Гальего Рубен Давид Гонсалес. Я сижу на берегу

   Серега молчит. Он низко наклоняет голову. Серега старается не смотреть на тетю Клаву. Если не смотреть на нее, тогда еще можно сдерживаться. Серега знает, что если поднимет голову, то сразу ударит. Бить сотрудников нельзя. Бить сотрудника – все равно, что бить милиционера. За это сразу посадят.
   – Так, все ясно. Возразить тебе нечего. Будем считать, что ты сознался.
   Серега поднимает голову, смотрит на тетю Клаву. Тетя Клава резко отпрыгивает в угол.
   – Видите, видите? Я ж сказала, что уголовник. Сейчас драться кинется.
   – Не кинется, – спокойно говорит Миша. Миша поднимает голову, смотрит на завуча. – Серега не сознавался. И я не сознавался. Беспорядки были, водки не было. И прав Серега, справка должна быть от врача, и свидетельские показания двух взрослых. Позовите дежурного воспитателя.
   Серега улыбается. Настроение у Сереги меняется быстро. Серега вспыльчивый парень. Вспыльчивый, но отходчивый. Серега смотрит на тетю Клаву и улыбается. Тетя Клава не рада его улыбке. Тетя Клава стоит в углу кабинета и старается отодвинуться от Сереги подальше. Но отходить ей некуда. Кабинет директора не очень большой.
   – Есть мнение, – уже совсем тихо говорит завуч, – есть мнение, что дежурный воспитатель отлучался с дежурства.
   – Врут, – почти кричит Серега, – знаю я, откуда у вас мнение. Конечно, врут. Никуда он не отлучался. Все время на дежурстве был. Да, футбол он с нами не смотрел, ему хотелось, наверное, но он не смотрел. Но до футбола и после я его видел. Вечернее дежурство он принял, утреннее сдал. Что ему, больше делать нечего, как только футбол смотреть? Он за противопожарную безопасность отвечает. Детдом большой, ему все осмотреть надо перед отбоем. Он где угодно мог быть. У девочек в корпусе, в кочегарке. И сторож его видел. Сторожа спросите, он подтвердит.
   Серега опять выходит из себя. Защищать учителя он готов с большим упрямством, чем защищаться самому.
   – Тетя Клава, вы ж всю ночь не спали, подтвердите, что был воспитатель. Вы только под утро заснули, а он вас будил. Помните?
   Тетя Клава думает. Впрочем, выбор у нее не большой. Ссориться с учителем физкультуры ей не выгодно.
   – Был, точно был, – говорит она уверенно. – Я всю ночь не спала, был он.
   Радостная тетя Клава гордо оглядывается.
   – Я не спала, и он не спал, точно. Мы вместе дежурили.
   – Тогда все в порядке. Я сейчас его вызову, и пусть объясняет, почему он не написал докладную записку о чрезвычайном происшествии. Распитие алкогольных напитков – серьезный проступок. Он не должен покрывать нарушителей, даже если это его любимчики.
   – Не надо его вызывать, – просит тетя Клава. – Не видел он ничего. Они без него все делали. Он отошел ненадолго, а они сами. Они – вредители все. А Сергея в тюрьму надо. Уголовник он.
   Завуч умело сдерживает эмоции.
   – Так. Все по порядку. Дети распивали алкоголь, а дежурный воспитатель не принял надлежащих мер. Вы, конечно, доложили ему о случившемся. Что он вам ответил?
   – Я не докладывала. Зачем я буду докладывать? Он тоже сволочь. Он только с виду водки не пьет, а на самом деле такая же скотина, как и все. Он, может, водку дома каждый день пьет, между дежурствами. Знаю я этих непьющих. Не пьют, не пьют, а потом напьются как свиньи и давай буянить.
   – Приехали, – замечает Миша, – все. Через пять минут тетя Клава скажет, что мы вместе с учителем физкультуры водку пили.
   Миша смотрит на завуча. Миша говорит серьезно и спокойно.
   – Попросите, пожалуйста, тетю Клаву не ругаться, если можно, конечно. Нет, если ей так хочется, пусть она меня сволочью обзывает, я не против. Но Серегу нельзя обзывать. Серега нервничать начинает, руками размахивать. Что будет, если он случайно заденет тетю Клаву? Она ж в больницу сразу попадет.
   – Миша, пожалуйста, помолчи. Разговаривать будешь, когда тебя спросят. А вы, Клавдия Никаноровна, постарайтесь следить за лексиконом.
   – За кем следить? Я и так слежу. Я всегда за ними слежу.
   Серега улыбается все шире. Миша не улыбается. Завуч не улыбается тоже.
   – Постарайтесь не употреблять плохих слов в присутствии детей. Так понятней? Продолжим. Вы утверждаете, что дети пили водку на глазах у воспитателя, а он ничего не заметил. Это халатность. Вопрос о его поведении будет вынесен на очередное собрание коллектива. Он будет наказан, вплоть до увольнения. Но вы должны были вызвать врача. Почему вы этого не сделали? А если бы кому–нибудь из детей стало плохо? Вы понимаете всю тяжесть вашего проступка?
   – Правильно, – говорит Серега. – Врача надо было вызывать. Врач бы и от коленок что–нибудь прописал. А то все зверобой и зверобой. Не только зверобой от суставов помогает.
   – Не надо врача, зачем врача? Они же здоровые, как быки. Что с ними сделается? А зверобой я для компрессов использую.
   – Ага, для компрессов, – Серега говорит уже почти спокойно. – Бутылка за дежурство. Это можно всему детдому компрессов наделать. И еще останется.
   – Сережа, я бы посоветовала и тебе помолчать. Ты берешь плохой пример с Миши. Прекратите немедленно. Когда взрослые разговаривают, дети должны молчать. Клавдия Никаноровна, вы могли позвонить мне или директору. Наши телефоны висят на видном месте. Почему вы покрывали преступление?
   – Я не покрывала.
   – Пьяные дети нарушали распорядок дня, а вы бездействовали.
   – Почему «пьяные»? Зачем «пьяные»? Трезвые они были. Они, когда футбол, не пьют. Да. Трезвые они были. И дежурного воспитателя звать не надо, и врача не надо.
   – Так они пили или не пили?
   – Пили.
   – Значит, были пьяные.
   – А они в другой день пили. Они все время водку пьют, но в мое дежурство не пили. Они в другое дежурство пили. А у меня не пили. Я все время слежу. Они вообще пили. И режим нарушали. Они бандиты все.
   – В ваше прошлое дежурство они не пили?
   – Нет. Но курили. Они все курят.
   Завуч спокойна.
   Серега поднимает руку. Он поднимает руку, как в школьном классе.
   – Говори, Сережа.
   – Я не курю. Я курить бросил. И запись об этом в моем деле есть. И Миша не курит. Он и так одним легким дышит. Куда ему еще курить?
   – У тебя все?
   – Все.
   – Продолжайте, пожалуйста.
   Тетя Клава завелась. Обычно тетя Клава думает слабо, но когда заведется, она не думает совсем.
   – Да что тут продолжать? Брать их надо. В милицию везти. В милиции они сразу заговорят. Он меня убить хотел. Бандит он. Угрожал. Это надо записать, что угрожал. А еще они футбол смотрели и пели. Я петь не разрешала. И футбол не разрешала.
   – Они смотрели футбол без вашего разрешения?
   – Нет, с разрешением смотрели. Я им не разрешала сначала, а потом разрешила. Сволочи они. Я петь не разрешала, а они пели. А он еще угрожал мне.
   – Можно мне сказать?
   Миша говорит очень тихо.
   – Нельзя. Надо поднимать руку и ждать, пока к тебе обратятся.
   – Я приподнял кисть руки, но вам не видно из–за стола. Я низко сижу.
   Завуч устала.
   – Говори, только покороче.
   – Я должен. Мне будет трудно, но я должен сказать всю правду. Он мой одноклассник и настоящий друг, а настоящие друзья должны говорить в глаза об ошибках товарища. И на собрании должны говорить. Серега действительно тете Клаве угрожал. Он хотел ее на костре сжечь. И крокодилам скормить. Только дрова он не заготовил. А крокодилы из яиц вылупляются. Им еще инкубатор нужен. Без инкубатора ничего не выйдет.
   – Прекрати немедленно!
   – Почему?
   – Ты неглупый мальчик, сам понимаешь почему. Не устраивай, пожалуйста, балаган из серьезного мероприятия. Если хочешь что–то сказать, говори конкретно. Есть мнение… – Завуч делает паузу. Она молчит, а когда она молчит, все молчат вместе с ней. – Есть мнение, что Сергей угрожал запереть Клавдию Никаноровну в комнате для персонала. Это серьезное обвинение.
   – Это несерьезное обвинение. Вы видели, какая дверь в этой комнате? Фанера в полпальца толщиной. Там только меня можно запереть. А тетя Клава эту дверь одной ногой вышибет, не напрягаясь. Не угрожал он ей – так, болтал без толку про крокодилов. Одни слова. Она меня в туалете на ночь хотела оставить. Там снег в туалете на подоконнике. Я бы за ночь замерз. Что с того? Слова – это только слова. Крокодилам он ее скормить хотел? Хотел. А инкубатор не построил. Сжечь на костре хотел, а дрова не заготавливал. Короче, нет состава преступления.
   – И все–таки, я тебя не понимаю. Твой долг осудить товарища и помочь ему раскаяться в проступке, а ты? Ты выгораживаешь преступника.
   – Меня вы не понимаете, а тетю Клаву понимаете? Тогда объясните мне. Она сама себя не всегда понимает. То была водка, то не было. То курили, то не курили. В чем конкретно она Сергея обвиняет? Он дурак, конечно, но за это не судят. Никакой он не преступник.
   – Но беспорядки были?
   – Были.
   – Кто их организовывал?
   – Я.
   – Я так и полагала. Тогда приступим к твоему делу.
   Завуч раскрывает Мишину папку. Мишина папка толще папки Сереги. Сразу видно, что Миша гораздо опаснее. Миша – закоренелый преступник. Рецидивист.
   – В твоем деле масса замечаний: пропуски уроков, грубость старшим. Вот, например, объясни мне, откуда у тебя последнее замечание?
   – Последних должно быть два. По литературе и математике.
   – За что?
   – За Достоевского. Я назвал Достоевского идиотом.
   – А по математике за что?
   – Я же сказал, два замечания. По математике тоже за Достоевского.
   – Но по математике у тебя нет замечания.
   – Одно из двух: или она еще не записала замечание, или Достоевский на самом деле не очень умный человек.
   – Я не вижу связи.
   – Все просто. Достоевский утверждал, что в рулетку можно выиграть, если ставить понемногу, а математика утверждает, что выиграть в рулетку невозможно. Даже формула есть для точного подсчета вероятности.
   – Ничего страшного. Достоевский ошибался.
   – Да это понятно, что ошибался. – Миша встряхивает головой, отбрасывая прядь волос со лба. – Дело не в этом. Ошибался он потому, что был глуп. Зачем мне читать книги глупого человека?
   – Достоевский не глупый человек и гениальный писатель.
   – Мы можем поспорить?
   – Нет. Ты и так отнимаешь слишком много моего времени.
   Миша молчит. Серега мрачно сжимает и разжимает в кулаке эспандер. Тетя Клава тоже молчит. Тетя Клава стоит, прислонившись к стене, и почти спит. Очевидно, у тети Клавы нет собственного мнения о Достоевском.
   – Почему ты молчишь?
   – Не хочу отнимать у вас время.
   – Но признаваться все равно придется.
   – Я знаю.
   – Тогда рассказывай.
   – Крокодильи яйца я не знаю, где можно купить. И страусиные тоже. Хотя говорят, что из страусиных яиц можно большие яичницы жарить.
   – Хватит.
   – Хватит так хватит. Хотя я вас тоже не понимаю. Сначала: говори, потом: хватит.
   – Перестань изображать из себя клоуна. Будешь признаваться?
   – В чем?
   – В организации беспорядков.
   – Так я уже признался. Вызывайте милицию, сажайте меня в тюрьму.
   – С тобой невозможно разговаривать по–хорошему. У меня кончается терпение. Ты нарушал режим дня?
   – Нет.
   – Подожди, ты же сам только что сказал, что был организатором.
   – Организатором чего?
   – Вот это я и хочу от тебя услышать.
   Голос завуча уже дрожит. Еще немного, и она закричит на Мишу. Миша не замечает этого, Миша думает.
   – Так. Давайте по порядку. Сначала договоримся о системе аксиом, потом на основании этих аксиом выведем суждения. Хорошо?
   – Нет, не хорошо. Я не хочу больше ничего слышать ни об аксиомах, ни о крокодильих яйцах.
   – А о чем вы хотите слышать? И потом, если я начну просто повторять то, что вам хочется слышать, я могу неизвестно чего на себя наговорить.
   – Что происходило в тот вечер?
   – Футбол.
   – А после футбола?
   – Ничего.
   – Значит, ты утверждаешь, что сразу после футбола пошел спать?
   – Нет. Я этого не утверждаю.
   – Вот видишь, тогда расскажи все, что помнишь.
   – Я не смотрел футбол, а пошел спать до футбола.
   – Я тебе не верю.
   – Я так и знал. Мне никто не верит. Серега не верит, тетя Клава не верит, теперь еще вы не верите. Спросите тетю Клаву, она меня в тот вечер спать укладывала.
   – А Федя?
   – При чем тут Федя? Федю я заранее спать отправил. Нет, вы спросите тетю Клаву.
   – Клавдия Никаноровна.
   Тетя Клава спит. Тетя Клава спит стоя. Глаза ее закрыты, руки сложены на груди.
   – Клавдия Никаноровна, – завуч вынуждена почти кричать.
   – Что?
   Тетя Клава медленно просыпается.
   – Миша утверждает, что вы его уложили спать. Это правда?
   – Уложила. Уложила я его, он еще, сволочь, горшок попросил. Я принесла.
   – Но вы же утверждали, что он нарушал режим дня и организовывал беспорядки в ваше дежурство?
   – Нарушал! Конечно нарушал.
   Тетя Клава уже совсем проснулась, и голос ее набирает обороты.
   – Он всегда нарушает, он у них главный. Уж на что Сергей бандит, а Миша в сто раз его хуже. Вы его плохо знаете. Он у них главный. Он всегда нарушает.
   – Мне надо сказать. – Миша говорит уже почти еле слышно. Миша устал.
   – Хватит, ты уже достаточно наговорился сегодня. Я вызываю директора и выношу вопрос на педагогический совет школы.
   – Что мне инкриминируется?
   – Ишь ты как заговорил, когда тебя прижали! – Завуч почти довольна. – На педагогическом совете и расскажешь.
   – О чем?
   – Сам знаешь о чем. Ты же признался.
   – В чем? – Миша говорит без интонаций. Миша не смотрит в глаза завуча. Он нервничает. Нервничает Миша редко.
   – Ты сам признался в организации беспорядков.
   – Когда?
   – Только что. Когда сказал, что водки не было, а беспорядки были.
   – Нам придется договориться об аксиоматике. Позовите учителя физики.
   – Может, математики?
   – Можно и математики, но у меня с этой учительницей отношения не сложились. На педагогическом совете все равно будет учитель физики. Вы ничего не теряете, позовите физика, пожалуйста. Или позвольте определить аксиомы самостоятельно.
   – Хорошо. У тебя две минуты.
   – Все, что говорит сотрудник детского дома, – правда. Тетя Клава – сотрудник детского дома. Тетя Клава видела беспорядки и нарушение режима. Я не видел. Если я не видел явления – это не значит, что оно не существует. Тетя Клава утверждает, что я являюсь организатором беспорядков, значит, так оно и есть. Мы же не можем менять аксиомы в процессе рассуждения?
   Миша смотрит на завуча. Миша ждет ответа. Завуч показывает Мише на настенные часы.
   – Тогда я продолжаю. Исходя из первой аксиомы, гласящей, что сотрудник школы всегда прав, делаем единственно возможный вывод. Беспорядки были, и я их организовывал. Но признаться в этом я не могу, так как я в этот момент спал. Какие именно были беспорядки и как именно я их организовывал, и придется выяснять у свидетеля обвинения. Сейчас или на педагогическом совете – не имеет значения. Я спал, и имел право спать. Тетя Клава находилась на дежурстве и, соответственно, не спала. Вполне допускаю, что она видела больше, чем я.
   – Видели, видели? – Все время, пока Миша говорит, тетя Клава нервно переступает с ноги на ногу. Она еле сдерживается, чтобы не закричать. При упоминании своего имени, тетя Клава не выдерживает. Она быстро подходит к Мише. Говорит тетя Клава не с Мишей и даже не с завучем. Она бросает слова в воздух поверх Мишиной головы. – Видели, что эта скотина делает? И так всегда. Ты ему слово – он тебе двадцать. Бруной называет. И все с улыбочкой, с подковыркой. Бес в нем. Я давно по–дозревала, а сейчас уверена. В нем бес сидит. Ну и спал, ну и что? Он и во сне может, он все может.
   – Диалектический материализм отрицает наличие… – начинает Миша.
   – Хватит! – завуч встает, быстро складывает папки в стопку. Так же быстро отходит от стола к сейфу с папками в руках, отпирает сейф, почти бросает в него папки. Когда она запирает сейф с папками на ключ, слышно, как гремит ключ в замочной скважине.
   Завуч отходит от сейфа. Кажется, что прическа ее уже не так аккуратна, как раньше, очки сидят не так уверенно и точно.
   – С меня хватит, – говорит завуч почти спокойно. – Все свободны.
   – Можно сказать? – Миша говорит тихо, но уверенно и почти зло. Он знает, что победил.
   – Нет.
   – Это очень важно.
   – Я же сказала– нет.
   Миша пожимает плечами. Вернее, он чуть приподнимает левое плечо. Потом очень тихо говорит:
   – Она в прокуратуру пойдет.
   – Да, – радостно и быстро вставляет тетя Клава, – я к прокурору пойду. Я везде пойду. Я писать буду, в Москву писать буду. У меня заявление есть.
   Тетя Клава расстегивает верхние пуговицы когда–то белого халата. Ничуть не смущаясь, вынимает из необъятного бюстгальтера пачку очень мятых листков бумаги.
   Завуч смотрит на тетю Клаву, смотрит странно. Кажется, что она вот–вот засмеется.
   – Что ж. Давайте заявление.
   Читает завуч быстро. По выражению ее лица трудно понять, что именно написано в заявлении.
   – Это вы писали?
   – Я, – говорит довольная тетя Клава.
   Завуч улыбается. Улыбается завуч не так широко, как обычно улыбается Серега. Улыбка завуча больше похожа на улыбку Миши. Когда завуч улыбается, всем становится не до смеха. Все в детдоме знают, что улыбается она редко, улыбается завуч только в крайнем случае.
   – Чудесно. «Диверсия, саботаж, предварительный сговор». Замечательно! Так. Все свободны, а с Клавдией Никаноровной мы продолжим.
   Серега подъезжает к Мише, берется за веревочку Мишиной тележки. Он вывозит Мишу из директорского кабинета, вывозит быстро. Серега старается выйти как можно быстрее, закрывает за собой дверь.
   Обитая черной кожей дверь закрывается с мягким стуком. Серега смеется. Смеется Серега в полный голос, смеется до слез. Его широкие плечи мелко трясутся: «Миша… Миша… ты даешь!.. ну, ты даешь».
   Миша не смеется. Миша серьезен. Миша никогда не смеется.
   Все дежурство тетя Клава тихо сидит в своей комнате. Она ни на кого не кричит, не бегает по коридору как обычно.
   Вечером тетя Клава режет хлеб. Резать хлеб трудно. Если нарезать хлеб как надо, тете Клаве ничего не останется.
   Самое ценное в хлебной буханке – корка. Каждое дежурство первый кусок хлебной буханки тетя Клава обещает отдать самому послушному мальчику. Первый кусок – самый лучший. Первый кусок – горбушка. Кому достанется горбушка нас с Мишей не интересует. Все равно мы будем есть этот хлеб вместе. У нас есть еще полбутылки подсолнечного масла.
   Тетя Клава подходит ко мне.
   – Хороший мальчик, – говорит она, – вот Рубен – хороший мальчик. Всегда молчит, никогда не жалуется, не спорит.
   Тетя Клава кладет передо мной горбушку. Отходит.
   Мы с Мишей еле заметно переглядываемся. По полгорбушки на каждого у нас уже есть. Горбушка – это хорошо. На горбушку можно налить чуть побольше масла. Горбушку можно долго и вкусно жевать.
   Тетя Клава режет хлеб. В этот раз ее что–то тревожит. Со стороны кажется, что тетя Клава разговаривает с кем–то невидимым, но это не так. Все нормально, все хорошо. Просто тетя Клава разговаривает сама с собой.
   Невидимый спор прекращается. Тетя Клава разворачивает буханку хлеба на столе, уверенно отрезает от нее вторую горбушку. Вторую горбушку тетя Клава отрезает толсто, не жалея.
   Тетя Клава подходит к Мише, кладет горбушку на стол перед ним. Тетя Клава смотрит на Мишу с уважением, почти ласково.
   – Ишь, какой худой, кожа да кости. Вот горбушку возьми, ешь!

АРБУЗЫ

   Кино. В актовом зале на первом этаже идет кино. Мы с Мишей – на втором этаже. Если мы очень захотим, то тоже сможем посмотреть кино. Надо только найти кого–нибудь, кто может снести нас по ступенькам. Один раз я уже видел кино в зале. Тогда я сполз по ступенькам сам. Потом, после кино, на меня долго орали, но это было уже после кино, и мне было все равно. Миша может попасть в кино еще быстрее, чем я. Его и снесут, и занесут. Миша может делать так, что все вокруг делают так, как он хочет. Я не могу.
   В этот раз мы не хотим в кино. Миша сказал, что кино плохое, он видел его два года назад. Ходячие смотрят кино по несколько раз. Ходячим все равно, они не могут запомнить все кино с первого раза. Я – как ходячий. Когда фильм показывают по телевизору, я могу смотреть его снова и снова. Миша говорит, что у меня мозги, как у ходячего. Я ему не верю. Я – лучший ученик в школе. Тогда Миша соглашается. На самом деле, у меня мозги, почти как у ходячего, а это не одно и то же. В любом случае, если Миша говорит, что нам в кино делать нечего, мы остаемся. Я всегда слушаюсь Мишу.
   Вечер. Темно. Мы не зажигаем света, нам не нужен свет. Выключатели высоко. Можно, наверное, было бы попросить кого–нибудь включить свет в коридоре заранее, но тогда пришлось бы объяснять, зачем нам нужен свет, а этого Миша не хотел.
   – Как к тебе относятся в классе? – спрашивает меня Миша.
   – Нормально.
   – Нормально – это как?
   – Нормально – это нормально, я недавно в школе.
   – А синяк на лбу откуда?
   – Я головой бился о спинку кровати.
   – Зачем?
   – Хотел, чтобы он положил меня на кровать.
   – И как результат?
   – Нормально. Он остался лежать в кровати, я – на полу.
   – Слабо бился?
   – Так синяк же на лбу.
   – Значит, слабо. В другой раз сильнее надо стучать.
   – Я изо всех сил стучал.
   – Значит, не надо было стучать совсем. Лоб целее был бы.
   – Так холодно было. Я в кровать хотел.
   – Значит, надо было стучать сильнее.
   Я не понимаю Мишу. Иногда он шутит, иногда серьезен. Миша говорит, что он никогда не шутит.
   – А хочешь, Рубен, – внезапно спрашивает Миша, – его об стену постучат немножко?
   – Зачем?
   – Чтобы он к тебе лучше относился.
   – Я ж тебе имени не назвал.
   – И много людей в твоем классе могут тебя на кровать поднять? У одних рук нет, у других – ног. Я дурак, по–твоему?
   – Нет, не надо. Не думаю, что от битья головой об стену ко мне будут лучше относиться. С людьми надо по–человечески договариваться.
   – У тебя получается?
   – Конечно.
   – А в тот раз?
   – В тот раз не получилось.
   – А наутро?
   – А наутро он мне сказал, что я должен был встать и потянуть его за одеяло.
   – И улыбался при этом?
   – Он всегда улыбается.
   – Может, все–таки об стену?
   – Не надо.
   – Дурак ты, Рубен.
   – Может быть, но не хочу, чтобы из–за меня людей били.
   Миша молчит. Миша не понимает меня. Я из другого детдома. Миша всю жизнь прожил в одном детдоме, он привык.
   – В общем–то, мне все равно, откуда у тебя синяк на лбу. Я не об этом хотел поговорить. Если, например, к вам в комнату вкатятся арбузы, с тобой поделятся?
   – Поделятся.
   – Ты уверен?
   – Уверен. Со мной всегда делятся. Я не уверен, что арбузы просто так покатятся по коридору и попадут именно в нашу комнату.
   – Просто так ничего не бывает. На склад привезли арбузы.
   – Ну и что? В прошлом году тоже привозили. Нам все равно не досталось.
   – В прошлом не досталось, в этом достанется.
   – Дурак ты, Миша. С чего ты взял, что в этом году будет лучше, чем в прошлом?
   – С того, что мне осталось жить сто сорок четыре дня.
   – Не вижу связи.
   – Через некоторое время меня отвезут в дом престарелых, а судя по всему, даже в дурдом, если я волосы не состригу.
   – Состриги волосы.
   – Тогда – в дом престарелых. И там, и там смерть. Какой резон стричься?
   – Никакого.
   – Правильно. Ты арбузов хочешь?
   Я думаю.
   – Нет, не хочу. Воровать нехорошо.
   – Ты еще скажи, что нечестно.
   – Воровать нечестно.
   Темно, совсем темно. Я не вижу Мишиного лица. Мишин голос внезапно меняется. Это все тот же тихий шепот, как и раньше, но на этот раз я точно знаю, что Миша волнуется.
   – А то, что одним все, а другим ничего, это честно?
   – Никто не виноват, что ты инвалидом родился. Надо лучше учиться, потом лучше работать. Тогда и арбузы, и всё, что захочешь, у тебя будет.
   – Ты хорошо учишься?
   – Я – другое дело. Я плохо учусь. То есть, для ходячего я хорошо учусь, если бы я ходячим был, тогда да. А так, для неходячего, – плохо. Говорят, если неходячий может учебник математики за один вечер запомнить, его в Москву забирают.
   – Учебник математики никто не может за вечер запомнить.
   – Умные могут.
   – Но ты не можешь?
   – Я не могу. Я дурак, и ты не можешь, значит, и арбузы тебе не положены. Арбузы для умных.
   Миша уже справился с волнением. Его голос как всегда спокоен.
   – Ползи в туалет. Возьми два горшка. Один затолкай под свою кровать, другой – под мою.
   – Сейчас. Я просто так не поползу в вашу комнату. Мне голову оторвут.
   – Не бойся. Я подстрахую. Федька до конца фильма тут будет. Я скажу, что я первым в палату вернулся.
   – Пусть Федька тогда горшок тебе и принесет.
   – Он и принесет. Но сегодня мне нужно два горшка. Как он понесет два горшка у всех на виду?
   Я ползу по коридору. Толкаю металлический горшок перед собой, заползаю в комнату к старшеклассникам. Первый горшок у Миши под кроватью. Кода выползаю из Мишиной комнаты – боюсь. Старшеклассников боятся все. Миша тоже старшеклассник, но Мишу я не боюсь. Миша – мой друг. Потом уже спокойней ползу за горшком для себя.
   – Миша, я знаю, зачем горшки.
   – Я думал, не догадаешься. Ты арбузы когда–нибудь ел?
   – Ел. В Ленинграде, в больнице.
   – Говорят, после арбузов всегда писать хочется.
   – Не знаю. Я маленький кусочек съел. Мне один грузин рассказывал, что он один мог целый арбуз съесть. Он говорил, что в туалет потом долго надо бегать.