Форестер Сесил Скотт
Мичман Хорнблоуэр
Сесил Скотт Форестер
Мичман Хорнблоуэр
Пятьдесят на пятьдесят
Январский шторм бушевал над Проливом. Шквальный ветер громко завывал в снастях "Юстиниана", неся на своих крыльях тяжелые грозовые облака, наполненные влагой. Струи холодного дождя хлестали по палубе и брезентовым накидкам вахтенных офицеров и матросов. Шторм длился уже целую вечность и был так силен, что даже в спокойной бухте Спитхед его дыхание постоянно угрожало сорвать с якорей мощный военный корабль, который то и дело кренился в разные стороны, с силой натягивая якорные цепи. В такую погоду странно было увидеть спешащую к кораблю небольшую лодку. Управляли ею две женщины плотного телосложения, явно не новички в таком мужском деле. Лодка бешено плясала на волнах, но рулевая зорко следила за ее ходом и каждый раз вовремя успевала повернуть маленькое суденышко носом к волне, чтобы не перевернуться. Обогнув по правому борту темнеющую громаду "Юстиниана", лодка поравнялась с главной якорной цепью. На оклик вахтенного мичмана с нее последовал ответ: "Так точно!" - по вековой традиции флота эта реплика означала присутствие на борту офицера, следующего на свое судно. В данном случае таковым, судя по всему, являлась скорчившаяся под кормовым брезентом фигура, сильно напоминавшая в этот момент мешок с мусором.
Мистеру Мастерсу, вахтенному лейтенанту, старавшемуся по мере возможности укрыться от непогоды у битенгов* [Битенг - стальная полая тумба, служащая для крепления буксирного троса и пр. (Здесь и далее примечания редактора).] бизань-мачты* [Бизань-мачта - последняя мачта на парусном судне, считая от носа.], ничего другого, кроме этой лодки, разглядеть пока не удалось. По команде вахтенного мичмана, лодка миновала якорную цепь и скрылась из вида. Наступила долгая пауза, - очевидно, прибывший офицер столкнулся с какими-либо трудностями, поднимаясь на палубу. Но вот лодка снова возникла в поле зрения лейтенанта. Женщины успели поставить на нее некое подобие косого паруса, и, подхваченная ветром, она помчалась по направлению к Портсмуту, прыгая на волнах, как призовой жеребец.
Проводив ее глазами, Мастерс почувствовал рядом с собой чье-то присутствие: на шканцах* [Шканцы - часть верхней палубы корабля между гроти бизань-мачтами.] появился в сопровождении вахтенного мичмана новоприбывший офицер. Мичман указал на него лейтенанту и ретировался на свой пост.
Мастерс провел на флоте всю свою жизнь. Седина давно посеребрила его голову, но дослужиться он сумел только до лейтенанта и прекрасно понимал, что капитаном ему уже не стать. Не озлобившись и не став завистником, он скорее сделался философом, посвятившим все свое свободное время изучению самого интересного предмета на свете - своих ближних.
Поэтому он с нескрываемым интересом оглядел представшую перед ним фигуру. Это оказался худой и нескладный молодой человек, едва вышедший из юношеского возраста. Роста он был выше среднего, большую часть его тела составляли ноги, чья длина и худоба еще сильнее подчеркивалась непомерно большими тяжелыми башмаками. Видно было, что в своей юношеской неуклюжести он еще не научился как следует распоряжаться руками и ногами. Одет он был в плохо подогнанный и насквозь промокший мундир. Из высокого воротника торчала длинная цыплячья шея, на которой покоилась крупная костистая голова с мертвенно белым лицом. Белизна кожи вообще была редкостью на военных судах Великобритании, - матросы и офицеры в считанные недели приобретали густой, устойчивый загар от постоянного пребывания на солнце и ветре. Но это лицо было не просто белым, оно еще имело зеленоватый оттенок, неопровержимо свидетельствующий, что его обладатель начал испытывать муки морской болезни, даже не ступив на палубу "Юстиниана". Словно противореча нездоровому цвету лица, на нем выделялась пара темных глаз, напоминавших по глубине прорези в бумажной полумаске. Мастерс обратил внимание, что эти глаза с внимательным любопытством буквально впитывают в себя всю окружающую обстановку. Это было необычно: молодой человек, оказывается, умел настолько владеть собой, что не терял контакта с действительностью даже в экстремальной ситуации, какой, несомненно, являлась морская болезнь. Такое поведение не могло не вызвать молчаливого одобрения и внезапно пробудившегося интереса со стороны старшего офицера. Про себя м-р Мастерс отметил, по своему обыкновению, что в этом молодом человеке присутствуют такие важные качества, как осторожность, любопытство и способность приспособиться к новым обстоятельствам. Даже явная застенчивость и плохое самочувствие не могли скрыть того жадного интереса, с которым он оглядывал окружающую его обстановку. В то же время он держался настороже, готовый немедленно отреагировать на любое ее изменение. "Именно так, должно быть, вел себя пророк Даниил, оказавшийся в клетке со львами", - неожиданно подумал Мастерс.
Темные глаза новичка остановились на лейтенанте. Сразу же его нескладная фигура подтянулась, он застыл по стойке "смирно" и непроизвольно поднес ладонь к уголку своей съежившейся от влаги шляпы. Он открыл рот, пытаясь что-то сказать, но тут же закрыл его. Прошло несколько томительных секунд, прежде чем юноша нашел в себе достаточно мужества, чтобы представиться по всем правилам.
- Прибыл на борт, сэр, - доложил он срывающимся голосом.
- Ваше имя? - осведомился Мастерс, не дождавшись продолжения.
- Г-Горацио Хорнблоуэр, сэр. Мичман, - выдавил из себя юноша.
- Прекрасно, м-р Хорнблоуэр, - произнес Мастерс. - Ваш гардероб с вами?
Хорнблоуэр никогда прежде не слышал этого слова, но он не был дураком и интуитивно догадался о его значении.
- Мой морской сундук, сэр? Он на носу у адмиральского трапа.
Хорнблоуэр произнес эти термины почти без промедления: он знал, что на море их употребляют именно так, хотя пока что ему приходилось делать над собой некоторое усилие, чтобы невзначай не назвать трап лестницей.
- Я распоряжусь, чтобы его отправили вниз, - сказал Мастерс. - Да и вам лучше всего было бы спуститься туда же. Капитан сейчас на берегу, а старший помощник приказал, чтобы его не будили до восьми склянок* [Склянка - получасовой промежуток времени.] ни при каких обстоятельствах. Советую вам, м-р Хорнблоуэр, как можно скорее сменить ваше промокшее платье.
- Есть, сэр, - сказал Хорнблоуэр, но в ту же секунду понял по внезапно помрачневшему лицу лейтенанта, что допустил непростительную ошибку, и тут же поправился: - Так точно, сэр!
Затем он снова приложил пальцы к уголку шляпы, отдавая честь старшему офицеру. Мастерс откозырял в ответ и повернулся к одному из вестовых, укрывающихся от бури за фальшбортом* [Фальшборт - продолжение борта выше открытой верхней палубы.].
- Эй, юнга, отведи мистера Хорнблоуэра в мичманский отсек.
- Так точно, сэр!
Хорнблоуэр последовал за мальчиком-юнгой на нос к главному люку. Он и так нетвердо держался на ногах из-за приступа морской болезни, а тут еще неожиданные порывы ветра дважды чуть не заставили его растянуться на палубе от резких рывков судна на якорных цепях. Нырнув в люк, юнга соскользнул вниз по трапу с ловкостью морского угря, но Хорнблоуэру потребовалось все его умение и ловкость, чтобы осторожно сползти с верхней палубы сначала в тускло освещенное пространство пушечной палубы, а затем еще ниже в твиндек* [Твиндек - межпалубное пространство во внутренней части корпуса судна, лежащее выше трюма.]. До ушей его доносились самые разнообразные звуки, по большей части незнакомые, а обоняние тревожили многочисленные запахи, тоже незнакомые и не слишком приятные. У подножия каждого трапа мальчику-юнге приходилось задерживаться и поджидать его, что проделывалось юным проводником с плохо скрываемым чувством превосходства и пренебрежения к "сухопутной крысе".
Спустившись по последнему пролету, Хорнблоуэр окончательно потерял ориентировку и не мог даже сообразить, находится он в носовой или в кормовой части корабля. Спуск закончился в чуть освещенном помещении. Единственная свеча, укрепленная на медной пластинке посреди круглого стола, скорее подчеркивала темноту, чем рассеивала ее. Вокруг стола расселись в непринужденных позах с полдюжины людей в тельняшках. Юнга куда-то испарился, оставив мичмана одного. Он простоял несколько секунд перед сидящими за столом, прежде чем его личность привлекла к себе внимание усатого малого с пышными бакенбардами, очевидно, главного в собравшейся компании.
- Скажи нам что-нибудь, прекрасное видение! - весело обратился он к Хорнблоуэру.
Юноша почувствовал невыносимый приступ тошноты. Его состояние еще усугублялось жуткой духотой и вонью, царившей в мичманской. Ему было трудно говорить, к тому же он пока не знал, как это сделать, чтобы не вызвать насмешек. Наконец он собрался с духом и пролепетал:
- Меня зовут Хорнблоуэр.
- Ты даже не представляешь, как чертовски тебе не повезло, - заметил без тени сочувствия сосед усатого по столу.
В этот момент сильный шквал ударил в борт "Юстиниана", заставив корабль резко развернуться по ветру. Хорнблоуэру показалось, что мир вокруг него сорвался с места и бешено закружился перед глазами. Он зашатался на месте и почувствовал, как на лице у него выступает горячий пот, несмотря на то, что сам он только что дрожал от холода и сырости.
- Я полагаю, - снова заговорил усатый, - ты возомнил себя моряком? Еще один тупица-недоросль на наши головы, которого нам же придется учить, да еще и отвечать за него! Да вы только посмотрите на него!
Усатый широким жестом обвел всех присутствующих и остановил указующий перст на бедняге.
- Посмотрите на него, говорю я вам! Мне жаль нашего короля, если он не нашел ничего лучшего для пополнения своего флота. Сколько тебе лет?
- Семнадцать, сэр, - чуть слышно прошептал Хорнблоуэр.
- Семнадцать! - усатый сплюнул с нескрываемым отвращением. - А знаешь ли ты, что настоящий моряк должен начинать службу самое позднее в двенадцать, если, конечно, он рассчитывает сделать карьеру? Семнадцать! Да ты хотя бы знаешь разницу между калом и фалом?* [Фал - снасть, при помощи которой поднимают на судах паруса, реи, флаги и пр.]
Последнее замечание вызвало оглушительный хохот всего общества. Хорнблоуэр почти ничего не соображал в этот момент, но у него все же хватило ума догадаться, что он стал жертвой обычного розыгрыша и поэтому постарался ответить так, чтобы не ударить в грязь лицом.
- Будьте уверены, джентльмены, - скромно сказал он, - что при первой же возможности я выясню этот вопрос в "Навигации" Кларка.
Корабль снова дернуло, и Хорнблоуэру пришлось уцепиться за край стола, чтобы не упасть.
- Джентльмены... - начал он, с трудом понимая, что говорит, но его монолог был прерван в самом начале возмущенным криком усатого.
- О, Боже! - воскликнул тот. - Да у него морская болезнь!
- Морская болезнь! И где? - В Спитхеде! - поддержал его сосед таким тоном, что трудно было разобрать, чего в нем больше: изумления или отвращения.
Но бедный юноша уже прекратил воспринимать окружающее сколько-нибудь отчетливо. Нервное напряжение последних дней, прогулка по бушующему морю, спертый воздух трюма - все это подорвало его не слишком сильный организм. Одна только мысль намертво засела ему в голову: с этого дня на нем будет несмываемое клеймо "того самого мичмана, который умудрился заболеть морской болезнью в бухте Спитхед". Эта мысль доставляла ему еще немало горечи, пока "Юстиниан" вместе с другими кораблями, нуждавшимися в докомплектовании, находился на Портсмутском рейде вблизи острова Уайт.
Пролежав пару часов в подвесной койке, куда его уложил дежурный матрос, Хорнблоуэр почувствовал себя значительно лучше и даже нашел в себе силы, чтобы по всей форме представиться первому помощнику. Еще через несколько дней он уже мог достаточно свободно ориентироваться на корабле без риска заблудиться, как то случилось в первый раз. К концу этого периода лица офицеров перестали казаться ему чужими и невыразительными и приобрели каждое свою индивидуальность. Порой этот опыт постигался дорогой ценой, но постепенно мичман научился разбираться в обязанностях сослуживцев, а самое главное - в своих. Они были разными, в зависимости от ситуации: на рейде, во время боевой тревоги, на вахте, при постановке или спуске парусов. Несмотря на все трудности, Хорнблоуэр был достаточно умен, чтобы понять, как ему, в сущности, повезло. Ведь он мог получить назначение на судно, уже готовое приступить к боевым действиям, а вместо этого оказался на корабле, только готовящемся к отплытию. И все равно он ощущал себя одиноким и заброшенным ребенком. Врожденная застенчивость не позволяла ему легко сходиться с людьми, к тому же, как на грех, мичмана на "Юстиниане" все были много старше него. Набранные из младших помощников капитанов торговых судов, они потеряли все шансы на производство. Если они не зубоскалили на его счет, то, в лучшем случае, не обращали внимания. Но молодой человек радовался и этому, предпочитая скорлупу одиночества сомнительному вниманию своих соседей по кубрику.
"Юстиниан" представлял собой не слишком отрадную картину в те непогожие январские дни. Капитан Кин, наконец, поднялся на борт, сопровождаемый всеми почестями, положенными по рангу командиру большого линейного корабля. Он оказался человеком болезненного вида, склонным к глубокой меланхолии. Он не был так известен, как некоторые капитаны, чтобы без труда укомплектовать экипаж восторженными добровольцами, и не обладал сильным характером, чтобы превратить в энтузиастов и настоящих моряков насильно навербованный сброд, составлявший большую часть экипажа. Офицеры видели его редко и всякий раз только мрачнели при виде своего командира. На Хорнблоуэра, посетившего капитанскую каюту для обязательной церемонии представления, он не произвел особого впечатления: за столом, заваленным бумагами, сидел среднего роста человек с впалыми щеками и лихорадочным румянцем - свидетельством неизлечимой болезни.
- Вы позволите, сэр? - робко проговорил он, появляясь в дверях каюты.
- Вам семнадцать, если не ошибаюсь? - капитан Кин оторвался от бумаг, лежащих на столе, и поднял голову.
- Так точно, сэр!
- Родился 4 июля 1776 года, - задумчиво произнес капитан, - за целых пять лет до моего производства. А знаете ли вы, юноша, что я стал лейтенантом за шесть лет до вашего рождения?
- Так точно, сэр, - ответил Хорнблоуэр, несколько растерявшись, но капитан этого, кажется, не заметил.
- Сын лекаря... Вашему отцу следовало бы выбрать себе знатного покровителя, тогда вам не пришлось бы искать себе счастья во флоте.
- Так точно, сэр!
- Какое получили образование?
- Греко-латинская школа, сэр!
- Значит вы одинаково знакомы с Ксенофонтом и Цицероном.
- Так точно, сэр, хотя и не так уж хорошо.
- Да, было бы полезней, если бы вы разбирались в синусах и косинусах, а еще лучше, если бы умели вовремя предугадать ураган, чтобы успеть убрать брамселя* [Брамсель - прямой парус.]. Во флоте не очень-то следят за причастными оборотами.
- Так точно, сэр!
Он пока еще не знал, что такое брамселя, зато мог бы сообщить капитану, что тот заблуждается насчет его математических познаний. Однако он счел за лучшее воздержаться от подобных высказываний: инстинкт и уже приобретенный кое-какой опыт говорили в пользу именно такой манеры поведения.
- Ну что ж, - закончил капитан, - выполняйте приказы, изучайте свои обязанности, и тогда с вами ничего плохого не случится. Вы свободны.
- Благодарю вас, сэр! - с облегчением сказал Хорнблоуэр, выскакивая за дверь.
Последние слова командира оказались, однако, самым настоящим обманом: неприятности посыпались на Хорнблоуэра как из ведра, чуть ли не с самого первого момента пребывания на "Юстиниане", несмотря на беспрекословное выполнение приказов и прилежное изучение мичманских обязанностей. А началось все с прибытия на корабль старшего мичмана Джона Симпсона. Он появился в кубрике - симпатичного вида мускулистый парень, лет тридцати от роду, - и встал перед столом, за которым сидели мичмана, прибывшие, так же как Хорнблоуэр, за несколько дней до этого.
- Кливленд, друг мой, - вкрадчиво обратился он к мичману, сидевшему за столом в центре, - не будете ли вы так любезны освободить место, приличествующее мне по праву?
- Но... - заикнулся, было, тот.
- А ну вылазь! - рявкнул Симпсон, отбросив церемонии.
Кливленд, нехотя, встал из-за стола и пересел на другое место, а Симпсон спокойно уселся на освобожденное, свирепо поглядывая по сторонам в ответ на любопытные взгляды не встречавшихся с ним прежде новичков.
- Да-да, братишки, - заговорил он, спустя некоторое время, - дядюшка Джон возвратился в лоно мичманской семьи. Но я должен признать, что не удивлен отсутствием восторга на ваших лицах, более того, я уверен, что очень скоро кое-кто из вас сильно пожалеет, что вообще родился на свет.
- А как же с твоим производством? - робко спросил один из мичманов.
- Ах, вас интересует мое производство? - зловеще протянул Симпсон, наклоняясь вперед и постукивая по столу костяшками пальцев. - Ну что ж, я отвечу на этот вопрос - отвечу раз и навсегда, но если я услышу его еще раз, кое-кому придется несладко. Объясняю популярно: капитанская комиссия из престарелых маразматиков с тыквенными головами отказала мне в производстве. Эти выжившие из ума тупицы сочли мои математические познания недостаточными для лейтенантского чина. Таким образом, Джон Симпсон, исполняющий обязанности лейтенанта королевского флота, снова превратился в мичмана Джека, которому больше ничего не светит. Мичман Джек к вашим услугам, господа, и храни вас Всемогущий Господь, потому что вам это понадобится!
Но текли дни, и становилось все очевиднее, что Господь не желает связываться с Джеком Симпсоном. С момента его возвращения жизнь в мичманском кубрике перестала быть просто невыносимой, а превратилась в настоящий ад. Судя по всему, Симпсон и раньше изобретательно тиранил своих младших или более слабых коллег, но теперь, после неудачного экзамена на чин лейтенанта, его изобретательность и придирчивость удесятерились. Он мог быть слаб в математике, зато знал тысячу способов отравить жизнь ближним. Пользуясь привилегированным положением старшего мичмана, он имел практически неограниченную власть над подчиненными. Кроме того, он обладал исключительно злым языком и был силен физически. Эти качества в любом случае позволили бы ему верховодить среди младших офицеров, даже при наличии на корабле сильного старпома. А уж мистера Клея, старшего помощника на "Юстиниане", никто не отважился бы назвать сильным.
Мичмана дважды пытались взбунтоваться, но Симпсон оба раза успешно пресек мятеж, лично избив зачинщиков до бессознательного состояния. Кулаки у него были чугунные, да и в боксе он толк знал. В отличие от своих противников, Симпсон не получил никаких отметин во время драки и сумел выйти сухим из воды. Те же оказались не столь удачливы. Синяки под глазами и распухшие губы незадачливых драчунов вызвали справедливый гнев старпома и немедленное наказание в виде водворения на мачту и нарядов вне очереди. Мичманский кубрик кипел от бессильной ярости. Даже "жабы" и "лизоблюды", имевшиеся среди мичманов, как и на всяком другом корабле, почти все отшатнулись от тирана и возненавидели его лютой ненавистью.
Как ни странно, особенную ненависть вызывала не та, достаточно тяжелая, дань, которой новоявленный "султан" обложил тощие сундуки небогатых мичманов, и даже не лишение их лучших кусков во время и без того скудной кормежки или конфискация в свою пользу ежедневных порций спиртного. Все это было в порядке вещей, и любой из них вел бы себя так же, окажись он на месте Симпсона. Нет, ему еще вздумалось при этом больно подкалывать ограбленных, сопровождая свои действия всякий раз какими-нибудь нравоучительными рассуждениями. Хорнблоуэру с его классическим образованием такая манера поведения живо напоминала капризы известных римских императоров, вроде Нерона или Калигулы. Так, например, он заставил несчастного Кливленда сбрить свои знаменитые усы и бакенбарды, составлявшие самую большую гордость этого малого. А на Эзера он возложил обязанность каждые полчаса будить Маккензи, так что ни тот ни другой не могли толком отдохнуть. Если же Эзер пренебрегал своими обязанностями, всегда находилась "жаба", готовая донести. Расправа в этом случае следовала незамедлительно.
Симпсон быстро обнаружил уязвимые места в обороне самого Хорнблоуэра, как, впрочем, и у всех остальных. Прекрасно зная о его болезненной застенчивости, он заставлял его наизусть читать в кубрике "Элегию сельского кладбища" Грея. Происходило это обычно следующим образом: "жабы" окружали Хорнблоуэра и наперебой требовали начать декламацию, сам же Симпсон удобно устраивался за столом, многозначительно положив перед собой кортик в ножнах. Хорнблоуэр знал, что малейшее промедление с его стороны повлечет за собой избиение ножнами кортика в присутствии всех. Само избиение, хотя и достаточно болезненное, особенно когда Симпсон бил ребром ножен, не так угнетало юношу, как глубокое унижение от собственного бессилия.
Еще хуже стало, когда Симпсон изобрел так называемый инквизиторский допрос. Эта пытка состояла в том, что Хорнблоуэр вынужден был отвечать на все вопросы, касающиеся его детства, воспитания, родителей... На каждый вопрос следовало давать подробный ответ или подвергнуться экзекуции. Он мог, конечно, лавировать с определенной степенью свободы, но рано или поздно его ответы неизбежно раскрывали какой-то факт или черту характера, которые ему хотелось бы скрыть. Каждый такой случай вызывал у Симпсона и его прихлебателей злобный издевательский смех.
Видит Бог, Хорнблоуэру нечего было стыдиться своего унылого одинокого детства, но в жизни каждого ребенка есть маленькие секреты, которые вовсе необязательно знать окружающим. Каждое подобное испытание оставляло его на грани полного истощения душевных сил. Будь на его месте кто-то другой, ему, может быть, удалось бы как-нибудь отшутиться и даже приобрести некоторую популярность, но Хорнблоуэр уже в семнадцать лет был слишком серьезен, чтобы разыгрывать из себя клоуна. Ему приходилось стоически выносить ежедневные пытки. Он был достаточно горд, чтобы плакать на людях, но под покровом ночи проливал немало слез под одеялом своей подвесной койки-гамака.
В те дни он часто подумывал о самоубийстве или дезертирстве. В конце концов, дезертирство он отверг, как совершенно несовместимый с честью поступок, а вот мыслью о самоубийстве он привык даже упиваться, лелеять ее, представлять во всех подробностях. Он мечтал умереть и прекратить это жалкое существование без друзей, без денег, без надежды, ежедневно отравляемое изощренными издевательствами. Он был так одинок, он, совсем еще ребенок среди взрослых, сильных и грубых мужчин! Все чаще приходила ему мысль покончить с этим раз и навсегда, но ни единым намеком не собирался он выдать эту тайну своим мучителям.
Если бы корабль находился в плавании, этих неприятностей в мичманском кубрике могло и не быть - для них просто не осталось бы времени. Хорнблоуэру просто не повезло, что "Юстиниан" простоял на рейде весь январь 1794 года под командованием смертельно больного капитана и безразличного ко всему старшего помощника. Те редкие случаи, когда начальство проявляло активность и заставляло экипаж трудиться не покладая рук, способствовали, как ни странно, только дальнейшему ухудшению участи молодого мичмана. Взять, к примеру, тот злополучный день, когда капитана каким-то ветром занесло на занятия по навигации для младших офицеров, которые проводил штурман "Юстиниана" м-р Боулс. Капитан Кин вошел в класс и начал просматривать результаты контрольной по определению местонахождения судна по заданным параметрам. Болезнь сделала его язвительным и желчным, к тому же первой ему попалась работа Симпсона, которого он недолюбливал. Взглянув на результат, он саркастически хмыкнул.
- Возрадуемся, джентльмены, - провозгласил он, - истоки Нила наконец-то обнаружены.
- Прошу прощения, сэр? - непонимающе уставился на него Симпсон.
- Ваш корабль, - пояснил Кин, - насколько я могу судить по вашим безграмотным каракулям, оказался в Центральной Африке. Что ж, посмотрим, какие неизвестные земли соизволили открыть ваши коллеги.
По капризу безжалостной судьбы, как ни трудно было в такое поверить, единственной правильно выполненной оказалась работа Хорнблоуэра. Когда капитан только начал перебирать стопку работ, Хорнблоуэр в глубине души уже знал, что произойдет дальше.
- Поздравляю вас, м-р Хорнблоуэр, - сказал капитан Кин, закончив проверку, - изо всей этой толпы интеллектуальных гигантов у вас одного хватило соображения сделать поправку на рефракцию* [Рефракция - преломление лучей в атмосфере, из-за чего небесные светила кажутся немного выше действительного положения.]. Насколько я помню, вы чуть не вдвое моложе м-ра Симпсона. Если вы и впредь будете прилагать такие же усилия к учебе, я совершенно уверен, что к его годам вы всех нас оставите далеко позади. А вас, м-р Боулс, я попросил бы дополнительно позаниматься с мичманом Симпсоном, который, похоже, даже таблицу умножения позабыл.
С этими словами капитан покинул класс и удалился медленной старческой походкой очень больного человека, а Хорнблоуэр остался сидеть, не смея поднять глаз, заранее зная, что предвещает ему воцарившееся в кубрике тяжелое молчание. В этот момент он с радостью приветствовал бы даже смерть.
Мичман Хорнблоуэр
Пятьдесят на пятьдесят
Январский шторм бушевал над Проливом. Шквальный ветер громко завывал в снастях "Юстиниана", неся на своих крыльях тяжелые грозовые облака, наполненные влагой. Струи холодного дождя хлестали по палубе и брезентовым накидкам вахтенных офицеров и матросов. Шторм длился уже целую вечность и был так силен, что даже в спокойной бухте Спитхед его дыхание постоянно угрожало сорвать с якорей мощный военный корабль, который то и дело кренился в разные стороны, с силой натягивая якорные цепи. В такую погоду странно было увидеть спешащую к кораблю небольшую лодку. Управляли ею две женщины плотного телосложения, явно не новички в таком мужском деле. Лодка бешено плясала на волнах, но рулевая зорко следила за ее ходом и каждый раз вовремя успевала повернуть маленькое суденышко носом к волне, чтобы не перевернуться. Обогнув по правому борту темнеющую громаду "Юстиниана", лодка поравнялась с главной якорной цепью. На оклик вахтенного мичмана с нее последовал ответ: "Так точно!" - по вековой традиции флота эта реплика означала присутствие на борту офицера, следующего на свое судно. В данном случае таковым, судя по всему, являлась скорчившаяся под кормовым брезентом фигура, сильно напоминавшая в этот момент мешок с мусором.
Мистеру Мастерсу, вахтенному лейтенанту, старавшемуся по мере возможности укрыться от непогоды у битенгов* [Битенг - стальная полая тумба, служащая для крепления буксирного троса и пр. (Здесь и далее примечания редактора).] бизань-мачты* [Бизань-мачта - последняя мачта на парусном судне, считая от носа.], ничего другого, кроме этой лодки, разглядеть пока не удалось. По команде вахтенного мичмана, лодка миновала якорную цепь и скрылась из вида. Наступила долгая пауза, - очевидно, прибывший офицер столкнулся с какими-либо трудностями, поднимаясь на палубу. Но вот лодка снова возникла в поле зрения лейтенанта. Женщины успели поставить на нее некое подобие косого паруса, и, подхваченная ветром, она помчалась по направлению к Портсмуту, прыгая на волнах, как призовой жеребец.
Проводив ее глазами, Мастерс почувствовал рядом с собой чье-то присутствие: на шканцах* [Шканцы - часть верхней палубы корабля между гроти бизань-мачтами.] появился в сопровождении вахтенного мичмана новоприбывший офицер. Мичман указал на него лейтенанту и ретировался на свой пост.
Мастерс провел на флоте всю свою жизнь. Седина давно посеребрила его голову, но дослужиться он сумел только до лейтенанта и прекрасно понимал, что капитаном ему уже не стать. Не озлобившись и не став завистником, он скорее сделался философом, посвятившим все свое свободное время изучению самого интересного предмета на свете - своих ближних.
Поэтому он с нескрываемым интересом оглядел представшую перед ним фигуру. Это оказался худой и нескладный молодой человек, едва вышедший из юношеского возраста. Роста он был выше среднего, большую часть его тела составляли ноги, чья длина и худоба еще сильнее подчеркивалась непомерно большими тяжелыми башмаками. Видно было, что в своей юношеской неуклюжести он еще не научился как следует распоряжаться руками и ногами. Одет он был в плохо подогнанный и насквозь промокший мундир. Из высокого воротника торчала длинная цыплячья шея, на которой покоилась крупная костистая голова с мертвенно белым лицом. Белизна кожи вообще была редкостью на военных судах Великобритании, - матросы и офицеры в считанные недели приобретали густой, устойчивый загар от постоянного пребывания на солнце и ветре. Но это лицо было не просто белым, оно еще имело зеленоватый оттенок, неопровержимо свидетельствующий, что его обладатель начал испытывать муки морской болезни, даже не ступив на палубу "Юстиниана". Словно противореча нездоровому цвету лица, на нем выделялась пара темных глаз, напоминавших по глубине прорези в бумажной полумаске. Мастерс обратил внимание, что эти глаза с внимательным любопытством буквально впитывают в себя всю окружающую обстановку. Это было необычно: молодой человек, оказывается, умел настолько владеть собой, что не терял контакта с действительностью даже в экстремальной ситуации, какой, несомненно, являлась морская болезнь. Такое поведение не могло не вызвать молчаливого одобрения и внезапно пробудившегося интереса со стороны старшего офицера. Про себя м-р Мастерс отметил, по своему обыкновению, что в этом молодом человеке присутствуют такие важные качества, как осторожность, любопытство и способность приспособиться к новым обстоятельствам. Даже явная застенчивость и плохое самочувствие не могли скрыть того жадного интереса, с которым он оглядывал окружающую его обстановку. В то же время он держался настороже, готовый немедленно отреагировать на любое ее изменение. "Именно так, должно быть, вел себя пророк Даниил, оказавшийся в клетке со львами", - неожиданно подумал Мастерс.
Темные глаза новичка остановились на лейтенанте. Сразу же его нескладная фигура подтянулась, он застыл по стойке "смирно" и непроизвольно поднес ладонь к уголку своей съежившейся от влаги шляпы. Он открыл рот, пытаясь что-то сказать, но тут же закрыл его. Прошло несколько томительных секунд, прежде чем юноша нашел в себе достаточно мужества, чтобы представиться по всем правилам.
- Прибыл на борт, сэр, - доложил он срывающимся голосом.
- Ваше имя? - осведомился Мастерс, не дождавшись продолжения.
- Г-Горацио Хорнблоуэр, сэр. Мичман, - выдавил из себя юноша.
- Прекрасно, м-р Хорнблоуэр, - произнес Мастерс. - Ваш гардероб с вами?
Хорнблоуэр никогда прежде не слышал этого слова, но он не был дураком и интуитивно догадался о его значении.
- Мой морской сундук, сэр? Он на носу у адмиральского трапа.
Хорнблоуэр произнес эти термины почти без промедления: он знал, что на море их употребляют именно так, хотя пока что ему приходилось делать над собой некоторое усилие, чтобы невзначай не назвать трап лестницей.
- Я распоряжусь, чтобы его отправили вниз, - сказал Мастерс. - Да и вам лучше всего было бы спуститься туда же. Капитан сейчас на берегу, а старший помощник приказал, чтобы его не будили до восьми склянок* [Склянка - получасовой промежуток времени.] ни при каких обстоятельствах. Советую вам, м-р Хорнблоуэр, как можно скорее сменить ваше промокшее платье.
- Есть, сэр, - сказал Хорнблоуэр, но в ту же секунду понял по внезапно помрачневшему лицу лейтенанта, что допустил непростительную ошибку, и тут же поправился: - Так точно, сэр!
Затем он снова приложил пальцы к уголку шляпы, отдавая честь старшему офицеру. Мастерс откозырял в ответ и повернулся к одному из вестовых, укрывающихся от бури за фальшбортом* [Фальшборт - продолжение борта выше открытой верхней палубы.].
- Эй, юнга, отведи мистера Хорнблоуэра в мичманский отсек.
- Так точно, сэр!
Хорнблоуэр последовал за мальчиком-юнгой на нос к главному люку. Он и так нетвердо держался на ногах из-за приступа морской болезни, а тут еще неожиданные порывы ветра дважды чуть не заставили его растянуться на палубе от резких рывков судна на якорных цепях. Нырнув в люк, юнга соскользнул вниз по трапу с ловкостью морского угря, но Хорнблоуэру потребовалось все его умение и ловкость, чтобы осторожно сползти с верхней палубы сначала в тускло освещенное пространство пушечной палубы, а затем еще ниже в твиндек* [Твиндек - межпалубное пространство во внутренней части корпуса судна, лежащее выше трюма.]. До ушей его доносились самые разнообразные звуки, по большей части незнакомые, а обоняние тревожили многочисленные запахи, тоже незнакомые и не слишком приятные. У подножия каждого трапа мальчику-юнге приходилось задерживаться и поджидать его, что проделывалось юным проводником с плохо скрываемым чувством превосходства и пренебрежения к "сухопутной крысе".
Спустившись по последнему пролету, Хорнблоуэр окончательно потерял ориентировку и не мог даже сообразить, находится он в носовой или в кормовой части корабля. Спуск закончился в чуть освещенном помещении. Единственная свеча, укрепленная на медной пластинке посреди круглого стола, скорее подчеркивала темноту, чем рассеивала ее. Вокруг стола расселись в непринужденных позах с полдюжины людей в тельняшках. Юнга куда-то испарился, оставив мичмана одного. Он простоял несколько секунд перед сидящими за столом, прежде чем его личность привлекла к себе внимание усатого малого с пышными бакенбардами, очевидно, главного в собравшейся компании.
- Скажи нам что-нибудь, прекрасное видение! - весело обратился он к Хорнблоуэру.
Юноша почувствовал невыносимый приступ тошноты. Его состояние еще усугублялось жуткой духотой и вонью, царившей в мичманской. Ему было трудно говорить, к тому же он пока не знал, как это сделать, чтобы не вызвать насмешек. Наконец он собрался с духом и пролепетал:
- Меня зовут Хорнблоуэр.
- Ты даже не представляешь, как чертовски тебе не повезло, - заметил без тени сочувствия сосед усатого по столу.
В этот момент сильный шквал ударил в борт "Юстиниана", заставив корабль резко развернуться по ветру. Хорнблоуэру показалось, что мир вокруг него сорвался с места и бешено закружился перед глазами. Он зашатался на месте и почувствовал, как на лице у него выступает горячий пот, несмотря на то, что сам он только что дрожал от холода и сырости.
- Я полагаю, - снова заговорил усатый, - ты возомнил себя моряком? Еще один тупица-недоросль на наши головы, которого нам же придется учить, да еще и отвечать за него! Да вы только посмотрите на него!
Усатый широким жестом обвел всех присутствующих и остановил указующий перст на бедняге.
- Посмотрите на него, говорю я вам! Мне жаль нашего короля, если он не нашел ничего лучшего для пополнения своего флота. Сколько тебе лет?
- Семнадцать, сэр, - чуть слышно прошептал Хорнблоуэр.
- Семнадцать! - усатый сплюнул с нескрываемым отвращением. - А знаешь ли ты, что настоящий моряк должен начинать службу самое позднее в двенадцать, если, конечно, он рассчитывает сделать карьеру? Семнадцать! Да ты хотя бы знаешь разницу между калом и фалом?* [Фал - снасть, при помощи которой поднимают на судах паруса, реи, флаги и пр.]
Последнее замечание вызвало оглушительный хохот всего общества. Хорнблоуэр почти ничего не соображал в этот момент, но у него все же хватило ума догадаться, что он стал жертвой обычного розыгрыша и поэтому постарался ответить так, чтобы не ударить в грязь лицом.
- Будьте уверены, джентльмены, - скромно сказал он, - что при первой же возможности я выясню этот вопрос в "Навигации" Кларка.
Корабль снова дернуло, и Хорнблоуэру пришлось уцепиться за край стола, чтобы не упасть.
- Джентльмены... - начал он, с трудом понимая, что говорит, но его монолог был прерван в самом начале возмущенным криком усатого.
- О, Боже! - воскликнул тот. - Да у него морская болезнь!
- Морская болезнь! И где? - В Спитхеде! - поддержал его сосед таким тоном, что трудно было разобрать, чего в нем больше: изумления или отвращения.
Но бедный юноша уже прекратил воспринимать окружающее сколько-нибудь отчетливо. Нервное напряжение последних дней, прогулка по бушующему морю, спертый воздух трюма - все это подорвало его не слишком сильный организм. Одна только мысль намертво засела ему в голову: с этого дня на нем будет несмываемое клеймо "того самого мичмана, который умудрился заболеть морской болезнью в бухте Спитхед". Эта мысль доставляла ему еще немало горечи, пока "Юстиниан" вместе с другими кораблями, нуждавшимися в докомплектовании, находился на Портсмутском рейде вблизи острова Уайт.
Пролежав пару часов в подвесной койке, куда его уложил дежурный матрос, Хорнблоуэр почувствовал себя значительно лучше и даже нашел в себе силы, чтобы по всей форме представиться первому помощнику. Еще через несколько дней он уже мог достаточно свободно ориентироваться на корабле без риска заблудиться, как то случилось в первый раз. К концу этого периода лица офицеров перестали казаться ему чужими и невыразительными и приобрели каждое свою индивидуальность. Порой этот опыт постигался дорогой ценой, но постепенно мичман научился разбираться в обязанностях сослуживцев, а самое главное - в своих. Они были разными, в зависимости от ситуации: на рейде, во время боевой тревоги, на вахте, при постановке или спуске парусов. Несмотря на все трудности, Хорнблоуэр был достаточно умен, чтобы понять, как ему, в сущности, повезло. Ведь он мог получить назначение на судно, уже готовое приступить к боевым действиям, а вместо этого оказался на корабле, только готовящемся к отплытию. И все равно он ощущал себя одиноким и заброшенным ребенком. Врожденная застенчивость не позволяла ему легко сходиться с людьми, к тому же, как на грех, мичмана на "Юстиниане" все были много старше него. Набранные из младших помощников капитанов торговых судов, они потеряли все шансы на производство. Если они не зубоскалили на его счет, то, в лучшем случае, не обращали внимания. Но молодой человек радовался и этому, предпочитая скорлупу одиночества сомнительному вниманию своих соседей по кубрику.
"Юстиниан" представлял собой не слишком отрадную картину в те непогожие январские дни. Капитан Кин, наконец, поднялся на борт, сопровождаемый всеми почестями, положенными по рангу командиру большого линейного корабля. Он оказался человеком болезненного вида, склонным к глубокой меланхолии. Он не был так известен, как некоторые капитаны, чтобы без труда укомплектовать экипаж восторженными добровольцами, и не обладал сильным характером, чтобы превратить в энтузиастов и настоящих моряков насильно навербованный сброд, составлявший большую часть экипажа. Офицеры видели его редко и всякий раз только мрачнели при виде своего командира. На Хорнблоуэра, посетившего капитанскую каюту для обязательной церемонии представления, он не произвел особого впечатления: за столом, заваленным бумагами, сидел среднего роста человек с впалыми щеками и лихорадочным румянцем - свидетельством неизлечимой болезни.
- Вы позволите, сэр? - робко проговорил он, появляясь в дверях каюты.
- Вам семнадцать, если не ошибаюсь? - капитан Кин оторвался от бумаг, лежащих на столе, и поднял голову.
- Так точно, сэр!
- Родился 4 июля 1776 года, - задумчиво произнес капитан, - за целых пять лет до моего производства. А знаете ли вы, юноша, что я стал лейтенантом за шесть лет до вашего рождения?
- Так точно, сэр, - ответил Хорнблоуэр, несколько растерявшись, но капитан этого, кажется, не заметил.
- Сын лекаря... Вашему отцу следовало бы выбрать себе знатного покровителя, тогда вам не пришлось бы искать себе счастья во флоте.
- Так точно, сэр!
- Какое получили образование?
- Греко-латинская школа, сэр!
- Значит вы одинаково знакомы с Ксенофонтом и Цицероном.
- Так точно, сэр, хотя и не так уж хорошо.
- Да, было бы полезней, если бы вы разбирались в синусах и косинусах, а еще лучше, если бы умели вовремя предугадать ураган, чтобы успеть убрать брамселя* [Брамсель - прямой парус.]. Во флоте не очень-то следят за причастными оборотами.
- Так точно, сэр!
Он пока еще не знал, что такое брамселя, зато мог бы сообщить капитану, что тот заблуждается насчет его математических познаний. Однако он счел за лучшее воздержаться от подобных высказываний: инстинкт и уже приобретенный кое-какой опыт говорили в пользу именно такой манеры поведения.
- Ну что ж, - закончил капитан, - выполняйте приказы, изучайте свои обязанности, и тогда с вами ничего плохого не случится. Вы свободны.
- Благодарю вас, сэр! - с облегчением сказал Хорнблоуэр, выскакивая за дверь.
Последние слова командира оказались, однако, самым настоящим обманом: неприятности посыпались на Хорнблоуэра как из ведра, чуть ли не с самого первого момента пребывания на "Юстиниане", несмотря на беспрекословное выполнение приказов и прилежное изучение мичманских обязанностей. А началось все с прибытия на корабль старшего мичмана Джона Симпсона. Он появился в кубрике - симпатичного вида мускулистый парень, лет тридцати от роду, - и встал перед столом, за которым сидели мичмана, прибывшие, так же как Хорнблоуэр, за несколько дней до этого.
- Кливленд, друг мой, - вкрадчиво обратился он к мичману, сидевшему за столом в центре, - не будете ли вы так любезны освободить место, приличествующее мне по праву?
- Но... - заикнулся, было, тот.
- А ну вылазь! - рявкнул Симпсон, отбросив церемонии.
Кливленд, нехотя, встал из-за стола и пересел на другое место, а Симпсон спокойно уселся на освобожденное, свирепо поглядывая по сторонам в ответ на любопытные взгляды не встречавшихся с ним прежде новичков.
- Да-да, братишки, - заговорил он, спустя некоторое время, - дядюшка Джон возвратился в лоно мичманской семьи. Но я должен признать, что не удивлен отсутствием восторга на ваших лицах, более того, я уверен, что очень скоро кое-кто из вас сильно пожалеет, что вообще родился на свет.
- А как же с твоим производством? - робко спросил один из мичманов.
- Ах, вас интересует мое производство? - зловеще протянул Симпсон, наклоняясь вперед и постукивая по столу костяшками пальцев. - Ну что ж, я отвечу на этот вопрос - отвечу раз и навсегда, но если я услышу его еще раз, кое-кому придется несладко. Объясняю популярно: капитанская комиссия из престарелых маразматиков с тыквенными головами отказала мне в производстве. Эти выжившие из ума тупицы сочли мои математические познания недостаточными для лейтенантского чина. Таким образом, Джон Симпсон, исполняющий обязанности лейтенанта королевского флота, снова превратился в мичмана Джека, которому больше ничего не светит. Мичман Джек к вашим услугам, господа, и храни вас Всемогущий Господь, потому что вам это понадобится!
Но текли дни, и становилось все очевиднее, что Господь не желает связываться с Джеком Симпсоном. С момента его возвращения жизнь в мичманском кубрике перестала быть просто невыносимой, а превратилась в настоящий ад. Судя по всему, Симпсон и раньше изобретательно тиранил своих младших или более слабых коллег, но теперь, после неудачного экзамена на чин лейтенанта, его изобретательность и придирчивость удесятерились. Он мог быть слаб в математике, зато знал тысячу способов отравить жизнь ближним. Пользуясь привилегированным положением старшего мичмана, он имел практически неограниченную власть над подчиненными. Кроме того, он обладал исключительно злым языком и был силен физически. Эти качества в любом случае позволили бы ему верховодить среди младших офицеров, даже при наличии на корабле сильного старпома. А уж мистера Клея, старшего помощника на "Юстиниане", никто не отважился бы назвать сильным.
Мичмана дважды пытались взбунтоваться, но Симпсон оба раза успешно пресек мятеж, лично избив зачинщиков до бессознательного состояния. Кулаки у него были чугунные, да и в боксе он толк знал. В отличие от своих противников, Симпсон не получил никаких отметин во время драки и сумел выйти сухим из воды. Те же оказались не столь удачливы. Синяки под глазами и распухшие губы незадачливых драчунов вызвали справедливый гнев старпома и немедленное наказание в виде водворения на мачту и нарядов вне очереди. Мичманский кубрик кипел от бессильной ярости. Даже "жабы" и "лизоблюды", имевшиеся среди мичманов, как и на всяком другом корабле, почти все отшатнулись от тирана и возненавидели его лютой ненавистью.
Как ни странно, особенную ненависть вызывала не та, достаточно тяжелая, дань, которой новоявленный "султан" обложил тощие сундуки небогатых мичманов, и даже не лишение их лучших кусков во время и без того скудной кормежки или конфискация в свою пользу ежедневных порций спиртного. Все это было в порядке вещей, и любой из них вел бы себя так же, окажись он на месте Симпсона. Нет, ему еще вздумалось при этом больно подкалывать ограбленных, сопровождая свои действия всякий раз какими-нибудь нравоучительными рассуждениями. Хорнблоуэру с его классическим образованием такая манера поведения живо напоминала капризы известных римских императоров, вроде Нерона или Калигулы. Так, например, он заставил несчастного Кливленда сбрить свои знаменитые усы и бакенбарды, составлявшие самую большую гордость этого малого. А на Эзера он возложил обязанность каждые полчаса будить Маккензи, так что ни тот ни другой не могли толком отдохнуть. Если же Эзер пренебрегал своими обязанностями, всегда находилась "жаба", готовая донести. Расправа в этом случае следовала незамедлительно.
Симпсон быстро обнаружил уязвимые места в обороне самого Хорнблоуэра, как, впрочем, и у всех остальных. Прекрасно зная о его болезненной застенчивости, он заставлял его наизусть читать в кубрике "Элегию сельского кладбища" Грея. Происходило это обычно следующим образом: "жабы" окружали Хорнблоуэра и наперебой требовали начать декламацию, сам же Симпсон удобно устраивался за столом, многозначительно положив перед собой кортик в ножнах. Хорнблоуэр знал, что малейшее промедление с его стороны повлечет за собой избиение ножнами кортика в присутствии всех. Само избиение, хотя и достаточно болезненное, особенно когда Симпсон бил ребром ножен, не так угнетало юношу, как глубокое унижение от собственного бессилия.
Еще хуже стало, когда Симпсон изобрел так называемый инквизиторский допрос. Эта пытка состояла в том, что Хорнблоуэр вынужден был отвечать на все вопросы, касающиеся его детства, воспитания, родителей... На каждый вопрос следовало давать подробный ответ или подвергнуться экзекуции. Он мог, конечно, лавировать с определенной степенью свободы, но рано или поздно его ответы неизбежно раскрывали какой-то факт или черту характера, которые ему хотелось бы скрыть. Каждый такой случай вызывал у Симпсона и его прихлебателей злобный издевательский смех.
Видит Бог, Хорнблоуэру нечего было стыдиться своего унылого одинокого детства, но в жизни каждого ребенка есть маленькие секреты, которые вовсе необязательно знать окружающим. Каждое подобное испытание оставляло его на грани полного истощения душевных сил. Будь на его месте кто-то другой, ему, может быть, удалось бы как-нибудь отшутиться и даже приобрести некоторую популярность, но Хорнблоуэр уже в семнадцать лет был слишком серьезен, чтобы разыгрывать из себя клоуна. Ему приходилось стоически выносить ежедневные пытки. Он был достаточно горд, чтобы плакать на людях, но под покровом ночи проливал немало слез под одеялом своей подвесной койки-гамака.
В те дни он часто подумывал о самоубийстве или дезертирстве. В конце концов, дезертирство он отверг, как совершенно несовместимый с честью поступок, а вот мыслью о самоубийстве он привык даже упиваться, лелеять ее, представлять во всех подробностях. Он мечтал умереть и прекратить это жалкое существование без друзей, без денег, без надежды, ежедневно отравляемое изощренными издевательствами. Он был так одинок, он, совсем еще ребенок среди взрослых, сильных и грубых мужчин! Все чаще приходила ему мысль покончить с этим раз и навсегда, но ни единым намеком не собирался он выдать эту тайну своим мучителям.
Если бы корабль находился в плавании, этих неприятностей в мичманском кубрике могло и не быть - для них просто не осталось бы времени. Хорнблоуэру просто не повезло, что "Юстиниан" простоял на рейде весь январь 1794 года под командованием смертельно больного капитана и безразличного ко всему старшего помощника. Те редкие случаи, когда начальство проявляло активность и заставляло экипаж трудиться не покладая рук, способствовали, как ни странно, только дальнейшему ухудшению участи молодого мичмана. Взять, к примеру, тот злополучный день, когда капитана каким-то ветром занесло на занятия по навигации для младших офицеров, которые проводил штурман "Юстиниана" м-р Боулс. Капитан Кин вошел в класс и начал просматривать результаты контрольной по определению местонахождения судна по заданным параметрам. Болезнь сделала его язвительным и желчным, к тому же первой ему попалась работа Симпсона, которого он недолюбливал. Взглянув на результат, он саркастически хмыкнул.
- Возрадуемся, джентльмены, - провозгласил он, - истоки Нила наконец-то обнаружены.
- Прошу прощения, сэр? - непонимающе уставился на него Симпсон.
- Ваш корабль, - пояснил Кин, - насколько я могу судить по вашим безграмотным каракулям, оказался в Центральной Африке. Что ж, посмотрим, какие неизвестные земли соизволили открыть ваши коллеги.
По капризу безжалостной судьбы, как ни трудно было в такое поверить, единственной правильно выполненной оказалась работа Хорнблоуэра. Когда капитан только начал перебирать стопку работ, Хорнблоуэр в глубине души уже знал, что произойдет дальше.
- Поздравляю вас, м-р Хорнблоуэр, - сказал капитан Кин, закончив проверку, - изо всей этой толпы интеллектуальных гигантов у вас одного хватило соображения сделать поправку на рефракцию* [Рефракция - преломление лучей в атмосфере, из-за чего небесные светила кажутся немного выше действительного положения.]. Насколько я помню, вы чуть не вдвое моложе м-ра Симпсона. Если вы и впредь будете прилагать такие же усилия к учебе, я совершенно уверен, что к его годам вы всех нас оставите далеко позади. А вас, м-р Боулс, я попросил бы дополнительно позаниматься с мичманом Симпсоном, который, похоже, даже таблицу умножения позабыл.
С этими словами капитан покинул класс и удалился медленной старческой походкой очень больного человека, а Хорнблоуэр остался сидеть, не смея поднять глаз, заранее зная, что предвещает ему воцарившееся в кубрике тяжелое молчание. В этот момент он с радостью приветствовал бы даже смерть.