Страница:
- << Первая
- « Предыдущая
- 18
- 19
- 20
- 21
- 22
- 23
- 24
- 25
- 26
- 27
- 28
- 29
- 30
- 31
- 32
- 33
- 34
- 35
- 36
- 37
- 38
- 39
- 40
- 41
- 42
- 43
- 44
- 45
- 46
- 47
- 48
- 49
- 50
- 51
- 52
- 53
- 54
- 55
- 56
- 57
- 58
- 59
- 60
- 61
- 62
- 63
- 64
- 65
- 66
- 67
- 68
- 69
- 70
- 71
- 72
- 73
- 74
- 75
- 76
- 77
- 78
- 79
- 80
- 81
- 82
- 83
- 84
- 85
- 86
- 87
- 88
- 89
- 90
- 91
- 92
- 93
- 94
- 95
- 96
- 97
- 98
- 99
- 100
- 101
- 102
- 103
- 104
- 105
- 106
- 107
- 108
- 109
- 110
- 111
- 112
- 113
- 114
- 115
- 116
- 117
- Следующая »
- Последняя >>
577
Примечание к №573
новое правительство наконец помогло. Но не хлебом, ибо не хлебом единым…
В 1901 году в Петербурге вышел благотворительный сборник «Помощь евреям, пострадавшим от неурожая». В нём были опубликованы рассказы видных русских писателей. Доход от издания предназначался для помощи еврейскому населению юга России, пострадавшему от неурожая 1899 и 1900 года. Любому непредубеждённому человеку известно, что в 1899 и 1900 году в России был страшный голод. Его так обычно и называют «голод 1899—1900». И сразу всем все ясно. И особенно от этого ужасного голода пострадало земледельческое население юга России – евреи. Конечно, голод (а точнее – будем называть вещи своими именами – геноцид) был сознательно инспирирован царским правительством. И лишь лучшая часть русской интеллигенции откликнулась и хотя бы отчасти искупила вину русских людей перед еврейским народом. Но каково величие и широта души благородного еврейства, которое в свою очередь благодарно выпустило в 1921 году сборник «Одесса – Поволжью. Посев»! Сейте. В этом сборнике впервые увидело свет одно из стихотворений О.Мандельштама. Оно начиналось так: «Золотистого мёда струя из бутылки текла». Ешьте.
новое правительство наконец помогло. Но не хлебом, ибо не хлебом единым…
В 1901 году в Петербурге вышел благотворительный сборник «Помощь евреям, пострадавшим от неурожая». В нём были опубликованы рассказы видных русских писателей. Доход от издания предназначался для помощи еврейскому населению юга России, пострадавшему от неурожая 1899 и 1900 года. Любому непредубеждённому человеку известно, что в 1899 и 1900 году в России был страшный голод. Его так обычно и называют «голод 1899—1900». И сразу всем все ясно. И особенно от этого ужасного голода пострадало земледельческое население юга России – евреи. Конечно, голод (а точнее – будем называть вещи своими именами – геноцид) был сознательно инспирирован царским правительством. И лишь лучшая часть русской интеллигенции откликнулась и хотя бы отчасти искупила вину русских людей перед еврейским народом. Но каково величие и широта души благородного еврейства, которое в свою очередь благодарно выпустило в 1921 году сборник «Одесса – Поволжью. Посев»! Сейте. В этом сборнике впервые увидело свет одно из стихотворений О.Мандельштама. Оно начиналось так: «Золотистого мёда струя из бутылки текла». Ешьте.
578
Примечание к №572
Розанова я, что называется, «в глаза не видел».
Вообще, если уж проводить параллели, то по темпераменту, по душевным склонностям из всех русских философов я ближе всего к Алексею Степановичу Хомякову.
Но, хе-хе, с одной небольшой поправочкой. Хомяков – русский помещик. Я – советский мещанин.
Розанова я, что называется, «в глаза не видел».
Вообще, если уж проводить параллели, то по темпераменту, по душевным склонностям из всех русских философов я ближе всего к Алексею Степановичу Хомякову.
Но, хе-хе, с одной небольшой поправочкой. Хомяков – русский помещик. Я – советский мещанин.
579
Примечание к №557
Набоков … приводил в качестве примера Ленина, «употреблявшего слова „сей субъект“ отнюдь не в юридическом смысле, а „сей джентльмен“ отнюдь не применительно к англичанину»
Ленин говорил и «сей экземпляр» отнюдь не в энтомологическом смысле. Но Набоков ошибается. Здесь не неряшливость речи, а «шутка». Это своеобразная инфантильная стилизация языка, его обессмысливание.
Бунин писал о Ленине:
«Бог шельму метит. Ещё в древности была всеобщая ненависть к рыжим, скуластым. Сократ видеть не мог бледных. А современная уголовная антропология установила: у огромного количества „прирожденных преступников“ – бледные лица, большие скулы, грубая нижняя челюсть, глубоко сидящие глаза. Как не вспомнить после этого Ленина».
В Ленине, по мысли Бунина, выразился тип русской дегенерации, «круто замешанный на монгольском атавизме Веси, Муромы и Чуди белоглазой». Это особая, врождённая антисоциальность:
"Вот преступник, юноша. Гостил на даче у родных. Ломал деревья, рвал обои, бил стёкла, осквернял эмблемы религии, всюду рисовал гадости… (614) В мирное время мы забываем, что мир кишит этими выродками, в мирное время они сидят по тюрьмам, по жёлтым домам. Но вот наступает время, когда «державный народ» восторжествовал. Двери тюрем и жёлтых домов раскрываются, архивы сыскных отделений жгутся – начинается вакханалия".
Это верно, но слишком по-женски. Ленин это ведь как «жена-материя» из гоголевской повести. Идёшь по улице и думаешь – это (это всё) Ленин. Смотришь на звёзды – Ленин. Вслушиваешься в свою же речь – Ленин. Везде ленин, ленин, ленин. Бунин не задумался: а не положил ли и сам кирпичика? Сам язык не есть ли ленин или, по крайней мере, протоленин? Бунин это подмечал, не понимая. В этом и ценность его записок. Это именно записки, запись материала. Факты, точнее, Факт. Владение словом пересеклось с переломным моментом мировой истории. И на изломе проступила суть языка:
«Совершенно нестерпим большевистский жаргон. А каков был вообще язык наших левых? „С цинизмом, доходящим до грации; Нынче брюнет, завтра блондин; Чтение в сердцах; Учинить допрос с пристрастием; Или-или: третьего не дано; Сделать надлежащие выводы; Кому сие ведать надлежит; Вариться в собственном соку; Ловкость рук; Нововременские молодцы“. А это употребление с какой-то якобы ядовитейшей иронией (неизвестно над чем и над кем) высокого стиля? Ведь даже у Короленко (особенно в письмах) это на каждом шагу. Непременно не лошадь, а Россинант, вместо „я сел писать“ – „я оседлал своего Пегаса“, жандармы – „мундиры небесного цвета“».
Эта непонятная ирония крайне характерна, например, для Соловьёва («крошил пиявок» и т. д.) Та же дегенеративная чёрточка.
Дело тут гораздо сложнее. На Западе профессия это призвание («беруф») и послушание. Монашка, выносящая судно из больничной палаты, – у неё это связано с реальной жизнью не прямо, а, как это ни смешно для русского уха, символически. Жизнь построена иерархично, по принципу терпения и прозревания за сиюминутным высшего смысла. Русские же не выработали понятия труда (621) (у образованных классов). Это часть общего смещения плана внецерковного бытия и вторжения грязного опыта в реальную жизнь. Александр Ульянов в 1886 году был награждён большой золотой медалью за работу о половых органах пресноводных кольчатых червей (анулятусов). А потом хотел убить Александра III. За что? Сколько лет жил этот юноша как личность? 3-4 года. Чем занимался? Червями, ползающими по рукам, голове, по страницам книг, по его письмам и, наконец, мыслям. Черви вырвались, осуществились. То есть, собственно говоря, несчастный мальчик и не понял червей, как и Соловьёв не понял и не мог понять пиявок. Резать бритвой насосавшегося кровью отвратительного слизняка и не понимать, что происходит, так как для русского это естественное и совершенно не выделяющееся из ряда событие, воспринимаемое так же чисто ЭСТЕТИЧЕСКИ, как и поцелуй девушки или срезанная роза. Все эти факты реальности одинаково завораживают русское сознание. Посмотрел сквозь окуляр микроскопа на пиявочные гениталии и давай бомбами кидаться: «Так вот какая она – ПРАВДА».
Отсюда и ненормальность русской половой жизни, её искусственность. Тут именно органическое непонимание некоторых высших смыслов и долгов, непонимание того, что плоскости этих долгов разумно рассекают действительность на иерархически соподчинённый мир, где каждый сегмент и каждый уровень организации дополняется другим и получает через это соотнесение высшее оправдание.
Соловьёв писал, что бабочка это летающий червяк («гадкое червеобразное туловище совсем закрыто и пересилено роскошными крылышками»), а Розанов червяка считал всего лишь бескрылой бабочкой. Последнее в миллион раз благороднее, но ведь на самом-то деле бабочка это бабочка, а червяк это червяк. И если человек, смотря на бабочку, думает о червяке (врёшь, брат, червяк ты), а думая о черве, вспоминает почему-то о бабочке, то тут что-то не то, что-то не в порядке со зрением.
Как же русскому осмыслить «постельный опыт»? Вульгарной и бессмысленной стилизацией. (680) Это болезнь языка. И предрасположенность к заболеванию бессмыслицей присутствует и в самом языке. У «лучших представителей» зашло далеко. Но и в самой массе жеманство, стеснение, затаённые детские комплексы – из-за неумения говорить во многом. На поверхности это расползается коверканием бытового языка, так что Ленин никогда не говорил «книга», а всегда – «книжка». Но почему же книжка? Крупская писала:
«Я думала, что Ленин только серьёзные книжки читает». (684)
Серьёзными «книжки» быть не могут. Всё это напоминает стеснение ребёнка, называющего «известные части организма» уменьшительно-инфантильным существительным.
Щедрин дал лексику русской интеллигенции. (703) Его обороты – бессмысленные – все восприняли. Достоевский писал в фельетоне «Господин Щедрин или раскол в нигилистах»:
«Щедродаров (т. е. Щедрин – О.) между действительно талантливыми вещами мог писать иногда по целым листам юмористики, в которых ни редакция, ни читатели, ни сам он не понимали ни шиша, но в которых как будто намекалось на что-то такое таинственное, умное и себе на уме, одним словом в духе редакции, так что простодушный читатель бывал очарован и говорил про себя: „Вот оно что!“»
Щедрин превратил русский язык в мат. (719)
Очень наивны те люди, которые считают Набокова порнографом поневоле (например Вейдле). Гениальные книги по заказу-расчёту не пишутся. Даже если таковой есть – это фикция. Тут логика внутреннего развития темы, гениально угадываемая гением. «Лолита» или «Бледный огонь» имеют для развития русской истории и культуры гораздо большее значение, чем все «обличительные» произведения последней эмиграции вместе взятые. Набоков это взрослый русский, освобождённый от злобной тьмы отечественного инфантилизма, сексуальных запретов и затаённых комплексов. Здесь даже не столько символизация, сколько иерархизация сексуального опыта.
Набоков … приводил в качестве примера Ленина, «употреблявшего слова „сей субъект“ отнюдь не в юридическом смысле, а „сей джентльмен“ отнюдь не применительно к англичанину»
Ленин говорил и «сей экземпляр» отнюдь не в энтомологическом смысле. Но Набоков ошибается. Здесь не неряшливость речи, а «шутка». Это своеобразная инфантильная стилизация языка, его обессмысливание.
Бунин писал о Ленине:
«Бог шельму метит. Ещё в древности была всеобщая ненависть к рыжим, скуластым. Сократ видеть не мог бледных. А современная уголовная антропология установила: у огромного количества „прирожденных преступников“ – бледные лица, большие скулы, грубая нижняя челюсть, глубоко сидящие глаза. Как не вспомнить после этого Ленина».
В Ленине, по мысли Бунина, выразился тип русской дегенерации, «круто замешанный на монгольском атавизме Веси, Муромы и Чуди белоглазой». Это особая, врождённая антисоциальность:
"Вот преступник, юноша. Гостил на даче у родных. Ломал деревья, рвал обои, бил стёкла, осквернял эмблемы религии, всюду рисовал гадости… (614) В мирное время мы забываем, что мир кишит этими выродками, в мирное время они сидят по тюрьмам, по жёлтым домам. Но вот наступает время, когда «державный народ» восторжествовал. Двери тюрем и жёлтых домов раскрываются, архивы сыскных отделений жгутся – начинается вакханалия".
Это верно, но слишком по-женски. Ленин это ведь как «жена-материя» из гоголевской повести. Идёшь по улице и думаешь – это (это всё) Ленин. Смотришь на звёзды – Ленин. Вслушиваешься в свою же речь – Ленин. Везде ленин, ленин, ленин. Бунин не задумался: а не положил ли и сам кирпичика? Сам язык не есть ли ленин или, по крайней мере, протоленин? Бунин это подмечал, не понимая. В этом и ценность его записок. Это именно записки, запись материала. Факты, точнее, Факт. Владение словом пересеклось с переломным моментом мировой истории. И на изломе проступила суть языка:
«Совершенно нестерпим большевистский жаргон. А каков был вообще язык наших левых? „С цинизмом, доходящим до грации; Нынче брюнет, завтра блондин; Чтение в сердцах; Учинить допрос с пристрастием; Или-или: третьего не дано; Сделать надлежащие выводы; Кому сие ведать надлежит; Вариться в собственном соку; Ловкость рук; Нововременские молодцы“. А это употребление с какой-то якобы ядовитейшей иронией (неизвестно над чем и над кем) высокого стиля? Ведь даже у Короленко (особенно в письмах) это на каждом шагу. Непременно не лошадь, а Россинант, вместо „я сел писать“ – „я оседлал своего Пегаса“, жандармы – „мундиры небесного цвета“».
Эта непонятная ирония крайне характерна, например, для Соловьёва («крошил пиявок» и т. д.) Та же дегенеративная чёрточка.
Дело тут гораздо сложнее. На Западе профессия это призвание («беруф») и послушание. Монашка, выносящая судно из больничной палаты, – у неё это связано с реальной жизнью не прямо, а, как это ни смешно для русского уха, символически. Жизнь построена иерархично, по принципу терпения и прозревания за сиюминутным высшего смысла. Русские же не выработали понятия труда (621) (у образованных классов). Это часть общего смещения плана внецерковного бытия и вторжения грязного опыта в реальную жизнь. Александр Ульянов в 1886 году был награждён большой золотой медалью за работу о половых органах пресноводных кольчатых червей (анулятусов). А потом хотел убить Александра III. За что? Сколько лет жил этот юноша как личность? 3-4 года. Чем занимался? Червями, ползающими по рукам, голове, по страницам книг, по его письмам и, наконец, мыслям. Черви вырвались, осуществились. То есть, собственно говоря, несчастный мальчик и не понял червей, как и Соловьёв не понял и не мог понять пиявок. Резать бритвой насосавшегося кровью отвратительного слизняка и не понимать, что происходит, так как для русского это естественное и совершенно не выделяющееся из ряда событие, воспринимаемое так же чисто ЭСТЕТИЧЕСКИ, как и поцелуй девушки или срезанная роза. Все эти факты реальности одинаково завораживают русское сознание. Посмотрел сквозь окуляр микроскопа на пиявочные гениталии и давай бомбами кидаться: «Так вот какая она – ПРАВДА».
Отсюда и ненормальность русской половой жизни, её искусственность. Тут именно органическое непонимание некоторых высших смыслов и долгов, непонимание того, что плоскости этих долгов разумно рассекают действительность на иерархически соподчинённый мир, где каждый сегмент и каждый уровень организации дополняется другим и получает через это соотнесение высшее оправдание.
Соловьёв писал, что бабочка это летающий червяк («гадкое червеобразное туловище совсем закрыто и пересилено роскошными крылышками»), а Розанов червяка считал всего лишь бескрылой бабочкой. Последнее в миллион раз благороднее, но ведь на самом-то деле бабочка это бабочка, а червяк это червяк. И если человек, смотря на бабочку, думает о червяке (врёшь, брат, червяк ты), а думая о черве, вспоминает почему-то о бабочке, то тут что-то не то, что-то не в порядке со зрением.
Как же русскому осмыслить «постельный опыт»? Вульгарной и бессмысленной стилизацией. (680) Это болезнь языка. И предрасположенность к заболеванию бессмыслицей присутствует и в самом языке. У «лучших представителей» зашло далеко. Но и в самой массе жеманство, стеснение, затаённые детские комплексы – из-за неумения говорить во многом. На поверхности это расползается коверканием бытового языка, так что Ленин никогда не говорил «книга», а всегда – «книжка». Но почему же книжка? Крупская писала:
«Я думала, что Ленин только серьёзные книжки читает». (684)
Серьёзными «книжки» быть не могут. Всё это напоминает стеснение ребёнка, называющего «известные части организма» уменьшительно-инфантильным существительным.
Щедрин дал лексику русской интеллигенции. (703) Его обороты – бессмысленные – все восприняли. Достоевский писал в фельетоне «Господин Щедрин или раскол в нигилистах»:
«Щедродаров (т. е. Щедрин – О.) между действительно талантливыми вещами мог писать иногда по целым листам юмористики, в которых ни редакция, ни читатели, ни сам он не понимали ни шиша, но в которых как будто намекалось на что-то такое таинственное, умное и себе на уме, одним словом в духе редакции, так что простодушный читатель бывал очарован и говорил про себя: „Вот оно что!“»
Щедрин превратил русский язык в мат. (719)
Очень наивны те люди, которые считают Набокова порнографом поневоле (например Вейдле). Гениальные книги по заказу-расчёту не пишутся. Даже если таковой есть – это фикция. Тут логика внутреннего развития темы, гениально угадываемая гением. «Лолита» или «Бледный огонь» имеют для развития русской истории и культуры гораздо большее значение, чем все «обличительные» произведения последней эмиграции вместе взятые. Набоков это взрослый русский, освобождённый от злобной тьмы отечественного инфантилизма, сексуальных запретов и затаённых комплексов. Здесь даже не столько символизация, сколько иерархизация сексуального опыта.
580
Примечание к №562
Не только провокация, но заодно и просто над публикой поиздеваться.
Американцы в космическую станцию «Пионер» для инопланетян послание положили. То-сё, картинки– пластинки (Рафаэль, Леонардо да Винчи, Моцарт, Рахманинов). Тут же и чертёжик, как до Земли добраться. – Тому, кто придумал, американцу этому поганому, – по шее, по шее.
Ведь сидит какой-нибудь осьминог на Альфе Центавра. У него, может быть, жизнь пропала, его, может быть, из консерватории выгнали. А тут раз – «Пионер». Целый мешок с подарками Дед Мороз принёс. Этому осьминогу теперь душу отводить Земли лет на 200 хватит. Шевельнёт 152-ой ложноножкой, и шарик наш в другую сторону раскрутит: «Как они там будут?»
И особенно умиляет аргумент американский. Де, не бойтесь, если послание прочтут, то это будут существа высокоразвитые, им у нас грабить нечего – своё есть. А зачем грабить? Просто пошутить, поразвлечься. С ребятами посмеяться, пивка попить под Рахманинова.
Не только провокация, но заодно и просто над публикой поиздеваться.
Американцы в космическую станцию «Пионер» для инопланетян послание положили. То-сё, картинки– пластинки (Рафаэль, Леонардо да Винчи, Моцарт, Рахманинов). Тут же и чертёжик, как до Земли добраться. – Тому, кто придумал, американцу этому поганому, – по шее, по шее.
Ведь сидит какой-нибудь осьминог на Альфе Центавра. У него, может быть, жизнь пропала, его, может быть, из консерватории выгнали. А тут раз – «Пионер». Целый мешок с подарками Дед Мороз принёс. Этому осьминогу теперь душу отводить Земли лет на 200 хватит. Шевельнёт 152-ой ложноножкой, и шарик наш в другую сторону раскрутит: «Как они там будут?»
И особенно умиляет аргумент американский. Де, не бойтесь, если послание прочтут, то это будут существа высокоразвитые, им у нас грабить нечего – своё есть. А зачем грабить? Просто пошутить, поразвлечься. С ребятами посмеяться, пивка попить под Рахманинова.
581
Примечание к №472
Горн ходил по вилле голый, загоревший, поросший семитской шерстью
Горн это псевдоним меньшевика Громана, осуждённого в 1931 г. по делу меньшевистского центра. О Горне Ленин писал в 1907 году:
«Г-н Горн только чуточку пооткровеннее и чуточку больше обнажился, но его отличие … ничуть не больше, чем отличие г. Струве от г. Набокова». (724)
И процитирую дальше, так как тут излюбленная ленинская тема пошла:
«Не в словечке ведь дело, не в названии вещи „слиянием“ или „соглашением“. Дело в том, каково реальное содержание этого „СОВОКУПЛЕНИЯ“. Дело в том, ЗА КАКУЮ ЦЕНУ предлагаете вы РСДРП стать содержанкой либерализма. Цена определена ясно … Что касается формы выступления г-на Горна, то она донельзя характерна для нашего времени, когда „образованное общество“, отрекаясь от революции, хватается за порнографию».
Горн ходил по вилле голый, загоревший, поросший семитской шерстью
Горн это псевдоним меньшевика Громана, осуждённого в 1931 г. по делу меньшевистского центра. О Горне Ленин писал в 1907 году:
«Г-н Горн только чуточку пооткровеннее и чуточку больше обнажился, но его отличие … ничуть не больше, чем отличие г. Струве от г. Набокова». (724)
И процитирую дальше, так как тут излюбленная ленинская тема пошла:
«Не в словечке ведь дело, не в названии вещи „слиянием“ или „соглашением“. Дело в том, каково реальное содержание этого „СОВОКУПЛЕНИЯ“. Дело в том, ЗА КАКУЮ ЦЕНУ предлагаете вы РСДРП стать содержанкой либерализма. Цена определена ясно … Что касается формы выступления г-на Горна, то она донельзя характерна для нашего времени, когда „образованное общество“, отрекаясь от революции, хватается за порнографию».
582
Примечание к №557
Язык заставляет не овладевшего им человека не запинаться и оговариваться, а проговариваться.
Может быть, изначальная ошибка русской цивилизации в том, что она стала слишком рано говорить. На самой заре своего развития русские получили совершенный аппарат для выговаривания: развитый книжный язык (церковно-славянский) с древними и совершенными переводными текстами. Немцы, начавшие развитие раньше, получили Библию на родном языке на 600 лет позже.
Язык заставляет не овладевшего им человека не запинаться и оговариваться, а проговариваться.
Может быть, изначальная ошибка русской цивилизации в том, что она стала слишком рано говорить. На самой заре своего развития русские получили совершенный аппарат для выговаривания: развитый книжный язык (церковно-славянский) с древними и совершенными переводными текстами. Немцы, начавшие развитие раньше, получили Библию на родном языке на 600 лет позже.
583
Примечание к №538
Может быть, расклад и такой: русское быдло (деревня), второе сословие – польско-еврейское (город) и третье – архистратиг Соловьёв
Соловьёв в «Истории и будущности теократии» писал:
«Общий образ богочеловеческого теократического общества представил нам тройственное расчленение: 1). часть Божия – священники (коганим), 2). часть активно-человеческая – князья или начальники (несиэй, сарэй) и 3). часть пассивно-человеческая – народ земли (ам-гаарэц)».
Особым видом несиэев-сарэев являются пророки. По Соловьёву, именно для евреев, как и экономическая деятельность, особенно характерен пророческий дар, дар проповедничества и обличения пороков. Пророки, наряду с властью первосвященника и царя, должны осуществлять господство в теократии (функции центральной ревизионной комиссии). Все власти равны, но всё же власть пророков «есть высшая из трёх теократических властей». Вообще, в теократии вся элита, то есть и первое, и второе сословие, и подразумеваемый главковерх, должна выкристаллизовываться из пророков:
«Пророчество в теократии только зарождающейся, ещё не организованной, где пророк как исключительный избранник Бога и людей, как единый посредник между святыней Божией и мирской жизнью, заключает в себе начало и источник всех остальных властей и учреждений, которые и вычленяются постепенно из его единовластия по мере организации теократии».
Итак, план следующий. Евреи-пророки обличают социальную несправедливость и захватывают власть в России. Власть эта сначала осуществляется в виде диктатуры. Постепенно создаётся следующая структура: 1). «часть пассивно-человеческая» – русские люди, исповедующие православие, но православие униатское, примитивное, «хлопську вяру» для быдла, 2). «князья или начальники» (аппарат управления) – преимущественно поляки, исповедующие католицизм, но католицизм также редуцированный, католицизм лишь постольку, поскольку он не противоречит ветхозаветной теократической идее, 3). элита, исповедующая масонство и собственно иудаизм. Как о прообразе такого общества Соловьёв прямо говорит о Западной Украине, входящей в состав Австро-Венгрии (т. н. Червонная Русь).
Характерно, что, выступая за слияние православной и католической церкви, Соловьёв считал, что основной путь навстречу должно проделать православие, а не католичество. Говоря же о синтезе христианства и иудаизма, опять-таки Соловьёв фактически заставлял большую часть пути пройти христианскую церковь.
Вообще, план Соловьёва был бы достаточно интересен, достаточно грандиозен, достаточно злораден, если бы… (618) если бы не являлся слабой тенью реального функционирования западного общества. Он изложил то, что в гораздо более сложной форме создавалось на протяжении столетий умнейшими людьми Европы.
Может быть, расклад и такой: русское быдло (деревня), второе сословие – польско-еврейское (город) и третье – архистратиг Соловьёв
Соловьёв в «Истории и будущности теократии» писал:
«Общий образ богочеловеческого теократического общества представил нам тройственное расчленение: 1). часть Божия – священники (коганим), 2). часть активно-человеческая – князья или начальники (несиэй, сарэй) и 3). часть пассивно-человеческая – народ земли (ам-гаарэц)».
Особым видом несиэев-сарэев являются пророки. По Соловьёву, именно для евреев, как и экономическая деятельность, особенно характерен пророческий дар, дар проповедничества и обличения пороков. Пророки, наряду с властью первосвященника и царя, должны осуществлять господство в теократии (функции центральной ревизионной комиссии). Все власти равны, но всё же власть пророков «есть высшая из трёх теократических властей». Вообще, в теократии вся элита, то есть и первое, и второе сословие, и подразумеваемый главковерх, должна выкристаллизовываться из пророков:
«Пророчество в теократии только зарождающейся, ещё не организованной, где пророк как исключительный избранник Бога и людей, как единый посредник между святыней Божией и мирской жизнью, заключает в себе начало и источник всех остальных властей и учреждений, которые и вычленяются постепенно из его единовластия по мере организации теократии».
Итак, план следующий. Евреи-пророки обличают социальную несправедливость и захватывают власть в России. Власть эта сначала осуществляется в виде диктатуры. Постепенно создаётся следующая структура: 1). «часть пассивно-человеческая» – русские люди, исповедующие православие, но православие униатское, примитивное, «хлопську вяру» для быдла, 2). «князья или начальники» (аппарат управления) – преимущественно поляки, исповедующие католицизм, но католицизм также редуцированный, католицизм лишь постольку, поскольку он не противоречит ветхозаветной теократической идее, 3). элита, исповедующая масонство и собственно иудаизм. Как о прообразе такого общества Соловьёв прямо говорит о Западной Украине, входящей в состав Австро-Венгрии (т. н. Червонная Русь).
Характерно, что, выступая за слияние православной и католической церкви, Соловьёв считал, что основной путь навстречу должно проделать православие, а не католичество. Говоря же о синтезе христианства и иудаизма, опять-таки Соловьёв фактически заставлял большую часть пути пройти христианскую церковь.
Вообще, план Соловьёва был бы достаточно интересен, достаточно грандиозен, достаточно злораден, если бы… (618) если бы не являлся слабой тенью реального функционирования западного общества. Он изложил то, что в гораздо более сложной форме создавалось на протяжении столетий умнейшими людьми Европы.
584
Примечание к №564
"назойливая воспроизводимость от Чаадаева до Бердяева " (идеи жертвования Россией)
Томас Манн сказал, что немецкому народу свойственно решать свои внутренние проблемы за счёт всего мира. Можно добавить, что для русского народа свойственно решать мировые проблемы за свой собственный счёт.
"назойливая воспроизводимость от Чаадаева до Бердяева " (идеи жертвования Россией)
Томас Манн сказал, что немецкому народу свойственно решать свои внутренние проблемы за счёт всего мира. Можно добавить, что для русского народа свойственно решать мировые проблемы за свой собственный счёт.
585
Примечание к №547
«Впрочем, многое и от глупости». (И.Бунин)
На ХIII съезде некто Богачин, пролетарий «от станка», долженствующий символизировать смычку туземных поселян с богоизбранной администрацией, распинался:
«Мы, товарищи, пойдём вместе с вами, беспартийцы, будем его укреплять, этот фундамент мраморный, и будем его утверждать. В скором будущем, товарищи, сольёмся все в одно и будем идти твёрдо. И как любили мы Ильича, так должны любить друг дружку, и когда мы сольёмся все вместе, тогда только процветёт наша Россия большими пушистыми цветами, и процветёт наш III Коммунистический интернационал по всему миру».
Набоков написал в «Даре»:
«Было время, когда щедрой рукой сеялись семена цветка счастья, солнца, свободы. Он теперь подрос. Россия заселена подсолнухами. Это самый большой, самый мордастый и самый глупый цветок».
«Впрочем, многое и от глупости». (И.Бунин)
На ХIII съезде некто Богачин, пролетарий «от станка», долженствующий символизировать смычку туземных поселян с богоизбранной администрацией, распинался:
«Мы, товарищи, пойдём вместе с вами, беспартийцы, будем его укреплять, этот фундамент мраморный, и будем его утверждать. В скором будущем, товарищи, сольёмся все в одно и будем идти твёрдо. И как любили мы Ильича, так должны любить друг дружку, и когда мы сольёмся все вместе, тогда только процветёт наша Россия большими пушистыми цветами, и процветёт наш III Коммунистический интернационал по всему миру».
Набоков написал в «Даре»:
«Было время, когда щедрой рукой сеялись семена цветка счастья, солнца, свободы. Он теперь подрос. Россия заселена подсолнухами. Это самый большой, самый мордастый и самый глупый цветок».
586
Примечание к №561
Как о великой Обиде, запомнившейся на всю жизнь, говорил отец о том, что старшая сестра, у которой он жил, не дала ему, маленькому, сливок.
Сестра отца работала в ленинградском мюзик-холле. В её квартире всегда было шумно, весело. Красивая блондинка пользовалась у ленинградского еврейства большим успехом. Всем знакомым она объявила, что её брат это мальчик-беспризорник, которого она «из жалости» взяла с улицы и совершенно бесплатно кормит и одевает. Гости такой необыкновенной доброте удивлялись, по-восточному цокали языками. У отца были голодные обмороки. Однажды он от неё сбежал, но его поймали через несколько дней на станции.
На моей памяти отец ненавидел сестру вдохновенно, возвышенно, так ненавидел, как ненавидеть родственников могут только русские. И как всегда у русских, в отцовской ненависти было что-то детское и страшно зависимое от объекта.
Как о великой Обиде, запомнившейся на всю жизнь, говорил отец о том, что старшая сестра, у которой он жил, не дала ему, маленькому, сливок.
Сестра отца работала в ленинградском мюзик-холле. В её квартире всегда было шумно, весело. Красивая блондинка пользовалась у ленинградского еврейства большим успехом. Всем знакомым она объявила, что её брат это мальчик-беспризорник, которого она «из жалости» взяла с улицы и совершенно бесплатно кормит и одевает. Гости такой необыкновенной доброте удивлялись, по-восточному цокали языками. У отца были голодные обмороки. Однажды он от неё сбежал, но его поймали через несколько дней на станции.
На моей памяти отец ненавидел сестру вдохновенно, возвышенно, так ненавидел, как ненавидеть родственников могут только русские. И как всегда у русских, в отцовской ненависти было что-то детское и страшно зависимое от объекта.
587
Примечание к №472
Писатель – одновременно и Кречмар и Горн, и палач и жертва.
Горн, конечно, мощен, это почти дьявол. Даже его трусость – предикат дьявола. Кречмар слишком ничтожен, чтобы бороться с ним (гибнет при первой же попытке). Так что в «Камере-обскуре» явной антитезы дьявольскому началу нет. Божественная природа творчества скрыта. А её Набоков чувствовал не менее, чем природу дьявольскую. Уже в первом романе («Машенька») герой, вспоминающий свое детство, горделиво назван «богом, воссоздающим погибший мир».
Своеобразной альтернативой «Камере» является «Защита Лужина». Здесь, наоборот, дьявольские силы деперсонифицированы и выступают в виде каких-то абстрактных «шахматных богов» (даже не «бога»). Правда, мелькает на периферии повествования горновская фигура шахматного антрепренёра Валентинова. Но это эпизодическая эфемерида. Зло абстрактно. Ему же противостоит фигура незаурядная, даже гениальная.
Но гений Лужина – гений писательский, шахматный. Трагедия его в перенесении законов шахматной игры на реальный мир. Он задумал сыграть партию с миром. То есть с самим Автором. В результате – смерть. Судьба Лужина это гибель русского сознания, потерявшего связь с реальностью, но пытающегося взамен создать реальность искусственную. Но искусственная реальность, поскольку она некоторым образом действительно реальность, вырывается из-под контроля, ставит «под контроль» самого создателя.
Лужин живет в разумном клетчатом мире – безумном, бесполом. Но возникают некоторые нарушения. С одной стороны, прямое перенесение шахматных законов на реальность, так что герою хотелось «липой, стоящей на озарённом скате ходом коня взять вон тот телеграфный столп». А с другой – всё же человеческая природа – любовь к женщине. Мир Лужина сморщивается и он внезапно вспоминает своё прошлое, детство, хотя раньше «единственное, что он знал достоверно, это то, что спокон века играет в шахматы». Возникает категория времени. Но единственная форма времени, доступная Лужину, – время шахматное. Нечто весьма и весьма конечное, линейное и напрямую, как шагреневая кожа, зависящее от поведения игрока. Игроков. После болезни (нервного срыва) Лужин встречает школьного товарища. Со школой же связана психическая травма, так что внезапная встреча ужасает. Более того, ум Лужина понимает, что в мире с включённым временем ничего не происходит случайно, что ведется ПАРТИЯ и ведется она против него. Кем?
«Не сама встреча была страшна, а что-то другое, – тайный смысл этой встречи, который следовало разгадать. Он стал по ночам напряжённо думать, как бывало думал Шерлок над сигарным пеплом, – постепенно ему стало казаться, что комбинация ещё сложнее, чем он думал сперва, что встреча … только продолжение чего-то и что нужно искать глубже, вернуться назад, переиграть все ходы жизни от болезни…»
Ведётся следствие. Нужно твердое алиби, защита. А для этого – контрмина контрследствия. Но сначала прикинуться, прощупать противника:
«Затишье, но скрытые препарации. Оно желает меня взять врасплох. Концентрироваться и наблюдать».
В шахматы маленького Лужина научила играть тётка, любовница отца. В эмиграции к его жене из России приезжает знакомая и, узнав, что Лужин шахматист, рассказывает о своей подруге, которая научила своего племянника играть, и тот потом стал гроссмейстером. Именно здесь гениальный игрок нащупал убийственную тактику противника:
«И нахлынул на него мутный и тяжкий ужас. Как в живой игре на доске бывает, что неясно повторяется какая-нибудь задачная комбинация, теоретически известная, – так намечалось в его теперешней жизни последовательное повторение известной ему схемы… Лужин содрогнулся. Смутно любуясь и смутно ужасаясь, он прослеживал, как страшно, как изощрённо, как гибко повторялись за это время, ход за ходом, образы его детства (и усадьба, и город, и школа, и петербургская тётя), но ещё не совсем понимал, чем это комбинационное повторение так для его души ужасно. Одно он живо чувствовал: некоторую досаду, что так долго не замечал хитрого сочетания ходов, и теперь, вспоминая какую-нибудь мелочь – а их было так много, и иногда так искусно поданных, что почти скрывалось повторение, – Лужин негодовал на себя, что не спохватился, не взял инициативы, а в доверчивой слепоте позволил комбинации развиваться. Теперь же он решил быть осмотрительнее, следить за дальнейшим развитием ходов, если таковое будет, – и конечно, конечно, держать открытие своё в непроницаемой тайне, быть весёлым, чрезвычайно весёлым. Но с этого дня покоя для него не было – нужно было придумать, пожалуй, защиту против этой коварной комбинации, освободиться от неё, а для этого следовало предугадать её конечную цель, роковое её направление, но это ещё не представлялось возможным. И мысль, что повторение будет, вероятно, продолжаться, была так страшна, что ему хотелось остановить часы жизни, прервать вообще игру, застыть, и при этом он замечал, что продолжает существовать, что-то подготовляется, ползет, развивается, и он не властен прекратить движение».
Нащупав тактику противника, Лужин пытается сопротивляться:
«Ему пришёл в голову любопытный приём, которым, пожалуй, можно было обмануть козни таинственного противника. Приём состоял в том, чтобы по своей воле совершить какое-нибудь нелепое, но неожиданное действие, которое бы выпадало из общей планомерности жизни и таким образом путало бы дальнейшее сочетание ходов, задуманных противником. Защита была пробная, защита, так сказать, наудачу, – но Лужин, шалея от ужаса перед неизбежностью следующего повторения, ничего не мог найти лучшего».
Защита, конечно, была слабой, «на авось», и скорее напоминала агонию. Лужин решил купить восковой бюст в дамской парикмахерской, но с ужасом почувствовал, что кукла «уже была» (оказалась похожа на шахматную тётку). И тут же герой встречается с шахматным антрепренёром Валентиновым, цель которого ясна – снова вовлечь его в турнирную игру, а от этого снова болезнь и смерть.
«Что он мог предпринять теперь? Его защита оказалась ошибочной. Эту ошибку предвидел противник, и неумолимый ход, подготавливаемый давно, был теперь сделан».
Лужин стал творцом своей жизни, взрослым – и гибнет. «Единственный выход, – нужно выпасть из игры». Его еще может спасти жена, но автор нажимает на звонок («простосердечный звонок аккуратного гостя» – злорадствует Набоков), и Лужин, запершись в своей комнате, выпадает из окна.
Через 35 лет после выхода романа Набоков сказал:
«Сочинять книгу было нелегко, но мне доставляло большое удовольствие пользоваться теми или другими образами и положениями, дабы ввести роковое предначертание в жизнь Лужина и придать очертанию сада, поездки, череды обиходных событий подобие тонко-замысловатой игры, а в конечных главах настоящей шахматной атаки, разрушающей до основания душевное здоровье моего бедного героя».
Но насколько его герой является его героем? Не есть ли всё его поведение – борьба с автором и сюжетом? В сущности, Лужин догадывается о сюжетности и предумышленности своей жизни. Но, конечно, догадка не может быть ничем иным; его хаотическая «борьба» лишь прихотливый изгиб сюжетной линии. Автор могуществен. Но, с другой стороны, автор же и конечен. Он сам Лужин по отношению к некоему подлинному Автору своей жизни. Произведение-то теологическое и философское. Что есть свобода воли и как она сочетается с божественным предопределением. И не умозрительно-терминологически, а реально. Как это выглядит, как это чувствуется (пред-). Как это могло бы быть при реальности существования Высшего Мира. И в какой степени человек может догадываться о возможности такового. Не в той ли, в какой Лужин догадывался о существовании Набокова?
Писатель – одновременно и Кречмар и Горн, и палач и жертва.
Горн, конечно, мощен, это почти дьявол. Даже его трусость – предикат дьявола. Кречмар слишком ничтожен, чтобы бороться с ним (гибнет при первой же попытке). Так что в «Камере-обскуре» явной антитезы дьявольскому началу нет. Божественная природа творчества скрыта. А её Набоков чувствовал не менее, чем природу дьявольскую. Уже в первом романе («Машенька») герой, вспоминающий свое детство, горделиво назван «богом, воссоздающим погибший мир».
Своеобразной альтернативой «Камере» является «Защита Лужина». Здесь, наоборот, дьявольские силы деперсонифицированы и выступают в виде каких-то абстрактных «шахматных богов» (даже не «бога»). Правда, мелькает на периферии повествования горновская фигура шахматного антрепренёра Валентинова. Но это эпизодическая эфемерида. Зло абстрактно. Ему же противостоит фигура незаурядная, даже гениальная.
Но гений Лужина – гений писательский, шахматный. Трагедия его в перенесении законов шахматной игры на реальный мир. Он задумал сыграть партию с миром. То есть с самим Автором. В результате – смерть. Судьба Лужина это гибель русского сознания, потерявшего связь с реальностью, но пытающегося взамен создать реальность искусственную. Но искусственная реальность, поскольку она некоторым образом действительно реальность, вырывается из-под контроля, ставит «под контроль» самого создателя.
Лужин живет в разумном клетчатом мире – безумном, бесполом. Но возникают некоторые нарушения. С одной стороны, прямое перенесение шахматных законов на реальность, так что герою хотелось «липой, стоящей на озарённом скате ходом коня взять вон тот телеграфный столп». А с другой – всё же человеческая природа – любовь к женщине. Мир Лужина сморщивается и он внезапно вспоминает своё прошлое, детство, хотя раньше «единственное, что он знал достоверно, это то, что спокон века играет в шахматы». Возникает категория времени. Но единственная форма времени, доступная Лужину, – время шахматное. Нечто весьма и весьма конечное, линейное и напрямую, как шагреневая кожа, зависящее от поведения игрока. Игроков. После болезни (нервного срыва) Лужин встречает школьного товарища. Со школой же связана психическая травма, так что внезапная встреча ужасает. Более того, ум Лужина понимает, что в мире с включённым временем ничего не происходит случайно, что ведется ПАРТИЯ и ведется она против него. Кем?
«Не сама встреча была страшна, а что-то другое, – тайный смысл этой встречи, который следовало разгадать. Он стал по ночам напряжённо думать, как бывало думал Шерлок над сигарным пеплом, – постепенно ему стало казаться, что комбинация ещё сложнее, чем он думал сперва, что встреча … только продолжение чего-то и что нужно искать глубже, вернуться назад, переиграть все ходы жизни от болезни…»
Ведётся следствие. Нужно твердое алиби, защита. А для этого – контрмина контрследствия. Но сначала прикинуться, прощупать противника:
«Затишье, но скрытые препарации. Оно желает меня взять врасплох. Концентрироваться и наблюдать».
В шахматы маленького Лужина научила играть тётка, любовница отца. В эмиграции к его жене из России приезжает знакомая и, узнав, что Лужин шахматист, рассказывает о своей подруге, которая научила своего племянника играть, и тот потом стал гроссмейстером. Именно здесь гениальный игрок нащупал убийственную тактику противника:
«И нахлынул на него мутный и тяжкий ужас. Как в живой игре на доске бывает, что неясно повторяется какая-нибудь задачная комбинация, теоретически известная, – так намечалось в его теперешней жизни последовательное повторение известной ему схемы… Лужин содрогнулся. Смутно любуясь и смутно ужасаясь, он прослеживал, как страшно, как изощрённо, как гибко повторялись за это время, ход за ходом, образы его детства (и усадьба, и город, и школа, и петербургская тётя), но ещё не совсем понимал, чем это комбинационное повторение так для его души ужасно. Одно он живо чувствовал: некоторую досаду, что так долго не замечал хитрого сочетания ходов, и теперь, вспоминая какую-нибудь мелочь – а их было так много, и иногда так искусно поданных, что почти скрывалось повторение, – Лужин негодовал на себя, что не спохватился, не взял инициативы, а в доверчивой слепоте позволил комбинации развиваться. Теперь же он решил быть осмотрительнее, следить за дальнейшим развитием ходов, если таковое будет, – и конечно, конечно, держать открытие своё в непроницаемой тайне, быть весёлым, чрезвычайно весёлым. Но с этого дня покоя для него не было – нужно было придумать, пожалуй, защиту против этой коварной комбинации, освободиться от неё, а для этого следовало предугадать её конечную цель, роковое её направление, но это ещё не представлялось возможным. И мысль, что повторение будет, вероятно, продолжаться, была так страшна, что ему хотелось остановить часы жизни, прервать вообще игру, застыть, и при этом он замечал, что продолжает существовать, что-то подготовляется, ползет, развивается, и он не властен прекратить движение».
Нащупав тактику противника, Лужин пытается сопротивляться:
«Ему пришёл в голову любопытный приём, которым, пожалуй, можно было обмануть козни таинственного противника. Приём состоял в том, чтобы по своей воле совершить какое-нибудь нелепое, но неожиданное действие, которое бы выпадало из общей планомерности жизни и таким образом путало бы дальнейшее сочетание ходов, задуманных противником. Защита была пробная, защита, так сказать, наудачу, – но Лужин, шалея от ужаса перед неизбежностью следующего повторения, ничего не мог найти лучшего».
Защита, конечно, была слабой, «на авось», и скорее напоминала агонию. Лужин решил купить восковой бюст в дамской парикмахерской, но с ужасом почувствовал, что кукла «уже была» (оказалась похожа на шахматную тётку). И тут же герой встречается с шахматным антрепренёром Валентиновым, цель которого ясна – снова вовлечь его в турнирную игру, а от этого снова болезнь и смерть.
«Что он мог предпринять теперь? Его защита оказалась ошибочной. Эту ошибку предвидел противник, и неумолимый ход, подготавливаемый давно, был теперь сделан».
Лужин стал творцом своей жизни, взрослым – и гибнет. «Единственный выход, – нужно выпасть из игры». Его еще может спасти жена, но автор нажимает на звонок («простосердечный звонок аккуратного гостя» – злорадствует Набоков), и Лужин, запершись в своей комнате, выпадает из окна.
Через 35 лет после выхода романа Набоков сказал:
«Сочинять книгу было нелегко, но мне доставляло большое удовольствие пользоваться теми или другими образами и положениями, дабы ввести роковое предначертание в жизнь Лужина и придать очертанию сада, поездки, череды обиходных событий подобие тонко-замысловатой игры, а в конечных главах настоящей шахматной атаки, разрушающей до основания душевное здоровье моего бедного героя».
Но насколько его герой является его героем? Не есть ли всё его поведение – борьба с автором и сюжетом? В сущности, Лужин догадывается о сюжетности и предумышленности своей жизни. Но, конечно, догадка не может быть ничем иным; его хаотическая «борьба» лишь прихотливый изгиб сюжетной линии. Автор могуществен. Но, с другой стороны, автор же и конечен. Он сам Лужин по отношению к некоему подлинному Автору своей жизни. Произведение-то теологическое и философское. Что есть свобода воли и как она сочетается с божественным предопределением. И не умозрительно-терминологически, а реально. Как это выглядит, как это чувствуется (пред-). Как это могло бы быть при реальности существования Высшего Мира. И в какой степени человек может догадываться о возможности такового. Не в той ли, в какой Лужин догадывался о существовании Набокова?
588
Примечание к №555
рефрен бесконечных фантазий, ищущих выхода в реальность
С мечтой, какой бы безумной она ни была, никогда не следует спорить. Раз мечтается, то пусть. И мечта за это в благодарность всегда поможет. Она будет все расти, расти, все усложняться, пока в конце концов не истончится настолько, что каким-нибудь уголком-краешком возьмет да и прорвется в реальность. Мечта осуществляется. Она не может не осуществиться, если это настоящая мечта.
рефрен бесконечных фантазий, ищущих выхода в реальность
С мечтой, какой бы безумной она ни была, никогда не следует спорить. Раз мечтается, то пусть. И мечта за это в благодарность всегда поможет. Она будет все расти, расти, все усложняться, пока в конце концов не истончится настолько, что каким-нибудь уголком-краешком возьмет да и прорвется в реальность. Мечта осуществляется. Она не может не осуществиться, если это настоящая мечта.