Галковский Дмитрий Евгеньевич. Бесконечный тупик

422

   Примечание к №410
   я плачу от жалости к себе
   Я всегда завидовал людям, которые способны вызывать жалость, а потом хладнокровно утилизовывать её. (500) От отца я заимствовал русскую технологию придуривания, прибеднения. У него это было «искусством для искусства», у меня же более серьёзно и переходило в юродство. Пожалуй, и в центр идеи любви была поставлена идея жалости. Меня пожалеют, скажут: «Бедный Одиноков, мне тебя жалко», – и по головке погладят. И вообще «возьмут с собой». Но никогда это мне не удавалось. И я перестал – осталось рудиментарное прибеднение, как нечто ненужное, внутренне неоправданное, то есть атавизм. Я прибедняюсь по инерции и машинально. Но это и у всех русских:
   – Прошу к столу.
   Русский подскакивает:
   – Что вы, что вы! я сыт!
   – Нет, давайте, давайте.
   – Ну разве за компанию посидеть, хи-хи.
   – Ну, а раз сели – надо есть.
   – Нет, вы ешьте, ешьте, а я так, вот в уголке сушечку погрызу.
   – Не-ет, давайте борщ, потом второе… А вот и компотик.
   – Что вы, я сыт, наелся до отвала у вас, из-за стола не встану.
   – Ну-у, компот-то надо: свежий, вкусный.
   – Мне? Компот?! Нет! Он же хороший!!! И т. д.
   Почему же у меня ничего не получалось? Ведь я действительно, в общем-то, жалок, унижен. Пожалуй, тут две причины. Во-первых, я относился к прибеднению слишком всерьёз, а во-вторых, слишком легкомысленно, идеально. Сначала всё получалось отлично. Кто-нибудь жалел меня, думал: ну вот Одиноков, какой несчастный и хороший человек. Надо ему помочь. Вот у меня рубашка старая. Она хорошая, но не модная уже, я в ней дома хотел ходить, а так она не очень мне нужна. Вот я ему отнесу её – пусть носит. Надо же поддержать человека, порадовать. И несёт эту рубаху, сияет весь:
   – Я рубаху тебе подарить хочу!
   – Что? А-а, ну кинь её в угол, вон где тряпки лежат.
   А когда потрясённый альтруист уходит уже, до меня вдруг в прихожей «доходит», но слабо, на 1/100:
   – Да, вы это, значит, рубаху принесли. Ну что ж, это хорошо, вещь полезная.
   Ну и все руки опускали. У меня психология короля в изгнании. (507)

423

   Примечание к №190
   Вот когда я серьёзно начну играть… А так это пока прикидка.
   Соловьёв, только начав заниматься философией, писал своей невесте:
   «Всё это только начальные, подготовительные занятия, настоящее дело ещё впереди, без этого дела, без этой великой задачи мне незачем было бы и жить, без него я бы не смел и любить тебя … Пока, в настоящем я ничто…»
   Ну а «дело» ясно какое:
   «Предстоит задача: ввести вечное содержание христианства в новую, соответствующую ему, то есть разумную безусловно форму. Для этого нужно воспользоваться всем, что выработано за последние века умом человеческим: нужно усвоить себе всеобщие результаты научного развития, нужно изучить всю философию.»
   И тут же наивный вздох, дающий более ёмкую и краткую характеристику «делу» философа в осьмнадцать лет:
   «Очень тяжело шагать через других и, МЕЧТАЯ О СПАСЕНИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА (курсив мой – О.), по какой-то злой иронии жизни быть невольно причиной чужого несчастья.»
   Русачок-простачок. Однако простачок с безумно-звериным посверком в глазах. Спасение человечества намечалось проводить вовсе не проповедью. Милая девушка уже включена в Систему:
   «Что касается моего мнения о способности женщины понимать высшую истину, то без всякого сомнения – вполне способна, иначе она не была бы человеком. Но дело в том, что по своей пассивной природе она не может сама найти эту истину, а должна получить её от мужчины. Это факт: ни одно религиозное или философское учение не было основано женщиной, но уже основанные учения принимались и распространялись преимущественно женщинами. Полагаю, что и при предстоящем перевороте в сознании человечества женщины будут играть важную роль».
   И далее, уже прямо пародируя знаменитое письмо Чернышевского к Ольге Сократовне:
   "А начнётся оттуда, откуда никто не ожидает (от сектантов, от раскольников (433). Кстати, Чернышевскому тоже приходила – или была всунута – в голову подобная мысль. Мережковский здесь совсем не оригинален. – О.). Скоро покажет мужик свою настоящую силу к большому конфузу тех, которые не видят в нём ничего, кроме пьянства и грубого суеверия (в этом мнении прежде и ты, мой друг, была грешна). Приближаются славные и тяжёлые времена, и хорошо тому, кто может ждать их с надеждой, а не со страхом".
   Априори была та же чернышевская идея фикс. С этой идеей «спасения», ПО ПЛАНУ он начал заниматься философией. И всю жизнь его философия, в глубине-то имевшая чисто утилитарное, не самодостаточное значение, валилась в ноль.
   В общем Соловьёв это тот же Николай Гаврилович, только неудавшийся. Если Чернышевский это неудавшийся Ленин, то Соловьёв это неудавшийся Чернышевский (444). Чернышевский начал с главного, с того, к чему Владимир Сергеевич всю жизнь только подступал, не зная с какого края подойти. Соловьёв с его дворянством крутился, как кот вокруг горячей каши, а неотягощённый рефлексией разночинец Чернышевский программу выполнил на 100%. И энциклопедические труды, и счастливая любовь, и лавры писателя и пророка, и пост у штурвала России, и муки, страдание, крест. Правда, всё на семинарском уровне: не учёный, а наглый профан; не писатель, а автор «Что делать?»; не великий кормчий, а использованный простак; не крест, а производственная травма, полученная при постройке тысячепудового вечного двигателя. И наконец, увы, чернышевская «эвихь вейблихе» оказалась провинциальной шлюшкой.
   Но ведь сущность важнее осуществлённости. И вот Соловьёв, существо вроде бы иного порядка разумения, пишет о своём брате по крови:
   «Над развалинами беспощадно разбитого существования встаёт тихий, грустный и благородный образ мудрого и справедливого человека».

424

   Примечание к №345
   В процессе мифологизации образ Чехова претерпел сильные изменения.
   Первый этап мифологизации от 900-х до 30-х годов. Чехов – полезный нытик, обличитель ужасов. Но была и другая сторона: запонки, трость, воротничок – идеал образованного недворянина, то есть преимущественно еврея. Как писал Розанов, «тайный пафос еврея – быть элегантным». Это ответвление послужило основой для второго этапа. Не пить водку из графина, не кидаться костями за столом, не замечать пролитого соуса. Это было необычайно актуально для 30-х и особенно для 40-х, когда победители Европы наконец надели шляпы и галстуки. Чехов был идеологически приемлем и просто социально близок «выходцам» и стал для советской элиты образцом элементарной воспитанности.
   Наконец, третий этап, начавшийся с 50-х годов. Чехов превращается в символ русской интеллигенции (445), а русский интеллигент в свою очередь наделяется всеми возможными положительными качествами. Он и справедливый, и добрый, и терпимый, и блестяще образованный, и домовитый, и честный. Из-за необыкновенной ПУСТОТЫ Чехова он стал удобной вешалкой для идеалов.
   Из-за этого и характерная для всех трёх этапов «евреизация» чеховского образа, превращение Чехова в кумира русского еврейства. Имитация «русского писателя» легче всего проходит при использовании чеховской маски. Характерно, что, например, Эренбург написал работу о Чехове, а в своих мемуарах постоянно позволял себе гротескные аналогии между Чеховым и советским еврейством.
   Например, рассказывая о партаппаратчике Уманском, Эренбург заметил:
   «Я знал, что есть у него в жизни большое чувство, что в 1942 г. он переживал терзания, описанные Чеховым в рассказе „Дама с собачкой“».

425

   Примечание к №403
   но в основе-то лежит первичная мистическая интуиция
   Была и «интуиция». На спиритических сеансах у Лапшина Соловьев встретился с профессором философии Московского (читай: Масонского) университета Памфилом Даниловичем Юркевичем. Соловьёв вспоминал:
   «В мае 1873 г. он целый вечер объяснял мне, что здравая философия была только до Канта и что последними из настоящих великих философов следует считать Якова Бёме, Лейбница и Сведенборга».
   Юркевич прочил Соловьёва в свои преемники. Его, малоросса по национальности, особенно прельщала украинская кровь Владимира Сергеевича. Ведь Соловьёв был потомком самого Сковороды (531). Примечательно, что Сковорода, первый философ из восточных славян, развивал идеи немецкого мистицизма, преклонялся перед Бёме и был весьма далёк от ортодоксального христианства.

426

   Примечание к №255
   евреи неожиданно для себя создали антиеврейский, анти-семитский миф
   Появление Ленина было предопределено, и появление не только в мистической, но и в самой что ни на есть реальной истории. Это материально воплощённая, живая провокация (шпион). И тоже в результате создание религии. Всё рассыплется, истлеет, а в подполье, через сто лет после смерти, к 2024 году останутся… И они миф создадут (671), который через столетия в самой неожиданной форме выступит. Как уже русская провокация, аналог еврейской, двухтысячелетней.

427

   Примечание к №402
   в Чернышевском, в этом лесном клопе, Набоков заставил нас увидеть человека
   Если Набоков в Чернышевском увидел человека, то, возможно, в Ленине следует увидеть сверхчеловека.

428

   Примечание к №406
   Мы с отцом немножко, чуть-чуть поджигали муравейник
   Муравьи сами гасили огонь своими телами. Отец объяснял, очень хвалил: «Сам погибай, а товарищей выручай». Вообще объяснял устройство муравейника, заранее предсказывал поведение его обитателей. Он здесь выступал немножко Богом, и я был поражён столь сложной и мудрой игрушкой. Потом, уже в более старшем возрасте, я прочёл в журнале статью биолога Медникова о муравьях и мечтал вслед за ним разводить их дома, в специальных банках, опутанных сложной системой тянущихся к кормушкам нитей– муравьепроводов. Конечно, мечта была неосуществима, но я часто думал её. Однако тема муравьёв получила и своё материальное воплощение.
   С пятилетнего возраста я был заворожён темой пластилина, но до пересечения с темой муравьёв игра ещё не получила своего законченного воплощения, строгой кодификации. А после муравьёв, тогда же, у отца в домике, я стал лепить их из пластилина и уничтожать, давить из пластилинового же пулемёта при помощи других муравьёв. Лепить я ещё совсем не умел и муравьёв изображал просто круглыми пластилиновыми шариками. Отец последил за азартным боем и «нехорошую игру» запретил. Однако через несколько месяцев, дома, я с фатальной предопределённостью вернулся к ней и продолжал играть до 17 лет, прекратив уже после смерти отца.
   Игра постепенно усложнялась. Я научился лепить очень хорошо и быстро. Создавал из пластилина целые армии. Масштаб то увеличивался, и я лепил настоящих солдатиков со своей униформой, погонами, оружием, выдумывал сюжеты игр, их декорации. Иногда же масштаб уменьшался, и я людей изображал схематически, пяти или даже полумиллиметровыми шариками. Шарики выстраивались в колонны, каре, помещались в педантично вылепленные танки, самолёты и корабли, укрывались в вырытых в пластилиновой поверхности окопах, замках и целых городах. Вариации были бесконечные, все усложняющиеся. Я создавал морские и космические бои, осады крепостей, оборону и штурмы островов. Я лепил даже карты (Европы и др.) Здесь игра выходила на чисто схематический уровень и могла осуществляться умозрительно, при помощи цветных карандашей и ластика. Сюжеты брались из истории: древние греки, крестоносцы, немцы; или же выдумывались на ходу – люди иногда заменялись роботами, гигантскими крабами и осьминогами, и раза 2-3 уже настоящими муравьями-марсианами. Игра поглощала очень много времени и, в сущности, заменила мне всё: школу, общение со сверстниками, театр, кино. Вместе с книгами это была единственная отдушина, окно в мир.
   Отказаться от игры было очень сложно. Вообще, раз в 1-2 месяца у меня происходила «смена декораций» и я безжалостно сминал города, чтобы построить что-то новое и населить новый мир новыми муравьями. Но отчётливо помню опустошение и стыд, с которым я уничтожал последний вариант игры – флотилию морских катеров, охотящихся друг за другом по доске-морю. Собственно игру уничтожить было нельзя. Я и до их пор часто играю в уме, причём замысел, не осуществляясь, всё разрастается и разрастается. Я думаю, что, может быть, в свое время, на злорадно и радостно сбывшемся уровне, он ещё сбудется.
   Да я и так играю. Все основные темы-архетипы остались: чувство уюта, укрытия в штурмуемой пластилиновой крепости; граница и её пересечение. Чувство правил, кодекса и невозможность его нарушения. Способность создавать правила и рассчитывать ходы вперёд. Чувство времени и постепенного воссоздания замысла и т. д. Всё продолжается. Как через игру в пластилин можно представить всю мою жизнь от 5 до 17 лет, так игру в пластилин можно представить жизнью. Может быть, после 17-ти настоящая игра только и началась.

429

   Примечание к №411
   Каждый русский … является маленьким Христом
   Бердяев прекрасно в «Смысле творчества» писал о католичестве и православии:
   «для католического Запада Христос объект, Он вне человеческой души, Он предмет устремлённости, объект влюблённости и подражания. Поэтому католический религиозный опыт есть вытягивание человека ввысь, к Богу. Католическая душа – готична. В ней холод соединяется со страстностью, с распалённостью. Католической душе интимно близок конкретный, евангелический образ Христа, страсти Христовы. Католическая душа страстно влюблена в Христа, подражает страстям Его, принимает в своем теле стигматы … В католичестве энергия переливается в пути исторического делания, она не остаётся внутри, так как Бог не принимается внутрь сердца, – сердце стремится к Богу на путях мировой динамики».
   «Для православного Востока Христос субъект, он внутри человеческой души … В православной мистике невозможна влюблённость в Христа и подражание Ему. Православный опыт есть распластание перед Богом, а не вытягивание. Храм православный, как и душа, так противоположен готике … В православии нельзя сказать: мой Иисус, близкий, любимый. В храм православный и в душу православную нисходит Христос и согревает её … Православие – не романтично, оно реалистично, трезво. Трезвение и есть мистический путь православия. Православие – сыто, духовно насыщенно. Мистический православный опыт – брак, а не влюблённость… он не творит красоты. В православном мистическом опыте есть какая-то немота для внешнего мира, невоплотимость».
   Если европеец любит Христа и подражает ему, считает его своим идеалом, то русский считает себя Христом. Нелепо, безумно, и никогда ни один нормальный русский не признается в этом, но это так. Но как же жить «Христом» в миру? (839) Только за счёт тончайшего, веками вырабатываемого механизма глумливой адаптации. И что же тогда русский романтизм? то есть перенос на абсолютно чуждую почву западного мирочувствования? – Лишь форма издевательства над миром, над самим собой. Русский романтик это христосик, идиотик, дурачок. Сама идея романтизма так и ощущалась русскими.

430

   Примечание к №373
   Достоевский. «Хе-хе». Все его трагедии с этим смешком
   Соня надевает кающемуся Раскольникову на шею свой крест, а он:
   «-Это, значит, символ того, что крест беру на себя, хе-хе!»

431

   Примечание к №384
   Набоков вспоминал о своём гувернёре-еврее, которого он в мемуарах саркастично окрестил Ленским
   Уже не в фантазии Набокова, а в реальности под псевдонимом Ленский скрывался основатель Екатеринославского Союза борьбы за освобождение рабочего класса Илья Соломонович (он же Эфроим Залманович) Виленский.
   Следующим после Ленского гувернёром Набокова был некто Волгин, сын обедневшего симбирского помещика, впоследствии женившийся на одной из многочисленных набоковских родственниц. После революции Волгин стал комиссаром, а жену сдал в Соловки. В бытность гувернером Волгин поспорил с Володей на строчку «Евгения Онегина» и проиграл ему своё революционное оружие – кастет.

432

   Примечание к №402
   Я долгое время полагал, что всё отличие Ленина от Чернышевского только в том, что его «нашли»
   То есть «нашли» и того и другого. Но Ленина нашли ещё раз, в Швейцарии, а о Чернышевском в Сибири забыли. Ну, попросили отпустить умирать в Астрахань, и всё. Но карьера Николая Гавриловича, разумеется, началась с «хороших ребят».
   Набоков писал о Чернышевском:
   «Некогда, в юности, у него было одно несчастное утро: зашёл знакомый букинист-ходебщик, старый носатый Василий Трофимович, согбенный как баба-яга под грузом огромного холщового мешка, полного запрещённых и полузапрещённых книг. Чужих языков не зная, едва умея складывать латинские литеры и дико, по-мужицки жирно, произнося заглавия, он чутьём угадывал степень возмутительности того или другого немца. В то утро он продал Николаю Гавриловичу (оба присели на корточки подле груды книг) неразрезанного ещё Фейербаха».
   Так не бывает. Тут Владимир Владимирович маху дал. Русский человек прирождённый материалист. Да и попробуй не быть в России материалистом. Как ударит под 40 градусов, поневоле материалистом станешь, все тряпочки какие ни есть на себя навернёшь. Раз русский за что-то схватился, значит у него какая-то идея, мыслёнка кривенькая есть. Это не так всё механически: вывалили книги на пол, а там в куче Фейербах, например, оказался. Ну, русский Ваня и стал его машинально читать. Нет, не так. Нет здесь и западного идеализма, то есть чисто познавательного интереса (да в этом случае Фейербах бы через три дня в печь полетел – нудно, пошло). Тут Фейербаха посоветовали ЛЮДИ. И русский – прирождённый предприниматель, прирождённый деловой человек – решил уцепиться за «полезную книжечку», чтобы с её помощью и самому полезным стать. Конечно ничего не получилось, потому что русский опять же прирождённый банкрот, но мысль была очень чёткая и утилитарная. Хитрая. Чернышевский дурак, дурак, а умный. Он посматривал, где что плохо лежит. Ему сказали – Фейербах. Он и стал фейербахианцем. Сказали бы – Гегель, он бы гегельянцем стал. Сказали бы – Конфуций, он бы стал конфуцианцем. Сказали бы – в лавке приказчиком, он бы – приказчиком. Главное, при лавочке, при деле. Зацепиться ногами, руками, ушами. Чтобы было с чего жить, где от мороза укрываться. Но при этой хитрости детское простодушие, мечтательность и никчёмность. Полная отдача себя «людям». Людям, в сущности, совсем незнакомым или «седьмая вода на киселе». (434)
   Так вот интересно, кто эти люди, которые Чернышевского к делу приставили? Известно, что жил в Петербурге уроженец саратовской губернии Иринарх Введенский, чью мрачную и страшную личность мы здесь трогать не будем (Введенский умер в 1855 году). Вокруг этого человека, «великого слепого» русского подполья, собирался кружок саратовцев, куда входили Чернышевский, Благосветлов, Пыпин и другие. Вот на фигуре Александра Николаевича Пыпина и остановимся. Пыпин, двоюродный брат Чернышевского, в громких делах не был замешен, в тюрьме не сидел, в ссылке не жил. Был предназначен для другого. Пыпин, как и его кузен отличавшийся исключительным трудолюбием, создал больше, чем подполье – он на 80% сформировал мифологию русской интеллигенции, выкопал гигантский мелководный лягушатник, в котором она барахталась несколько десятилетий. Тысячи журналистов, стоящие на подхвате, повторяли, аранжировали и пережёвывали пыпинские мысли, низводя их до уровня тезисов и лозунгов, которые служили каркасом леворадикальной долбни. Достаточно указать только на три мифа из многотомного пыпинского репертуара:
   1. Именно этот человек разработал «теорию официальной народности», якобы исповедываемую государственной мыслью. (Пыпин, кстати, ввёл и сам это термин.) При этом страна, в максимально возможной степени открытая любым западным влияниям, страна, чей книжный рынок был переполнен литературой на всех европейских языках и литературой самых радикальных направлений, страна, где даже официальное делопроизводство в значительной степени велось на иностранном языке, эта страна изображалась в виде косной, консервативной деспотии, суть которой заключается в полном затворничестве и неподвижности. Для обоснования этого постулата Пыпин довольно ловко (по крайней мере для того времени) передёргивал различного рода исторические факты и обстоятельства, а также некоторые высказывания властей. Никакого научного значения «теория» Пыпина не имеет и иметь не может. Но её идеологическое значение огромно.
   2. Именно Пыпину принадлежит сомнительная честь канонизации Белинского. Венгеров умилялся по этому поводу:
   «Биография Белинского, по частям печатавшаяся в „Вестнике Европы“ (последняя фаза канонизации – О.), в своё время привлекла к себе чрезвычайное внимание. Она даёт подробные и совершенно новые сведения не только о самом Белинском, но и о друзьях его … Письма Белинского, разысканные Пыпиным, вводили в мир небывалой душевной красоты и произвели сильное впечатление. Все знали до сих пор Белинского-критика, теперь же вырисовался такой лучезарный образ человека-борца за свои идеи, который нельзя было не полюбить даже больше Белинского-писателя. Создалось мнение, что Белинский разысканных (читай: ловко подтасованных и отредактированных – О.) писем, свободно отразившийся здесь во всей чистоте и идеальности своего высокого духа, едва ли не ценнее, чем в своих статьях, где его стесняли условия печати того времени».
   3. Главное. Пыпин является основоположником масонской историографии в России. В своих трудах, посвящённых масонству, этот человек решил сложнейшую задачу, с одной стороны, элементарной пропаганды масонских взглядов, а с другой – приемлемой позитивистской интерпретации франкмасонской фантасмагории ХVIII-н.ХIX вв. Да, было русское масонство, и мы этого не скрываем. Конечно, после 1825 года никаких масонов уже нет. Они были разгромлены, задушены царизмом. Но они были, были. И их надо изучать. Кто же такие масоны? По своей сути симпатичные идеалисты, мечтатели и одновременно пламенные борцы за светлое будущее (тут выход уже непосредственно на мифологию декабризма).
   Вот такой Пыпин. Скромный, незаметный. (446) Со смешной неказистой фамилией. Рядовой работник «незримого фронта».
   Вообще вся русская история разбита на «периоды» (период «декабристов», период «народовольцев» и т. д.) и на «дела» (дело Чернышевского, дело Нечаева). А не надо разбивать. Истина видна на стыках. Тут как в науке: «био-физика». Каждый конкретный стык, конечно, выглядит слишком неожиданно. Но вместе, если собрать, произойдёт переход количества в качество.

433

   Примечание к №423
   "А начнётся оттуда, откуда никто не ожидает (от сектантов, от раскольников – О.)". (Вл.Соловьёв)
   Раскол слишком опреснил православие. Его наиболее иррациональная и активная часть ушла в леса, в пустыни и скиты. Отсюда статичное благодушие русского православия. Благодушие, в общем, не адекватное русскому характеру. Церковь контролировала слёзы, умиление, а ярость, гнев не находили выхода в религии. Спектр эмоций сужался, не охватывался целиком церковью. И, в конечном счёте, не просветлялся.
   Только, опять же, в юродстве громадный выход был.

434

   Примечание к №432
   Полная отдача себя «людям». Людям, в сущности, совсем незнакомым или «седьмая вода на киселе».
   У Алексея Толстого в «Петре I» блестящая сцена встречи «ослабевшего» Миши с «сильненьким» Стёпой.
   «(Вспомнил Михайла) про сверстника, сына крёстного отца, Стёпку Одоевского, и постучался к нему во двор. Встретили холопы недобро, морды у всех разбойничьи: „Куда в шапке на крыльцо прёшь!“ – один сорвал с Михайлы шапку.»