Страница:
– Там оставался последний кусочек.
– Правильно. Там оставался последний кусочек, и я его съел. Но ты на меня не сердишься, правда? Будешь есть колбасу?
– Давай колбасу.
Мы едим колбасу с хлебом. Как всегда, Миша старается откусывать от куска хлеба побольше, а от колбасы поменьше. Как всегда, после хлеба с колбасой мы пьем чай.
Миша хмурится.
– Рубен, почему чай без сахара?
– Извини, я забыл положить сахар.
– Дурак.
– Я знаю.
Миша сердится все больше. Он почти зло смотрит в пол. Почти как раньше, в детдоме, когда ему не удавалось убедить в чем–либо Серегу. Почти как тогда, после ссоры с директором.
Миша набирает полную грудь воздуха. Выдыхает. Я знаю, что таким образом он пытается не сорваться и не наговорить мне лишнего. Мы с ним знаем, что грубить друг другу в нашей ситуации глупо.
– Рубен, – говорит Миша, – я не могу перемножать в уме шестизначные цифры… Я не могу перемножать в уме шестизначные цифры, – повторяет Миша после паузы, и я начинаю понимать, что Миша злится очень сильно. Миша не стал бы повторять одно и то же несколько раз.
Миша молчит. Я понимаю, что все, что я сейчас могу сказать, не будет иметь никакого смысла, но все–таки пытаюсь.
– Ну и что? Я тоже не могу. Я и трехзначные еле перемножаю.
Про шестизначные цифры Миша повторяет мне почти каждый день. Я каждый день отвечаю на это одно и то же. Но Миша все еще злится, и поэтому я стараюсь продолжить разговор.
– Ты уже давно не можешь перемножать в уме. Что с того?
– Давно, – соглашается Миша.
Миша поднимает голову, смотрит на меня. Я вижу, что с каждым месяцем ему все труднее держать голову на весу. Миша смотрит на меня, и я понимаю: то, что он сейчас скажет, очень и очень важно. Медленно, как ребенку, Миша проговаривает слова. От этих слов мне становится плохо. Миша это знает, но он никогда не боялся сделать мне больно.
– Я глупею, – говорит Миша. – А ты – умнеешь. С сыром у тебя хорошо получилось. И с чаем хорошо. Раньше ты бы не успел среагировать так быстро. Раньше ты был медленнее.
Миша устает держать голову. Он опускает голову на подлокотник коляски и продолжает:
– Не ври мне. Отвечай быстро. Я забыл, сколько кусочков сыра мы съели. Так?
– Так.
– Чтобы успокоить меня, ты притворился, что забыл положить сахар в чай. Так?
– Так.
Я отвечаю на Мишины вопросы быстро. Я знаю, что если буду отвечать медленно, то сделаю Мише только хуже.
– Ты был не прав. Твоя забывчивость не успокоила бы меня. С чаем у тебя получилось особенно плохо.
Я понимаю. Я понимаю, что сделал глупость. Миша все еще умнее меня. Я проиграл в очередной раз.
– Да ладно тебе, Миша, я ж как лучше хотел. А как ты догадался?
Миша еле заметно улыбается. Или мне кажется, что он улыбается.
– Все просто. За три года ты ни разу не забыл про сахар.
– А с сыром?
– С сыром еще проще. Понимаешь, я уже не помню все партии Алехина и Эйве. Раньше помнил.
Миша улыбается. На этот раз я уверен, что он улыбается. В последнее время Миша улыбается, только когда вспоминает, каким он был раньше.
– А с сыром проще, чем с шахматами, – продолжает Миша. – Я не помню все партии Алехина, но я помню, что Алехин играл лучше Эйве. И буду помнить об этом до конца. Я не смог запомнить, сколько сыра мы съели, но уверен, что ты не стал бы есть мой сыр. Ты дурак, Рубен. Ты умнеешь, но не настолько быстро, чтобы есть сыр тайком от меня.
Миша шутит. Шутит Миша редко. Шутит Миша, только когда ему особенно плохо. Мне становится очень грустно, когда Миша шутит.
– Да, – как бы между прочим говорит Миша. – Рубен, я в последнее время стал многое забывать, а злюсь за это на тебя. Прости.
Это слишком. Я быстро ставлю кружки из–под чая на сиденье коляски, быстро, насколько могу, проезжаю мимо Миши к умывальнику. Я не хочу, чтобы Миша видел мои слезы. Включаю воду на полную силу. Мою кружки. Заодно умываюсь, вытираю лицо полотенцем.
Я не хочу, чтобы Миша просил прощения. Я не хочу, чтобы Миша извинялся передо мной. Лучше бы он, как раньше, подкалывал меня. Лучше бы задавал нерешаемые задачи и называл дураком.
Мне грустно, мне очень грустно. Это уже не тот Миша. Это другой человек.
ПРЕДАТЕЛЬ
ГАМБИТ
НОМЕРОК
– Правильно. Там оставался последний кусочек, и я его съел. Но ты на меня не сердишься, правда? Будешь есть колбасу?
– Давай колбасу.
Мы едим колбасу с хлебом. Как всегда, Миша старается откусывать от куска хлеба побольше, а от колбасы поменьше. Как всегда, после хлеба с колбасой мы пьем чай.
Миша хмурится.
– Рубен, почему чай без сахара?
– Извини, я забыл положить сахар.
– Дурак.
– Я знаю.
Миша сердится все больше. Он почти зло смотрит в пол. Почти как раньше, в детдоме, когда ему не удавалось убедить в чем–либо Серегу. Почти как тогда, после ссоры с директором.
Миша набирает полную грудь воздуха. Выдыхает. Я знаю, что таким образом он пытается не сорваться и не наговорить мне лишнего. Мы с ним знаем, что грубить друг другу в нашей ситуации глупо.
– Рубен, – говорит Миша, – я не могу перемножать в уме шестизначные цифры… Я не могу перемножать в уме шестизначные цифры, – повторяет Миша после паузы, и я начинаю понимать, что Миша злится очень сильно. Миша не стал бы повторять одно и то же несколько раз.
Миша молчит. Я понимаю, что все, что я сейчас могу сказать, не будет иметь никакого смысла, но все–таки пытаюсь.
– Ну и что? Я тоже не могу. Я и трехзначные еле перемножаю.
Про шестизначные цифры Миша повторяет мне почти каждый день. Я каждый день отвечаю на это одно и то же. Но Миша все еще злится, и поэтому я стараюсь продолжить разговор.
– Ты уже давно не можешь перемножать в уме. Что с того?
– Давно, – соглашается Миша.
Миша поднимает голову, смотрит на меня. Я вижу, что с каждым месяцем ему все труднее держать голову на весу. Миша смотрит на меня, и я понимаю: то, что он сейчас скажет, очень и очень важно. Медленно, как ребенку, Миша проговаривает слова. От этих слов мне становится плохо. Миша это знает, но он никогда не боялся сделать мне больно.
– Я глупею, – говорит Миша. – А ты – умнеешь. С сыром у тебя хорошо получилось. И с чаем хорошо. Раньше ты бы не успел среагировать так быстро. Раньше ты был медленнее.
Миша устает держать голову. Он опускает голову на подлокотник коляски и продолжает:
– Не ври мне. Отвечай быстро. Я забыл, сколько кусочков сыра мы съели. Так?
– Так.
– Чтобы успокоить меня, ты притворился, что забыл положить сахар в чай. Так?
– Так.
Я отвечаю на Мишины вопросы быстро. Я знаю, что если буду отвечать медленно, то сделаю Мише только хуже.
– Ты был не прав. Твоя забывчивость не успокоила бы меня. С чаем у тебя получилось особенно плохо.
Я понимаю. Я понимаю, что сделал глупость. Миша все еще умнее меня. Я проиграл в очередной раз.
– Да ладно тебе, Миша, я ж как лучше хотел. А как ты догадался?
Миша еле заметно улыбается. Или мне кажется, что он улыбается.
– Все просто. За три года ты ни разу не забыл про сахар.
– А с сыром?
– С сыром еще проще. Понимаешь, я уже не помню все партии Алехина и Эйве. Раньше помнил.
Миша улыбается. На этот раз я уверен, что он улыбается. В последнее время Миша улыбается, только когда вспоминает, каким он был раньше.
– А с сыром проще, чем с шахматами, – продолжает Миша. – Я не помню все партии Алехина, но я помню, что Алехин играл лучше Эйве. И буду помнить об этом до конца. Я не смог запомнить, сколько сыра мы съели, но уверен, что ты не стал бы есть мой сыр. Ты дурак, Рубен. Ты умнеешь, но не настолько быстро, чтобы есть сыр тайком от меня.
Миша шутит. Шутит Миша редко. Шутит Миша, только когда ему особенно плохо. Мне становится очень грустно, когда Миша шутит.
– Да, – как бы между прочим говорит Миша. – Рубен, я в последнее время стал многое забывать, а злюсь за это на тебя. Прости.
Это слишком. Я быстро ставлю кружки из–под чая на сиденье коляски, быстро, насколько могу, проезжаю мимо Миши к умывальнику. Я не хочу, чтобы Миша видел мои слезы. Включаю воду на полную силу. Мою кружки. Заодно умываюсь, вытираю лицо полотенцем.
Я не хочу, чтобы Миша просил прощения. Я не хочу, чтобы Миша извинялся передо мной. Лучше бы он, как раньше, подкалывал меня. Лучше бы задавал нерешаемые задачи и называл дураком.
Мне грустно, мне очень грустно. Это уже не тот Миша. Это другой человек.
ПРЕДАТЕЛЬ
Мы пьем чай. Зима. В коридорах интерната ужасно холодно, а у нас в комнате тепло. У нас есть электрический обогреватель. В нашей комнате тепло, в наших кружках горячий чай. Пользоваться электроприборами запрещено. Мы едим рыбные консервы. Есть консервированные продукты тоже запрещено, консервированные продукты могут плохо повлиять на здоровье. От электроприборов может случиться пожар. Все правильно. Запрещено все хорошее и приятное. Все, что не запрещено – разрешено. Миша пьет запрещенную водку. Водку пить запрещено абсолютно, но на фоне остальных запретов запрет пить водку – ерунда. Без водки Миша может прожить, а без отопления и горячего чая его организм не сможет сопротивляться, Миша простудится. Если Миша простудится, его отвезут в больницу и будут долго лечить. В больнице не будет меня, в больнице не будет горячего чая и рыбных консервов. Миша не хочет в больницу, он хочет пить горячий чай и есть рыбные консервы. Я не пью водку. Если я выпью даже маленькую рюмочку, мне будет трудно поить Мишу горячим чаем. К тому же я не люблю водку. Может быть, я выпью после ужина, я еще не знаю. Запрет пить водку меня не беспокоит. Водку у нас не найдут никогда, а если даже и найдут – то нам ничего не будет. Мы не собираемся сильно кричать или драться с нянечками. Мы с Мишей – очень спокойные и совсем не опасные люди. За водку нас не накажут. Самое сильное преступление в интернате – попытка суицида. Кончать с собой – запрещено. По сравнению с этим запретом все остальные запреты нам с Мишей кажутся мелкими и несущественными. Наказание за попытку суицида одно, но очень суровое. Если человек захотел уйти добровольно, его отвозят в дурдом. В дурдом не хочет никто, в дурдоме страшно. Миша уже жил в дурдоме, Миша дурдома боится. Но медленной смерти от удушья Миша боится еще больше, чем дурдома. Я боюсь дурдома очень сильно, я боюсь дурдома больше всего на свете. Там, на воле, за различные преступления наказывают по–разному, у нас, внутри, наказание одно и преступление одно. Другого наказания в нашем мире не существует – только дурдом.
Мы пьем чай очень медленно. Сначала я пою Мишу с ложки очень горячим чаем. Потом, когда чай немного остынет, я медленно подношу к Мишиным губам кружку с запрещенным горячим чаем. Еще позже, когда чай совсем остыл, мы доедаем банку с рыбными консервами, я попеременно даю Мише то водки, то холодного чая, то сгущенного молока.
– Выпей, – говорит Миша.
Сам я не стал бы просить у Миши водку, но если Миша предлагает с ним выпить, отказываться неудобно. К тому же спорить с Мишей бесполезно. На каждый мой аргумент у него двадцать своих. Миша всегда прав.
Я наливаю себе водки, выдыхаю воздух и выпиваю ее быстро, как учил меня Миша.
– Ты мог бы перерезать мне горло, – говорит Миша.
– Да, конечно. У меня большая практика. Каждый день режу горло кому–нибудь. Ты в своем уме? У меня не хватит сил перерезать горло человеку. Я рыбе голову с трудом отрезаю. Причем это копченая рыба, а у тебя горло вполне свежее. Глупая идея.
– Ты резал себе вены, я знаю.
– Я не резал себе вены. Я не хочу в дурдом. Ты знаешь, что медсестры регулярно проверяют запястья и локтевые сгибы.
– Рубен, я еще не совсем выжил из ума. Ты не настолько глуп, чтобы сразу резать запястье. Ты резал предплечье. Рана потом долго не заживала, но тебе было все равно, потому что про предплечья у них в инструкциях ничего не сказано. Чем ты резал кожу?
– Не поверишь. Расческой. Я водил расческой по руке, сначала было щекотно, потом больно, потом потекла кровь. Глубоко разрезал, шрам до сих пор.
– Ты мог бы перепилить мне горло расческой.
– И пойти в дурдом за убийство? Сам знаешь, что в тюрьму меня не пошлют.
– Мы могли бы умереть вместе.
– Я руку пилил два часа. На горло уйдет гораздо больше времени. Нет. Я боюсь. По самым быстрым расчетам на все уйдет часов шесть. Начать мы сможем не раньше полуночи. Утром придут нянечки и вызовут скорую. Нас спасут и отправят в дурдом.
– Мы могли бы выпить таблетки.
– Нет. Не верю я в таблетки. Шансы пятьдесят на пятьдесят, а у тебя могут быть осложнения. Мне–то что? Я паралитик. Напьюсь таблеток – либо откачают, либо в гроб. У тебя ситуация хуже. У миопатиков после таблеток может осложнение случиться. Отключится какая–нибудь мышца. Тебе станет хуже. Что тогда?
– Куда хуже? У меня уже почти ничего не работает.
– Ага. В этом–то «почти» вся суть. Если отключится левая рука. Или веки? Нет. Цианистого калия у тебя нет, а в другие наборы я не верю.
– Я долго думал.
– Чего тут думать? Цианистый калий лучше бы надумал. Верное средство. Все остальное – чушь.
– Я придумал новую комбинацию. Она точная, наверняка.
Миша перечисляет названия медицинских препаратов. Больная тема почти каждого разговора в доме престарелых. Если пить только снотворные – откачают точно. Пару дней под капельницей – и человек живой. А живой, значит, виноватый. Виноватого надо наказывать. Все правильно, с этим никто не спорит. Пить надо набор из таблеток разного действия.
– Нет, Миша, ты, конечно, умный парень, но я уже насмотрелся на «точные» комбинации. Привозят потом такого умника прямиком из дурдома.
Миша пьет водку еще и еще. Кажется, что он уже совсем пьяный.
– Рубен, ты мне друг?
– Друг.
– Тогда ответь, ты за меня или за них?
– Я за тебя.
– Нет, ты точно ответь. Ты хочешь, чтобы я медленно загибался или сразу помер?
– Я тебе точно отвечаю. Я хочу, чтобы ты помер сразу. Но способа тебя убить у меня нет.
– Тогда ты за них.
– Слушай, Миша. Давай подойдем к вопросу логически.
– Давай, – Мишина голова пьяно клонится в сторону.
– Исхода твоей попытки никто не знает.
– Это верняк, я все предусмотрел.
– Мы договорились рассуждать логически. Мы пьем таблетки или я пилю тебе горло и пью таблетки. Так как заранее ничего предусмотреть нельзя, то примем вероятностный итог за пятьдесят процентов.
– Пятьдесят процентов – хорошая цифра.
– Нет, Миша, мне такая цифра не подходит. Если бы я один решил отравиться, то и тогда я бы подумал. На двоих же выходят такие расклады. Первый: я – живой, ты – мертвый. Второй: ты – живой, я – мертвый. Третий: оба живые. Четвертый: оба мертвые. Меня устраивает только четвертый расклад. Тебя тоже. Таким образом, ты предлагаешь играть в рулетку с шансом двадцать пять процентов. При этом есть риск, что, оставшись живым, ты потеряешь пару мышц. Назови мне действующую мышцу твоего организма, которую тебе не жалко.
– Мне плевать на все эти проценты. Ты мне поможешь или нет?
– Нет.
– Значит, ты за них.
– Я не за них.
– Нельзя играть и за белых, и за черных одновременно.
– Это не шахматы.
– Это шахматы.
– Тогда каждый останется при своем мнении.
– Что мне тогда делать?
– Не знаю.
Миша медленно отпивает глоток чая из кружки. Чай уже совсем остыл.
– Так, Рубен, я все понял. Как колбасу жрать или чай пить – ты мне друг, как помирать – так поодиночке. То есть раньше ты был на моей стороне, а теперь – на стороне противника. Знаешь, как такие люди называются? Ты предатель.
Я выплескиваю чай Мише в лицо.
– Вытри, – сухо командует Миша, и я замечаю, что он абсолютно трезв.
Я тщательно вытираю Мишино лицо шершавым казенным полотенцем. Миша молчит. Он понимает, что поступил нерационально. Глупо злиться на того, кто кормит тебя с ложки.
Я тоже молчу. Я понимаю, что Миша прав. Я – предатель.
Мы пьем чай очень медленно. Сначала я пою Мишу с ложки очень горячим чаем. Потом, когда чай немного остынет, я медленно подношу к Мишиным губам кружку с запрещенным горячим чаем. Еще позже, когда чай совсем остыл, мы доедаем банку с рыбными консервами, я попеременно даю Мише то водки, то холодного чая, то сгущенного молока.
– Выпей, – говорит Миша.
Сам я не стал бы просить у Миши водку, но если Миша предлагает с ним выпить, отказываться неудобно. К тому же спорить с Мишей бесполезно. На каждый мой аргумент у него двадцать своих. Миша всегда прав.
Я наливаю себе водки, выдыхаю воздух и выпиваю ее быстро, как учил меня Миша.
– Ты мог бы перерезать мне горло, – говорит Миша.
– Да, конечно. У меня большая практика. Каждый день режу горло кому–нибудь. Ты в своем уме? У меня не хватит сил перерезать горло человеку. Я рыбе голову с трудом отрезаю. Причем это копченая рыба, а у тебя горло вполне свежее. Глупая идея.
– Ты резал себе вены, я знаю.
– Я не резал себе вены. Я не хочу в дурдом. Ты знаешь, что медсестры регулярно проверяют запястья и локтевые сгибы.
– Рубен, я еще не совсем выжил из ума. Ты не настолько глуп, чтобы сразу резать запястье. Ты резал предплечье. Рана потом долго не заживала, но тебе было все равно, потому что про предплечья у них в инструкциях ничего не сказано. Чем ты резал кожу?
– Не поверишь. Расческой. Я водил расческой по руке, сначала было щекотно, потом больно, потом потекла кровь. Глубоко разрезал, шрам до сих пор.
– Ты мог бы перепилить мне горло расческой.
– И пойти в дурдом за убийство? Сам знаешь, что в тюрьму меня не пошлют.
– Мы могли бы умереть вместе.
– Я руку пилил два часа. На горло уйдет гораздо больше времени. Нет. Я боюсь. По самым быстрым расчетам на все уйдет часов шесть. Начать мы сможем не раньше полуночи. Утром придут нянечки и вызовут скорую. Нас спасут и отправят в дурдом.
– Мы могли бы выпить таблетки.
– Нет. Не верю я в таблетки. Шансы пятьдесят на пятьдесят, а у тебя могут быть осложнения. Мне–то что? Я паралитик. Напьюсь таблеток – либо откачают, либо в гроб. У тебя ситуация хуже. У миопатиков после таблеток может осложнение случиться. Отключится какая–нибудь мышца. Тебе станет хуже. Что тогда?
– Куда хуже? У меня уже почти ничего не работает.
– Ага. В этом–то «почти» вся суть. Если отключится левая рука. Или веки? Нет. Цианистого калия у тебя нет, а в другие наборы я не верю.
– Я долго думал.
– Чего тут думать? Цианистый калий лучше бы надумал. Верное средство. Все остальное – чушь.
– Я придумал новую комбинацию. Она точная, наверняка.
Миша перечисляет названия медицинских препаратов. Больная тема почти каждого разговора в доме престарелых. Если пить только снотворные – откачают точно. Пару дней под капельницей – и человек живой. А живой, значит, виноватый. Виноватого надо наказывать. Все правильно, с этим никто не спорит. Пить надо набор из таблеток разного действия.
– Нет, Миша, ты, конечно, умный парень, но я уже насмотрелся на «точные» комбинации. Привозят потом такого умника прямиком из дурдома.
Миша пьет водку еще и еще. Кажется, что он уже совсем пьяный.
– Рубен, ты мне друг?
– Друг.
– Тогда ответь, ты за меня или за них?
– Я за тебя.
– Нет, ты точно ответь. Ты хочешь, чтобы я медленно загибался или сразу помер?
– Я тебе точно отвечаю. Я хочу, чтобы ты помер сразу. Но способа тебя убить у меня нет.
– Тогда ты за них.
– Слушай, Миша. Давай подойдем к вопросу логически.
– Давай, – Мишина голова пьяно клонится в сторону.
– Исхода твоей попытки никто не знает.
– Это верняк, я все предусмотрел.
– Мы договорились рассуждать логически. Мы пьем таблетки или я пилю тебе горло и пью таблетки. Так как заранее ничего предусмотреть нельзя, то примем вероятностный итог за пятьдесят процентов.
– Пятьдесят процентов – хорошая цифра.
– Нет, Миша, мне такая цифра не подходит. Если бы я один решил отравиться, то и тогда я бы подумал. На двоих же выходят такие расклады. Первый: я – живой, ты – мертвый. Второй: ты – живой, я – мертвый. Третий: оба живые. Четвертый: оба мертвые. Меня устраивает только четвертый расклад. Тебя тоже. Таким образом, ты предлагаешь играть в рулетку с шансом двадцать пять процентов. При этом есть риск, что, оставшись живым, ты потеряешь пару мышц. Назови мне действующую мышцу твоего организма, которую тебе не жалко.
– Мне плевать на все эти проценты. Ты мне поможешь или нет?
– Нет.
– Значит, ты за них.
– Я не за них.
– Нельзя играть и за белых, и за черных одновременно.
– Это не шахматы.
– Это шахматы.
– Тогда каждый останется при своем мнении.
– Что мне тогда делать?
– Не знаю.
Миша медленно отпивает глоток чая из кружки. Чай уже совсем остыл.
– Так, Рубен, я все понял. Как колбасу жрать или чай пить – ты мне друг, как помирать – так поодиночке. То есть раньше ты был на моей стороне, а теперь – на стороне противника. Знаешь, как такие люди называются? Ты предатель.
Я выплескиваю чай Мише в лицо.
– Вытри, – сухо командует Миша, и я замечаю, что он абсолютно трезв.
Я тщательно вытираю Мишино лицо шершавым казенным полотенцем. Миша молчит. Он понимает, что поступил нерационально. Глупо злиться на того, кто кормит тебя с ложки.
Я тоже молчу. Я понимаю, что Миша прав. Я – предатель.
ГАМБИТ
Я заезжаю в комнату.
– Миша, – говорю я, – меня не было сорок минут. Когда ты успел?
На столе стоит открытая бутылка коньяка. Бутылка неполная, рядом с бутылкой нет стаканов. Запах спиртного я чувствую сразу, но понять ничего не могу.
Миша смотрит в пол перед собой. Он не замечает меня или делает вид, что не замечает. В последнее время мне становится труднее различать его состояние.
Я жду. Наконец Миша поднимает голову, смотрит на меня, улыбается. Он улыбается той, давно забытой улыбкой из детства. Кажется, что у него не прогрессировала болезнь, и все как тогда, в первую нашу встречу.
– С кем ты пил?
– Это неважно.
– Коньяк откуда?
– Это тоже сейчас неважно.
– Ты пил с кем–то ходячим, это я понял. Кто–то принес тебе бутылку, открыл ее и даже убрал стаканы.
– Мудрое замечание. Ты умнеешь на глазах, Рубен.
– Но бутылку надо было бы убрать.
– Зачем?
– Ты сам меня учил всегда прятать алкоголь и деньги.
– Мало ли чему я тебя учил. Ты все равно ничему не научился. Дай лучше выпить.
Я закрываю дверь, подъезжаю к умывальнику, беру с полки кружки.
– Чем ты там гремишь?
– Кружками, ты же хотел выпить.
– Я хотел выпить, а не распивать на пару с тобой.
– Тебе жалко коньяка?
– Мне когда–нибудь было чего–нибудь жалко? Возьми одну кружку и иди сюда.
Я подъезжаю к столу, наливаю в кружку коньяк. Бутылка тяжелая, мне приходится сжимать ее двумя руками и придерживать подбородком. Запах коньяка мне не нравится.
– Давай, – говорит Миша и приоткрывает рот.
Я подношу кружку Мише и медленно наклоняю ее. Я умею поить Мишу коньяком.
– Что ты делаешь?
– Даю тебе коньяк.
– Давай нормально.
– Я и даю нормально, как всегда. Это же не чай.
Миша весело смотрит на меня.
– Рубен. Сегодня ты будешь поить меня коньяком как чаем, понял?
– Как хочешь, мне все равно.
Я пою Мишу коньяком. Миша выпивает залпом кружку коньяка без передышки, медленно выдыхает воздух, так же медленно вдыхает. Он не морщится, когда пьет алкоголь, пьет спокойно, как воду. Я так не умею.
– Расставляй, – говорит Миша. – Итальянская партия, гамбит Эванса. Я играю белыми. Какой вариант ты предпочтешь на сегодня?
– Миша, перестань, ты прекрасно знаешь, что я не помню дебютов.
– Но Итальянскую партию ты помнишь?
– Не помню. Помню только, где кони и слоны стоят.
– Я ж тебе показывал.
– Миша, ты знаешь, что у меня плохая память на цифры и шахматные ходы.
Голова Миши странно вздрагивает, видно, что он старается держать ее прямо. Я понимаю, что Миша стремительно пьянеет.
– Миша, может, в другой раз?
– Другого раза не будет. Играй в этот.
Миша диктует мне шахматные ходы. Передо мной доска с шахматной позицией. Я смутно угадываю в ней Итальянскую партию.
– Дай еще, – просит Миша.
– Чего?
– Коньяку, конечно.
Снова и снова я подношу кружку с коньяком к Мишиному лицу. Снова и снова расставляю фигуры, двигаю их по доске. Миша упорно играет гамбит Эванса, а когда выпадает моя очередь играть белыми, просит, чтобы и я играл этот гамбит. Я проигрываю и за белых, и за черных.
– Все, – говорю я, – надоело. И коньяк кончился.
– Мог бы сказать, когда оставалась последняя капля. Я б тебе отдал. Последнюю сигарету даже менты не отбирают.
– Неважно. Мне не очень хотелось.
– Тогда расставляй фигуры. Я буду играть гамбит Эванса.
– Ты пьян.
– Я пьян, и я буду играть гамбит.
– Чего ты добиваешься? У нас еще водка есть. Ты выпить хотел?
Миша поднимает голову, смотрит на меня в упор. Странное впечатление того, прежнего Миши не покидает меня весь вечер. Я вижу, что он пьян и трезв одновременно.
– Нет, Рубен, я не хотел выпить. Я хотел показать тебе гамбит и еще кое–что.
– Показал?
– Наверное. Не уверен. Ты все равно захочешь услышать слова, так?
– Да, Миша, я все равно захочу услышать слова.
– Тогда расставляй фигуры.
– И налить тебе водки?
– Нет, я же сказал, что не хотел напиваться. Неужели не понятно?
– Не понятно. Ты выпил бутылку коньяка. Если пересчитать отношение алкоголя на массу тела – ты уже труп.
Миша улыбается. Его улыбка не такая, как всегда. Странно, но внезапно я замечаю, что это улыбка очень пьяного человека.
– Ты дурак, Рубен, и всегда был дураком. Я – труп в любом случае, с коньяком или без. Лучше пересчитай на массу мозга. Расставляй фигуры.
– Это в последний раз.
– Хорошо, в последний раз, – соглашается Миша, и мы начинаем играть.
Миша играет белыми. Фигуры в медленном танце повторяют одну и ту же позицию. Миша делает неожиданный ход, он ставит коня под бой.
– Все, Рубен, тебе конец.
Я долго думаю над позицией. Мой мозг путается в вариантах, мне кажется, что Мишины фигуры стройно расставлены на доске, а мои расплываются в переплетении бесполезных вариантов.
– Сдаюсь.
– Теперь ты понял? – голос Миши немного хрипит, его язык заметно заплетается.
– У тебя язык заплетается, ты пьян.
– Ну и что? Ты дурак, Рубен, при чем тут мой язык? У пьяных обычно заплетаются ноги. У меня же не заплетаются ноги, верно? Значит, я трезв. Так ты понял или нет?
– Я не понял.
– Поверни доску. Я буду играть черными.
– Черные проиграли.
– Это мы еще посмотрим.
Я поворачиваю доску. Взгляд с другой стороны доски ничего не меняет. Положение белых гораздо лучше. Мише не приходится поворачивать доску, Миша не видит доски, он, как всегда, играет вслепую.
Черные делают ход, белые отвечают. Игра продолжается. Черные отступают еще глубже, почти все черные фигуры стоят на краю доски. У белых нет коня, атака бессмысленна. Черные фигуры стоят спокойно и готовятся к наступлению. Черная пешка делает ход, становится понятно, что черные выигрывают.
– Сдаюсь, – опять говорю я.
– Теперь понял?
– Кажется, не понял. Ты хотел показать мне, что лучше меня играешь в шахматы?
– Нет.
– Тогда точно не понял.
– Поверни доску.
– Не буду, надоело.
– Поверни доску в последний раз.
– Зачем? Я и так знаю, что будет дальше. Ты опять выиграешь. Ты будешь выигрывать снова и снова, пока мы не разменяем все фигуры.
– Что–то ты все–таки понял.
– Что именно?
Миша поднимает голову. Миша смотрит на меня абсолютно трезвым взглядом. Я никак не могу привыкнуть, что он пьянеет и трезвеет, когда хочет.
– Я всегда буду умнее тебя.
– Ну и что?
– У тебя стабильная дебильность, а мой мозг постепенно деградирует, но я всегда буду умнее тебя.
– Я понял.
– Что ты понял?
– Ты скоро умрешь.
– Неплохо для обезьяны. Знаешь, Рубен, мне иногда кажется, что ты умнеешь. Нет, мне это только кажется.
– Тебе кажется. Я не умнею. Но мне не понятно, зачем ты так долго объяснял, зачем устраивал весь этот цирк с коньяком. Сказал бы, что умираешь.
– Ты дурак, Рубен. Я каждый день тебе говорю, что умираю. Что толку? Ты как не понимал этого, так и не понимаешь.
– Я понимаю.
– Тогда спрашивай.
– О чем?
– О чем хочешь. О чем обычно человека перед смертью спрашивают. Потом будет поздно.
– Не буду. Это бесполезно. Если ты захочешь, то и так расскажешь, а если не захочешь, то от тебя не добьешься. Я долго с тобой живу, успел понять.
– Может, ты все–таки умнеешь? Нет. Я пошутил, обезьяна не может поумнеть. Ладно, не сердись, на этот раз отвечу. Спрашивай.
Слова «не сердись» выводят меня из себя. Это уже не тот Миша, что был раньше. Прежний Миша никогда не стал бы тратить время на сантименты.
– Все, что захочу?
– Все.
– Ты правда собаку ел?
– Правда. Я думал, ты что–нибудь серьезней спросишь. Тебя больше всего интересовали именно собаки?
– Нет. Меня интересовало, что ты чувствовал, когда ел собаку.
– Это зависело от размера собаки.
– Тебе было жалко маленьких собак больше, чем больших?
– Мне не было жалко собак.
– Ты их видел живыми?
– Видел. Мне даже погладить давали.
– И что?
– И ничего. Я ж тебе говорю, все зависело от размеров.
– Не понял.
– Что тут понимать? В большой собаке больше мяса.
– Я тебе не верю.
– Какой мне смысл врать?
– Но что–то ты должен был чувствовать!
– Мясо как мясо.
– Но это же собаки!
– Ты на самом деле дурак. Что я должен был делать? Драться с зэками, плакать над собачкой? Все ели, я ел. И ты бы ел.
Миша прав. Миша как всегда прав. Все логично.
– Второй вопрос можно?
– Давай.
– Почему ты директора козлом назвал?
– Это не вопрос. Его все козлом считали.
– Я не про это.
– Про что тогда?
– Я с Федькой разговаривал.
– Мало ли что Федька мог сказать. Он дурак.
– Он дурак, и я дурак. Федька рассказывал, что все, кто из кабинета директора выходил, плакали.
– Серега не плакал.
– Серега меня не касается, Серегу все боялись. Федька сказал, что и ты плакал. Еще он рассказывал, что ты с коляски упал в кабинете директора, а Федьке пришлось тебя поднимать. Федька – дурак, он не мог всего этого придумать.
Голос Миши внезапно трезвеет.
– Это правильный вопрос, Рубен. Ты задал правильный вопрос. И я должен был тебе на него ответить. Почему умный Миша совершил глупость? Тебя это интересует?
– Да.
– Правильный вопрос, – повторяет Миша, и я понимаю, что ответа не дождусь.
– Завтра утром скажи нянечкам, чтобы меня не будили.
– Скажу. Но они уже и без того за три года запомнили, что тебя пьяного утром нельзя будить.
– Все равно скажи.
– Скажу. А все–таки, почему ты тогда директора назвал козлом?
Миша молчит. Миша может молчать долго. Темнеет. Я не хочу включать свет, а Мише все равно. Он полулежит на кровати, свесив голову. Может показаться, что он спит, но я знаю, что Миша думает.
– Знаешь, почему я назвал директора козлом?
– Не знаю.
– Ты вообще знаешь, что означает слово «козел»?
– Знаю, животное такое.
– Тогда все нормально. Тогда все в порядке. Если ты знаешь значение слова, то сможешь понять мой ответ. Я назвал его козлом потому, что он козел. Понятно?
Мне не понятно, но я молчу. Я знаю, что Миша ответил на вопрос и теперь будет ждать, пока я пойму ответ. Миша может ждать, пока я пойму, долго, очень долго, вечность.
– Миша, – говорю я, – меня не было сорок минут. Когда ты успел?
На столе стоит открытая бутылка коньяка. Бутылка неполная, рядом с бутылкой нет стаканов. Запах спиртного я чувствую сразу, но понять ничего не могу.
Миша смотрит в пол перед собой. Он не замечает меня или делает вид, что не замечает. В последнее время мне становится труднее различать его состояние.
Я жду. Наконец Миша поднимает голову, смотрит на меня, улыбается. Он улыбается той, давно забытой улыбкой из детства. Кажется, что у него не прогрессировала болезнь, и все как тогда, в первую нашу встречу.
– С кем ты пил?
– Это неважно.
– Коньяк откуда?
– Это тоже сейчас неважно.
– Ты пил с кем–то ходячим, это я понял. Кто–то принес тебе бутылку, открыл ее и даже убрал стаканы.
– Мудрое замечание. Ты умнеешь на глазах, Рубен.
– Но бутылку надо было бы убрать.
– Зачем?
– Ты сам меня учил всегда прятать алкоголь и деньги.
– Мало ли чему я тебя учил. Ты все равно ничему не научился. Дай лучше выпить.
Я закрываю дверь, подъезжаю к умывальнику, беру с полки кружки.
– Чем ты там гремишь?
– Кружками, ты же хотел выпить.
– Я хотел выпить, а не распивать на пару с тобой.
– Тебе жалко коньяка?
– Мне когда–нибудь было чего–нибудь жалко? Возьми одну кружку и иди сюда.
Я подъезжаю к столу, наливаю в кружку коньяк. Бутылка тяжелая, мне приходится сжимать ее двумя руками и придерживать подбородком. Запах коньяка мне не нравится.
– Давай, – говорит Миша и приоткрывает рот.
Я подношу кружку Мише и медленно наклоняю ее. Я умею поить Мишу коньяком.
– Что ты делаешь?
– Даю тебе коньяк.
– Давай нормально.
– Я и даю нормально, как всегда. Это же не чай.
Миша весело смотрит на меня.
– Рубен. Сегодня ты будешь поить меня коньяком как чаем, понял?
– Как хочешь, мне все равно.
Я пою Мишу коньяком. Миша выпивает залпом кружку коньяка без передышки, медленно выдыхает воздух, так же медленно вдыхает. Он не морщится, когда пьет алкоголь, пьет спокойно, как воду. Я так не умею.
– Расставляй, – говорит Миша. – Итальянская партия, гамбит Эванса. Я играю белыми. Какой вариант ты предпочтешь на сегодня?
– Миша, перестань, ты прекрасно знаешь, что я не помню дебютов.
– Но Итальянскую партию ты помнишь?
– Не помню. Помню только, где кони и слоны стоят.
– Я ж тебе показывал.
– Миша, ты знаешь, что у меня плохая память на цифры и шахматные ходы.
Голова Миши странно вздрагивает, видно, что он старается держать ее прямо. Я понимаю, что Миша стремительно пьянеет.
– Миша, может, в другой раз?
– Другого раза не будет. Играй в этот.
Миша диктует мне шахматные ходы. Передо мной доска с шахматной позицией. Я смутно угадываю в ней Итальянскую партию.
– Дай еще, – просит Миша.
– Чего?
– Коньяку, конечно.
Снова и снова я подношу кружку с коньяком к Мишиному лицу. Снова и снова расставляю фигуры, двигаю их по доске. Миша упорно играет гамбит Эванса, а когда выпадает моя очередь играть белыми, просит, чтобы и я играл этот гамбит. Я проигрываю и за белых, и за черных.
– Все, – говорю я, – надоело. И коньяк кончился.
– Мог бы сказать, когда оставалась последняя капля. Я б тебе отдал. Последнюю сигарету даже менты не отбирают.
– Неважно. Мне не очень хотелось.
– Тогда расставляй фигуры. Я буду играть гамбит Эванса.
– Ты пьян.
– Я пьян, и я буду играть гамбит.
– Чего ты добиваешься? У нас еще водка есть. Ты выпить хотел?
Миша поднимает голову, смотрит на меня в упор. Странное впечатление того, прежнего Миши не покидает меня весь вечер. Я вижу, что он пьян и трезв одновременно.
– Нет, Рубен, я не хотел выпить. Я хотел показать тебе гамбит и еще кое–что.
– Показал?
– Наверное. Не уверен. Ты все равно захочешь услышать слова, так?
– Да, Миша, я все равно захочу услышать слова.
– Тогда расставляй фигуры.
– И налить тебе водки?
– Нет, я же сказал, что не хотел напиваться. Неужели не понятно?
– Не понятно. Ты выпил бутылку коньяка. Если пересчитать отношение алкоголя на массу тела – ты уже труп.
Миша улыбается. Его улыбка не такая, как всегда. Странно, но внезапно я замечаю, что это улыбка очень пьяного человека.
– Ты дурак, Рубен, и всегда был дураком. Я – труп в любом случае, с коньяком или без. Лучше пересчитай на массу мозга. Расставляй фигуры.
– Это в последний раз.
– Хорошо, в последний раз, – соглашается Миша, и мы начинаем играть.
Миша играет белыми. Фигуры в медленном танце повторяют одну и ту же позицию. Миша делает неожиданный ход, он ставит коня под бой.
– Все, Рубен, тебе конец.
Я долго думаю над позицией. Мой мозг путается в вариантах, мне кажется, что Мишины фигуры стройно расставлены на доске, а мои расплываются в переплетении бесполезных вариантов.
– Сдаюсь.
– Теперь ты понял? – голос Миши немного хрипит, его язык заметно заплетается.
– У тебя язык заплетается, ты пьян.
– Ну и что? Ты дурак, Рубен, при чем тут мой язык? У пьяных обычно заплетаются ноги. У меня же не заплетаются ноги, верно? Значит, я трезв. Так ты понял или нет?
– Я не понял.
– Поверни доску. Я буду играть черными.
– Черные проиграли.
– Это мы еще посмотрим.
Я поворачиваю доску. Взгляд с другой стороны доски ничего не меняет. Положение белых гораздо лучше. Мише не приходится поворачивать доску, Миша не видит доски, он, как всегда, играет вслепую.
Черные делают ход, белые отвечают. Игра продолжается. Черные отступают еще глубже, почти все черные фигуры стоят на краю доски. У белых нет коня, атака бессмысленна. Черные фигуры стоят спокойно и готовятся к наступлению. Черная пешка делает ход, становится понятно, что черные выигрывают.
– Сдаюсь, – опять говорю я.
– Теперь понял?
– Кажется, не понял. Ты хотел показать мне, что лучше меня играешь в шахматы?
– Нет.
– Тогда точно не понял.
– Поверни доску.
– Не буду, надоело.
– Поверни доску в последний раз.
– Зачем? Я и так знаю, что будет дальше. Ты опять выиграешь. Ты будешь выигрывать снова и снова, пока мы не разменяем все фигуры.
– Что–то ты все–таки понял.
– Что именно?
Миша поднимает голову. Миша смотрит на меня абсолютно трезвым взглядом. Я никак не могу привыкнуть, что он пьянеет и трезвеет, когда хочет.
– Я всегда буду умнее тебя.
– Ну и что?
– У тебя стабильная дебильность, а мой мозг постепенно деградирует, но я всегда буду умнее тебя.
– Я понял.
– Что ты понял?
– Ты скоро умрешь.
– Неплохо для обезьяны. Знаешь, Рубен, мне иногда кажется, что ты умнеешь. Нет, мне это только кажется.
– Тебе кажется. Я не умнею. Но мне не понятно, зачем ты так долго объяснял, зачем устраивал весь этот цирк с коньяком. Сказал бы, что умираешь.
– Ты дурак, Рубен. Я каждый день тебе говорю, что умираю. Что толку? Ты как не понимал этого, так и не понимаешь.
– Я понимаю.
– Тогда спрашивай.
– О чем?
– О чем хочешь. О чем обычно человека перед смертью спрашивают. Потом будет поздно.
– Не буду. Это бесполезно. Если ты захочешь, то и так расскажешь, а если не захочешь, то от тебя не добьешься. Я долго с тобой живу, успел понять.
– Может, ты все–таки умнеешь? Нет. Я пошутил, обезьяна не может поумнеть. Ладно, не сердись, на этот раз отвечу. Спрашивай.
Слова «не сердись» выводят меня из себя. Это уже не тот Миша, что был раньше. Прежний Миша никогда не стал бы тратить время на сантименты.
– Все, что захочу?
– Все.
– Ты правда собаку ел?
– Правда. Я думал, ты что–нибудь серьезней спросишь. Тебя больше всего интересовали именно собаки?
– Нет. Меня интересовало, что ты чувствовал, когда ел собаку.
– Это зависело от размера собаки.
– Тебе было жалко маленьких собак больше, чем больших?
– Мне не было жалко собак.
– Ты их видел живыми?
– Видел. Мне даже погладить давали.
– И что?
– И ничего. Я ж тебе говорю, все зависело от размеров.
– Не понял.
– Что тут понимать? В большой собаке больше мяса.
– Я тебе не верю.
– Какой мне смысл врать?
– Но что–то ты должен был чувствовать!
– Мясо как мясо.
– Но это же собаки!
– Ты на самом деле дурак. Что я должен был делать? Драться с зэками, плакать над собачкой? Все ели, я ел. И ты бы ел.
Миша прав. Миша как всегда прав. Все логично.
– Второй вопрос можно?
– Давай.
– Почему ты директора козлом назвал?
– Это не вопрос. Его все козлом считали.
– Я не про это.
– Про что тогда?
– Я с Федькой разговаривал.
– Мало ли что Федька мог сказать. Он дурак.
– Он дурак, и я дурак. Федька рассказывал, что все, кто из кабинета директора выходил, плакали.
– Серега не плакал.
– Серега меня не касается, Серегу все боялись. Федька сказал, что и ты плакал. Еще он рассказывал, что ты с коляски упал в кабинете директора, а Федьке пришлось тебя поднимать. Федька – дурак, он не мог всего этого придумать.
Голос Миши внезапно трезвеет.
– Это правильный вопрос, Рубен. Ты задал правильный вопрос. И я должен был тебе на него ответить. Почему умный Миша совершил глупость? Тебя это интересует?
– Да.
– Правильный вопрос, – повторяет Миша, и я понимаю, что ответа не дождусь.
– Завтра утром скажи нянечкам, чтобы меня не будили.
– Скажу. Но они уже и без того за три года запомнили, что тебя пьяного утром нельзя будить.
– Все равно скажи.
– Скажу. А все–таки, почему ты тогда директора назвал козлом?
Миша молчит. Миша может молчать долго. Темнеет. Я не хочу включать свет, а Мише все равно. Он полулежит на кровати, свесив голову. Может показаться, что он спит, но я знаю, что Миша думает.
– Знаешь, почему я назвал директора козлом?
– Не знаю.
– Ты вообще знаешь, что означает слово «козел»?
– Знаю, животное такое.
– Тогда все нормально. Тогда все в порядке. Если ты знаешь значение слова, то сможешь понять мой ответ. Я назвал его козлом потому, что он козел. Понятно?
Мне не понятно, но я молчу. Я знаю, что Миша ответил на вопрос и теперь будет ждать, пока я пойму ответ. Миша может ждать, пока я пойму, долго, очень долго, вечность.
НОМЕРОК
– Когда я умру…
Миша замолкает. Он делает вид, что внимательно смотрит на вареную картошку. Я медленно снимаю кожуру с вареного картофеля. Делаю я это медленно, но торопиться нам некуда. У нас много времени, у нас слишком много свободного времени. Мне все равно, чистить ли картошку до или после варки. И то и другое тяжело для меня. Но я знаю, что Мише больше нравится картошка в мундире. Миша говорит, что варить картошку с кожурой гораздо экономичнее. Он не жадный, он рациональный. Миша постоянно повторяет это слово – «рационально». На все мои вопросы чаще всего у Миши один ответ: это нерационально.
– Когда я умру, – повторяет Миша, – скажи, чтобы на меня надели новую рубашку, желтую. Она висит в шкафу, третья слева.
– Хорошо, скажу.
– Деньги, если останутся, возьми себе.
– Ты повторяешь мне это в сотый раз.
– Повторяю в сто первый.
Я ложкой отделяю картофельный кусочек, посыпаю его солью, макаю в подсолнечное масло.
– Ешь лучше, надоел ты мне со своими указаниями.
Миша медленно жует.
– Дай чаю.
Я подношу кружку с чаем к его рту. Чай не горячий и не холодный, в самый раз, такой, какой нужно.
Миша проглатывает еду, удовлетворенно кивает. – Слушай, Рубен. Я не пойму, чему ты улыбаешься? – Когда?
– Сейчас, например. Чистишь картошку и улыбаешься.
– Вспомнил. Мне однажды Серега в детдоме картошку в мундире принес посреди ночи. У них пьянка была. Я салагой тогда был, а он взрослый уже. С какой стати ему было салаге картошку носить? И чай принес мне тогда в бутылке из–под лимонада. Я до сих пор этот чай помню. Он сахар не размешал. Сначала чай несладкий был, а на дне – сплошной сироп.
Миша почти не слушает меня. Он ест.
– Дурак ты все–таки, Рубен. Что тут непонятного? Выпил парень, картошка у них оставалась, не выкидывать же?
– Нет, Миша. Он же не один выпивал, верно? Почему именно он? Почему именно мне? Странно все.
Мишино лицо спокойно и сосредоточенно. Он монотонно жует, глотает, пьет чай и опять жует.
– Ерунда это все, – отмахивается Миша, – нечему тут улыбаться. Все равно эта картошка в твоей жизни ничего не изменила. Если б он каждый день тебя подкармливал…
Миша доедает картошку.
– Когда я умру, – продолжает он, – мне на могилу поставят столбик с номерком. Так ты дай бутылку водки, чтобы столбик этот выдернули. Сделаешь?
– Иди ты к черту. Какой номерок? Зачем это тебе?
– Не хочу под номером лежать.
– Тебе не все равно? Лично мне плевать, где гнить, под номером или без номера. Лишь бы не на третьем этаже.
Миша тяжело вздыхает. Ему не очень хочется объяснять мне элементарные вещи.
– Надоел ты мне. Если бы ты знал, как мне все надоело! Что тут непонятного? Зэки в дурдоме, и те просили друзей номерок выдернуть. И водку заранее давали. Что я, хуже зэка?
– Хуже. Они в тюрьме велосипеды собирают, а мы только хлеб государственный переводим.
Миша улыбается чуть заметно, слабо улыбается. Я вижу, что у него уже нет сил на улыбку. Внезапно он встряхивает головой, улыбка исчезает. Мишин взгляд каменеет шахматной жесткостью.
– Знаю, сделаешь, – говорит он. – Когда умру, все будешь делать, как я советовал. Только забудешь, наверное, много.
– Не забуду.
– Проверим. Сколько бутылок водки надо дать за номерок?
– Две. Одну, до и одну, после.
– А почему не три?
– За три бутылки мне принесут два номерка с твоей могилы, за четыре – будут предлагать оптовые поставки.
Миша замолкает. Он делает вид, что внимательно смотрит на вареную картошку. Я медленно снимаю кожуру с вареного картофеля. Делаю я это медленно, но торопиться нам некуда. У нас много времени, у нас слишком много свободного времени. Мне все равно, чистить ли картошку до или после варки. И то и другое тяжело для меня. Но я знаю, что Мише больше нравится картошка в мундире. Миша говорит, что варить картошку с кожурой гораздо экономичнее. Он не жадный, он рациональный. Миша постоянно повторяет это слово – «рационально». На все мои вопросы чаще всего у Миши один ответ: это нерационально.
– Когда я умру, – повторяет Миша, – скажи, чтобы на меня надели новую рубашку, желтую. Она висит в шкафу, третья слева.
– Хорошо, скажу.
– Деньги, если останутся, возьми себе.
– Ты повторяешь мне это в сотый раз.
– Повторяю в сто первый.
Я ложкой отделяю картофельный кусочек, посыпаю его солью, макаю в подсолнечное масло.
– Ешь лучше, надоел ты мне со своими указаниями.
Миша медленно жует.
– Дай чаю.
Я подношу кружку с чаем к его рту. Чай не горячий и не холодный, в самый раз, такой, какой нужно.
Миша проглатывает еду, удовлетворенно кивает. – Слушай, Рубен. Я не пойму, чему ты улыбаешься? – Когда?
– Сейчас, например. Чистишь картошку и улыбаешься.
– Вспомнил. Мне однажды Серега в детдоме картошку в мундире принес посреди ночи. У них пьянка была. Я салагой тогда был, а он взрослый уже. С какой стати ему было салаге картошку носить? И чай принес мне тогда в бутылке из–под лимонада. Я до сих пор этот чай помню. Он сахар не размешал. Сначала чай несладкий был, а на дне – сплошной сироп.
Миша почти не слушает меня. Он ест.
– Дурак ты все–таки, Рубен. Что тут непонятного? Выпил парень, картошка у них оставалась, не выкидывать же?
– Нет, Миша. Он же не один выпивал, верно? Почему именно он? Почему именно мне? Странно все.
Мишино лицо спокойно и сосредоточенно. Он монотонно жует, глотает, пьет чай и опять жует.
– Ерунда это все, – отмахивается Миша, – нечему тут улыбаться. Все равно эта картошка в твоей жизни ничего не изменила. Если б он каждый день тебя подкармливал…
Миша доедает картошку.
– Когда я умру, – продолжает он, – мне на могилу поставят столбик с номерком. Так ты дай бутылку водки, чтобы столбик этот выдернули. Сделаешь?
– Иди ты к черту. Какой номерок? Зачем это тебе?
– Не хочу под номером лежать.
– Тебе не все равно? Лично мне плевать, где гнить, под номером или без номера. Лишь бы не на третьем этаже.
Миша тяжело вздыхает. Ему не очень хочется объяснять мне элементарные вещи.
– Надоел ты мне. Если бы ты знал, как мне все надоело! Что тут непонятного? Зэки в дурдоме, и те просили друзей номерок выдернуть. И водку заранее давали. Что я, хуже зэка?
– Хуже. Они в тюрьме велосипеды собирают, а мы только хлеб государственный переводим.
Миша улыбается чуть заметно, слабо улыбается. Я вижу, что у него уже нет сил на улыбку. Внезапно он встряхивает головой, улыбка исчезает. Мишин взгляд каменеет шахматной жесткостью.
– Знаю, сделаешь, – говорит он. – Когда умру, все будешь делать, как я советовал. Только забудешь, наверное, много.
– Не забуду.
– Проверим. Сколько бутылок водки надо дать за номерок?
– Две. Одну, до и одну, после.
– А почему не три?
– За три бутылки мне принесут два номерка с твоей могилы, за четыре – будут предлагать оптовые поставки.