Галковский Дмитрий Евгеньевич. Бесконечный тупик

   С этой фразы все начинается, на ней же всё и заканчивается. Либо вы эту фразу проглотили и тогда «от простого к сложному» примете и всё остальное целиком, без оговорок. Либо вы швыряете серый том об стену. (307) Оба варианта одинаково подлинны. Поэтому собственно КРИТИКА гегельянства совершенно невозможна, даже невероятна. Так что предисловие к третьему изданию всё той же «Энциклопедии» может быть прочитано лишь чисто извне или столь же чисто изнутри:
   «Со времени выхода в свет второго издания появилось много отзывов о моих философских работах, которые большей частью обнаружили, что их авторы имеют мало призвания к этому делу. Такие легкомысленные возражения на произведения, которые продумывались в продолжение многих лет и были обработаны со всей серьёзностью, приличествующей предмету и удовлетворяющей научным требованиям, являют собой отнюдь не утешительное зрелище дурных страстей: самонадеянности, заносчивости, зависти, оскорбительного неуважения и т. д., и уж нечего говорить, что в них нет ничего поучительного».
   Это классический идеологический текст. Максимальная конкретность характеристик при максимальной абстрактности их адресования. Либо вы внутри этого текста, и тогда все, кто не с вами, тот против вас. Либо вы Гегелю не верите, и тогда гегелевские филиппики становятся обоюдоострыми. Подчёркиваю, что первый вариант восприятия так же правомерен, как и второй, так как текст предисловий это не обычный идеологический текст, это идеологический текст Гегеля. А Гегель великий философ. Вы можете ввериться Гегелю. Можно так же «ввериться» примитивному шарлатану. Но оба говорят «верьте мне». Поэтому от них легко отделаться. Принять или не принять. И всё.
   Не то Бердяев. От него так просто не отделаешься. Он цепляется за вас, вворачивает в круговорот мысли, изламывает ваше "я", ставит перед вашим собственным затылком. Ощущение от его книг – «дурак». А всё думается о нём, думается. О Гегеле совсем не думается. Бердяев бездарность. Но эта бездарность своя, настолько своя, настолько наша, что это даже гениально. В результате и получается: добротный талант. Можно не читать. Но читать тоже можно.

259

   Примечание к №238
   «не так уж ненормальна была Яшина страсть»
   (В.Набоков)
   Яша был потомком еврея, крещённого отцом Чернышевского. Выкрест по обычаю взял фамилию крестившего. То есть полное имя персонажа – Яков Чернышевский. (375)
   Розанов писал в «Людях лунного света»:
   «Значение Чернышевского в нашей культуре, конечно, огромно. Он был 1/2 урнинг (т. е. педераст. – О.), 1/4 урнинг, 1/10 урнинг».

260

   Примечание к №248
   И всегда противные оговорки. (В «Вехах»)
   У всех авторов сборника фразы о «тёмных силах царской деспотии». Иногда явно искусственные, «для порядка», чаще – совершенно искренние. Конечно, великий русский философ Семён Людвигович Франк вполне искренен, когда пишет в своей статье «Этика нигилизма», что бессмысленно обвинять правительство в поражении революции 1905 года, так как»
   это приблизительно равносильно обвинению японцев в печальном исходе русско-японской войны".
   Интересно, что Зеньковский в «Истории русской философии» именно Франку отводит роль завершителя «системосозидающего периода русской религиозной философии» (т. е. Соловьёв начал, а Франк закончил). В этой связи уместно вспомнить историю обращения Семёна Людвиговича, изложенную А.В.Карташёвым в статье «Идеологический и церковный путь Франка»:
   «После манифеста 17 апреля 1904 г. о свободе совести и октябрьской конституции 17 октября 1905 г. пали одно за другими моральные препятствия для еврея принимать православие. Никто уже не мог впредь упрекнуть крестившегося, что это делается для карьеры: для права на государственную, судебную и профессорскую службу».
   Аргумент веский, свидетельствующий о глубоком понимании Франком православия. Действительно, до 1905 люди могли подумать, что он это специально. Ну как тут быть христианином, да ещё христианином-философом!
   Впрочем, обвинять Франка в непонимании азов православия, психологический настрой коего ясен и ребенку, бессмысленно. С равным успехом в этом можно было бы обвинять японского самурая.

261

   Примечание к №240
   «Хочу быть Буддой и Шопенгауэром» (В.Розанов о Толстом)
   Мережковский писал об отлучении:
   «Определение Синода о Л.Толстом имеет … огромное и едва ли … сейчас вполне оценимое значение: это ведь в сущности первое, уже не созерцательное, а действенное и сколь глубокое, историческое соприкосновение русской церкви с русскою литературою пред лицом всего народа, всего мира». Толстой после Гоголя единственный русский писатель, взявшийся за разработку богословских проблем. Но у Гоголя всё же осталась христианская точка зрения – в этом его трагедия. У Толстого – сплющенное, невежественное, архаичное язычество. Однако он искренен.
   Толстой вывернул на всеобщее обозрение изнанку русского писателя и русского писательства. (264) Подоплёку. Я уверен, что если бы Набоков вместо энтомологии увлёкся богословием, он написал бы что-то аналогичное.

262

   Примечание к №77
   Бог знает обо мне, видит.
   В том-то и дело, что не видит и не знает. Отсюда униженное, нелепое шныряние по коридорам (275), навязывание всем своих рукописей. «Русский с орденом» – сниженный вариант этого феномена – «русский с рукописью». Это орден, но необычный, неизвестный (что-то вроде «Льва и Солнца»), и его надо всем назойливо объяснять: «Это тебе не хухры-мухры, это, батюшка, орден».
   Я некрасивый, нищий и меня продали в ничтожества. Но я необыкновенный, гениальный. И могу за счёт этого всё прекрасно изменить. Однако моя необыкновенность не продаётся. Она хороша для наследных принцев, миллиардеров. Её нельзя реализовать. Это как волшебник, который ничего для себя лично сделать не может, хотя бы чего-нибудь косвененькое. Он сам околдован своим колдовством (276) и не в состоянии даже просто убедить окружающих в том, что он это он – волшебник. Ему никто не верит. Так уж лучше помалкивать.

263

   Примечание к №258
   Талантливое ничто. Это антииудаизм. Тоже вид духовного паразитизма.
   Русским нужен активный донор, которого можно доводить. Интересны не сокровища сами по себе, а их обладатель. И русский раскрывается перед донором, очаровывает его. Очаровывает как самоцель, а не для чего-то. В логическом конце это приводит к САМОПАРАЗИТИЗМУ. Русский паразитирует на себе, на собственных мыслях. Набоков начал с комментариев к «Евгению Онегину», но не смог остановиться и написал «Бледный огонь». (270) В примечаниях к поэме Джона Шейда комментатор приводит высказывание в свой адрес вдовы поэта:
   «Позднее мне говорили, что, упоминая меня на людях, она называла меня „слоновый клещ“, „королевских размеров овод“, „глист“, „чудовищный паразит гения“. Я прощаю её – её и всех».
   Действительно, почему бы не простить «всех», если «все» это я, Набоков. «Бледный огонь» состоит из поэмы, то есть «дебюта», комментария к этой поэме, который одновременно является самостоятельным произведением, не имеющим с первой частью ничего общего, – «миттельшпилем», и, наконец, из «эндшпиля» – именного указателя к комментарию – серии щелчков по носу прилежного читателя. Хотя «Бледный огонь» англоязычное произведение, но ирония национального рока сделала саму структуру этой вещи гротескно русской. Интересно, что «миттельшпиль», формально наименее творческая часть романа, фактически на порядок выше «дебюта» по мощи фантазии. Собственно ничто, «комментарии», превращаются во всё. Сотворение «Зембли» (вымышленная страна Набокова). Вымысливается целая страна. С природой, историей, своим языком, своими страшными масонами и тупыми коммунистами. (А в «Аде» почти планета.) И всё как безумный комментарий к поэме. В такой системе отсчёта и русская история может обернуться фантасмагорическим «комментарием» к «Онегину».

264

   Примечание к №261
   Толстой вывернул на всеобщее обозрение изнанку русского писателя и русского писательства.
   Соловьёв смеялся над Ницше:
   «Оставаясь всё-таки филологом, и слишком филологом, Ницше захотел сверх того стать „философом будущего“, пророком и основателем новой религии. Такая задача неминуемо приводила к катастрофе, ибо для филолога быть основателем религии так же неестественно, как для титулярного советника быть королём испанским. Говорю не о расстоянии рангов, а о различии естественных способностей. Хорошая филология без всякого сомнения предпочтительнее плохой религии, но самому гениальному филологу невозможно основать хотя бы самую скверную религиозную секту».
   Только не в России. У нас Толстой преспокойно основал новую религию, новую церковь. И сделал это просто. Без напряжения. Естественно.
   Теперь учтите, что Толстой из русских писателей первой величины самый позитивный, самый реалистичный. Поэтому в нём общий ПРОЦЕСС и открылся с удивительной наивностью. Вся русская литература это огромный Толстой (неизмеримо более сложный), а то, что произошло после 1917 года, это увеличенное в миллион раз толстовство, продукт Толстого, умноженного на Пушкина, Гоголя, Достоевского.
   Соловьёв не избежал общей участи. Собственно, говоря о Ницше, он сказал только о себе. Правда, из-за его органической враждебности русскому слову Соловьёв создать ничего не сумел. Но общий замысел был тот же. И сухая форма удалась даже лучше (соловьёвство). Не секта, а схема секты (271), мундир несуществующей армии.

265

   Примечание к №254
   Единственное, что отличает его от моралистов XVIII в., это русское спохватывание, хотя и достаточно рудиментарное.
   Бердяев договорился до того, что его русская идея правильная, а русский народ неправильный (274), не соответствующий его идее. Он писал в 1918 году в предисловии к своему сборнику «Судьба России»:
   «Не вера, не идея изменилась, но мир и люди изменили этой вере и этой идее … Русский народ не захотел выполнить своей миссии в мире, не нашёл в себе сил для её выполнения, совершил внутреннее предательство».
   Совершенно непонятно, как можно изменить национальной идее, изменить року, фатуму. Это так же нелепо, как изменение собственной национальности или возраста. Тут Бердяев, конечно, запутался. Фраза об измене «народа» удобно выносит самого автора за рамки страшных событий, а претензии на объективное понимание национальной веры и национальной идеи подымают его, жалкую жертву, до вершин мирового Олимпа. На самом деле, если и произошла измена, то лишь измена вере и идее самого Бердяева, которые он так легкомысленно отождествил с национальным универсумом. То есть произошло опровержение «национальной идеи Бердяева» как несоответствующей национальной идее России. Одновременно произошло и окончательное включение бердяевщины в национальную идею как некой частности. А именно включение в качестве локального проявления такого свойства Национального Рока России, каковым является сатанинское злорадство (280).
   Бердяев, вслед за десятком других русских мыслителей, почему-то решил, что русская идея хорошая. Надо сказать, что потрясающая наивность этого решения Бердяева всё же отчасти мучила, и отсюда его беспомощный антиномизм. Но этот антиномизм являлся лишь примитивной формой заглушечного мышления, не больше. То есть элементарным индивидуальным осуществлением настоящей русской идеи. Попытка самопознания могла бы помочь тут Бердяеву, помогла бы нащупать некоторые действительные черты национальной идеи. Он мог бы понять её через осмысление собственного понимания национальной идеи. Но тайна национального рока оказалась ему недоступной. Он просмотрел её своими простыми-пустыми фасетками паука. Бердяев однодум. В философии однодума нет тайны, точнее, его тайна выразима, это тайна с маленькой буквы, «тайна в стенном шкафу». Однодум пишет одну книгу. Все остальные – лишь вариации. При «многодумности», полифонии тайна невыразима и вылезает своими краями в реальность лишь через удивительно красивые повторы отдельных тем, непосредственно с ней не связанных. Тайна на изломе ветвей. Неестественность, неорганичность переплетения наталкивает ищущий глаз на поиск спрятанного смысла, внутренней естественности и органичности. Это «я» человека и его «речь». Таков, конечно, Розанов. А у Бердяева речь стала его «я» и, следовательно, лишь закрыла густой вуалью окружающий мир. Слишком панибратски стал он обращаться с национальным архетипом.

266

   Примечание к с.20 «Бесконечного тупика»
   русской штунды, «рационального православия» не получилось и получиться не могло. Это было ясно уже по биографии Белинского
   Не в том дело, что он был социалист, материалист и т. д. А в том, что он был никто. Человек с психологией и взглядами провинциального журналиста, человек, который лежал на диване и читал «книжки». «А в книжках вот еще што написана». Логика его «взглядов» (Белинский в 183… году резко изменил свой взгляд на…) это логика прочтения книжек, которые случайно попадались под руку. Прочел книжку про социалистов – он социалист, прочёл книжку про Гегеля – гегельянец. Часто и этого не нужно было, «ребята рассказывали» (под лук и водку). Причём чем абстрактнее была усваиваемая идея, тем чаще источником были именно ребята. Белинский открыто признавался, что у него «трещит голова» не только от книг Гегеля и Канта, но и от брошюр Герцена. Никакой логики развития. Только логика чахоточной злобы. (Говорил, сетуя на цензуру, запрещавшую нецензурные выражения:
   «Природа осудила меня лаять собакою и выть шакалом, а обстоятельства велят мне мурлыкать кошкою, вертеть хвостом по-лисьи.»)
   Жутко становится, как подумаешь, что бедняга Достоевский через 20 лет после смерти неистового Виссариона всё ночей не спал, бесился, кричал, доказывал, опровергал (268). А спорить не нужно было. С людьми такого уровня не спорят.

267

   Примечание к №253
   Если убрать у него этих бесконечных Кукиных, Квакукиных и Ракукиных
   А вообще-то в хармсовские «Случаи» русские фамилии так и просятся. Но в 30-е русская судьба стала еврейской судьбой. Евреи связались с русскими. Приняли в себя русский хаос… И, пожалуй, в первый раз за всю свою историю не смогли подчинить, переварить чужую кровь. Евреям перестало везти, пошла не та карта и начались трагедии. Тысячу раз прав Розанов, сказавший в «Апокалипсисе», что место евреев – у «подножия держав», у «сапога».
   Он писал:
   «Я раз посмотрел в иллюстрированном журнале – Нахамкиса: и, против неприятного Ленина, сказал: – „Как он серьезен“ … Только по глупости и наивности евреи пристали к плоскому дну революции, когда их место – совсем на другом месте, у подножия держав (так ведь и поступают и чтут старые НАСТОЯЩИЕ евреи, в БЛАГОРОДНОМ: „МЫ – РАБЫ ТВОИ“, у всего настояще великого „Величит душа моя Господа“ – это всегда у евреев, и всегда – в отношении к великому и благородному в истории). О, я верю, и Нахамкис приложился сюда. Но – сорвалось. (Розанов писал, что до революции Нахамкис-Стеклов подавал прошение на высочайшее имя о перемене фамилии. Но его „отодвинули кончиком носка сапога“. – О.) Сорвалось не-»величие", и он ушёл, мстительно, как еврей, – ушёл «в богему». «Революция так революция». «Вали всё». Это жид и жидок и его нетерпеливость".
   Вот. Еврейская нетерпеливость переплелась с русской мечтательностью. И как подумаешь, ну куда в иерусалимские дворяне полезли? Оставили бы русских в покое, не надо было связываться. Теперь они навечно связались с русской историей. Теперь не убегут. Троцкого и в Мексике топором достали. Влез в русскую историю – уже не вылезешь. У нас вход рупь, выход – два. Тут судьба. Монголы влезли – и русские в Урге, влезли поляки – и русские в Варшаве, влезли немцы – и русские в Берлине. И везде приносят с собой хаос, разрушение. «Я тебе добра хочу». Русский сложен, ох, сложен. (269) Таким народом управлять необычайно трудно. Сами русские себя отлично понимали и всегда наверх нерусских дурачков пропихивали – «придите володеть нами».
   Розанов писал в той же главе «Апокалипсиса»:
   «В революции нашей в высшей степени „неясен“ еврей. Как он во всём не ясен и запутался во всей европейской цивилизации.»
   Но верно и другое. Русские – единственный народ мира, который сам в еврейскую историю запутался. Русскими евреи осложнены. Евреи сели в сани, а русские их потеряли. «Не в свои сани не садись».

268

   Примечание к №266
   бедняга Достоевский через 20 лет после смерти неистового Виссариона всё ночей не спал, бесился, кричал, доказывал, опровергал
   Причём кричал, предварительно закрыв все двери и окна, спустив шторы и погасив свечи. В условиях беспощадной масонской цензуры печатно Фёдор Михайлович вынужден был сдабривать свои высказывания кисло-сладкими комплиментами (кстати, первый вариант его воспоминаний о Белинском вообще «затерялся»). И лишь в сугубо личных письмах к Страхову достаточно ясно прорывалось подлинное отношение к великому критику:
   «Смрадная букашка Белинский (которого Вы до сих пор ещё цените) именно был немощен и бессилен талантишком, а потому и проклял Россию и принёс ей сознательно столько вреда … это было самое смрадное, тупое и позорное явление русской жизни. Одно извинение – в неизбежности этого явления. И уверяю Вас, что Белинский помирился бы теперь на такой мысли: „А ведь это (террор и установление тирании. – О.) оттого не удалось Коммуне, что она всё-таки прежде всего была французская, то есть сохраняла в себе заразу национальности. А потому надо приискать такой народ, в котором нет ни капли национальности и который способен бить, как я, по щекам свою мать (Россию)“. И с пеной у рта бросился бы вновь писать поганые статьи свои, позоря Россию, отрицая великие явления её (Пушкина), – чтоб окончательно сделать Россию ВАКАНТНОЮ нациею, способной стать в главе ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКОГО дела. Иезуитизм и ложь наших передовых двигателей он принял бы со счастьем. Но вот что ещё: Вы никогда его не знали, а я знал и видел и теперь осмыслил вполне. Этот человек ругал мне Христа по-матерну, а между тем никогда он не был способен сам себя и всех двигателей всего мира сопоставить со Христом для сравнения. Он не мог заметить того, сколько в нём и в них мелкого самолюбия, злобы, нетерпения, раздражительности, подлости, а главное, самолюбия. Ругая Христа, он не сказал себе никогда: что же мы поставим вместо него, неужели себя, тогда как мы так гадки. Нет, он никогда не задумался над тем, что он сам гадок. Он был доволен собой в высшей степени, и это уже была личная, смрадная, позорная тупость».
   И всё же, как ни ругал Белинский Христа, уйти от него он не смог. Ходил кругами вокруг и проклинал. И как ни ругал Достоевский Белинского…

269

   Примечание к №267
   Русский сложен, ох, сложен.
   Русский народ очень сложный, нервный. Даже простой крестьянин, рабочий сложен, запутан. Непредсказуем. Иван Карамазов говорит:
   «Я как та крестьянская девка… знаете, как это: „Захоцу – вскоцу, захоцу – не вскоцу“. За ней ходят с сарафаном, али с панёвой, что ли, чтоб она вскочила, чтобы завязать и венчать везти, а она говорит: „Захоцу – вскоцу, захоцу – не вскоцу“… Это в какой-то нашей народности…»
   Еврей же ровен, прост. Его кровь старая, устоявшаяся. Розанов писал:
   «Сила еврейства в чрезвычайно старой крови… Не дряхлой: но она хорошо выстоялась и постепенно полировалась (борьба, усилия, изворотливость). Вот чего никогда нельзя услышать от еврея: „как я устал“ и „отдохнуть бы“».
   Кровь евреев настолько старая, что, чтобы не свернуться, ей нужны инъекции чужой, молодой крови.
   Русские вечные подростки, доноры. Чужая кровь со времен варягов у них проталкивается в центр, становится основой для русских вливаний. Русские живут 1000 лет, но всё ещё «развивающаяся нация», подростки. Неслучайно роман, где так много говорится о сути национального характера, Достоевский так и назвал: «Подросток».

270

   Примечание к №263
   Набоков начал с комментариев к «Евгению Онегину», но не смог остановиться и написал «Бледный огонь».
   Как известно, существуют два вида комментариев: герменевтика, то есть «герметический» анализ текста, строгое следование его содержанию, и экзегетика – «мысли по поводу». Для еврейской и русской культур из-за их дуализма свойственно смешение первого и второго. Для еврея внешняя экзегетика оказывается по сути герменевтикой. Для русского – наоборот.
   «Бледный огонь» антисемитская книга, так что необыкновенно интересно прочитать комментарии еврея к этому произведению (а ведь где-то вышли, наверняка).

271

   Примечание к №264
   (соловьёвство) не секта, а схема секты
   Фраза из «Чтений о богочеловечестве»:
   «Свободным актом мировой души объединяемый ею мир отпал от Божества и распался сам в себе на множество враждующих элементов: длинным рядом свободных актов всё это восставшее множество должно примириться с собою и с Богом и возродиться в форме абсолютного организма».
   «Философия всеединства» Соловьёва и направлена на объединение множества филологических элементов в единое целое. (272) Гегельянство было уже из-за специфики немецкого языка (всегда «становящегося») занято в основном созданием словесной модели акта порождения. Соловьёв сконцентрировал своё внимание на завершении. В акте творения Гегель подражал Богу. Разумеется, в этом есть нечто дьявольское. Нечто. Но вот Соловьёв, в сущности, захотел свернуть мир внутрь, исправить пошатнувшийся космический порядок, что ли. Но проблема неоплатонизма это проблема человекобожия. С точки зрения неоплатонизма совершенно неясно, зачем это Единое распалось на множество отдельных вещей. Внутри христианства этой проблемы не существует. Но и для неоплатонизма и для христианства тем более непонятно, зачем множество должно снова слиться в нечто единое. Зачем? С точки зрения человеческой, это уничтожение. С точки зрения христианской – дело не человеческое, а божественное, уму нашему недоступное.
   В своих воспоминаниях о юности Соловьёв с кокетливой иронией писал:
   «Я был тогда отчасти славянофилом и потому, хотя допускал, что немцы могут упразднить вселенную в теории, но практическое исполнение этой задачи возлагал исключительно на русский народ, причем в душе я не сомневался, что первый сигнал к разрушению мира будет дан мною самим».
   И далее Соловьёв вспоминает свою беседу со сверстником-нигилистом:
   «Мы были вполне согласны в том, что существующее должно быть в скорейшем времени разрушено. Но он думал, что за этим разрушением наступит земной рай, где не будет бедных, глупых и порочных, а всё человечество станет равномерно наслаждаться всеми физическими и умственными благами в бесчисленных фаланстерах, которые покроют земной шар, – я же с одушевлением утверждал, что его взгляд недостаточно радикален, что на самом деле не только земля, но и вся вселенная должна быть коренным образом уничтожена, что после этого если и будет какая-нибудь жизнь, то совершенно другая жизнь, непохожая на настоящую, чисто-трансцендентная …В заключение спора мой противник заметил, что наши теоретические воззрения могут расходиться, но так как у нас ближайшие практические цели одни и те же, так как мы оба „честные радикалы“, то и можем быть друзьями и союзниками, и мы с чувством пожали друг другу руку».

272

   Примечание к №271
   «Философия всеединства» Соловьёва и направлена на объединение множества филологических элементов в единое целое.
   Собственно, это «писательская философия». Соловьёв максимально абстрактно (и следовательно, максимально прозрачно) выразил идею писательства и особенно писательства русского. Но, словесно неодарённый, он пришел к мучительному и смехотворному результату. Соловьёвский синтез (порождение) совершила русская литература как процесс. Закончил его Набоков, в форме уже безопасной, так как сам «акт» был создан до него и Набоков был нравственно свободен. Розанов же, из-за своей уникальной в русской культуре философско-писательской природы, наиболее близко подошёл к осознанию общей программы.