у нас в этом году под поливом будет?.. Двести пятьдесят тысяч гектаров. Кто бы мог подумать, что там, где еще недавно только седой ковыль посвистывал на сухом ветру да курай осенью катился от Вербовой до моря, мы будем рис выращивать. Несметное богатство вокруг нас с тобой, Тарас Игнатьевич!
– И под нами – тоже, – сказал Бунчужный.
– Не понимаю, – повернулся к нему Ватажков.
– Я об этом кургане. Ты знаешь, сколько в нем земли? И какой. Ее ведь не бульдозерами заготавливали. Не самосвалами сюда возили. Брали ее, голубушку, прямо с поверхности, чистый чернозем, и сюда волокли кто в шапке, кто в подоле, кто в торбе простой.
– Так вот для чего ты меня сюда приволок, – улыбнулся Ватажков.
– Нужно решение облисполкома, потом Верховного Совета. С археологами связаться. Кто знает, какое добро в этой могиле захоронено. Может, ему и цены нет. А мы поможем. Условия «джентльменские»: землю нам, а бесценные сокровища – им, для музеев. Мы прикинули уже: три-четыре таких кургана – и в «Благодатном» вся площадь под парк будет обеспечена. Парк вырастим не хуже асканийского ботанического сада.
– Однако ты жох, дорогой Тарас Игнатьевич. Тебе только позволь, ты наш городской парк культуры и отдыха к себе в «Благодатное» перекантуешь.
– Перекантую. А только не станем горожан обижать. Так договорились насчет курганов, Яков Михайлович?
– Ладно, договорились. Теперь и ехать можно?
– Можно.
Остывший двигатель весело набрал обороты, и машина помчалась по шоссе. Мириадами звезд вспыхивали и гасли блестящие мотыльки, выхваченные из темноты светом автомобильных фар.
Долго ехали молча. Потом Ватажков сказал:
– Нет слов, много еще у нас трудностей. И недостатков немало. И не так просто от них избавиться. Учиться надо. Друг у друга учиться. И у капиталистов – там, где есть чему. Они ведь у нас тоже многому учатся. Полагаешь, Джеггерс к тебе во второй раз притащился визит вежливости нанести? Он учиться приехал. Новенького запозычить. Бизнесмены, они себе на уме. И позавидовал он тебе вчера искренне. Есть чему позавидовать. Но главное – еще впереди. Людей чеканить надо.
«О чем он еще говорил?.. Ах да… Деловитости людей обучать надо. Прежде чем пообещать – подумай хорошенько. Дал слово – не отступай. Душа из тебя вон, а выполни. Ведь мы на твои обязательства ставку делаем, планы перекраиваем. Нет, это он не вчера говорил: это он говорил, когда еще на заводе командовал».
…Он и не заметил, как уснул. Ему снился фронт, артиллерийский обстрел. Только странный какой-то, совершенно беззвучный. Он видел фонтаны взрывов, понимал, что обстрел идет из орудий крупного калибра, но звука выстрелов не было. Только один, взметнувший землю неподалеку от его командирского блиндажа, он услышал совершенно отчетливо. Услышал и… проснулся. И в ту же минуту зазвонил телефон, который стоял на тумбочке, рядом с постелью. Хрипловатый голос дежурного сообщил, что на судне у достроечного пирса только что произошел взрыв. Нет, он не знает, в чем дело. Он только услышал взрыв, и охранник, забежавший сюда, сказал, что это на двести шестом. Нет, он еще никому не звонил.
Тарас Игнатьевич распорядился срочно вызвать главного инженера и Лордкипанидзе.
Одеться, выскочить во двор, завести машину было делом двух минут. Он поехал прямо к достроечному пирсу. Лордкипанидзе был здесь – он еще не уходил сегодня. Увидел Бунчужного, бросил коротко:
– На баке для горючего сварщик устанавливал датчик уровня. Жив остался. Отшвырнуло за борт. Парни выудили. Двое раненых. Разворотило часть палубы и борт. – Он посмотрел на Бунчужного и добавил: – Раненые в поликлинике уже. Звонил только что.
Они поднялись по трапу. Разворотило не только часть борта и палубы, но и повредило системы связи, энергопитания, водоснабжения, вентиляции. Бунчужный с горечью провел рукой по краю рваного металла.
Обычно он засыпал сразу, но сегодня, видимо, давала себя знать усталость. Не спалось. Он потянулся за книгой, но и читать не хотелось. Будоражили впечатления прошедшего дня. Утром он ехал, не торопясь, по асфальтовой дороге, брошенной от реки до моря серым полотном по широкой, буйно зеленеющей в этом году степи. Наконец показался дом отдыха корабелов. Он назывался, как и старое большое село, расположенное в трех километрах справа, «Благодатное». Только село от берега отделяла двухкилометровая полоса песка, а дом отдыха раскинулся у самого моря. Двести пятьдесят облицованных разноцветным пластиком коттеджей стояли несколькими рядами. Пляж, намытый тонким золотистым песком, был огражден с двух сторон бетонной дамбой. Здесь было все, что нужно для благоустроенного пляжа, – пестрые грибки, раздевалки и душевые установки. Легкая ограда их облицована керамическими плитками, собранными в украинский узор. На восточной окраине у самого берега – столовая. Просторная открытая веранда ее была сейчас пуста. Уборщица, перевалившись через барьер, вытряхивала скатерть прямо в море. Тарас Игнатьевич подъехал к столовой, поставил машину в тени развесистой акации, заглушил мотор, выбрался из машины и вдохнул полной грудью свежий морской воздух.
В этом году он тут впервые. Обычно он приезжал сюда ранней весной, проверить, как идет подготовка к началу сезона. Ширин торопился навстречу. Поздоровался и доложил, что Ватажков уже был, уехал, обещал вернуться к двум.
– Тем лучше, – сказал Бунчужный. – Успеем до его приезда осмотреть все, прикинуть, что к чему.
Тарас Григорьевич мечтал сделать этот дом отдыха лучшим на всем побережье. Ему хотелось, чтобы у его корабелов было все не только самое добротное, но и самое красивое: цеха, территория завода, дома на жилмассиве, профилакторий в сосновом лесу на противоположном берегу Вербовой, спортивный комплекс для заводской молодежи, Дворец культуры. И этот дом отдыха – тоже. Ему хотелось, чтобы здесь все утопало в зелени, а это долго не удавалось. Осенние штормы захлестывали все побережье. Коттеджи и другие постройки, укрепленные на высоких бетонных фундаментах, мало страдали от этих штормов, но зеленые насаждения… Волны уносили и песок с пляжа, и чернозем с цветников. На следующий год приходилось все начинать сначала – и песок намывать, и чернозем привозить. Песок заново намыть – не проблема, а вот чернозем достать… Потом соорудили бетонную дамбу. Она огибала побережье на протяжении трех километров, а по краям врезалась в сушу до того места, куда волны не добирались даже во время самого буйного шторма.
Теперь можно было по-настоящему озеленить территорию. В прошлом году зимой, в самую стужу, высадили около двух тысяч уже взрослых деревьев, вместе с прикорневой материнской землей, и деревья прижились. Весной и кустарник высадили – только ремонтантных роз больше двух тысяч. Вон как они сейчас роскошно цветут. Если еще недавно, когда, бывало, подъезжаешь сюда, все коттеджи как на ладони, то теперь они утопают в густой листве.
Тарас Игнатьевич шел с Шириным по нешироким улочкам, любовался насаждениями. До чего же уютно здесь стало.
Была у него еще одна задумка – поставить слева от поселка санаторный корпус в пять этажей с лоджиями, выходящими к морю. А рядом – пионерский лагерь и оздоровительный комплекс для дошкольников. Сейчас каждый коттедж чаще всего отводился одной семье. Отдых вместе с детьми имеет свои преимущества, но и отрицательного в таком отдыхе тоже не мало: уход за ребятами всегда связан с хлопотами, отнимает много времени. И конечно же куда лучше, если малыши будут рядом, в специальном помещении, под присмотром воспитательниц, медицинского персонала и нянечек. Тогда и взрослые смогут отдохнуть по-настоящему. Награждение завода вторым орденом Ленина – самый подходящий случай, чтобы добиться ассигнований на сооружение санаторного корпуса и «детского оздоровительного комплекса». Ради этого, собственно, и приехал сюда сегодня Тарас Игнатьевич. И Ватажкова ради этого пригласил, чтобы все обсудить, обо всем договориться.
Сейчас, лежа в постели, он вспомнил, как шел, не торопясь, по поселку, здоровался со встречными, обменивался шутками. Вспомнил старого слесаря из достроечного цеха, который, несмотря на пенсионный возраст, продолжал работать, как он сам говорит, «на полную катушку». Старик с полотенцем через плечо шел на пляж. Тарас Игнатьевич остановил его, поздоровался, спросил!
– Выгреваешь свои старые кости, Матвеич?
– Выгреваю, – ответил тот, улыбаясь.
– Когда твой отпуск кончается? – поинтересовался Бунчужный.
– Всего четыре денька осталось.
– Укоротим тебе отпуск в нынешнем году, – улыбнулся и себе Бунчужный. – Послезавтра на торжественном собрании нужно быть. Орден Трудового Красного Знамени вручать тебе будем. Ну, а после собрания, как и полагается, – банкет. А после банкета… В общем, испортим тебе конец твоего отпуска, Матвеич?
– Я на такую порчу согласный хоть каждый год, – рассмеялся старик.
– Ишь ты, – снова улыбнулся Бунчужный. – «Каждый год». Грудь у тебя узковата, Матвеич. А наград и так много. Куда новые цеплять будешь?
– А я напыжусь, Тарас Игнатьевич. Напыжусь.
– Разве что так, – рассмеялся Бунчужный. – Ладно, иди к морю. Тебе надо теперь каждую минуту беречь.
Потом до приезда Ватажкова он вместе с Шириным и главным инженером по капитальному строительству, который сейчас отдыхал тут со своей семьей, осмотрели все, сверили планы, обсудили еще раз проект главного корпуса, помечтали о парке, подсчитали, сколько земли понадобится для этой затеи. Когда приехал Ватажков, снова обсудили все, уже окончательно.
…Домой возвращались уже в сумерках. Яков Михайлович сел в машину Бунчужного. Лежа в постели, Тарас Игнатьевич с удовольствием вспоминал и эту обратную дорогу. В машине было тихо. Слышалось только шуршание шин по асфальту.
Яков Михайлович сидел, откинувшись на мягкое сиденье. Вышитый простеньким узором воротник его косоворотки был расстегнут. Загорелая шея почти без морщин. И сейчас, когда Тарас Игнатьевич закроет глаза, ему видятся то асфальтовое шоссе, то худощавая фигура Ватажкова.
Промелькнуло маленькое село со странным названием Большая Рогатка.
– Ты не знаешь, Яков Михайлович, откуда это – Рогатка?
– Сейчас развилка дороги будет, отсюда и Рогатка.
Действительно, через минуту машина мягко подкатила к широкому разветвлению дороги. Бунчужный притормозил, съехал на обочину и остановился. Предложил:
– Выйдем на несколько минут, Яков Михайлович.
– Пожалуй, – согласился Ватажков.
Они вышли из машины. Степь дышала мягким вечерним теплом. Лишь изредка ветерок лениво шевелил на придорожных деревьях молодую листву. Степь, казалось, отдыхала после дневного зноя. Отдыхал и натруженный за день колесами тяжелых самосвалов асфальт. И запыленная машина, чудилось, тоже отдыхала, стоя на обочине. Разогретый двигатель струил над ней вечерний воздух. Только отдаленный гул скреперов и бульдозеров нарушал этот покой – там прокладывали новую ветку большого оросительного канала.
– Красота какая! – сказал Ватажков. – Где еще такой простор увидишь!
– Давай вот туда заберемся, – предложил Тарас Игнатьевич, указывая на расположенный невдалеке курган. – Оттуда лучше видно. Взберемся, а?
– Пошли, – согласился Ватажков.
Они зашелестели придорожной травой, потом пошли по узкой тропинке меж хлебов. Вот и курган. Они взобрались на вершину. Горизонт будто раздвинулся, и степь сразу стала намного шире. Вдали поблескивало в лучах заходящего солнца большое водохранилище.
– Ты прав, – сказал Ватажков, – отсюда намного лучше видно. Бог мой, кажется, совсем недавно тут шли бои. Такая сушь стояла – пулеметы напоить нечем было. А сейчас… Знаешь, сколько у нас в этом году под поливом будет?.. Двести пятьдесят тысяч гектаров. Кто бы мог подумать, что там, где еще недавно только седой ковыль посвистывал на сухом ветру да курай осенью катился от Вербовой до моря, мы будем рис выращивать. Несметное богатство вокруг нас с тобой, Тарас Игнатьевич!
– И под нами – тоже, – сказал Бунчужный.
– Не понимаю, – повернулся к нему Ватажков.
– Я об этом кургане. Ты знаешь, сколько в нем земли? И какой. Ее ведь не бульдозерами заготавливали. Не самосвалами сюда возили. Брали ее, голубушку, прямо с поверхности, чистый чернозем, и сюда волокли кто в шапке, кто в подоле, кто в торбе простой.
– Так вот для чего ты меня сюда приволок, – улыбнулся Ватажков.
– Нужно решение облисполкома, потом Верховного Совета. С археологами связаться. Кто знает, какое добро в этой могиле захоронено. Может, ему и цены нет. А мы поможем. Условия «джентльменские»: землю нам, а бесценные сокровища – им, для музеев. Мы прикинули уже: три-четыре таких кургана – и в «Благодатном» вся площадь под парк будет обеспечена. Парк вырастим не хуже асканийского ботанического сада.
– Однако ты жох, дорогой Тарас Игнатьевич. Тебе только позволь, ты наш городской парк культуры и отдыха к себе в «Благодатное» перекантуешь.
– Перекантую. А только не станем горожан обижать. Так договорились насчет курганов, Яков Михайлович?
– Ладно, договорились. Теперь и ехать можно?
– Можно.
Остывший двигатель весело набрал обороты, и машина помчалась по шоссе. Мириадами звезд вспыхивали и гасли блестящие мотыльки, выхваченные из темноты светом автомобильных фар.
Долго ехали молча. Потом Ватажков сказал:
– Нет слов, много еще у нас трудностей. И недостатков немало. И не так просто от них избавиться. Учиться надо. Друг у друга учиться. И у капиталистов – там, где есть чему. Они ведь у нас тоже многому учатся. Полагаешь, Джеггерс к тебе во второй раз притащился визит вежливости нанести? Он учиться приехал. Новенького запозычить. Бизнесмены, они себе на уме. И позавидовал он тебе вчера искренне. Есть чему позавидовать. Но главное – еще впереди. Людей чеканить надо.
«О чем он еще говорил?.. Ах да… Деловитости людей обучать надо. Прежде чем пообещать – подумай хорошенько. Дал слово – не отступай. Душа из тебя вон, а выполни. Ведь мы на твои обязательства ставку делаем, планы перекраиваем. Нет, это он не вчера говорил: это он говорил, когда еще на заводе командовал».
…Он и не заметил, как уснул. Ему снился фронт, артиллерийский обстрел. Только странный какой-то, совершенно беззвучный. Он видел фонтаны взрывов, понимал, что обстрел идет из орудий крупного калибра, но звука выстрелов не было. Только один, взметнувший землю неподалеку от его командирского блиндажа, он услышал совершенно отчетливо. Услышал и… проснулся. И в ту же минуту зазвонил телефон, который стоял на тумбочке, рядом с постелью. Хрипловатый голос дежурного сообщил, что на судне у достроечного пирса только что произошел взрыв. Нет, он не знает, в чем дело. Он только услышал взрыв, и охранник, забежавший сюда, сказал, что это на двести шестом. Нет, он еще никому не звонил.
Тарас Игнатьевич распорядился срочно вызвать главного инженера и Лордкипанидзе.
Одеться, выскочить во двор, завести машину было делом двух минут. Он поехал прямо к достроечному пирсу. Лордкипанидзе был здесь – он еще не уходил сегодня. Увидел Бунчужного, бросил коротко:
– На баке для горючего сварщик устанавливал датчик уровня. Жив остался. Отшвырнуло за борт. Парни выудили. Двое раненых. Разворотило часть палубы и борт. – Он посмотрел на Бунчужного и добавил: – Раненые в поликлинике уже. Звонил только что.
Они поднялись по трапу. Разворотило не только часть борта и палубы, но и повредило системы связи, энергопитания, водоснабжения, вентиляции. Бунчужный с горечью провел рукой по краю рваного металла.
33
Шарыгин знал: когда наступает ответственный момент, важно сделать единственно правильный при данной ситуации ход. Потому что именно в такие минуты и совершаются те головокружительные взлеты и катастрофические падения, при которых человек или выходит на орбиту, или валится в пропасть с тем, чтобы никогда уже не выбраться. Чудовищный поступок Галины ставит под удар и его, Шарыгина, как старшего ординатора. Конечно, большое значение имеет, какую позицию он займет: станет ли на защиту Галины, как это, несомненно, сделает Багрий, или, наоборот, ополчится против нее. Тут самое опасное – половинчатость. Надо с кем-нибудь посоветоваться. С Будаловым? Нет, лучше с Романовым. Он позвонил Ивану Семеновичу, извинился и коротко рассказал о случившемся. Тот ответил не сразу. В трубке долго слышалось его дыхание, неровное, частое. И по этому дыханию Вадим Петрович понял, что Романову трудно собраться с мыслями.
– М-да! – наконец произнес Романов, и это «м-да» окончательно убедило Шарыгина в том, что Иван Семенович озадачен. – Скажу тебе откровенно, – после долгой паузы начал Романов, – ничего подобного до сих пор мне и слышать не приходилось.
– Не удивительно, – сказал Шарыгин. – Случай и впрямь необычный. Я потому и звоню вам, что случай – необычный.
– Послушай, Вадим Петрович, а нет ли тут ошибки? Я ведь знаю Галину Тарасовну. Это на нее не похоже. Что она говорит?
– Она говорит, что мать уже больше не могла. Она потому и решилась, что мать уже больше не могла.
– Так и сказала?
– Так.
Трубка опять замолкла. Шарыгину пауза показалась чересчур долгой.
– Что же вы молчите, Иван Семенович? – спросил он.
– Боюсь, вокруг этой истории большая шумиха подымется… Впрочем, это закономерно.
– Что закономерно? – спросил Шарыгин.
– Шумиха, милый мой, шумиха. – Он помолчал немного, потом продолжал уже спокойно: – Эта история напоминает мне… Я недавно только читал о застенках Бухенвальда. Там, в лазаретах, безнадежных больных тоже из «гуманных» соображений убивали, и тоже таким способом. Ужасная ассоциация, друг мой!
– Ну, это вы лишнее уже, – сказал Шарыгин. – Хотя… Но что мне делать? Понимаете, Андрей Григорьевич ошеломлен. Ушел домой, ничего не сказав. А я должен что-то делать. Не наломать бы дров. Я потому и звоню вам, что не знаю, как быть.
– Полагаю, прежде всего нужно поставить в известность администрацию.
– Хорошо, – вздохнул Шарыгин, – я сейчас позвоню Людмиле Владиславовне. А с Тарасом Игнатьевичем как?
– И ему позвони, – решительно произнес Романов. – С ним можно как с бывалым солдатом – без церемоний: крепкий мужик, сдюжает.
Романов любил называть себя старым журналистом. И еще он любил называть себя битым волком. После разговора с Шарыгиным, возбужденный, он поднялся и сел за машинку. Но что-то мешало ему начать статью. «Все же Бунчужный – это Бунчужный. Сломит ли его этот случай? Скорее всего, сломит. А если нет? – Он в нерешительности подошел к окну. – Конечно, если написать о том, что произошло… Но с другой стороны…» Он задумался. Подошел к телефону. Набрал номер.
– Матюха? Не спишь еще? Такое дело, Матюха. Галина Гармаш только что свою мать умертвила. Усыпила, как подопытного кролика.
– Ты рехнулся, Ваня! Ты что говоришь?..
– А то и говорю, что слышишь. Шарыгин мне только что звонил. Такая, брат, катавасия получается. Ну теперь он у меня попляшет, Бунчужный твой. Я его рикошетом так шарарахну.
– Ваня, я тебе запрещаю Бунчужного трогать. У него сейчас и на заводе беда.
Иван Семенович даже присвистнул:
– На судне?.. И жертвы есть?..
– Двое раненых.
– Да, это уже не фактик, а факт. Крупнокалиберный.
– Да угомонись ты наконец, Иван. А если сунешься все же, запомни – не брат ты мне больше.
В трубке раздались короткие гудки.
Иван Семенович пропустил мимо ушей последние слова брата. Он даже трубку забыл положить на рычаг, стоял, похлопывая ею по ладони, отчего гудки в трубке становились то громче, то тише. «Вот он, тот случай… Как это говорится, пришла беда – отворяй ворота. Что ж, и на старуху бывает проруха, твое королевское величество!..» Он положил трубку на место и сел за машинку. Несколько секунд сидел в раздумье, потом, по привычке, застучал короткими очередями. «Был уже поздний вечер, – начал он, – когда мне позвонил мой добрый друг – молодой, очень способный врач, Вадим Петрович Шарыгин. Всегда спокойный и уверенный голос его звучал на этот раз неестественно тихо. В нем слышалась тревога и растерянность. Когда я узнал, в чем дело, у меня, много повидавшего на своем веку журналиста, перехватило дыхание и больно сжалось сердце…»
После небольшого предисловия, коротко, но внушительно излагалась суть, а потом – рассуждения чисто философского порядка: раздумье о смерти, о неприкосновенности жизни, о законах вообще и о советских в частности. Выводов он решил не делать. Ни к чему. В таких случаях самое верное обратиться к сердцу читателя. «Представьте себе, – стучал он, – что нечто подобное произошло с кем-нибудь из ваших близких. Нет, с кем-то самым близким. Потому что не было, нет и никогда не будет никого ближе родной матери…»
Он пробежал заметку глазами и вздохнул. Надо, чтобы о Галине Тарасовне как можно меньше. Смысл того, что она сделала, должен витать где-то между строк. И еще – нужно будет с утра позвонить Гармашу. И надо, чтобы все понимали, что он, Романов, публикует эту статью по долгу журналиста. Как назвать статью: «Убийца в белом халате»?.. Где-то он слышал уже нечто подобное. Ничего, тут именно такое название больше всего подходит. Название оставить, а в тексте все смягчить. Существует ведь отчаяние, вот и надо все свалить на отчаяние. Нет, не пойдет. «Нельзя такое – от моего имени. Такое от имени главного редактора недопустимо. Да и вообще лучше, чтобы выступил кто-нибудь из посторонних. Хорошо, если б медик. Вадим Петрович – вот кто. Его читатель уже хорошо знает. Позвонить?.. Нет, отложим до утра, да и не телефонный это разговор, а с глазу на глаз. Согласится ли подписать? Согласится! Надо только переделать немного, чтоб не от лица журналиста, а от имени представителя самой гуманной профессии. Утром сделаю. Утром всегда лучше получается».
Он лег в постель с тем чувством удовольствия, которое всегда возникало, когда нужное решение найдено и принято.
…Волошина выслушала сообщение Шарыгина, помолчала немного, потом поблагодарила:
– Спасибо, Вадим Петрович. – И добавила с горечью: – Такая беда! Вот беда!.. Пока никому не звоните.
– Я хотел Тарасу Игнатьевичу…
– Я сама. А вы уж проследите, чтобы там был полный порядок. Историю болезни Валентины Лукиничны – под замок.
– Не беспокойтесь.
Людмила Владиславовна привыкла в трудных случаях советоваться с мужем. Он подскажет, как лучше поступить. Ей нравилась эта его способность – всегда находить наиболее разумный выход из любого положения.
Константин Иннокентьевич крепко спал. Людмила Владиславовна растолкала его. Он присел на краю постели, ошалело глядя на жену.
– Что?.. Телефон?
– Нет. Мне нужно поговорить с тобой. У меня беда.
Она рассказала все. Ширин молча натянул пижаму и стал ходить по комнате. Решение у него возникло сразу, но он уже привык, прежде чем высказаться, прикинуть все «за» и «против». Людмила Владиславовна знала эту его особенность и не торопила. Наконец он остановился перед ней.
– Что делать? – произнес негромко. – Первое – сообщить в прокуратуру. Второе. Завтра же, – он посмотрел на часы, – нет, сегодня созвать партийное собрание. Обсудить. Но кто такая Галина Тарасовна? Ординатор. А куда заведующий отделением смотрел? Он ведь старый коммунист. С него и спрос. Тарас Игнатьевич всегда говорит, что спрашивать надо с начальника. Порядок в том и заключается, что на каждом участке есть свой начальник. Бригадир, мастер, главный инженер… А директор за весь завод в ответе. И ты виновата в том, что недоглядела на этом своем терапевтическом участке. Вот и повинись на партийном собрании. Перед законом ты не виновата, а перед партией… Вот и повинись… Протокол – в горком. Третье. Галину Тарасовну под благовидным предлогом от работы отстранить. И последнее. Тарасу Игнатьевичу позвонить немедленно.
Он снова заходил по спальне, с досадой скребя в затылке. Ах, некстати все это. Особенно сейчас некстати.
Людмила Владиславовна решительно набрала номер Бунчужного. Домработница сказала, что Тараса Игнатьевича еще в половине двенадцатого срочно вызвали на завод.
Волошина позвонила сначала в кабинет директора. Там телефон не отвечал. Тогда она попросила диспетчера разыскать Тараса Игнатьевича. Ей ответили, что сейчас это практически невозможно. Она поняла: на заводе что-то произошло. Позвонила в поликлинику. К телефону дежурной сестры подошел кто-то посторонний, сказал, что сестра занята, и тут же положил трубку.
– М-да! – наконец произнес Романов, и это «м-да» окончательно убедило Шарыгина в том, что Иван Семенович озадачен. – Скажу тебе откровенно, – после долгой паузы начал Романов, – ничего подобного до сих пор мне и слышать не приходилось.
– Не удивительно, – сказал Шарыгин. – Случай и впрямь необычный. Я потому и звоню вам, что случай – необычный.
– Послушай, Вадим Петрович, а нет ли тут ошибки? Я ведь знаю Галину Тарасовну. Это на нее не похоже. Что она говорит?
– Она говорит, что мать уже больше не могла. Она потому и решилась, что мать уже больше не могла.
– Так и сказала?
– Так.
Трубка опять замолкла. Шарыгину пауза показалась чересчур долгой.
– Что же вы молчите, Иван Семенович? – спросил он.
– Боюсь, вокруг этой истории большая шумиха подымется… Впрочем, это закономерно.
– Что закономерно? – спросил Шарыгин.
– Шумиха, милый мой, шумиха. – Он помолчал немного, потом продолжал уже спокойно: – Эта история напоминает мне… Я недавно только читал о застенках Бухенвальда. Там, в лазаретах, безнадежных больных тоже из «гуманных» соображений убивали, и тоже таким способом. Ужасная ассоциация, друг мой!
– Ну, это вы лишнее уже, – сказал Шарыгин. – Хотя… Но что мне делать? Понимаете, Андрей Григорьевич ошеломлен. Ушел домой, ничего не сказав. А я должен что-то делать. Не наломать бы дров. Я потому и звоню вам, что не знаю, как быть.
– Полагаю, прежде всего нужно поставить в известность администрацию.
– Хорошо, – вздохнул Шарыгин, – я сейчас позвоню Людмиле Владиславовне. А с Тарасом Игнатьевичем как?
– И ему позвони, – решительно произнес Романов. – С ним можно как с бывалым солдатом – без церемоний: крепкий мужик, сдюжает.
Романов любил называть себя старым журналистом. И еще он любил называть себя битым волком. После разговора с Шарыгиным, возбужденный, он поднялся и сел за машинку. Но что-то мешало ему начать статью. «Все же Бунчужный – это Бунчужный. Сломит ли его этот случай? Скорее всего, сломит. А если нет? – Он в нерешительности подошел к окну. – Конечно, если написать о том, что произошло… Но с другой стороны…» Он задумался. Подошел к телефону. Набрал номер.
– Матюха? Не спишь еще? Такое дело, Матюха. Галина Гармаш только что свою мать умертвила. Усыпила, как подопытного кролика.
– Ты рехнулся, Ваня! Ты что говоришь?..
– А то и говорю, что слышишь. Шарыгин мне только что звонил. Такая, брат, катавасия получается. Ну теперь он у меня попляшет, Бунчужный твой. Я его рикошетом так шарарахну.
– Ваня, я тебе запрещаю Бунчужного трогать. У него сейчас и на заводе беда.
Иван Семенович даже присвистнул:
– На судне?.. И жертвы есть?..
– Двое раненых.
– Да, это уже не фактик, а факт. Крупнокалиберный.
– Да угомонись ты наконец, Иван. А если сунешься все же, запомни – не брат ты мне больше.
В трубке раздались короткие гудки.
Иван Семенович пропустил мимо ушей последние слова брата. Он даже трубку забыл положить на рычаг, стоял, похлопывая ею по ладони, отчего гудки в трубке становились то громче, то тише. «Вот он, тот случай… Как это говорится, пришла беда – отворяй ворота. Что ж, и на старуху бывает проруха, твое королевское величество!..» Он положил трубку на место и сел за машинку. Несколько секунд сидел в раздумье, потом, по привычке, застучал короткими очередями. «Был уже поздний вечер, – начал он, – когда мне позвонил мой добрый друг – молодой, очень способный врач, Вадим Петрович Шарыгин. Всегда спокойный и уверенный голос его звучал на этот раз неестественно тихо. В нем слышалась тревога и растерянность. Когда я узнал, в чем дело, у меня, много повидавшего на своем веку журналиста, перехватило дыхание и больно сжалось сердце…»
После небольшого предисловия, коротко, но внушительно излагалась суть, а потом – рассуждения чисто философского порядка: раздумье о смерти, о неприкосновенности жизни, о законах вообще и о советских в частности. Выводов он решил не делать. Ни к чему. В таких случаях самое верное обратиться к сердцу читателя. «Представьте себе, – стучал он, – что нечто подобное произошло с кем-нибудь из ваших близких. Нет, с кем-то самым близким. Потому что не было, нет и никогда не будет никого ближе родной матери…»
Он пробежал заметку глазами и вздохнул. Надо, чтобы о Галине Тарасовне как можно меньше. Смысл того, что она сделала, должен витать где-то между строк. И еще – нужно будет с утра позвонить Гармашу. И надо, чтобы все понимали, что он, Романов, публикует эту статью по долгу журналиста. Как назвать статью: «Убийца в белом халате»?.. Где-то он слышал уже нечто подобное. Ничего, тут именно такое название больше всего подходит. Название оставить, а в тексте все смягчить. Существует ведь отчаяние, вот и надо все свалить на отчаяние. Нет, не пойдет. «Нельзя такое – от моего имени. Такое от имени главного редактора недопустимо. Да и вообще лучше, чтобы выступил кто-нибудь из посторонних. Хорошо, если б медик. Вадим Петрович – вот кто. Его читатель уже хорошо знает. Позвонить?.. Нет, отложим до утра, да и не телефонный это разговор, а с глазу на глаз. Согласится ли подписать? Согласится! Надо только переделать немного, чтоб не от лица журналиста, а от имени представителя самой гуманной профессии. Утром сделаю. Утром всегда лучше получается».
Он лег в постель с тем чувством удовольствия, которое всегда возникало, когда нужное решение найдено и принято.
…Волошина выслушала сообщение Шарыгина, помолчала немного, потом поблагодарила:
– Спасибо, Вадим Петрович. – И добавила с горечью: – Такая беда! Вот беда!.. Пока никому не звоните.
– Я хотел Тарасу Игнатьевичу…
– Я сама. А вы уж проследите, чтобы там был полный порядок. Историю болезни Валентины Лукиничны – под замок.
– Не беспокойтесь.
Людмила Владиславовна привыкла в трудных случаях советоваться с мужем. Он подскажет, как лучше поступить. Ей нравилась эта его способность – всегда находить наиболее разумный выход из любого положения.
Константин Иннокентьевич крепко спал. Людмила Владиславовна растолкала его. Он присел на краю постели, ошалело глядя на жену.
– Что?.. Телефон?
– Нет. Мне нужно поговорить с тобой. У меня беда.
Она рассказала все. Ширин молча натянул пижаму и стал ходить по комнате. Решение у него возникло сразу, но он уже привык, прежде чем высказаться, прикинуть все «за» и «против». Людмила Владиславовна знала эту его особенность и не торопила. Наконец он остановился перед ней.
– Что делать? – произнес негромко. – Первое – сообщить в прокуратуру. Второе. Завтра же, – он посмотрел на часы, – нет, сегодня созвать партийное собрание. Обсудить. Но кто такая Галина Тарасовна? Ординатор. А куда заведующий отделением смотрел? Он ведь старый коммунист. С него и спрос. Тарас Игнатьевич всегда говорит, что спрашивать надо с начальника. Порядок в том и заключается, что на каждом участке есть свой начальник. Бригадир, мастер, главный инженер… А директор за весь завод в ответе. И ты виновата в том, что недоглядела на этом своем терапевтическом участке. Вот и повинись на партийном собрании. Перед законом ты не виновата, а перед партией… Вот и повинись… Протокол – в горком. Третье. Галину Тарасовну под благовидным предлогом от работы отстранить. И последнее. Тарасу Игнатьевичу позвонить немедленно.
Он снова заходил по спальне, с досадой скребя в затылке. Ах, некстати все это. Особенно сейчас некстати.
Людмила Владиславовна решительно набрала номер Бунчужного. Домработница сказала, что Тараса Игнатьевича еще в половине двенадцатого срочно вызвали на завод.
Волошина позвонила сначала в кабинет директора. Там телефон не отвечал. Тогда она попросила диспетчера разыскать Тараса Игнатьевича. Ей ответили, что сейчас это практически невозможно. Она поняла: на заводе что-то произошло. Позвонила в поликлинику. К телефону дежурной сестры подошел кто-то посторонний, сказал, что сестра занята, и тут же положил трубку.
34
Много искореженного, обгорелого железа довелось видеть Бунчужному во время войны. Обрушенные пролеты мостов. Разбитые паровозы и вагоны вдоль откосов железнодорожных насыпей. Изуродованные снарядами танки. Куски обгорелых самолетов. Но то была война. А тут…
– Будто фугасным шарахнуло! – произнес кто-то за спиной, словно прочитав его мысли.
Бунчужный оглянулся, увидел Скибу. Кивнул.
– Да, отличились к празднику. Приготовили подарочек.
– С чего начнем, Тарас Игнатьевич? – спросил Лордкипанидзе.
Бунчужный повернулся к главному инженеру:
– Срочно соберите «комсостав». У меня.
– Есть, Тарас Игнатьевич! – ответил тот и быстрыми шагами направился к трапу.
– Тебе, Лорд, на совещании делать нечего. Останешься тут. Организуй людей, убери все лишнее. – Он повернулся к Скибе. – Ну, что скажешь, Василий Платонович?
– А что тут говорить, Тарас Игнатьевич, залатаем. Суток за двое заштопаем, и не найдете, где та дырка была.
– Двое суток никак нельзя. Сутки.
– Сутки?.. – Скиба задумался. – Можно и за сутки. Только надо всю дырку единым куском закрыть. И так, чтобы стык в стык, до миллиметра. Управился бы только сборочный. А мы поспеем. Жаль, Назара Фомича нема, Каретникова…
– Ладно, давай собирай бригаду. Машины возьми у начальника транспортного. Скажи – я велел. И за Каретниковым пусть заедут. Он знает. Все!
Когда Тарас Игнатьевич сошел на пирс, ему сообщили о звонке Людмилы Владиславовны. Он тут же направился в поликлинику, чтобы проведать раненых и заодно позвонить Волошиной.
В поликлинике Бунчужному сказали, что пострадавшие отправлены в больницу. Ничего опасного для жизни. Оказана помощь.
Бунчужный позвонил Волошиной.
– Что случилось, Людмила Владиславовна?
– Мне нужно сейчас же вас увидеть, Тарас Игнатьевич.
– Сейчас? Да что случилось?
– Это не телефонный разговор. Я сейчас еду к вам. Буду через десять – двенадцать минут.
– Хорошо. Я у себя.
– Будто фугасным шарахнуло! – произнес кто-то за спиной, словно прочитав его мысли.
Бунчужный оглянулся, увидел Скибу. Кивнул.
– Да, отличились к празднику. Приготовили подарочек.
– С чего начнем, Тарас Игнатьевич? – спросил Лордкипанидзе.
Бунчужный повернулся к главному инженеру:
– Срочно соберите «комсостав». У меня.
– Есть, Тарас Игнатьевич! – ответил тот и быстрыми шагами направился к трапу.
– Тебе, Лорд, на совещании делать нечего. Останешься тут. Организуй людей, убери все лишнее. – Он повернулся к Скибе. – Ну, что скажешь, Василий Платонович?
– А что тут говорить, Тарас Игнатьевич, залатаем. Суток за двое заштопаем, и не найдете, где та дырка была.
– Двое суток никак нельзя. Сутки.
– Сутки?.. – Скиба задумался. – Можно и за сутки. Только надо всю дырку единым куском закрыть. И так, чтобы стык в стык, до миллиметра. Управился бы только сборочный. А мы поспеем. Жаль, Назара Фомича нема, Каретникова…
– Ладно, давай собирай бригаду. Машины возьми у начальника транспортного. Скажи – я велел. И за Каретниковым пусть заедут. Он знает. Все!
Когда Тарас Игнатьевич сошел на пирс, ему сообщили о звонке Людмилы Владиславовны. Он тут же направился в поликлинику, чтобы проведать раненых и заодно позвонить Волошиной.
В поликлинике Бунчужному сказали, что пострадавшие отправлены в больницу. Ничего опасного для жизни. Оказана помощь.
Бунчужный позвонил Волошиной.
– Что случилось, Людмила Владиславовна?
– Мне нужно сейчас же вас увидеть, Тарас Игнатьевич.
– Сейчас? Да что случилось?
– Это не телефонный разговор. Я сейчас еду к вам. Буду через десять – двенадцать минут.
– Хорошо. Я у себя.