Гальего Рубен Давид Гонсалес. Я сижу на берегу

   Миша диктует все быстрее и быстрее. Я еле успеваю рассчитывать точки на бумаге. Несколько раз мы прерываемся, я подъезжаю к Мише, передвигаю ему руки и ноги. Во время первого перерыва я догадываюсь расставить на нижней и левой кромках страницы цифры, кратные пяти. Но у Миши нет такой разметки. Он диктует, не видя рисунка, вслепую.
   – Все, – говорит Миша, – это все.
   На первый взгляд точки кажутся разбросанными хаотично. Я чуть прищуриваю глаза, отодвигаю тетрадь от себя. Солнце, море, кораблик. Маленький кораблик под парусом приподнят на волне. Синее море, синий кораблик и синее солнце в углу листа. Немного наивный детский рисунок.
   – Миша, – спрашиваю я, – я не понял. Что это у корабля на палубе?
   – Пулемет.
   – По–моему, он лишний. Такой красивый кораблик, и с пулеметом.
   Миша улыбается.
   – Так, на всякий случай. Пусть будет с пулеметом.
   – Мне не нравится пулемет.
   – Тогда нарисуй свой кораблик, без пулемета, – говорит Миша уже серьезно.
   Миша серьезен, он знает, что я не смогу нарисовать ничего. Я не могу нарисовать даже круг без циркуля.

ТАБЛЕТКА

   Утро. У меня кружится голова. Я сижу в коляске, голова болит так, что еще немного, и я медленно сползу на пол. Мне трудно дышать. Голова болит. Голова болит, меня тошнит. Тошнота подкатывает к горлу волнами. Если постараться набрать побольше воздуха в грудь, можно говорить. Говорю я медленно и еле слышно, но Миша понимает все.
   – Миша, мне плохо.
   – Бывает.
   – Миша, мне очень плохо. Голова болит.
   – Сходи к врачу.
   – Сука ты.
   – Возможно.
   – У меня на самом деле болит голова.
   – Верю.
   Совет обратиться к врачу, конечно, шутка. В лучшем случае врач даст таблетку анальгина. Миша это знает. Анальгин на меня не подействует, Миша это тоже знает, но продолжает шутить.
   – Я сейчас сдохну.
   – Не сдохнешь. Сейчас ты потеряешь сознание, упадешь на пол. Через пару часов тебя поднимут с пола.
   – Шутки у тебя.
   – Я не шучу. Кто мне ноги будет двигать?
   – Все–таки ты сука.
   – Значит, сука. Мне все равно.
   Миша не меняет интонацию голоса. Миша говорит спокойно и размеренно.
   – Так, Рубен, надоело мне все это. У тебя голова сильно болит?
   – Сильно.
   – Очень сильно?
   – Очень сильно.
   Голос Миши меняется.
   – Моя тумбочка, второй ящик сверху.
   – А что там?
   – Ты сказал, что у тебя голова болит, я поверил. Ладно, убедил, сиди на месте, жди врача.
   – Я не могу двигаться.
   – Это твои проблемы. Я тоже не могу двигаться.
   – Может, попросить кого–нибудь открыть тумбочку?
   – Нет. Голова болит у тебя, ты и шевелись. Это моя тумбочка.
   Я жду. Волна тошноты отступает, я медленно толкаю колеса коляски, нагибаюсь, выдвигаю ящик тумбочки. Голова кружится сильнее, мир плывет. Сквозь тошноту и шум в ушах слышу Мишин голос.
   – Быстро. Вторая стопка открыток. Третий конверт слева. Красная обертка от конфеты.
   Ящик Мишиной тумбочки забит новогодними открытками. В конвертах и без. На всех открытках – Деды Морозы и Снегурочки. Странно. Никогда не мог подумать, что Миша коллекционирует новогодние открытки.
   С трудом разворачиваю туго скрученную конфетную обертку.
   – Миша, что это?
   – Сам не видишь? Таблетка.
   – Какая таблетка?
   – Идиот. У тебя голова болит или нет?
   – Болит.
   – Тогда разжуй и проглоти.
   Я жую горькую таблетку. Горечь таблетки почти не чувствуется, так мне плохо. Откидываю голову на спинку коляски. Мир плывет. Голос Миши медленном повторяет одно и то же: «Закрой глаза и досчитай до ста». Я считаю до ста, потом еще раз до ста. Туман перед глазами потихоньку рассеивается, мне лучше. Это как чудо.
   – Миша, мне лучше.
   – Ноги.
   Я подъезжаю к Мише, передвигаю его ноги, тяну Мишу за руку. Мишины ноги холодные, мне не надо объяснять, что Мише плохо.
   – Миша, – спрашиваю я, – что это была за таблетка?
   – Какая таблетка?
   – Которую я только что выпил.
   – Не было никакой таблетки.
   – Как не было, ты ненормальный? Я только что выпил таблетку.
   – Не пил ты никакой таблетки.
   – Я не понимаю.
   – Бывает. Знаешь, Рубен, ты, чтобы не терять времени, лучше говори, когда что–нибудь понимаешь. Или мычи. Я и так знаю, что ты никогда ничего не понимаешь. Вот когда поймешь, тогда и говори.
   – Объяснить не можешь?
   – Могу.
   – Тогда объясняй.
   – Что?
   – Что это была за таблетка?
   – Какая таблетка?
   – Которую я только что выпил.
   Миша не злится. Миша никогда на меня не злится. Злиться на дураков бесполезно. Медленно, как всегда медленно, Миша говорит:
   – Допустим, у тебя болела голова, и я дал тебе таблетку. Кстати, голова еще кружится?
   – Кружится, но по–другому. Немного весело кружится.
   – Так и должно быть, через пару часов пройдет. Итак, допустим, я дал тебе таблетку. Что из этого следует?
   – Ничего из этого не следует. У меня болела голова, ты дал таблетку. Что может из этого следовать? Я бы тоже дал тебе таблетку.
   – Нет, Рубен, ты бы таблетку мне не дал. У тебя бы такой таблетки не было. Ты – дурак. А дуракам только анальгин дают и только врачи. Так вот, если допустить, что я дал тебе таблетку, тогда придется допустить и тот факт, что я эту самую таблетку где–то достал. Логично?
   – Логично, я как раз хотел спросить, откуда у тебя таблетки.
   – Все правильно. Я так и подумал. Это таблетка от головной боли, а не от глупости. Так ты согласен допустить, что кто–то незаконно передал мне запрещенный препарат? И что я нарушаю распорядок учреждения и законы государства? Может, ты считаешь, что меня надо перевести в дурдом?
   – Нет, тебя не надо переводить в дурдом.
   – Так я доставал незаконно таблетки или нет?
   – Нет, конечно.
   – Была таблетка или нет?
   – Не было никакой таблетки, – уверенно говорю я.
   Миша не улыбается. Он смотрит перед собой безразличным взглядом.
   – Запоминай. Если я сказал, что чего–то не было, значит, этого не было. Понял?
   – Понял, понял. Ну и правила тут. Чуть что – в дурдом.
   – Ничего ты не понял. Никого тут в дурдом не отправляют. Болтаешь без толку.
   – Но ты же сам только что сказал.
   – Что я сказал?
   – Что если бы у тебя была таблетка, тебя следовало отправить в дурдом за нарушение распорядка.
   – Не говорил я такого.
   – Только что сказал.
   – А ты только что сказал, что все понял. Если я говорю, что я чего–то не говорил, значит, не говорил. Теперь понятно?
   – Совсем непонятно.
   Миша молчит. В безнадежных ситуациях Миша предпочитает молчать. Но безнадежные ситуации не всегда безнадежны на сто процентов. Миша знает, что моя голова работает так же, как и его, только медленнее. Я могу найти решение через год, через месяц, а, может быть, через час.
   – Миша, – зову я.
   – Что?
   – Я понял.
   – Что ты понял?
   – Допустим, у тебя абсолютно случайно оказалась эта таблетка.
   – Допустим.
   – Допустим, ты ее мне дал и никакого распорядка ты не нарушал.
   – Дальше.
   – А что делают с теми, кто злостно нарушает распорядок?
   – Если человеку что–то не нравится, значит, он сошел с ума. Нормальному человеку все должно нравиться. Понятно?
   – Понятно. Его в дурдом отправляют?
   – Не в дурдом, а в психоневрологическую клинику.
   – А если я на нянечку буду кричать?
   – Если трезвый будешь кричать, кричи. Они и сами кричат. Если пьяный – хуже. Распитие спиртных напитков – нарушение распорядка. Если кто–то нарушает режим дня, хулиганит или слишком много пьет, значит, человеку не нравится распорядок дня учреждения. В этом случае такого человека переводят в другое учреждение, с другим распорядком.
   – Миша.
   – Что?
   – Я боюсь.
   Почти всегда я знаю, что Миша скажет. Чаще всего Миша начинает фразу с утверждения, что я дурак. На этот раз все происходит хуже, гораздо хуже.
   – Правильно делаешь, что боишься. Я тоже боюсь.

СГЛАЗ

   Вечер. Нянечки кладут Мишу на кровать. Они немного пьяны, но не сильно. Не настолько, чтобы уронить Мишу или сделать ему больно. Две здоровые тетки резко выдергивают Мишу из коляски и бросают на кровать. Ничего страшного, с Мишей ничего не случится: у нянечек опыт. Они ловко, в четыре руки, подносят Мишино тело к кровати и разжимают руки. Миша падает на кровать с небольшой, совсем небольшой высоты. Он стонет. Стонет еле слышно. Нянечки не слышат его стона, им совсем не обязательно слышать его стон для того, чтобы точно знать, что ему больно. За долгие годы работы они научились распознавать реакцию на свои действия. Они прекрасно знают, что делают.
   Миша улыбается. Я понимаю, что ему тяжело улыбаться, нянечки тоже это понимают. Миша терпеливо просит их переложить его поудобнее, расправить одеяло. Они неохотно следуют его воле, делают все, что он попросит, торопясь поскорее уйти. Игра. Это всего лишь игра. Нянечкам хочется сделать все возможное для того, чтобы их реже звали. Миша должен показать, что у него все в порядке, он всем доволен и будет обращаться за помощью и впредь. Простая игра. Как во всякой игре, в этой есть свои приемы и хитрости, наступление и оборона. Обороняться приходится Мише, он обороняется хорошо, он и не думает проигрывать. Миша широко улыбается, Миша очень вежливо благодарит нянечек за каждое движение, за каждую секунду их драгоценного времени. Миша зависит от нянечек, Мише приходится притворяться. Он в очередной раз улыбается, снова и снова благодарит. Наконец говорит, что это все, что ему больше ничего не нужно.
   Странно. Чем вежливее держится Миша, тем больше сердятся нянечки. Поведение Миши раздражает их очень сильно. Нянечкам в Мише не нравится все. Им не нравятся его руки и ноги, его беспомощность. Но больше всего им не нравится его улыбка.
   Чем шире Миша улыбается, тем более они недовольны. Все просто, очень просто. Миша улыбается, так как знает, что улыбка – его единственное оружие. Миша улыбается, потому что уверен, что, пока я жив, я буду звать для него нянечек снова и снова. Меня ничего не остановит. Знают это и нянечки.
   Нянечка смотрит на меня, я смотрю на нянечку. Смотрю в упор, не мигая. Она не выдерживает, отводит взгляд.
   – Че смотришь, че смотришь? Вылупил глаза свои цыганские. Смотрит и смотрит. Еще сглазит. Жалко друга–то? Не смотри, а то и тебя так на кровать бросим.
   Я – другое дело. Мне улыбаться нянечкам нет никакого резона. Я могу добраться до туалета сам. Если меня положат на кровать неудобно, я смогу сам перевернуться на живот и лечь, как мне захочется.
   – Бросайте, мне–то что? Меня в детдоме на пол бросали, а тут матрац. Знаете же, что у меня кости и мышцы нормальные. Это Мише больно, у него миопатия. Вы ж не первый год работаете.
   Нянечка улыбается. Улыбается она не широко, но все–таки улыбается.
   – Лучше бы у тебя руки так работали, как язык. Вот черт, и не переспоришь его. Одно слово – цыган.
   Ей надо было уйти сразу, она это знает. Она уверена, что если бы ушла сразу, все было бы хорошо. Теперь приходится выкручиваться самой – напарница убежала. Сама виновата, не надо было связываться. Я смотрю и смотрю. Молчу. У нее рассеянный взгляд слегка выпившего человека. Маленькие глазки быстро бегают, она теряется. Неожиданно для самой себя она широко зевает. Взгляд ее становится испуганным, неуверенным. Она рассеянно смотрит на меня, смотрит долго. Быстро–быстро крестит рот. Оглядывается по сторонам. Стараясь не смотреть мне в глаза, выходит.
   – Ну и зачем ты с ней спорил? – Миша недоволен моим поведением. Миша, наверное, тысячу раз объяснял мне, что спорить с сотрудниками бесполезно. Надо молчать и улыбаться.
   – А что она мне сделает? Я сам в туалет хожу.
   Я спокоен. Нянечкам наплевать на меня, мне наплевать на нянечек. Когда я не смогу сам передвигаться, тогда конечно. Тогда мне придет конец. А сейчас все хорошо. В интернате все хорошо. Пока можешь крутить колеса своей коляски. Пока.
   Мише лень спорить. На самом деле ему все равно, о чем я разговариваю с нянечками. Главное, чтобы они вообще соглашались со мной разговаривать. Чтобы видели во мне хотя бы подобие человека. Со мной нянечки разговаривают очень редко. Почти никогда. Но мне совсем не нужно с ними разговаривать. Не о чем. И все же. Мне надо звать их к Мише.
   – Что у нас сегодня на ужин? – Миша спрашивает, хотя знает, что я не успел ничего приготовить и придется перекусывать наскоро.
   – Ничего. Колбасы с хлебом поедим. Я чай сделаю.
   Миша не спорит. Миша почти никогда со мной не спорит. Он понимает, что я не могу готовить каждый день. Колбаса так колбаса. Я включаю электрочайник.
   Дверь в комнату открывается, входит нянечка.
   – Вы еще не поели?
   Вопрос странный, да и появление ее в это время странно и непонятно. Обычно нянечки после отбоя ужинают у себя в комнате и ложатся спать. Нянечка говорит быстро, суетливо. Платок на ее голове повязан не сзади, как обычно, а снизу, под подбородком. Одной рукой нянечка прижимает конец платка ко рту. В другой руке у нее – огромная тарелка с жареной картошкой.
   – А я тут картошку жарила, подумала, куда мне столько, дай деткам отнесу. Хорошая картошка, с салом пожаренная. И огурчики, огурчики сама солила. Вы уж все съешьте, не отказывайте. Хорошая картошка–то.
   Дверь за нянечкой закрывается. Я подъезжаю к тумбочке, беру из нее литровую стеклянную банку.
   – Миша. Три огурца. Два сейчас съедим, а один на завтра, или наоборот?
   – Полтора сейчас, полтора на завтра.
   Миша отвечает автоматически. Он элементарно делит три на два, не задумываясь о вопросе.
   – Слушай, Рубен, я ни черта не понимаю. Ты что делаешь? Картошку надо есть пока горячая. Убери банку. Останется – спрячем потом.
   – Нет. Сначала спрячем то, что не съедим. Ты не слышал, что она сказала?
   – Если честно, то не понял. Что это с ней?
   – Приступ альтруизма. Ты действительно ничего не понял?
   Я старательно разрезаю огурец на две части. Полтора огурца уже в банке. Картошка пожарена добротно. Крупные рассыпчатые куски вперемешку с огромными кусками домашнего сала. Это даже, скорее, не сало, а жирное свиное мясо. Настоящая, домашняя картошка. Я засыпаю ее ложкой в банку между солеными огурцами. Тороплюсь. Наконец банка с огурцами и жареной картошкой заполнена почти под горлышко. Я обнимаю ее двумя руками, старательно ставлю на сиденье коляски рядом с собой. Несколько оборотов колес коляски, еще одно усилие, банка кажется очень тяжелой, когда я ставлю ее в холодильник. Радостно возвращаюсь к столу и подношу к Мишиному рту первую ложку картошки. Мы едим. Едим молча и так быстро, как можем. Миша старается есть быстрее, так как чувствует мое настроение.
   – Погоди, – просит меня Миша, – я не могу так быстро. Объясни, что происходит.
   – Да ничего особенного. Я ее сглазил. Теперь она хочет порчу снять.
   – Чушь какая–то.
   – Не хочешь – не ешь. Видишь, полная тарелка картошки. Еще на завтра отложили. Чем тебе плохо?
   Миша жует медленно, но это не мешает ему разговаривать.
   – Я не понял.
   – Чего тут непонятного, – я начинаю злиться. – Я ей в левый глаз смотрел и губами двигал. Все. Значит, сглазил. Теперь у нее или курица сдохнет, или мужик напьется. Магия. В «Науке и религии» была статья про обычаи отсталых народов. Там все подробно описано.
   Мы доедаем картошку. Молчим. Я даю Мише в руки половинку огурца. Миша старательно откусывает от огурца помаленьку. Он растягивает удовольствие. Я свой огурец съедаю быстро.
   – Курица у нее и без того сдохнет. Про мужика вообще полная ерунда. Если бы он пить бросил, тогда была бы магия.
   – Если бы он пить бросил, это была бы научная фантастика, – не сдаюсь я. – А так – магия. Дистанционное воздействие.
   – Дурдом на каникулах. Ты на самом деле во все это веришь?
   – Я в это не верю. Тут главное, чтобы она в это верила. Гляди, волосы у меня черные, глаза карие. Я на цыгана похож. Да. У меня еще ноги разной длины и горб. Все сходится. Я для нее колдун. Но главное не это. Главное то, что она зевнула. Теперь она думает, что это я ее зевнуть заставил, чтобы зубы посчитать. Колдун, если посчитает зубы у человека, что хочет может с ним потом делать. Поэтому нянечки, когда зевают, рот крестят. А сегодня она сразу перекреститься не успела. Теперь все, теперь поздно уже. Крестись не крестись – без толку. У меня вся власть.
   Миша мрачно смотрит в пол.
   – Рубен, ты физику в школе учил?
   – Учил. Я и химию учил, и биологию. Могу из Гете почитать на немецком. Какой мне сейчас от физики толк? Хотя нет, например, сегодня я как раз по физическим законам поступил. Третий закон Ньютона помнишь?
   – Помню. Действие равно противодействию.
   – Видишь? Они тебе больно сделали, я ее сглазил. Жалко, вторая убежать успела.
   Миша молчит. Миша обдумывает ситуацию. Молчать Миша может долго, час, два, три.
   – Миша.
   – А?
   – Почему ты молчишь?
   – Я, по–твоему, сейчас петь должен?
   – Зачем петь? Все ведь хорошо. Сейчас чаю попьем без сахара.
   – У нас есть сахар.
   – Сахар у нас есть, но чай мы будем пить без сахара. Так надо.
   Миша делает вид, что ему неинтересно. Миша спрашивает как бы между прочим:
   – И почему без сахара?
   – Она же колдуна задобрить решила. То есть, вроде как задобрить. На самом деле колдуна задобрить нельзя. Но если с ним вместе соли поесть, тогда либо колдун сердиться перестанет, либо сглаз все равно не подействует после соли. Поэтому она картошку с салом пожарила. И посолила покруче. Да еще огурец соленый. Все сходится. Только для верности она еще сахару должна была мне дать. Вдруг она зайдет сейчас, а мы чай с сахаром пьем. Получится, что я на нее все еще сержусь и противоядие против соли принимаю. Поэтому и на поминках конфеты раздают. Чтобы дух покойного задобрить.
   Нянечка толкает дверь, дверь с силой бьется о стену. Нянечки всегда так заходят в комнату. Имеют право.
   Быстро оглядывает тарелку.
   – Все съели.
   – Все, – говорю я радостно и улыбаюсь. – Очень вкусная у вас картошка. И огурцы тоже вкусные.
   Я улыбаюсь так, как обычно улыбается Миша. Миша не улыбается. Миша грустно смотрит в пол. Но на Мишу нянечка не обращает никакого внимания. Миша ее не интересует.
   – А чай попили?
   – Нет. Как раз собирались.
   – Тогда вот. – Нянечка достает из кармана халата четыре шоколадные конфеты. – С чаем попьете.
   Она забирает пустую тарелку и уходит так же быстро, как и появляется. Дверь закрывается за ней с грохотом. Кажется, что после ухода нянечки дверь еще долго вибрирует.
   – Конфеты спрячь, – командует Миша, – мы уже достаточно поели сегодня.
   – Нельзя. Она утром фантики считать будет. А разворачивать и заворачивать в бумагу мне их лень. Давай с чаем конфеты пить.
   Миша не возражает. Мы пьем чай с конфетами.
   Миша молча жует конфету. Миша не хочет со мной разговаривать. Он смотрит мимо меня, грустно и едва заметно улыбается.
   – И что мне теперь с тобой делать?
   Миша спрашивает тихо, очень тихо, но я слышу.
   – Ничего со мной не надо делать. Нормально все. Картошкой тебя кормлю. Что тебе еще надо?
   – Мне надо, чтобы ты думать учился. У тебя и так в голове каша, а тут еще ведьмы с колдунами. Ты и без того достаточно глуп, а магия – это боковой вариант рассуждений. Изучая магию, ты уходишь в тупиковом направлении.
   – Да не изучаю я никакой магии. Так, несколько правил всего запомнил.
   – А сегодня что делал?
   – Ничего я сегодня не делал. Сглазил ее, и все. Скажешь, она этого не заслужила?
   – То есть ты решил применять в жизни познания в магии?
   – Нет, конечно. Скорее, в этнографии.
   Миша не улыбается. Ему не хочется шутить. С ним всегда так. Только все начнет складываться хорошо, он задумывается и все портит.
   – Миша, – тихо зову я.
   – Что?
   – Миша. Ну я–то ладно, я дурак. С дурака какой спрос? А сам? Расскажи, как ты учительницу сглазил.
   Миша все еще смотрит в пол, но по его голосу уже понятно, что он не сердится. Миша никогда не говорит об этом, но я точно знаю, что ему нравится вспоминать, каким он был раньше.
   – Не было этого, выдумываешь ты все. Учителя – люди образованные, их так просто не сглазишь.
   – Но ты же сглазил!
   – У меня глаза какого цвета? И ноги одинаковые.
   Миша смотрит на меня. Веснушки у него на лице не проходят даже зимой. На цыгана он совсем не похож.
   – И все–таки ты ее сглазил.
   – Горб у меня, конечно, побольше твоего, – продолжает Миша спокойно, – но горб не главное. Что там в твоих журналах про горб пишут? Одного горба достаточно, чтобы человека сглазить?
   Миша шутит. Шутит Миша редко. Шутит Миша, только если у него почти ничего не болит и настроение не такое плохое, как всегда.
   – Да при чем тут горб? Ты учительницу сглазил. Об этом вся школа говорила. Она тебя из класса выгнать решила. Дернула коляску, ты упал. Ты ей пожелал, чтобы она ногу сломала, она и сломала.
   – Не так все было. Я сказал, что если бы она сломала ногу, то поняла бы, что такое сидеть в коляске.
   – Вот видишь! – Я радуюсь так же сильно, как если бы это я сам сглазил учительницу. – Получается, ты ее сглазил.
   – Ничего не получается.
   – Но она же упала.
   – Упала. Под ноги смотреть надо, тогда падать не будешь.
   – Она упала потому, что ты ей этого пожелал.
   Миша смотрит на меня. Для этого ему приходится поднимать голову.
   – Скажем так, она упала потому, что я захотел, чтобы она упала.
   – Так я про это и говорю. Ты ее сглазил.
   – И ты в это поверил?
   – При чем тут я? Вся школа в это поверила.
   – Наличие одного дурака не отрицает возможности наличия нескольких дураков в том же ареале.
   – Выходит, ты умный, а все дураки.
   – Я не говорил про всех.
   – Но все поверили. Даже директор.
   – Директор не дурак, он козел.
   – Это исключающие понятия?
   – Понятие «козел» включает в себя понятие «дурак».
   – Так, Миша, я запутался. Давай снова и по порядку. Ты пожелал учительнице сломать ногу. Она сломала ногу. После этого всех вызывали по очереди к директору.
   – Не всех.
   – Всех.
   – Тебя вызывали?
   – Меня незачем было вызывать. Я ее не мог с лестницы столкнуть.
   – Тогда не говори «всех». Меня тоже не вызывали.
   – И ты не мог ее столкнуть.
   Миша смотрит на меня совсем весело.
   – Почему не мог?
   Я смотрю на Мишу и все еще ничего не понимаю.
   – Ты хочешь сказать, что ты ее столкнул с лестницы?
   – Предположим.
   – Я ничего не понимаю.
   – Так никто ничего и не понял. Сам говоришь, сглазил я ее.
   – Миша, расскажи.
   Миша не любит рассказывать такие вещи. Но в этот день у Миши хорошее настроение. Миша уступает.
   – Допустим.
   Мише нравится слово «допустим». Одним словом «допустим» он доводил учителей в детдоме до крика.
   – Допустим, – продолжает Миша, – учительница наткнулась на препятствие. Нога подвернулась. Допустим, препятствие находилось на верхних ступеньках лестницы.
   – Веревка, – догадываюсь я.
   – Канат, – поправляет меня Миша. – Канат в соединении с противотанковой миной.
   – Достаточно тонкой веревки, – соглашаюсь я.
   – Достаточно нитки. Один конец нитки привязываем к перилам, другой опускаем в лестничный пролет и протягиваем до первого этажа. Если натянуть нитку в нужный момент, человек падает.
   – Не сходится. Тот, кто внизу, должен успеть убежать. Ты бы не успел.
   – Я бы не успел. К тому же у меня было алиби. Я был на лекции в актовом зале.
   – Серега бы успел.
   – Серега бы успел, но он тоже был на лекции. К тому же учительница могла услышать шум его коляски.
   – Все, Миша. Я теперь ничего не понимаю. Выходит, внизу должна сидеть другая учительница или сам директор. Кто–то ходячий.
   – Все правильно. Кто–то ходячий. Не обязательно, конечно, директор, и не обязательно взрослый человек. Теперь дошло?
   – Нет.
   Миша начинает сердиться. Миша всегда сердится, когда, по его мнению, у меня достаточно информации, а я не могу сделать правильный вывод. Но Миша не разрешает себе сердиться. Он набирает в грудь воздуха, медленно выдыхает. Мише приходится быть очень терпеливым со мной.
   – Послушай, Рубен. Если человек покрасил губы помадой, а его за это головой в унитаз, это нормально?
   – Это ненормально. Но я все равно ничего не понимаю. Помада в детдоме запрещена, конечно, но старшие девочки все равно красятся.
   – А младшие?
   – Не мог же ты договориться с девочкой!
   – Почему не мог?
   До меня доходит.
   – Миша.
   – А?
   Миша теряет интерес к разговору очень быстро. Миша уходит в себя, замыкается. Теперь очень долго он не станет со мной разговаривать. Миша считает, что мне понадобится месяц, чтобы переработать информацию. Миша прав.
   – Миша, – не отстаю я. – Я вот чего не понимаю. В детдоме учительница только один раз упала. И ноги у нее остались целые. Но потом, у себя дома, она несколько раз падала. А под конец упала на кухне, ногу сломала, да еще кастрюлю с супом на себя опрокинула. Это ты как объяснишь?
   – Никак.
   – Но почему она дома падала?
   – Все просто. У себя дома она падала потому, что я ее сглазил.
   Миша смотрит на меня совершенно серьезно. Веснушки на его лице не выдают и тени улыбки. Он смотрит на меня, а я в очередной раз не могу понять, шутит он или нет.
   – Так, Рубен, ты говоришь, что я сглазил учительницу. Так?