– Сравнение корректно. Мне моих денег хватает, тебе твоих – нет. Руки и ноги достались Бубу тоже просто так. Количество моих денег в рассматриваемых нами пределах бесконечно, объем ресурсов Бубу бесконечен примерно в той же мере. Когда Бубу состарится и не сможет мыть полы, он начнет выпрашивать остатки еды возле кухни. То есть его интеллекта хватит ему до последних дней.
   – Мне моего интеллекта тоже хватит до последних дней. Я умру от остановки сердца.
   – Может быть. В лучшем случае так и произойдет. Но если ты не умрешь быстро, то мои деньги рано или поздно кончатся, и тебе придется есть то, что тут дают. Это гарантированный заворот кишок. При таком раскладе ты будешь умирать медленно. Ты даже слабительное не сможешь себе купить.
   – Хорошо. Но тогда ты тоже глупее Бубу. Ты даже глупее меня. Я могу сам сходить в туалет.
   – Помолчи.
   Я не должен был этого говорить. Наверное, теперь Миша точно обидится.
   – Миша, прости, я не хотел.
   – Чего ты не хотел?
   – Я не то хотел сказать. Я не хотел тебя обидеть.
   – Ты дурак, Рубен. У тебя не хватит ума, чтобы меня обидеть. Я просто попросил тебя помолчать. Молчи и слушай.
   Мы молчим. По коридору мимо двери кто–то проходит.
   – Слышал? – Миша улыбается.
   – Чего?
   – Теперь понял?
   – Ничего я не понял.
   Миша рад. Он рад, что все получилось, рад, что пока еще может нормально думать.
   – Кто сейчас прошел?
   – Я откуда знаю?
   – А я откуда знаю?
   – Узнал по шагам, наверное.
   – Не только. Я помню всех нянечек по звукам шагов, это верно, но также я помню и расписание их передвижений, кто в какой смене работает, какое у них может быть в этот момент настроение.
   – Нянечки не ходят по расписанию.
   – Все ходят по расписанию.
   – И я?
   – И ты, и Бубу – все. И всех можно посчитать. Дни выдачи зарплаты, дни рождения, дни рождения родственников, посевная, уборочная. Такие данные, как дождь или снег, даже ты мог бы учитывать. Настроение нянечки можно определить как математическую формулу. Та нянечка, которая сейчас прошла, могла бы дать мне утку, но я недавно сходил в туалет.
   – Как ты определяешь время?
   – По теням на стене. Ты помнишь, где была тень от окна в марте прошлого года?
   – Миша, да я не помню даже, где эта тень вчера была.
   – Вчера эта тень была там же, где сегодня. Тени не смещаются так быстро.
   – Я не про это.
   – И я не про это. Ты дурак, Рубен. И, что самое плохое, ты не хочешь признавать, что ты дурак. Ты не способен запомнить и переработать простейшего набора фактов.
   – Ничего себе «простейшего». Получается, для того, чтобы тебе дали утку, ты должен держать в уме небольшую математическую таблицу.
   – Ты тоже должен, но отказываешься это признать. После того, как я умру, тебе придется стать умнее, а за пять минут у тебя ничего не получится. Тренироваться надо уже сейчас.
   – У меня ничего не выйдет.
   – Ты не стараешься.
   – Миша, дело не в этом. Старайся не старайся, как ты я все равно умным никогда не стану. Ты можешь страницу книги за один раз запомнить?
   – Не знаю, не пробовал. Зачем тебе эта ерунда?
   – В книге про разведчиков Штирлиц мог.
   – Ты читаешь ерунду.
   – Я знаю, но меня не Штирлиц интересует, а ты.
   – Страницу текста может запомнить любой нормальный человек.
   – В книге так и было написано. Но там написано, что только после тренировки.
   – Читай.
   – Прямо сейчас?
   – Читай.
   Я читаю вслух страницу из книги. Миша повторяет слова из книги спокойно и без запинки. Он запоминает три страницы подряд, потом это развлечение ему надоедает.
   Я пытаюсь выучить наизусть хотя бы пару абзацев. Бесполезно. С детства я был дураком, дураком и остался. Стихи я могу запоминать с первого раза. Чтобы выучить кусок прозы, мне надо потратить полдня. И даже за полдня я не могу выучить больше, чем полстраницы.
   – Открой дверь, – внезапно говорит Миша.
   Я подъезжаю к двери, нагибаюсь, наматываю на руку привязанную к ручке двери веревку, отъезжаю от двери, тяну за веревку. По коридору проходит Бубу.
   – Миша, – спрашиваю я, – зачем тебе знать, когда мимо комнаты пройдет Бубу?
   – Незачем, конечно. Так, автоматически запомнилось.
   – Дверь оставить открытой?
   – Закрой.
   – Ты хотел мне лишний раз Бубу показать?
   – Да. Может, поймешь на наглядном примере. Посмотри на себя и на него, сравни.
   Я закрываю дверь. Подъезжаю к Мише, передвигаю его ноги, тяну Мишу за руку. Все как всегда.
   Миша ждет. Он может ждать долго. Я думаю.
   – Знаешь, Миша, ты прав. Я глупее Бубу.

ВИНТИКИ

   – Купаться.
   Плоское лицо Нины расплывается в улыбке. Нина счастлива. Сегодня она будет купать Мишу. Нине нравится купать Мишу, Нине нравится купать всех. Нина – психохроник. Она не умеет читать и писать, она глупая. Там, во внешнем мире, на воле, ей не разрешили бы купать никого. Но там, на воле, никого купать и не надо. Нина не одна. С Ниной – еще две женщины. Нина самая умная из них, Нина – начальник. Еще две женщины нужны для того, чтобы поднимать Мишу с коляски и класть в ванну. Втроем они увозят Мишину коляску в ванную комнату. Миша улыбается. Миша улыбается всегда, но в этот день он вынужден улыбаться особенно широко. Психихроники – психически больные люди, с ними надо разговаривать особенно вежливо и терпеливо.
   Я остаюсь в комнате. Я ничем не могу помочь Мише.
   Через некоторое время Мишу привозят из ванной, Нина с подругами неумело и грубо перекладывают Мишино тело с коляски на кровать. Когда Мишу берут психохроники, мне страшно. У нянечек может быть плохое или хорошее настроение. Нянечки могут быть злыми или добрыми, но нянечки не хотят сломать Мише ногу или руку. Психохроники опасны, они могут навредить Мише просто по неосторожности.
   – Ты не хочешь купаться? – спрашивает меня Нина.
   – Нет, Нина, я не хочу купаться.
   – Ты грязный, тебе надо купаться.
   – Я чистый, я купался вчера.
   Нина улыбается. Она всегда улыбается. Женщины уходят.
   Когда Мишу укладывают на кровать нянечки, Миша может попросить положить его поудобнее. Нянечки могут выполнить просьбу, а могут сделать вид, что выполнили. Все зависит от их настроения. С психохрониками все проще. Психохроникам почти невозможно объяснить, что именно ты хочешь. На этот раз Мишу положили на кровать очень неудобно. Он лежит на боку, откинув голову далеко назад. Говорить Миша не может, только хрипеть. Но слова мне не нужны. Я быстро подъезжаю к Мишиной кровати, нагибаюсь, протягиваю руку к Мишиной голове. Миша лежит слишком далеко. Не задумываясь, я перекидываю мое тело через подлокотник коляски, падаю на Мишину кровать. Мне под ребро упирается железная пластина, соединяющая спинку и подлокотник коляски. Больно, но сейчас рано думать о моей боли. Я могу дотянуться до Мишиной головы. Если я толкну Мишин подбородок своей головой то, кажется, Миша задохнется и его мучения прекратятся. Но это только кажется. Толкай не толкай – результат предсказуем. Миша только сильнее захрипит и будет всасывать воздух с еще большим трудом. Задушить человека не так просто, как кажется на первый взгляд.
   – За ухо, – говорит Миша.
   На то, чтобы произнести эти слова, уходят все его силы и весь воздух из легких. Миша начинает медленно всасывать в легкие побольше воздуха, чтобы дать мне более точные инструкции, но я и так все понял. Я могу дотянуться до Мишиного уха, но тянуть Мишу за ухо мне не хочется. К тому же я не уверен, что сил моих пальцев хватит, чтобы передвинуть за ухо голову взрослого человека. Голова Миши такая же тяжелая, как и головы всех остальных людей на Земле. Я наклоняю свое тело чуть–чуть больше. Боль в боку становится сильнее. Получается со второго раза. Теперь я могу закинуть руку за Мишину голову и подтянуть Мишу к себе. Голова Миши лежит чуть ровнее, и он может дышать. Миша молчит. Я отталкиваюсь от Мишиной кровати, пытаюсь сесть. Получается с третьего раза. Боль в боку уже не такая сильная. Снова немного нагибаюсь к Мише, но уже не так сильно. Тяну Мишину голову до предела на себя. Теперь Миша может дышать нормально, а значит, и говорить.
   – Ноги, – говорит Миша. Я подъезжаю к Мишиным ногам, отворачиваю простыню. Кожа на ногах у Миши слезает мелкими клочками. В одном месте – застывшая капля крови.
   Все–таки хорошо, что у Миши нормальная свертываемость. Я передвигаю Мишины ноги. Миша просит передвинуть их еще и еще. Каждый раз, когда я передвигаю Мише ноги, он старается не стонать.
   – Суки, – говорю я, – они тебе ноги ошпарили.
   – Кто суки? – спрашивает Миша. Он спрашивает спокойно, и я понимаю, что Миша совсем не злится. – Определись точнее. Психохроники? Так они не виноваты, что родились такими.
   – Нянечки суки. Они заставляют психохроников за себя работать.
   – Ты дурак, Рубен, не понимаешь простейших вещей. Нянечки не обязаны нас купать. И никто не обязан.
   – Миша, я не понимаю. Как ты можешь оставаться спокойным в такой ситуации? У тебя ноги болят?
   – Ты злишься на железку?
   – Какую железку?
   – Когда ты наклонялся, чтобы передвинуть мне голову, тебе пришлось боком упереться в железку. Тебе было больно, я знаю. Ты злишься на эту железку?
   – Нет. Какой смысл злиться на железку?
   – Хорошо, тогда представь себе, что все, что ты видишь вокруг, – огромная машина. Ее цель, чтобы мы сдохли, но никто из винтиков этой машины не чувствовал себя плохо. Представил?
   – Нет. Это же живые люди, не винтики.
   – Каждый в отдельности – живой человек, но вместе – они винтики, поэтому злиться на них бесполезно. Злиться надо на себя. Я ведь сам выбрал купаться, так? Никто меня не заставлял.
   – Ты не мог отказаться. Если тебя не купать, у тебя появятся пролежни.
   – Я мог отказаться, но в этом случае я должен был бы принять последствия моего решения и жить с пролежнями. Если сейчас мне больно, то это потому, что я не смог правильно рассчитать ситуацию и придумать лучший вариант. Я сам дурак, что согласился купаться.
   – Но в следующий раз ты опять согласишься.
   – Конечно. Я не думаю, что успею поумнеть за короткое время.
   – Ты не дурак.
   – Я ошпарил себе ноги?
   – Ошпарил.
   – Значит, дурак. Все остальное – эмоции и сопли. Был бы умный, не ошпарил бы. И ты дурак. Пристаешь с глупыми вопросами. Оставь меня в покое, может, удастся заснуть.
   Миша закрывает глаза. Я стараюсь думать, как он. Вокруг только винтики, совсем нет людей. Я – дурак. Миша – дурак. Мы дураки, потому что не смогли найти лучшего варианта. Надо думать, думать больше и точнее. Надо постоянно перебирать варианты. Миша пытается заснуть, я не хочу ему мешать. Мне хочется поделиться с ним новым открытием, потом я понимаю, что это открытие является новым только для меня. Злиться действительно бесполезно. Психохроники не виноваты, нянечки не виноваты, врач и директор тоже не виноваты. Виноваты мы с Мишей. Мы с Мишей – тоже винтики. Всего лишь винтики.

ПУЗЫРИ

   – Чего бы ты хотел? – спрашиваю я Мишу.
   – Сдохнуть.
   – Я серьезно.
   – Сдохнуть быстро и безболезненно.
   Мы можем молчать долго. Иногда мы подолгу не разговариваем. Разговор может внезапно начаться и быстро закончиться. Короткий разговор. Пара фраз, просьба о помощи, шахматный ход. Мы очень долго вместе, слишком долго. Мы знаем друг друга очень хорошо. Нам не нужно каждое утро здороваться, слово «спасибо» – лишний звук, а пожелание здоровья выглядело бы как нелепая шутка.
   – А если чуть менее серьезно? – не сдаюсь я.
   – Если чуть менее серьезно, включи музыку.
   – Вивальди?
   – Вивальди.
   Миша уже второй месяц подряд слушает одну и ту же пластинку – «Времена года». Когда пластинка заканчивается, я переставляю иголку на начало. Мне трудно переставлять иголку, но переворачивать пластинку еще труднее. Все же я стараюсь переворачивать пластинку хотя бы раз в день. Миша не просит меня переворачивать пластинку. Когда я забываю об этом, мы слушаем одну сторону несколько дней подряд. Миша не возражает, похоже, ему все равно. Миша не хочет со мной разговаривать. Миша не хочет разговаривать ни с кем. Со мной ему легче, передо мной не надо притворяться, со мной он разговаривает нормально.
   – Но о чем–то ты мечтал раньше?
   – О чем–то мечтал. Что дальше?
   – Чего ты хотел, когда был маленьким?
   – Иметь стаканчик с мыльными пузырями.
   – Знаешь, я задавал тебе этот же вопрос несколько лет назад.
   – И что я тогда ответил?
   – То же самое.
   – Не помню. Может быть.
   Я отъезжаю назад, беру из тумбочки стаканчик с мыльными пузырями. На стаканчике нарисованы забавные звери и клоун. Открываю стаканчик зубами. Макаю в него трубочку с колечком на конце. Дую. Из колечка выплывает одинокий пузырь, лопается в воздухе. Макаю снова. Подношу игрушку к Мишиному рту. Миша дует слабо, почти незаметно. Разноцветные пузыри, большие и маленькие, весело летят к потолку. Миша еле заметно улыбается. Я пытаюсь дуть снова и снова – бесполезно. Мои движения неточны, ничего не выходит.
   – Ты не так держишь. Дай мне, я сам.
   Я ставлю стаканчик перед Мишей, вкладываю палочку ему в руку. Палочка ничего не весит, Миша управляется с ней почти легко. Он медленно вытаскивает из волшебного стаканчика пузыри, большие красивые игрушки. Наконец мыльная пена в стаканчике заканчивается.
   – Выброси, – резко командует Миша.
   – Зачем? Я налью шампуня, будешь легкие развивать.
   – Выброси. Что еще посоветуешь мне развивать?
   Миша сердится, ему плохо. Он сердится, только когда ему очень и очень плохо.
   Я выкатываюсь из комнаты, еду в туалет, чтобы выбросить пустой пузырек из–под мыльной пены. Когда возвращаюсь, Миша почти спокоен.
   – Не сердись, Рубен, что–то мне сегодня нехорошо. Поставь Вивальди.
   Я включаю проигрыватель. Мы молчим. – Давай выпьем, – говорит Миша внезапно. – Водки?
   – Зачем водки? Коньяку выпьем, я купил. Все–таки День рождения.

ТАРАКАНЫ

   Мухи мне нравились. Мухи кружили вокруг меня, садились на еду, жужжали и спаривались. Когда я оставался один, мне приходилось читать либо наблюдать за мухами. Зимой было хуже, зимой мух не было. Зимой оставались только книги, скучные книги про далекие страны. Книги были мертвые, мухи живые. Но и живые мухи, и мертвые книги быстро надоедали. Все надоедало.
   Я ловил мух. Чтобы поймать муху, надо послюнявить палец и ждать. Через час–полтора на палец обязательно сядет муха. Если действовать осторожно, очень осторожно, можно медленно прижать мушиную лапку вторым пальцем. Муха зажужжит в бесполезной попытке вырваться на свободу, и будет жужжать до тех пор, пока ее не задавят окончательно. Если посадить муху в спичечный коробок, она будет жужжать там долго, очень долго. Потом успокоится. Я не мог посадить муху в коробку. Для этого надо было иметь хотя бы одну целую руку. Указательный палец правой руки я использовал как насест–ловушку для глупой мухи, указательным пальцем левой я прижимал мушиную лапу и приводил в исполнение смертный приговор. Все. На этом ресурсы моего тела заканчивались. Моего здоровья хватало в обрез на то, чтобы убить муху.
   Мы с Мишей росли в разных детдомах. В те далекие времена, когда я ловил мух от скуки, Миша не жил в детдоме. Когда Миша был маленьким, он не ловил мух. Миша бегал и прыгал, Миша был, как все другие дети. Мухи не интересовали его, он не интересовал мух. Когда человек бегает и прыгает, на него не садятся мухи. Мухи садятся на больных и умирающих. Еще мухи садятся на трупы.
   Когда мы встретились с ним в детском доме, нам было не до мух, мух мы отгоняли. Если у человека действует хоть одна рука, он может отогнать муху. Это так просто, махнуть рукой и отогнать муху.
   Со временем все изменилось. С каждым годом Миша слабел, мухи садились на него все чаще. Мухи – не люди, мухи не умеют врать. Им нечем и незачем врать. Если на человека садятся мухи и он не может их согнать – все. Это все. Люди не понимают мух, люди говорят, что есть такая примета: если на человека садятся мухи, он скоро умрет. Глупые люди, они не понимают, что если на человека садятся мухи, он уже покойник. Человеческая глупость безгранична, почти никто не хочет задумываться, что если человек родился, он уже покойник. До того, как стать инвалидом, Миша тоже не знал, что он покойник. Он просто жил. Чем быстрее слабело его тело, тем быстрее Миша понимал, что жизнь – никчемный и тяжелый груз. Когда он забывал об этом, ему напоминали люди. Или мухи. Мухи напоминали лучше. Люди говорили, что он бесполезный кусок мяса, что он не приносит пользы и ест чужой хлеб. Но это были только слова, всего лишь слова. Мухи не могли говорить, мухи не разговаривают. Мухи больно кусали. Они садились на Мишины ноги и кусали, кусали больно, очень больно. Обычные домашние мухи не кусают людей – так написано во всех справочниках по биологии. Но мухи не читали справочников, они просто кусали. Кусали весной, летом и осенью.
   Мои ноги совсем не шевелятся. Когда на них садится муха, я не боюсь ее. Если муха и начнет кусаться, я всегда смогу согнать ее с ноги. Мухи – глупые твари, они не знают, что у меня есть палка, которой легко можно достать до неподвижных ног.
   Миша тоже не боится мух. Когда муха кусает его, он просит кого–нибудь согнать муху с ноги. Если никого поблизости нет, Миша терпит. Я тоже терпеливый человек. Я почти спокойно могу терпеть, когда меня кусает комар. Если комар кусает меня за руку, я могу долго смотреть на него, медленно наблюдать, как он смешно дергает брюшком, наполняясь человеческой кровью. Когда тяжелый комар, напившись крови, вытаскивает хоботок из моей кожи, я радуюсь за него, мне нравится наблюдать за живым комаром. Терпеть укус мухи я не могу. Если не удается согнать муху сразу, я кричу, плачу, зову на помощь. Миша не такой. Миша спокойно сидит и ждет. Минуту, вторую, полчаса.
   Муха садится на Мишу, кусает его. Миша спокойным, как всегда, голосом просит меня согнать муху.
   Я сгоняю муху.
   – Миша, почему ты не кричал? – спрашиваю я. – Тебе же было больно.
   – Если бы я кричал, ты бы подъехал быстрее?
   – Навряд ли.
   – Ты дурак, Рубен. Я знаю точно, если ты нервничаешь, то все получается медленнее. Я всегда знаю, что делаю.
   – Даже когда больно?
   – Ты не просто дурак, ты дурак особенный. Именно когда больно, и нужно контролировать себя и думать, что делаешь. Не понимаю я тебя, когда ты думаешь? Наверное, только по пятницам.
   – Так сегодня же пятница.
   – Извини, Рубен, я ошибся. По пятницам ты тоже не думаешь.
   Только один раз я услышал от него просьбу о помощи, сказанную сдержанным стоном. Я подъехал к его коляске, привычно оглядел его ноги. На ноге у Миши сидел овод.
   Вшей я не боялся. Помню, я был совсем маленьким, жил в сельском детском доме. Взрослые были простые и добрые. Воспитательница брала меня на руки и осторожно стряхивала вшей с моей головы на подстеленное полотенце тонким гребнем. Никто не кричал на меня из–за вшей, я был ни в чем не виноват. Нас, маленьких детей, возили в баню. В баню нас возили на лошади. Летом лошадь запрягали в телегу, зимой – в сани. Лошадь была большая и совсем не страшная, но я все равно немного боялся ее. В бане нас стригли наголо, купали. Когда нас привозили из бани, нянечки несли нас в спальню с чистыми белыми простынями. «Вши и вши, – беззлобно ворчали нянечки, – что тут особенного? Раньше человека без вшей за больного держали, а сейчас что? Сразу в баню, да белье менять. Нашли чего бояться – вшей».
   Потом были другие детские дома. Потом было страшно и непонятно жить на свете. За вшей меня ругали, вши были моим недостатком. Вши не мешали мне. Я привычно чесал голову, думая над математической задачей или изучая биологию. Иногда, от тоски и одиночества, я стряхивал вшей на тетрадный лист и играл с ними. Вши медленно ползали по бумаге, они были забавными зверюшками. Раздавить вошь ногтем я не мог – не хватало сил и точности движений. Я раскусывал их зубами. Брезгливости я не испытывал, привкус крови не мешал мне – ведь это была моя кровь.
   Вши страшно сердили учителей и воспитателей. То, что у меня вши, надо было тщательно скрывать. Я старался меньше чесаться на уроках, прятался от взрослых. Только лежа в одиночестве в пустом классе или спальной комнате, я мог всласть почесаться. Вши сыпались с меня, я не обращал на них внимания. Каждую неделю наша воспитательница проверяла головы мальчиков, каждую неделю я старался избежать этой проверки. В такие дни я боялся, что воспитательница узнает про меня то, что знал весь детдом. В такие дни я ненавидел себя. Я очень хотел провалиться, исчезнуть, немедленно умереть. Когда воспитательница обнаруживала у меня вшей, она брала баллончик с дихлофосом и поливала мне голову. Дихлофос страшно вонял, дихлофос мне не нравился. Поливание меня дихлофосом называлось «санобработка». Наутро следующего после такой обработки дня я, надышавшись паров этой гадости, не мог проснуться. Нянечки будили меня, трясли за плечи, выносили на улицу. Нянечки кричали на медсестру, медсестра колола мне уколы. Перед глазами у меня стояла ночь, звуки доносились, как сквозь вату. Мне не нравилось умирать, мне не нравился запах нашатырного спирта. Воспитательнице не нравился я. Когда меня только привезли в этот детдом, воспитательница честно пыталась договориться со мной по–хорошему.
   Она присела передо мной на корточки. Ласково заговорила с непослушным мальчиком.
   – Рубенчик, – сказала она спокойно. – Тебе же не нравится быть вшивым, правильно? Ты умный мальчик, у тебя очень хорошие отметки по всем предметам. Почему ты уклоняешься от санобработки?
   – Это бесполезно, – наивно отвечал я. – Чтобы не было вшей, нужно мыть голову и менять белье. Вши от дихлофоса не все умирают, а у меня потом голова болит. Голова еще ничего, поболит и перестанет, а наутро сердце бьется сильно, и нянечки разбудить меня не могут. Вы же не будете мыть мне голову после санобработки?
   – Конечно, не буду. Это не входит в мои обязанности. Если у тебя что–нибудь болит, скажи медсестре.
   – Я говорил, она таблетку дала.
   – Вот видишь, как все хорошо. После таблетки ведь у тебя ничего не болит?
   – Не болит. У меня сердце от дихлофоса болит.
   – Не выдумывай.
   Она посмотрела на пузырек с дихлофосом, задумалась. Прочитала написанное на этикетке, поднесла пузырек к моим глазам.
   – Смотри, Рубен. Здесь ясно написано: «От насекомых». Если бы от дихлофоса болело сердце, это бы написали на этикетке. Теперь ты понял?
   Я понял. Я понял, что спорить с ней бесполезно. Все, что мне оставалось, – это подставить голову под струю яда и сказать «спасибо». Радостная воспитательница пошла искать следующую жертву. Наутро меня опять долго будили нянечки, болело сердце, медсестра колола уколы.
   У Миши вшей не было. Миша мыл голову каждые три дня, а иногда и чаще. Единственный из неходячих, он носил длинные, по детдомовским меркам, волосы. Голову ему мыл Федька. Когда–то давно Миша научил Федьку мыть голову. Федька боялся вшей. Когда Федьку только привезли в наш детдом, он, испугавшись запаха дихлофоса, отчаянно отбивался от воспитательницы и даже укусил ее за палец. После этого его отвезли в дурдом. В дурдоме Федьку били. Федька боялся воспитателей и дурдома. Когда Федька вернулся из дурдома, Миша подружился с ним. Миша научил Федьку намыливать голову и смывать пену горячей водой. Миша учил Федьку улыбаться всякий раз, когда с ним разговаривали взрослые. Взрослые кричали на Федьку, называли дураком и грозили дурдомом – бесполезно. Федька стоял и улыбался, как его научил Миша. Постепенно взрослые привыкли к Федькиной улыбке и стали считать его безобидным дурачком. Федька мыл голову себе и Мише, Миша покупал шампунь, дарил Федьке на дни рождения разноцветные расчески.
   Они дружили, дружили по–настоящему. Если кто–нибудь из новеньких, не разобравшись еще в детдомовской иерархии, начинал дразнить Федьку, Федька терпеливо сносил все оскорбления. Он уходил от обидчика, он боялся. Вечером Федька подходил к Мише, оттаскивал его коляску в сторону и долго жаловался на плохую жизнь. Миша терпеливо выслушивал Федьку, Миша принимал меры. Миша не делал ничего особенного, Миша разговаривал с новеньким, угощал его сигаретами. Миша считал, что все конфликты можно разрешить словами. Если не получалось объяснить новенькому, что он не прав, Миша огорчался. Впрочем, в этом случае новенький огорчался тоже, но чуть позже.
   «Тот, кто тронет Федю пальцем, – будет иметь дело со мной», – часто повторял Миша. Никто не смеялся.
   Миша боялся тараканов. Я – нет. Чего их бояться? Тараканы не кусаются. Тараканы никого не кусают, они насекомые безобидные.
   Тараканы едят все. Тараканы могут есть хлебные крошки, картофельные очистки и даже бумагу. Человеческую кожу они тоже могут есть. Если человек не шевелится, если он неподвижен абсолютно, тараканы могут есть его кожу. Заживо. Через час–другой таракан добирается до плоти человека и продолжает есть. Таракану все равно что есть. Наверное, мясо живого человека им нравится больше, чем бумага. Согнать таракана легко. Нужно всего лишь поднять руку. Миша не может поднять руку. По ночам его иногда едят тараканы. Это очень больно.
   Ночь. Темно. Очень темно. Я просыпаюсь от Мишиного стона. Миша очень редко стонет. Он очень сильный человек. Он самый сильный из всех, кого я когда–либо встречал и, может быть, из всех, кого когда–либо встречу.
   – Что случилось? – спрашиваю я.
   Вообще–то вопрос глупый. И так ясно, что ничего не происходит. Если бы что–нибудь происходило, Миша бы мне сказал. Если не говорит – значит, все в порядке. Значит, у Миши все хорошо. Даже если он стонет. Миша повторяет мне это снова и снова, но я снова и снова спрашиваю его, как дурак: «Тебе что–нибудь нужно, я могу что–нибудь для тебя сделать?» Каждый раз, когда я спрашиваю об этом, Миша смеется. «Ты дурак, Рубен, – говорит он, – ты самый настоящий дурак. Неужели так трудно запомнить? Если я не прошу о помощи, значит, мне ничего не нужно!» Не знаю. Я ни в чем не уверен. Наверное, я действительно очень глуп, если не могу запомнить таких простых вещей.