Гальего Рубен Давид Гонсалес. Я сижу на берегу

   Я закрываю шкаф, отъезжаю от него. Стараюсь не смотреть на шкаф, но у меня ничего не получается.
   – Хватит, – перебивает Миша мои мрачные мысли. – Так и будешь шкафом весь день любоваться? Лучше телевизор включи. Сейчас кино будет.
   Я подъезжаю вплотную к телевизору, жму на кнопку.
   Мы смотрим телевизор. Вернее, Миша смотрит телевизор, я только делаю вид, что смотрю. Я думаю о шкафе.
   Шкаф как шкаф. Ничего особенного. Деревянная коробка. Как детский пенал для карандашей. Как гроб.

КОНФЕТЫ

   Я подъезжаю к окну. Мне нравится смотреть в окно. В окно видно небо и верхушки деревьев. Окно высоко. Если поднять руки, можно дотянуться до подоконника и взять книгу. Книга тяжелая. Книга такая тяжелая, что я чуть не роняю ее. Кладу книгу боком на сиденье коляски, толкаю колеса. Поднять книгу на стол трудно, но у меня получается с первого раза.
   – Миша, – говорю я, – ты не говорил мне, что у тебя есть книги.
   – У меня нет книг.
   – А это что?
   – Книга.
   – Но это твоя книга?
   – Нет. Но то, что в книге, – мое.
   – Ты имеешь в виду текст?
   – Я имею в виду то, что сказал. Ты собираешься читать эту муть целиком?
   – Собираюсь. «История древнего мира» – откуда это у тебя?
   – Из библиотеки. Специально выбирал такую, чтобы никто не раскрыл случайно.
   – Я не случайно. Я специально ее раскрыл.
   – Тогда раскрой ее специально на странице двести сорок два.
   – Зачем?
   – Глупый вопрос.
   Я раскрываю книгу на нужной странице. Книга толстая и почти не читанная. Странная книга. Год издания – старый, а страницы почти склеенные. Похоже, ее на самом деле никто не читал. В детстве я привык к старым книгам. Мне нравилось перелистывать страницы, думать о тех, кто читал эту книгу до меня. Иногда попадались книги с заметками на полях, иногда – очень ветхие, почти рассыпающиеся, некоторые страницы в таких книгах выпадали, и я любил вкладывать выпадающие страницы на место. Чем интереснее была книга, тем больше людей ее читали. «Три мушкетера» была рассыпана на отдельные листы. Я аккуратно перекладывал листки правой стопки в левую и радовался, что мне в руки попала такая интересная книга. Все книги в детстве были более или менее потрепанные. Иногда попадались и новые, новые книги мне тоже нравились, они пахли типографской краской и не хотели раскрываться. Страницы новых книг часто были склеены, некоторые приходилось разрывать. В старых книгах я читал, что раньше перед прочтением книги приходилось разрезать страницу за страницей специальным ножиком. Ножика у меня не было, и я научился разделять страницы линейкой.
   – Миша, я пятьдесят рублей нашел! Здорово. Это твои?
   – Я же сказал.
   – А почему они в книге лежат?
   – Где им еще лежать? Нянечки книг не читают.
   – Так ты деньги специально спрятал?
   – Догадливый.
   – А кто их сюда положил?
   – Я.
   – Ты не смог бы поднять книгу. Ты даже раскрыть ее бы не смог.
   – Не смог бы.
   – Но откуда здесь деньги? Кто–то конкретно их должен был сюда положить?
   – Кто–то должен, но кто именно – не твое дело. Деньги мои, положил их туда я.
   Я разглядываю купюру. Никогда в жизни я не видел таких больших денег. Купюра красивая, красивее, чем пятирублевка.
   – Что ты делаешь?
   – Разглядываю.
   – Спрячь. Денег никогда раньше не видел?
   – Не видел.
   – Тогда быстро посмотри и спрячь.
   – Зачем? Это ж деньги, на них купить можно что–нибудь.
   – Что конкретно?
   – Конфет, например, шоколадных.
   – Можно, – тихо говорит Миша, потом набирает в грудь воздуха и медленно выдыхает.
   Миша всегда старается глубоко дышать, когда нервничает. Я не понимаю, почему он нервничает.
   – Тогда я сейчас. Передвину тебе ноги и поеду.
   Я подъезжаю к Мишиной коляске, передвигаю его ноги, сдвигаю чуть в сторону его правую руку. Мне уже не надо объяснять, что нужно двигать и куда тянуть. Я слежу за Мишиными глазами и делаю все, как он хочет.
   – Ты зачем деньги на столе оставил?
   – Чтобы тебе ноги поправить.
   – Надо было спрятать в книгу.
   – Я ж только на пять минут.
   – Никогда не оставляй деньги на видном месте. Понял?
   – Понял.
   Я беру купюру за угол в правую руку и толкаю коляску к двери. Деньги в руке не мешают мне ехать, все равно я могу толкать колеса только кулаками.
   – Ты куда?
   – За конфетами.
   – Совсем с ума сошел?
   – Ты же разрешил, сказал, что можно.
   – Я сказал, что на пятьдесят рублей можно купить конфет, но я не говорил, что конфеты нужно покупать прямо сейчас.
   – Так бы и сказал, что жалко денег, я бы понял.
   Миша не нервничает. Первая волна раздражения у него уже прошла, и он разговаривает со мной совершенно спокойно.
   – Посмотри на меня. Я похож на человека, которому жалко денег?
   – Нет. Но я все равно ничего не понял. Я могу купить конфет или нет?
   – Не можешь.
   – Почему?
   – Дурак потому что. Почему ты дурак, я тебе уже объяснял.
   – Меня не волнует, почему я дурак, мне нужно знать, почему я не могу купить конфет или чего–нибудь другого, если ты не хочешь покупать конфеты.
   – Что ты собирался сейчас делать?
   – Конфет купить.
   – Подробнее.
   – Открыть дверь, выехать из комнаты, подъехать к лифту, подождать лифт, спуститься на первый этаж, выехать из корпуса, подъехать к воротам. Там всегда дедушки околачиваются. Попросить кого–нибудь из них сходить в магазин.
   – Кого–нибудь, – повторяет Миша тихо, и я догадываюсь, что сказал очередную глупость. – Если даже предположить, что тебе удалось бы добраться до ворот интерната без происшествий, то план замечательный. Еще с деньгами в руке. При этом, наверное, ты собирался громко кричать: «Посмотрите на идиота, у которого есть деньги»?
   – Нет. А что тут такого? Подумаешь, деньги в руке. Это же заведение для взрослых, здесь деньги не запрещены.
   – Да уж точно не детский сад. И что бы ты стал делать, если бы кто–нибудь подошел к тебе и вытащил деньги из твоей руки? Ты же так любишь эти слова: «Когда–нибудь, где–нибудь, кто–нибудь, что–нибудь».
   – Не знаю, кричать, наверное. Да зачем ему отнимать у меня деньги?
   – Чтобы они были у него и их не было у тебя.
   – Но это же нечестно.
   – Тогда у тебя был бы шанс не только кричать, но и прочитать лекцию о честности. Начинай.
   – Что начинать?
   – Читать лекцию о том, как нечестно отнимать деньги у инвалида. Заодно можешь покричать. Только погромче кричи.
   – Смысла нет. Зачем мне кричать на тебя и читать лекцию тебе?
   – Смысл есть. Во всяком случае, я думаю, гораздо логичнее кричать с деньгами в руке, чем без денег. И лекцию гораздо логичнее читать мне, чем бывшему зэку или психохронику. Только не забудь еще про свободу, равенство и братство добавить. Я давно не слышал этой ерунды. И про справедливость не забудь.
   – Я могу деньги в карман спрятать.
   – Можешь. Ты же умный, почти гений. Спрятать деньги в карман – это ты сам догадался?
   – Не сам. Но если деньги спрятать, то их никто не отберет, правда?
   – Правда.
   Я прячу деньги в карман трико.
   – Правильно, – говорит Миша. – Деньги всегда лучше прятать в штаны.
   – Все. Я все понял. Теперь можно ехать?
   – Куда?
   – К воротам.
   – Можно. Куда хочешь можно ехать, только деньги на место положи.
   – А конфеты?
   – Да не нужна нам эта водка в таком количестве. Когда понадобится, я куплю, но одну бутылку, а не пять.
   – Ты с ума сошел? При чем тут водка? Я же не за водкой еду.
   Миша делает вид, что не слушает меня. Миша говорит спокойно, и я знаю, что когда он говорит, его лучше не перебивать. Если Мишу перебить, он также спокойно начнет монолог с самого начала.
   – Бутылка водки стоит девять рублей десять копеек, – тихо продолжает Миша, – на пятьдесят рублей можно купить пять бутылок водки. Сдачу с водки продавщицы обычно не дают. Никто не станет ссориться с продавщицей из–за девяноста копеек. Тем более, что она в любой момент может позвонить директору интерната. Продавать водку обеспечиваемым запрещено распорядком заведения. Но тут случай особый. Сдача составит четыре рубля пятьдесят копеек. За такую сумму можно и поспорить. Это ж полбутылки водки. Четыре рубля она, конечно, не отдаст, но на рубль может и расщедриться. Так что при хорошем стечении обстоятельств ты получишь пакетик карамели. Горсть конфет за пятьдесят рублей – это круто. Сделка века.
   Миша замолкает. Миша делает паузу, чтобы до меня дошло.
   – Миша, я не понимаю.
   – Бывает.
   – Но мне не нужна водка.
   – Мне тоже.
   – При чем тут водка вообще? Мы говорили о конфетах.
   – Расскажи про пирамиду Хеопса.
   – Не буду. Достал ты меня. Не можешь просто объяснить, тогда молчи. И подавись своими деньгами.
   Миша не обижается. За все время, пока я его знаю, Миша никогда на меня не обижался. Вслух он говорит, что на дураков не обижаются, но я знаю, Миша думает, что если я чего–то не понял, то это его вина. Если я не понимаю, то это он не смог объяснить.
   – Но что такое пирамида Хеопса и кто ее строил ты знаешь?
   – Знаю.
   – И когда ее строили тоже знаешь?
   – Тоже знаю, но не понимаю, какое отношение имеет пирамида Хеопса к деньгам.
   – Я тоже не понимаю, какое отношение вся эта муть про фараонов имеет к тебе, ко мне и к ситуации, в которой мы находимся. Зачем тебе все это знать, ты представляешь? Ты же даже элементарных вещей не понимаешь. Почему дедушки стоят около ворот?
   – Не знаю. Гуляют, наверное. Свежим воздухом дышат.
   – Свежим воздухом они могли бы и на лавочке дышать.
   – Тогда не знаю. Просто так стоят.
   – Просто так только идиоты вроде тебя могут про древний мир читать. Остальные люди делают все с определенной целью. Ты у ворот долго стоял?
   – Я не стоял у ворот, я издалека на ворота смотрел.
   – И что ты там увидел?
   – Ничего особенного. Одни дедушки быстро входят и выходят. Бабушки тоже. Другие стоят возле ворот.
   – Вывод?
   – Да никакого вывода.
   – И куда они выходят?
   – В магазин, наверное. Они с сумками возвращаются.
   – Шерлок Холмс. Итак. Одни дедушки стоят возле ворот, другие выходят и возвращаются с сумками. Твой вывод?
   – Не знаю. Может быть, они раньше сходили в магазин, может, потом пойдут.
   – Они пойдут в магазин раньше или позже, тут ты прав. Ты вывод можешь сделать или нет?
   – Нет. Устал я уже думать.
   – Ты не мог устать думать. Чтобы устать думать, нужно начать думать.
   – Тогда не устал, тогда мне надоело.
   – Всегда так. За пять минут до вывода тебе надоедает. Так ты никогда ничему не научишься. Рано или поздно дедушки пойдут в магазин. И что они там купят? Угадай с трех раз: справочник по математике, книгу по истории древнего мира или шоколадных конфет?
   – Да понял я.
   – И что ты понял?
   – Водку они купят. Алкоголики они, и в тюрьме сидели. Все? Теперь отстанешь от меня?
   – Деньги на место положил?
   – Положил.
   – Вопросов нет? Свободен.
   – Есть вопрос.
   – Давай свой вопрос, пока я добрый.
   – Как я должен был поступить, чтобы купить конфет?
   – Сказать мне. Я дольше тебя здесь живу, всех знаю. Понял?
   – Понял.
   Миша молчит. Миша молчит не просто так. Он молчит специально. Миша уверен, что мне надо дать время подумать. Я тоже молчу. Я знаю, что если я скажу глупость, Миша начнет объяснять мне, почему я не прав. Но я не такой, как Миша. Я не умею долго молчать. Пару часов я читаю книгу. Но рано или поздно надоедает даже читать.
   – Миша, – говорю я.
   – Чего тебе?
   – Ты конфет купишь?
   – Куплю, если угадаешь, почему я куплю конфет специально для тебя.
   – А если не угадаю?
   – Все равно куплю. Теперь угадал?
   – Нет.
   – Я так и думал.
   – Миша.
   – Что?
   – Я не понял. Ты купишь конфеты в любом случае, при этом хочешь, чтобы я угадал причину. Это похоже на загадку Сфинкса.
   – Какого Сфинкса?
   Я рассказываю Мише про Сфинкса. Сам Миша книг не читает, но иногда ему нравится, когда я рассказываю.
   – Все просто, Рубен, все очень просто. Я куплю тебе конфет в любом случае. Если ты понял, почему, и если не понял. В конфетах сахар, от сахара умнеют. При худшем варианте мы просто поедим конфет, в лучшем – ты станешь чуть–чуть умнее.
   – Ты шутишь?
   – Шучу, конечно. А что мне еще остается?
   Я подъезжаю к Мише, передвигаю его руки и ноги. Его левая нога совсем холодная. Надо ехать за нянечками. Когда тяну Мишу за руку, вижу его глаза. Он совсем на меня не сердится. Миша никогда не сердится на мою глупость. Он умный.

ГОЛОСА

   Дом престарелых – большое помещение. Три этажа. Библиотека, актовый зал, морг, третий этаж. Мне не надо так много, нам с Мишей вполне хватает нашей комнаты. Если долго крутить колеса, я могу добраться до туалета. Туалет – главное. Все остальное, по сравнению с туалетом, – ерунда, ничего не стоящая ерунда.
   Я возвращаюсь в нашу комнату. На этот раз меня не было особенно долго. Ноги у Миши совсем замерзли. Я нагибаюсь, чтобы поправить Мише ногу, тяну, но Мишина нога не двигается ни на сантиметр. Я откидываю голову на спинку коляски, тяжело дышу.
   – Миша, мне плохо.
   – Как можно глубже вдохни и выдохни несколько раз.
   – Голова кружится и зайчики перед глазами.
   – Что–нибудь болит?
   – Ничего. Но странно так. Когда ехал по коридору, слышал голоса. Как будто ты звал или Сашка Поддубный.
   – Это нормально. Ты сходишь с ума.
   – Шуточки у тебя. Не смешно.
   – Я не шучу. Делай что говорю, быстро. На столе стоит пузырек из–под валерьянки. Вытащи пробку и выпей.
   – Мне не нужна валерьянка.
   – Тебе не нужна валерьянка, и я не призываю тебя пить валерьянку.
   – Не понял.
   – Понимать я тебя тоже не прошу. Пей быстрее.
   – А что там?
   – Вытяжка из твоих мозгов, моча молодого поросенка. Пей. Я знаю, что делаю.
   Мне совсем плохо. Так плохо, что нет сил спорить. Впрочем, мне трудно спорить с Мишей и в нормальном состоянии. Рывком подталкиваю коляску к столу, двумя руками поднимаю маленький пузырек. Руки дрожат. Мои руки иногда дрожат, но в этот раз они дрожат особенно сильно. Вынимаю зубами пробку, ставлю пузырек на стол, откладываю пробку в сторону.
   – Не нюхай, выдохни воздух и выпей все одним глотком. – Голос Миши напряжен. Он приказывает, а не просит. Но мне уже все равно. Я подчиняюсь. Мне так плохо, что хуже уже не может быть. Жидкость обжигает горло. Странно, вкус мне незнаком, но что–то напоминает. На секунду перехватывает дыхание, текут слезы.
   – Сука.
   Это все, что я могу произнести. На большее не хватает дыхания.
   – Передвинь мне ноги.
   Я неожиданно легко передвигаю Мишины ноги, тяну его за руку. Усталости нет, руки перестали дрожать.
   – Сука, – повторяю я уже четче. – Что ты мне дал?
   – Отвечаю по порядку, – Миша говорит спокойно. – Если термин «сука» ты употребил в мой адрес, то есть вероятность, что ты не прав. Впрочем, если хочешь, мы можем обсудить мои морально–нравственные характеристики, но чуть позже. В пузырьке был спирт, разбавленный водой. Спирта много, воды мало. Обжечься ты не мог. К тому же я посоветовал тебе выдохнуть воздух.
   – Но я не хочу употреблять алкоголь. Алкоголь – это яд, а алкоголизм – неизлечимая болезнь.
   – Это миопатия – неизлечимая болезнь, и твоя глупость – неизлечимая болезнь, а алкоголизм успешно лечится.
   – Употребление алкоголя приводит к деградации личности. У лиц, регулярно употребляющих алкоголь, рождаются неполноценные дети. Пить вообще очень вредно.
   Миша не слушает меня. Миша молчит, но я уже научился различать даже его молчание.
   – Ладно, хватит болтать. Что ты газет начитался, я и так знаю. Что ты там искал?
   – Где?
   – Сам скажи, где.
   – Ничего не искал. Я просто так поехал. Хотел посмотреть.
   – Посмотрел?
   – Посмотрел.
   – Рассказывай.
   – Понимаешь, Миша, я только к лифту подъехал, а оттуда бабушку вывозили мертвую. Голова закрыта простыней, а пятки синие.
   – Ты бы предпочел, чтобы закрыты были пятки, тебе хотелось на лицо посмотреть?
   – Нет.
   – Твое эстетическое чувство оскорбил цвет пяток? Ты бы предпочел коричневые пятки, или зеленые?
   – Сука ты.
   – Возможно. Ты толком можешь объяснить, что ты хотел увидеть и что увидел? В чем разница?
   – Да ни в чем. Я раньше трупов не видел.
   – Ты думал, что люди живут вечно.
   – Перестань. Миша, ты не понимаешь, о чем я?
   – Понимаю. Маленький мальчик увидел труп и наложил в штаны.
   – Не только. Я потом в этот лифт заехал, там такой запах.
   – В лифте?
   – В лифте еще ничего, а на третьем этаже – такой запах, как в туалете, только хуже. Старик все время кричал «няня, няня», долго кричал, никто к нему не подходил. Я недалеко от лифта отъехал, дальше не смог, а хотел еще в комнаты заглянуть. Потом у меня голова закружилась.
   – Так. Повтори еще раз, что тебе конкретно не понравилось. Цвет пяток бабушки, тембр голоса дедушки? Может, ты хотел бы, чтобы он пел? Что он должен был делать? Что бы ты стал делать на его месте?
   – Не знаю. Он нянечку звал, а она не подходила.
   – Ты не прав. Он не звал нянечку.
   – Я сам слышал, он «няня» кричал.
   – Для того, чтобы позвать нянечку, надо подойти к комнате нянечек и громко постучать.
   – Но он же ходить не может. Да и зачем ему нужна нянечка, если бы он мог ходить?
   – Перестань болтать. И вытри сопли. Нельзя, чтобы тебя видели со слезами. Здесь нельзя плакать. Так, надоел ты мне. Быстро, еще раз. Бабушка умерла, ее повезли в морг. Все нормально. Так?
   – Ну, так.
   – Без «ну».
   – Так.
   – Дедушка не мог позвать нянечку, соответственно, нянечка не подходила. Так?
   – Так.
   – Если много людей долго лежат на кровати без помощи, это плохо пахнет. Так?
   – Так.
   – Тогда все нормально. Все это я тебе мог рассказать и без твоей идиотской экскурсии. Что ненормального ты там увидел?
   – Ладно, пусть все нормально. Только не нравится мне здесь. Я голоса начинаю слышать. Так и с ума сойти можно.
   – Если начнешь вслух кричать, что тебе здесь не нравится, попадешь в дурдом. Итак. Тебе здесь нравится?
   – Да.
   – Уже лучше. Больше на третий этаж не катайся, нечего тебе там делать. С ума ты пока не сходишь. Нервный срыв, бывает.
   Спирт действует как–то странно. Мне неожиданно становится все равно. Все равно, какого цвета пятки у трупа, плевать на дедушку с третьего этажа. Мне хочется задать вопрос, но я знаю, что вопрос будет глупый и Миша станет надо мной смеяться.
   – Миша, а у тебя тоже так было?
   – Тоже. Только водку мне зэк в рот влил.
   – И голоса были?
   Миша не отвечает. Миша смотрит мимо меня, у него неожиданно злое лицо.
   Мы молчим, мы можем молчать долго.
   – Понимаешь, Рубен. Мне было несколько сложнее, чем тебе сейчас. С одной стороны, в голове была полная каша, и голоса, и крики, а с другой…
   Миша опять замолкает, и я боюсь, что сегодня он больше не захочет со мной разговаривать.
   – Что «с другой»?
   – А с другой стороны, на соседних кроватях лежали настоящие сумасшедшие и кричали. Все время кто–нибудь кричал по–настоящему. Я не мог различать воображаемые и реальные голоса.
   Я смотрю на Мишу. Он устал, он очень устал. Ему было гораздо тяжелее, чем мне. И сейчас тяжелее. Намного.

ДОМ

   Мы живем шикарно. У Миши много денег. Это деньги от продажи дома. В том доме когда–то жили его мама с папой, но главное – там жила бабушка. Миша никогда ничего не рассказывает про своих родителей. Если Миша о чем–то не говорит, то это навсегда и ничего тут не поделаешь. Миша есть Миша. Только иногда он вспоминает бабушку. Бабушка мечтала купить корову. Вместо коровы она купила государственные облигации внутреннего займа. Выбора у Мишиной бабушки не было. Все должны были покупать эти облигации. Зато теперь, через двадцать лет после смерти Мишиной бабушки, кроме денег от продажи дома у нас есть облигации. Если продать облигацию, можно получить за нее пятьдесят рублей – огромные деньги. Банка дешевых рыбных консервов стоит тридцать три копейки. Облигации очень красивые. Мне нравится рассматривать облигации, мне нравятся облигации, мне нравятся деньги. Я люблю смотреть на деньги и думать о том, сколько всего можно было бы на них купить. Тратить деньги мне не нравится. Миша говорит, что я не умею обращаться с деньгами, и я ему верю. Иногда Миша спрашивает меня, что я хотел бы купить, но ничего умного я все равно не могу придумать. Один раз я попросил Мишу купить большую шоколадку с красивой оберткой. Я не люблю шоколад, но мне нравится рассматривать глянцевую картинку на упаковке. Обертку от шоколадки я красиво сложил и использовал как книжную закладку. Миша сказал тогда, что не понимает людей, которые читают книги, но не могут с первого раза запомнить двузначную цифру. Миша не видел смысла в книжной закладке, Миша не видел смысла в шоколаде. После случая с шоколадкой Миша в очередной раз смог убедиться в моей тупости, а я перестал вмешиваться в денежные дела Миши.
   У нас есть все, что надо для жизни: телевизор и холодильник. Холодильник Миша купил очень дешево. Это маленький холодильник, в него влезают две тарелки еды или четыре пол–литровые банки. Еды нам больше не нужно, а в пол–литровой банке мы иногда храним водку. Хранить водку в банке гораздо удобнее. Когда нянечки заглядывают в наш холодильник, они видят банку с компотом, потому что я всегда кладу в банку с водкой немного варенья.
   Еду мы покупаем разную. Сыр, колбасу, рыбные консервы. Консервы мне нравятся больше всего. Они никогда не портятся. Сыр и колбасу надо съедать очень быстро: даже если хранить их в холодильнике, при этом надо всегда запоминать, когда и что купил. С консервами все гораздо проще: если консерва не вздулась – ее можно есть.
   Мы ужинаем. Я отрезаю от куска копченой колбасы тонкий кружок, кладу на хлеб.
   – Мы хорошо живем, – говорю я Мише.
   – Неплохо. Во всяком случае, рационально.
   Похоже, Миша не разделяет моего энтузиазма. Он не любит слова «хорошо» и «плохо». Людей Миша делит на умных и глупых, человеческие поступки на рациональные и иррациональные. Мы живем так, как это спланировал Миша. Мы живем рационально. Что бы мы ни купили, это все равно будет хуже коровы. Корова, по словам Миши, давала бы бабушке молоко, а из молока можно делать масло, сыр и творог. Молоко мы не покупаем. Покупать молоко не выгодно. Каждый раз, когда покупаешь что–то в магазине, надо делиться с тем, кто ходил на волю. Чем легче ноша, тем выгоднее покупка. Сыр покупать выгодно, а молоко – нет. Еще глупее, чем молоко, – покупать мороженое. Миша говорит, что в мороженом много калорий, это хороший продукт, но покупать мороженое очень трудно, а хранить – еще труднее. Самая глупая еда на земле – мороженое, самая рациональная – консервы. Я тоже не люблю мороженое и люблю консервы. Мороженое нужно есть, когда его принесли, а консервы – когда на самом деле хочется есть и болит в животе.
   Я ем рациональную колбасу с рациональным хлебом, а думаю о корове. Все–таки жалко, что Мишиной бабушке не разрешили купить корову. Живая корова, несомненно, гораздо лучше мертвых облигаций. Живой коровы я никогда не видел, зато читал в книгах, что коровы любят хлеб с солью. Я знаю, что Миша не любит разговоров о корове, поэтому пытаюсь начать разговор издалека.
   – Миша, – говорю я, – а ведь мы сейчас с тобой едим твой дом.
   – Ну и что?
   – Как «что»? Это мог бы быть твой дом, в нем жили бы люди, твоя бабушка, корова.
   – Я косил бы для коровы траву. Очень смешно.
   – Ничего не смешно. Если бы все сложилось по–другому, и ты бы не заболел, ты бы сейчас жил в том доме, у вас была бы корова. Во дворе играли бы дети.
   – Еще смешнее, у меня наследственное заболевание.
   – Я не это хотел сказать.
   – Тогда сначала реши, что хотел сказать, потом говори.
   – Ты жалеешь о доме?
   – Нет. Я даже не жалею о том, что большую часть жизни мне приходится разговаривать с идиотом.
   – Почему?
   – Потому что этого идиота я сам же и выбрал себе в собеседники. Жалеть нужно о том, что сделал неправильно ты сам. Этот дом не я строил и не я продавал.
   Я молчу. Миша прав. Миша, как всегда, прав, а я, как всегда, сказал очередную глупость. Но я действительно хотел сказать не это. Вернее, не совсем это. Я медленно подбираю в голове нужные слова, стараюсь.
   Мы доедаем колбасу, допиваем чай. Чай мы пьем со сгущенным молоком. Сгущенное молоко – рациональный продукт. Я знаю, что Миша любит сгущенное молоко, хотя ни за что на свете не признается в этом. Миша считает, и учит меня, что рассказывать о том, что тебе нравится, – это подставлять противнику незащищенный бок. Все, что внутри, надо скрывать. Я знаю, что когда Миша просит кого–нибудь купить для него банку сгущенки, он нарочно делает безразличный вид. Миша делает вид, что сгущенное молоко ему не очень–то и нужно. Миша прав. Таким образом, банка сгущенного молока обходится ему дешевле.