Страница:

• << Первая
• « Предыдущая
• 18
• 19
• 20
• 21
• 22
• 23
• 24
• 25
• 26
• 27
• 28
• 29
• 30
• 31
• 32
• 33
• 34
• 35
• 36
• 37
• 38
• 39
• 40
• 41
• 42
• 43
• 44
• 45
• 46
• 47
• 48
• 49
• 50
• 51
• 52
• 53
• 54
• 55
• 56
• 57
• 58
• 59
• 60
• 61
• 62
• 63
• 64
• 65
• 66
• 67
• 68
• 69
• 70
• 71
• 72
• 73
• 74
• 75
• 76
• 77
• 78
• 79
• 80
• 81
• 82
• 83
• 84
• 85
• 86
• 87
• 88
• 89
• 90
• 91
• 92
• 93
• 94
• 95
• 96
• 97
• 98
• 99
• 100
• 101
• 102
• 103
• 104
• 105
• 106
• 107
• 108
• 109
• 110
• 111
• 112
• 113
• 114
• 115
• 116
• 117
• Следующая »
• Последняя >>

   Аргумент профессионала. Аргумент человека, всё это ВИДЯЩЕГО.

812

№806
   Не вам говорить о Чехове. Вот вы, еврей, человек нерусской культуры…
   В 1897 г., но конечно для себя, в личном дневнике, Чехов писал:
   «Такие писатели, как Н.С.Лесков … не могут иметь у нашей критики успеха, так как наши критики почти все – евреи, не знающие, чуждые русской коренной жизни, её духа, её форм, её юмора, совершенно непонятного для них, и видящие в русском человеке не больше не меньше, как скучного инородца».

   Примечание к №802
   И тут бы чуть-чу-уть подправить.
   Сам Достоевский, увы, был на это совершенно неспособен. Ему не хватало ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОГО злорадства (827), и он тут же, повторяя идиотские сентенции славянофилов и предвосхищая уже менее невинные силлогизмы Соловьёва, завел писательскую ахинею:
   «Но, однако, в чём выгода России? Выгода России именно, коли надо, пойти даже и на явную невыгоду, на явную жертву, лишь бы не нарушать справедливости … Эта идея есть, между прочим, и всеединение славян (846), но всеединение это – не захват и не насилия, а ради всеслужения человечеству … назначение и роль эти не похожи на таковые же у других народов, ибо там каждая народная личность живёт единственно для себя и в себя, а мы начнем теперь, когда пришло время, именно с того, что станем всем слугами, для всеобщего примирения. И это вовсе не позорно, напротив, в этом величие наше, потому что все это ведёт к окончательному единению человечества».
   Некий профан узрел сквозь покров сокровенной тайны свет шестиконечной звезды. Весьма похвально. Незримо поприветствуем его, но не будем вводить в храм сей и сажать за братский стол наш, ибо узрел свет не по предначертанию Великого Архитектора, а самовольно. Он слышал, но не уразумел, произнес, но не сказал. Полагаем также, хоть и есть в его словах свет истины, но не пристало даже и нам, российским братьям, указывать старшим на путь их. По ничтожеству и смиренному скудоумию нашему полагаем, что Франция и Англия должны возжечь семисвечник всечеловечества и принести себя в очистительную жертву вселенскому братству. А мы взойдем токмо по стопам доблестных братьев наших, ибо есть время для старшего и есть время для младшего…
   Надеюсь, слишком ещё юные, но трудолюбивые и искренние русские братья изыщут в конце концов средства для достаточного и необидного отблагодарения Всемирного Братства за Великую Революцию, столь радостно принятую скромным и простым народом нашим. Мы помним, кто есть кто, и отнюдь не в бесплодных спорах с нашими, пускай и гениальными писателями, но не посвящёнными в Тайны, проводить время будем. Готовьтесь к весёлому времени и обильной жатве. Будут на пире том течь вино и звучать заздравные речи.

   Примечание к с.44 «Бесконечного тупика»
   литература один из самых лживых видов искусства
   У Маркеса в одном из романов («Сто лет одиночества») промелькнула фраза:
   «Литература – самая лучшая забава, придуманная, чтобы издеваться над людьми».
   Что такое, кстати, «магический реализм» Маркеса? – Реализм, доведённый до конца, издевательское «повествование» барона Мюнгхаузена (особенно в его иммерманновском варианте), возведённое в куб ассоциативным мышлением ХХ века. Барон, сидя на ядре, заодно полистал Юнга.
   Архетип писателя – деревенский враль. Профессиональный лгун, ложный философ. Философ, который лжёт. Причём лжёт вдохновенно. Это даже не софист с его отстранённой ложью, ложью, разъятой правдой, – нет, это лгун «от Бога».

   Примечание к №756
   психологию белинских и петрашевских он всё же уяснил себе вполне
   Достоевский писал:
   «Это мошенники очень хитрые и изучившие именно великодушную сторону души человеческой, всего чаще юной души, чтоб уметь играть на ней, как на музыкальном инструменте».

   Примечание к №810
   уже в 1875 террорист Мышкин пытается спасти из ссылки Чернышевского
   В 1919 году молодая девушка, работница одного из советских учреждений в Царицыне, Валя Першикова, вырвала из брошюры портрет Ленина и пририсовала Ильичу рожки. О последствиях этого деяния каким-то чудом узнал Сам. Тут же из Кремля была отбита телеграмма:
   «Царицын, Предгубчрезкома П.П.Мышкину. За изуродование портрета арестовывать нельзя. Освободите Валентину Першикову немедленно, а если она контрреволюционерка, то следите за ней».
   На тексте сигнала же черканул: «Материал весь отдать фельетонистам». Добрый, умный, великодушный журналист.

   Примечание к №807
   Ясно видно, что надо было сделать, "кого убить "
   И тогда видно было. Победоносцев опубликовал ряд характерных писем, полученных им во время народовольческого террора. Например:
   «Царь убит среди бела дня, в своей столице, совершено самое гнусное, самое подлое, самое неслыханное злодеяние руками таких анафем, таких скверных дьяволов, что положительно не веришь тому, что почти видел и осязал; прошло с тех пор много дней, мы продолжаем ничего не делать, пьём, едим, спорим, ссоримся, миримся, всё как будто обстоит благополучно, и как будто ничего необыкновенного не произошло … Что сделано для успокоения общества? Ровно ничего … Знаете ли, что я Вам доложу: народ – Россия – за всё это спасибо не скажет, судьи чуть ли не три часа рассуждали в комнате, какое наказание назначить преступникам, будто менее повешения можно было что-нибудь сказать; да мы и этой казнью недовольны, измучить их следовало и главное допытаться, чтобы они сказали всё, что знают. По-нашему, все эти „балаганных дел мастера“ изменники: Кони, председатель, судивший Засулич, Александров, защищавший её, прокурор, столь осторожно обвинявший её, присяжные, оправдавшие её, Мровинский и все сопровождавшие его полицейские чины при осмотре сырной лавки на Садовой, сенатор Фуке и его товарищи, так утончённо и гостинно обращавшиеся с этими извергами, зверями бешеными, как юродивые или изменники, должны быть казнены, или сосланы на каторгу … Пора перестать робко открещиваться от этого зла, необходимо вступить с ним, сию же минуту, в жестокую, неумолимую, кровавою борьбу, не жалея на эту борьбу: ни денег, ни наград, ни казней, ни пыток, ни боярства своего, ни щепетильности, ни белых своих ручек, перещеголять в средствах борьбы с этим злом самих злодеев, помня, что Бог и совесть велят делать всё, что нужно для защиты: религии, царя, семьи его и семьи вообще, собственности, а значит и родины, и что тот слуга, который бережёт не только свою жизнь, но и репутацию свою, когда спасение царя и народа требует принести в жертву и то и другое – есть изменник и больше ничего … Социалисты не люди, они звери бешеные, следовательно они вне закона … а поэтому они, попавшись, должны пропадать без вести: пилюли, ради которых человек умирает без страданий, в этих случаях вещь необходимая… Скажу ещё следующее: главные деятели Драгоманов, Лавров и им подобные злодеи, даже известные иноземные социалисты, должны погибнуть, это необходимо для спокойствия не только русского царя и русского народа, но необходимо для спокойствия всего мира, избиение же их в Цюрихе, Париже, Лондоне и других местах может быть очень легко произведено деньгами и помощью искусных людей, преданных делу. За деньги в Италии и в Лондоне зарежут одновременно много злодеев; убиение же нескольких таких злодеев распространит ужас и деморализацию в их лагере… В глазах же Европы и всего мира это дело должно быть делом частной секретной компании, состоящей из богатых людей, неизвестных правительству, им разыскиваемых, и готовому строго наказать за столь преступное деяние…»
   Что можно сказать на это? Только руками развести: верно, правильно, согласен полностью. Разногласия сейчас могут быть только в смысле масштаба: забирать надо было ещё глубже, серьёзней. Но стоит начать приближаться к тому времени, и всё постепенно рушится, переворачивается с ног на голову. Миф кругл, и старт с Земли превращается в падение на Луну.

   Примечание к №723
   Почему Розанов был столь увлечён темой секса
   Собственно то же самое, но под несколько иным углом. Ещё в 90-х годах в работе «Красота в природе и её смысл», написанной по поводу эстетических воззрений Соловьёва, Розанов дал блестящую и исчерпывающую характеристику гениальной личности. То есть – себя. От разлетающейся асимметрии лица гения до выморочности его рода, или совсем пресекающегося или выбивающегося в женскую и бесплодную линию. Гения – ненавидят современники, забывает следующее поколение и вспоминают лишь потомки, но уже не как личность, ибо человек мёртв, а как совокупность идей, давящих индивидуальность новой генерации, загоняющих невысокую поросль самостоятельной мысли в громадный ствол. Но несомненно, что, по крайней мере полуосознанно, Розанов во вдохновенных строках об обречённом одиночестве гения говорил о себе. «О понимании» мог писать только человек с настроем гения. Отказ от этого труда вовсе не следствие внешнего неуспеха (когда же МЫСЛИТЕЛЯ он останавливал?), а интуитивный ужас перед заурядной гениальной судьбой, перед одиноким младенческим плачем среди звёзд… И в этом аспекте обращение Розанова к эротике, и даже просто к тяжёлому животному сексу, все эти писания о физиологической эстетике гениталий, есть гениальный ход конём. То есть программа стать СВЕРХГЕНИЕМ. Изменить свой рок нельзя, но наверное можно дополнить, изогнуть. И тогда исключительные преимущества осуществлённой гениальности (трагическое величие) будут дополнены радостями простой земной жизни. Жёнушкой, детишками, солнышком. И действительно, удалось. В конце крах, смерть, которой всегда, с ранних лет захвачен лунный гений, но в известный момент Розанову удалось создать почти полную иллюзию счастливого обывательского быта. Но зато рок неумолим, и оттянутая тетива бьёт по рукам – в конце исчезло всё. Сама страна на глазах умирающего Розанова исчезла.

   Примечание к №796
   Конечно, Достоевский «залетел» неслучайно, но причины тут не столько политические, сколько психологические.
   И мистические. Мережковский совершенно правильно говорил, что внутренней причиной фурьеризма Достоевского, как это ни парадоксально, послужила его религиозность. То есть «стремление пострадать», усугублённое вообще стремлением к крайностям.
   Мережковский писал:
   «Если кто-либо когда-нибудь был невинен в социализме, по крайней мере, в том социализме, за который преследовало тогдашнее русское правительство, – то это, конечно, Достоевский. Он сделался мучеником и едва не погиб за то, во что не только ни минуты не верил, но что ненавидел всеми силами души. Что же влекло его к этим людям? Не то же ль, что всю жизнь заставляло его искать самого трудного, бедственного, жестокого и страшного, как будто он чувствовал, что ему нужно „пострадать“, чтобы вырасти до полной меры сил своих? Или, он переходил за черту, играя опасностью среди политических заговорщиков, так же, как играл он ею всегда и везде, как впоследствии – в карточной игре, в сладострастии, в мистических ужасах?»
   Да, но попал Достоевский на каторгу все-таки не из-за «карточной игры», не из-за «сладострастия» и даже не из-за «мистических ужасов». Всё проще. Он подумал, где-то мысль мелькнула, а добрые люди, сама Россия подхватила и «оформила». Все свои крайности Достоевский совершал в фантазии, то есть не совершал. Но в политической сфере хватило и фантазии. Тут мистические причины, но не только в Достоевском, а и в макрокосмичной ему среде России. Не только «готовность пострадать», но и чьё-то радостное принятие этих страданий, их ожидание и предвкушение.

   Примечание к №793
   Я бы мог стать монахом.
   Леонтьев писал:
   «Социализм, то есть глубокий и насильственный экономический и бытовой переворот, теперь видно неотвратим, по крайней мере ДЛЯ НЕКОТОРОЙ ЧАСТИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА. Но, не говоря уже о том, сколько страданий и обид его воцарение может причинить побеждённым, сами победители, как бы прочно и хорошо ни устроились, очень скоро поймут, что им далеко до благоденствия и покоя … (Возможно) законы и порядки их будут несравненно стеснительнее наших, строже, принудительнее, даже СТРАШНЕЕ. В последнем случае, жизнь этих НОВЫХ ЛЮДЕЙ должна быть гораздо тяжелее, болезненнее жизни хороших, добросовестных монахов (887) в строгих монастырях, например на Афоне. А эта жизнь, для знакомого с ней, очень тяжела (хотя имеет, разумеется и свои, совсем ОСОБЫЕ утешения). Постоянный тонкий страх, постоянное неумолимое давление совести, устава и воли начальствующих … Но у афонского киновиата есть одна твёрдая и ясная, утешительная мысль, есть спасительная нить, выводящая его из лабиринта ежеминутной тонкой борьбы: ЗАГРОБНОЕ БЛАЖЕНСТВО. Будет ли эта мысль утешительна для людей предполагаемых экономических общежитий. Этого мы не знаем».
   Зато мы узнали. Мы, победители. (А ведь действительно победители. Тот, кто остался жить после «пира богов», – победитель.)

   Примечание к №804
   Нет, до стилизованного православия тут ещё очень далеко.
   Собственно идея Флоренского отличная, только объём «Столпа» должен был быть не в 800, а в 80 страниц. Идеи в логике, потом их иллюстративная связь с религией. И тут, может быть, косвенный выход на православие, но именно КОСВЕННЫЙ. А так у него 500 страниц риторики и настриженных церковнославянских текстов прицеплено. Ну и, конечно, стилизация о «погоде» это вообще пародия. Ему в личностное вообще соваться не надо было.
   Впрочем, следует сделать две поправки. Во-первых, эклектизм был характерен уже для славянофильства. Ср., например, лингвистические выкладки Хомякова. Флоренский им прямо подражает. Дело тут вообще в противоречии русского рассудка и стиля. И, во-вторых, Флоренский жил к тому же в стилистически нелепой эпохе. Начало века «стильно». Но модернизм, в отличие от Запада, был в России лишь гранью. «Стильность» подчёркивала отсутствие стиля. Частность можно было в 900-х годах сделать стильно. Целое – наврядли. Розанова спас, как он сам говорил, «фетишизм мелочей», умение увидеть мировое в частном и дать отблеск мира через частное. Вот почему Розанов был великим стилистом.

   Примечание к №733
   Критика отвлечённых начал кончилась уже абсолютным отвлечением: третьей частью, которой не было.
   Количественный символ «несбывания» философии Соловьёва легко перерастает в символ качественный, если рассматривать этого мыслителя в контексте его иудаизма. Пародийную аналогию соловьевству можно найти в судьбе еврея Венгерова. Ещё в юности Венгеров задумал создать всеобъемлющий «Критико-биографический словарь русских писателей и ученых». По расчетам, издание должно было занимать томов 12. Однако издав к 50-ти годам 6 томов, охватывающих только первые две с половиной буквы, Семен Афанасьевич, чтобы поправить положение, стал выпускать «Источники словаря русских писателей». Вышло этих «Источников» 4 тома, от «А» до «Н». Видя, что и это издание непоправимо разрастается во времени и пространстве, Венгеров попытался издать еще более краткий вариант словаря, а именно «Предварительный список русских писателей и ученых и первые о них справки». Венгеров издал два тома, от «А» до «Н». Перед смертью успел подготовить к изданию третий. Предпоследний.
   Это очень характерная еврейская черта: собственная дематериализация, растворение себя в ничтожество по сравнению с материалом. Абсолютное восхищение сокровищами реальности и разевание хобота до разрыва в ничто. Захлёбывание сокровищами. То же расширение заворожило евреев в западноевропейской философии (при этом законченность арийской мысли осталась незамеченной). Заворожила возможность растворения грязи в абстрактном пространстве ценностей.
   Греция это благородство без совести, без раскаяния. Иудея – совесть без благородства. (Из этого синтеза возникло христианство. Нежный, благородный, но слабый запах розового масла был зафиксирован аммиаком совести.) Для еврея ценностные категории как таковые лишены смысла. Все ценности, их иерархия (иерархия блага) заменяются одной ценностью – ценностью ценности, то есть ценой. Евреизация мира есть его экономизация. Макс Вебер в своей «Протестантской этике» выявил глубокую связь протестантизма и иудаизма. Отличие протестанта Гегеля от еврейской философии в его замкнутости, согласованной законченности.
   Философия нового времени это, как прочно и не раз сказано, «эпоха введений». Куда-то всё вводят, а куда – неясно. Потерпи, сейчас интересно будет. И тянется, тянется томами спинозистско-лейбницианско-гегелевская тягомотина. Это ничего, это песок и камни вместо нежных слов, зато в конце пустыни обетованная земля познания. Такой еврейский бутерброд – гигантский ломоть хлеба, а на конце нежно розовеющий на сером фоне крохотный пятачок колбаски. И ешь, ешь пресные сантиметры, чтобы добраться до источающей аромат приманки. Рот забивает мучнистой мацой, а в глазах кружится ностальгической утёсовской пластинкой приближающееся колёсико. Но пока добрался до конца, есть-то уже и не хочется. Пора помирать. А колбаску «в наследство». И снова всё повторяется… Вроде бы есть философия, а по-настоящему и нет её. (858)
   Отличие арийской философии от спинозизма, повторяю, в законченности этого процесса и следовательно – в трагизме. Спиноза юноша, оптимист. Самый «оптимистичный» из арийцев – Лейбниц – глубокий старик.
   С другой стороны, тяга к введениям это наследие западно-христианской доктрины. Наука – служанка философии, а философия – служанка теологии. Философия заменилась филотеизмом. Философия – вводная часть к теологии. Предисловие к религии, введение в религию. То есть, после кризиса религии, предисловие и введение в ничто.
   Может быть, необходим переход от средневекового дуализма к дуализму «постнововековому». Солнце средневековья – христианство, ночь – карнавал. А будет: солнце – античность; и ночь, в подсознании, – христианство. Христианство требует умолчания, как элевсинские мистерии. И это глубже, это более прочная религиозность, чем дневная, словесная.

   Примечание к №719
   "Э-хе-хе, молоток "
   Вересаев вспоминает о постановке «Доктора Штокмана» в 1901 году:
   «Ничего, казалось бы, злободневного нельзя было найти в „Докторе Штокмане“. Однако то и дело в пьесе неожиданно выплывали словечки и положения, как будто прямо намекавшие на современность. И публика бешеными рукоплесканиями и смехом подчеркивала эти места. Спектакль превратился в сплошную демонстрацию».
   Кончилось тем, что когда на сцене Штокман по ходу действия стал избивать зонтиком «издателя продажной газеты», зал взорвался аплодисментами и криками «Суворин! Суворин!» Суворин, сидевший тут же, ушёл из театра. Всё это напоминает поведение детей на детском утреннике. Дед Мороз спрашивает: «Дети, вы видели Волка; куда он понёс в мешке Снегурочку?» А дети хором: «Налево, налево».
   Похоже, история русской культуры ХIХ века это непрекращающееся, пудами, метание бисера перед свиньями. А надо было проще, наглее.

   Примечание к №796
   (Достоевский) в переписке с друзьями высказывал опасения: не прогневались ли их сиятельство на столь дерзостное послание. И без юродства опасался
   Без юродства, а всё равно, наверно, выходило глумливо. Характерно, что однажды в письме к Майкову Достоевский волновался по поводу одного из своих адресатов:
   «Боюсь ещё, чтоб он не принял мой усиленно-почтительный тон в письме за иронический … Писал от руки, набело, и потом уже, перечтя письмо, увидал, что, кажется, уж слишком почтительно».

   Примечание к №815
   (Достоевскому) не хватало интеллектуального злорадства
   На незрелость русской мысли указывает незрелость русской мести. Что сам Достоевский и заметил:
   «В наше время, столь неустойчивое, столь переходное … непременно должно было развестись чрезвычайное множество людей, так сказать, обойденных, позабытых, оставленных без внимания и досадующих: „Зачем, дескать, везде ОНИ, а не я, зачем не обращают и на меня внимания“. В этом состоянии личного раздражения и неудовлетворённого, так сказать, идеала иной господин готов подчас взять спичку и идти зажигать, – до того это чувство мучительно, я это очень понимаю… Но зажигать спичкой уже крайность и, так сказать, удел натур могучих, байроновских. К счастью, есть выходы не столь ужасные для натур не столь могучих. Такой выход – просто напакостить, ну там наклеветать, налгать, насплетничать или анонимное ругательное письмо пустить … Это не испанское, так сказать, мщение, готовое принести для достижения цели своей даже великие жертвы и научившееся выдержке. Наш анонимный ругатель далеко еще не тот таинственный незнакомец из драмы Лермонтова „Маскарад“ – колоссальное лицо, получившее от какого-то офицерика когда-то пощёчину и удалившееся в пустыню тридцать лет обдумывать своё мщение. Нет, действует пока всё ещё та же славянская природа наша, которой всего бы только поскорей выругаться, да тем и покончить (а чего доброго, так даже тут же и помириться), и согласитесь, что всё это в одном смысле отрадно, ибо и тут, стало быть, всё это, так сказать, юно, молодо, свежо, вроде как бы весна жизни, хотя, надо сознаться, препакостная».
   Согласитесь также, что с точки зрения филологической всё это очень злорадно (зрело злорадно) написано. Может быть, русское мщение вообще литературное (847), и в этом направлении и будет развиваться дальше?

   Примечание к №745
   я не я и лошадь не моя
   Чехов записал в записной книжке: «Мой девиз: „Мне ничего не нужно"“.
   Серов сказал о Чехове: «Он неуловим. В нём что-то необъяснимо нежное». Красноречивое признание в устах художника. Бунин тоже отмечал: «У Чехова каждый год менялось лицо». Через несколько лет после смерти Чехова самые близкие люди не могли сказать о цвете его глаз. Многие фотографии Чехова заставляют смеяться – настолько они непохожи на привычный образ. Например, на одной из ранних фотографий Чехов похож на Нестора Махно.
   Вообще, как я уже писал выше, чеховское пенсне, чеховская бородка, чеховская трость – но ведь это стандартные черточки конца XIX века. Что же тут чеховского? Чехов был просто «как все». Если это и чеховские черты, то как раз своей безликостью, абстрактностью. Чехов это русский, потерявший своё лицо.

   Примечание к №780
   Наивно ошибается тот, кто считает предреволюционные годы расцветом культуры
   Конечно, мы привыкли, что при словах «начало века» сразу пред мысленным взором всплывают стильные обложки «Весов» и «Аполлона». Но вот изданный «на ура» в 1904 году двухтомник Огарёва не хотите ли? В том же 1904 году ломают руки на страницах «Русских Ведомостей»:
   «Ещё до сих пор находится под запретом роман „Что делать?“, ещё и теперь не могут быть изданы примечания к „Основам политической экономии“ Милля; ещё сейчас критические историко-литературные и другие признанные безвредными статьи Чернышевского продаются в собранном виде без имени автора … Мы и сейчас ничего не знаем о причинах, которые заставили 40 лет назад отнять у литературы и общества необыкновенно яркую умственную силу».
   «Великая потеря». Но ничего, в марте следующего года издали «Что делать?» Однако разве можно судить по одному, пусть и гениальному, труду о личности такого масштаба? В июне приступили к изданию полного собрания сочинений в 10 томах. В «Мире Божьем» крик: