Галковский Дмитрий Евгеньевич. Бесконечный тупик

   Пушкин – мироощущение
   В этом смысле Пушкин первый русский философ. В потенции, в возможности. В мир Пушкина русскому легко не только вчувствоваться, но и всматриваться, вдумываться. Это был русский человек, СПОСОБНЫЙ к философскому умозрению.
   Кстати, раздражает постоянное подчеркивание «африканского» происхождения Пушкина. Но женой Абрама Ганнибала была немка Христина фон Шеберх, так что в жилах Александра Сергеевича текло столько же западоевропейской крови, сколько и эфиопской.
   Интересно произведение Пушкина «Моцарт и Сальери». На Сальери приходится 2/3 текста, и какого текста – глубокого, философичного. Сальери аналитик, он понимает людей. Моцарт гениален, но одновременно мелок. Это – интуиция, совершенно не рефлектирующая:
   Ах, правда ли, Сальери,
   Что Бомарше кого-то отравил?
   Это прозрение, но так и не понятое, не поднятое. У Моцарта тоже есть некий взгляд на мир («нас мало избранных, счастливцев праздных»). Но это легковесно и совсем не трагично. Более того, слова эти, сказанные после выпитого бокала с ядом, звучат как издевательство над несчастным слепцом.
   Сальери же начинает с трагедии мысли:
   Все говорят: нет правды на земле.
   Но правды нет – и выше. Для меня
   Так это ясно, как простая гамма.
   Сальери – мрачный логос. Моцарт – какой-то «гуляка праздный». Напишет Реквием Моцарт. Но понять, продумать его может лишь Сальери («Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь; я знаю, я»). Это ЕГО, Сальери, музыка, музыка инфернального хода мысли, логических ступеней латинского хора. Вот в чём злорадство, насмешка судьбы, того, кто «сам-третей сидит» между двумя друзьями.
   По неслучайному стечению обстоятельств «Моцарт и Сальери» очень «пришёлся» современности. Существует масса постановок, экранизаций. Но Пушкина идеологически огрубляют. Переигрывают. Например, Моцарта ставят на котурны величия, совершенно ему не идущего. Ведь он даже напуган своим гением, боится своего создания. Сальери же превращается в какого-то советского плагиатора.
   Другая грубая ошибка – западноевропейский антураж пьесы. Всё напирают на способность Пушкина к «перевоплощению». Но Пушкин «перевоплощения-ми» лишь подчёркивал свою русскость. Диалог Моцарта и Сальери это не что иное, как очень косвенный и глумливо неосознаваемый допрос. Ситуация до боли национальная, так что не стоило бы особенно педалировать клавесины и нахлобучивать парики с косичками. Многие повороты пьесы напоминают «Преступление и наказание» или ту сцену в «Войне и мире», где Пьер Безухов, задумавший убить Наполеона, чуть ли не с топором под полой слушает пьяную болтовню французского офицерика.
   Сам Пушкин это ведь и есть «Моцарт и Сальери». И ум, и гениальное чувство. Сальери говорит:
   Что пользы, если Моцарт будет жив
   И новой высоты ещё достигнет?
   Подымет ли он тем искусство? Нет;
   Оно падёт опять, как он исчезнет:
   Наследника нам не оставит он.
   Что пользы в нём? Как некий херувим,
   Он несколько занёс нам песен райских,
   Чтоб, возмутив бескрылое желанье
   В нас, чадах праха, после улететь!
   Так улетай же! чем скорей, тем лучше.
   Моцарт не поднимет искусства, культуры, скорее наоборот, деформирует, разрушит. Тут Пушкин-Сальери вынес смертный приговор Пушкину-Моцарту (800), в котором русская культура слишком уж поднялась, слишком уж ввинтилась в небо и забыла грешную землю.

756

   Примечание к №750
   Есть люди
   Даже через 40 лет с дрожью в голосе Достоевский вспоминал, как его взяли в работу Некрасов и Григорович после робкого литературного дебюта (ещё приватного, в форме рукописной):
   «чувство было дорого, помню ясно: „У иного успех, ну хвалят, встречают, поздравляют, а ведь эти прибежали со слезами, в четыре часа, разбудить, потому что это выше сна… Ах хорошо!“»
   И потом, после триумфа в гостях у Белинского, окрылённый 24-летний молодой человек остановился на улице и кружилась, кружилась голова:
   «„И неужели вправду я так велик“, – стыдливо думал я про себя в каком-то робком восторге … „О, я буду достойным этих похвал, и какие люди, какие люди! Вот где люди! Я заслужу, постараюсь стать таким же прекрасным, как и они, пребуду „верен“! О, как я легкомыслен, и если бы Белинский только узнал, какие во мне есть дрянные, постыдные вещи! А все говорят: что эти литераторы горды, самолюбивы. Впрочем, этих людей только и есть в России, они одни, но у них одних истина, а истина, добро, правда всегда побеждают и торжествуют над пороком и злом, мы победим; о к ним, с ними!“»
   В сущности, Достоевский так до конца и не понял, что с ним сделали (и слава Богу). Как могло получиться, что ему инкриминировали на следствии чтение и распространение письма Белинского к Гоголю, если Достоевский был с этим письмом самым решительным образом не согласен и расходился с его автором по всем пунктам? Как могло получиться, что Достоевскому инкриминировали фурьеризм (796), если он фурьеристов считал в лучшем случае комическими чудаками? Вопросы далеко не праздные. По всей видимости, Достоевского специально «заложили», а всё дело петрашевцев фальсифицировали, чтобы хоть как-то симулировать антиреволюционную деятельность полиции, подлинная функция которой заключалась как раз в насаждении революционного движения под руководством масонской верхушки. Делом Петрашевского прикрывали более серьезную и важную сеть кружков и подпольных групп, а делом Достоевского прикрывали, в свою очередь, дело Петрашевского. Достоевского превратили в центральную фигуру петрашевцев. Его уже тогда громкое имя, а также личное благородство, не позволяющее оговаривать товарищей и слишком усиленно доказывать свою фактическую невиновность, сделали Достоевского отличным зицпредседателем. Вторым номером шёл психически ненормальный «панк» Петрашевский (кстати прототип Петра Верховенского), а наиболее значительная фигура среди петрашевцев – Николай Спешнев, имеющий опыт революционной деятельности за границей, – оказался в итоге следствия на вторых ролях. Более того, его дело вообще «исчезло» из архива.
   Повторяю, слава Богу, что Достоевский был слишком благороден и наивен и не вгляделся попристальнее в произошедшее с ним несчастье. (Хотя психологию белинских и петрашевских он все же уяснил себе вполне. (817))

757

   Примечание к №743
   Мстить – мешать, замешивать, вмешиваться.
   Ещё – вымещать. Акт мести это вымещение своей сложной задуманности вовне и опустошённое упрощение внутреннего мира. А прощение – усложнение внутреннего мира. Простить – прежде всего понять. Понимание же всегда вмещение.

758

   Примечание к №739
   устроили В.И.Ульянова по своей, по судейской части
   Как произошло нравственное перерождение Вышинского? Ведь начал он так хорошо – блестящая учёба на юрфаке Киевского университета, потом работа помощником присяжного поверенного в Москве. И вдруг игнорирование азов юриспруденции, кошмар процессов 36-38 годов. Как мог пойти на такое талантливый представитель дореволюционной юридической школы? Ну а как Д.И.Курский, кончивший юридический факультет Московского университета и входивший в кружок столичной адвокатуры вместе с будущими кадетами, стал первым советским прокурором и в течение 10 лет занимал пост народного комиссара юстиции? Как член петербургского кружка адвокатов, Крестинский, стал членом Политбюро ЦК РКП(б)? Неужто это всё аномалии, парадоксы? Или, может быть, «русский адвокат» это нечто другое, чем нам сейчас представляется? (792) Может быть это вовсе и не адвокат, а политический бандит? Может быть, традиция политического бандитизма и уголовной психологии идёт с самого зарождения русской адвокатуры? Как мог Е.И.Кедрин, адвокат Перовской, опуститься до того, чтобы предупредить народовольцев, оставшихся на свободе, об изъятой при аресте записной книжке с адресами? Где же его адвокатская этика?
   На психологию кедриных проливает свет М.Л.Мандельштам, который в своих «Записках защитника» писал:
   «Многие из нас смотрели на политических подсудимых не сверху вниз, а как на равных нам, а иногда морально стоящих и выше нас. Почти все мы в подсудимых видели своих товарищей, делающих с нами одно и то же дело, но только более решительных и самоотверженных. Многие из нас сами принадлежали к подпольным партиям, а иные и работали там с подсудимыми … Я знал один случай, когда защитники устроили обвиняемому побег из самого здания судебных установлений. В массовом процессе один из них незаметно для конвоя передал фрачную пару обвиняемому, и тот, переодевшись за спиной своих товарищей, под видом защитника вышел из комнаты и благополучно скрылся».
   Русское «правосудие». Уровень законности тут вполне сопоставим с московскими процессами. Кстати, уже и тогда добрые адвокаты были готовы в любой момент обернуться несгибаемыми прокурорами. Мандельштам вспоминает:
   «Поведение на суде – не наука, это – искусство. Каждый раз от обвиняемого и его защитника, от их ловкости и такта зависит соблюдение весьма тонкой грани, отделяющей вполне допустимое и даже необходимое стремление революционера сохранить свою жизнь и свободу от стремления, ценой унижения своего и партийного достоинства купить благоволение суда».
   Разъезжающие по всей стране «адвокаты» осуществляли строгий надзор за поведением подсудимых революционеров. (832)

759

   Примечание к №737
   «У раков, пауков, слизняков – авторитет, за малыми колебаниями, равен нолю». (А.Чехов)
   Первый вопрос у русского демократа: кто сильненький (772), у кого авторитет, кто уважаемый человек. Для аристократа, монархиста ещё не так, для того всё ясно: вот царь, а вот псарь. А в демократии – тайна. «Выборы» – а кто выборами управляет? кто бюллетени избирательные подтасовывает? кому в ножки кланяться? – ничего не ясно. Тут такая иерархия, которая монархистам и не снилась: иерархия тайная, со степенями посвящения, со стадом профанов и номенклатурой посвящённых, со строгой градацией информации, с тысячами секретных знаков и томами сакральных текстов. Русская монархия, по сравнению с русской демократией, есть институт демократичнейший. Она естественна, отвечает самому духу русского народа, а демократия это нечто насильственное и для своего поддержания требующее гигантского аппарата. А к аппарату требуется пружина – мифология неестественного, напряжённо извращённого мира, мира пауков и слизняков.
   Со времён Писарева по страницам русской демократической прессы заползали гусеницы, слизняки и червяки. Интеллигенты стали прохаживаться рука об руку с ЗАРОДЫШАМИ. Появилась ОТРЫЖКА. Возьмите любого русского интеллигента, почитайте его статьи. На третьей странице он начнет про зародышей, а на пятой появится отрыжка.
   Ещё Петр I был покорён зародышами. Ему в Англии заспиртованных уродцев показали, он даже застонал: вот она, суть! Он за этим и ехал, хотел в глаза Западу сатанинскому посмотреть. Зародыша из банки вынул и заставил свою свиту сего европейца зело чудного целовать.
   Еще одна тема – отвратительных поцелуев. Скорее не иудиных, а гомосексуальных:
   «Реакционные слизняки взасос целуют Плеханова за его либеральную отрыжку, послужившую зародышем обливания помоями авторитета ортодоксальных марксистов.»
   В 1920 году на собрании актива московской парторганизации Ленин привёл уставшей аудитории пример из области, как он любил говорить, юмористики-ерундистики:
   «Из области юмористики приведу замечание Вандерлипа. Когда мы стали прощаться, он говорит: „Я должен буду в Америке сказать, что у мистера Ленина рогов нет“. Я не сразу понял, так как вообще по– английски понимаю плохо. „Что вы сказали? повторите“. Он – живой старичок, жестом показывает на виски и говорит: „рогов нет"“.
   А зачем рога? И без рогов всё ясно. От каждой брошюры рыжего мурина за версту серой несет. (782)

760

   Примечание к №726
   Речь Чехова вся построена на интеллигентских присказках и прибаутках.
   Из-за своей природной «интеллигентности» Чехов подвергся беспримерному в истории русской литературы опошлению. Имя человека, всегда чуравшегося газетной жизни, постоянно «украшало» газетные передовицы. Помянуть Чехова считалось журналистским шиком. И упоминали, конечно, всегда неуместно. (Как может быть Чехов УМЕСТЕН в «Известиях»?) Даже просто немотивированно. С равным успехом могли бы украсить статью ссылкой на Пушкина или Леонардо да Винчи. Щедрин очень уместен. Некрасов тоже. Но Чехов? И тем не менее, в отличие от, скажем, Бунина или Лескова, – постоянные «примеры» и «аналогии». Например, в заметке ненормального Ленина, написанной в 1905 году:
   «Товарищ Потресов очень похож на героиню чеховского рассказа „Душечка“. Душечка жила сначала с антрепренёром и говорила: мы с Ванечкой ставим серьёзные пьесы. Потом жила она с торговцем лесом и говорила: мы с Васечкой возмущены высоким тарифом на лес. Наконец, жила с ветеринаром и говорила: мы с Колечкой лечим лошадей. Так и тов. Потресов. „Мы с Лениным“ ругали Мартынова. „Мы с Мартыновым“ ругаем Ленина. Милая социал-демократическая душечка! В чьих-то объятиях очутишься ты завтра?»

761

   Примечание к №724
   «Друг мой: обнимите и поцелуйте Владимира Набокова Тошнит?»
   (В.Розанов)
   В клоунстве Розанова, конечно, есть сходство с Лениным. Единственный «несолидный» русский мыслитель, не считая Ленина, – Розанов. Может быть это о нем писал Кьеркегор:
   «За кулисами загорелось. Клоун выскочил предупредить публику. Вообразили, что он шутит, и давай аплодировать ему. Он повторяет – еще более неистовый восторг… Сдаётся мне, что пробьёт час, и мир разрушится при общем восторге умников, воображающих, что это – буффонада».

762

   Примечание к №644
   Экая силища писатель русский!
   Опискин витийствовал:
   «– Где я? Кто кругом меня? Это буйволы и быки, устремившие на меня рога свои. Жизнь, что же ты такое? Живи, живи, будь обесчещен, опозорен, умалён, избит, и когда засыплют песком твою могилу, тогда только опомнятся люди, и бедные кости твои раздавят монументом!»
   Скромный Фома орал:
   «О, не ставьте мне монумента! Не ставьте мне его! Не надо мне монументов! В сердцах своих воздвигните мне монумент, а более ничего не надо, не надо, не надо!»
   И всё-таки благодарные соотечественники не могли не озаботиться:
   «Фома Фомич лежит теперь в могиле… над ним стоит драгоценный памятник из белого мрамора, весь испещрённый плачевными цитатами и хвалебными надписями… припоминают каждое его слово, что он ел, что любил. Вещи его сберегаются, как драгоценность».

763

   Примечание к №626
   Евреи доказали: она (русская эмиграция) жить не должна.
   Причем часто это делалось через подставных лиц. Русского по головке погладь – он сам себе могилу выроет:
   Бердяев писал о молодой эмиграции (РСХД):
   «В сущности, я был непопулярен среди молодежи движения, меня опасались… Со мной считались и церемонились, вследствие моей известности, особенно известности за границей, среди христиан Запада, поддержавших русское движение. Но меня воспринимали как человека другого мира, чуждой духовно– душевной структуры…
   Меня часто удивляло, что моя мысль все-таки имела довольно большой успех на Западе… Я был первый русский христианский философ, получивший большую известность на Западе, бОльшую, чем В.Соловьёв. Мои книги были переведены на много языков, и только мои книги были переведены. Их много читали и по ним начали судить о русском православии … Консервативные правые круги в эмиграции, заинтересованные в поддержании отношений с англиканами и американскими протестантами, не стремились рассеять недоразумение».
   Т. е. Бердяев это недоразумение русской философии. Человек, чуть ли не бойкотируемый русскими, почему-то оказывается репрезентативной фигурой и в таковом виде уже в 50-60-е годы импортируется в Россию, превращается в основоположника нашей философской мысли. Парадокс? Случайность? Конечно, нет. Стояла тень за рулеткой и останавливала вертушку на его цифрах. С какой целью? Да очень просто. Русская эмиграция мешала (772). Иванушки ничего не поняли и принялись «разоблачать» Европу. «Доказывать»:
   – Ну, вот, вы же помните, я вам 200 рублей давал.
   –?
   – Ну как же, два месяца назад, вы еще говорили…
   – Расписка есть?
   – Нет, но…
   – Вон!!!
   Ну что это, стали всерьёз писать о том, что Ленин немецкий шпион и т. д. КОМУ это доказывалось? Германии? Но немцы строили свою игру на антибольшевистских лозунгах (Германия – форпост западной цивилизации, её демилитаризация – угроза Европе, провокация мировой революции). Одновременно немцы установили теснейшие политические и экономические связи с Советской Россией, причём в значительной степени благодаря тому, что большевиков удавалось шантажировать угрозой опубликования огромного количества компрометирующих документов. Более того, Веймарской республике досталась в наследство от кайзеровской Германии разветвлённейшая и многослойная шпионская сеть в России, многие элементы которой после 1917 года контролировали ключевые посты в государстве. В таких условиях Россию можно было легко сделать военным союзником, а в дальнейшем столь же легко уничтожить. Вопрос был во времени, необходимом для восстановления собственной экономики и освобождения от статуса полуколонии Антанты.
   С другой стороны, Антанта была в ещё меньшей степени заинтересована в установлении «правды» уже потому, что тогда Октябрьский переворот юридически был бы делом рук германской агентуры и, следовательно, гражданская война в России была бы частным случаем войны между странами Антанты и Четверного союза. В этой ситуации фактическое предательство белого движения Англией и Францией выглядело бы циничным нарушением договорных обязательств, а не вполне приемлемой дипломатической акцией.
   Но это ещё пустяки. Русские эмигранты пошли дальше и стали ковырять тупой ржавой иголкой сложнейшую и роскошнейшую раковую опухоль европейского жидомасонства. И если в первом случае русских просто никто не слушал, то тут зарвавшимся плебеям сочли нужным заткнуть рот. (Правда не вполне успешно. Русские сыграли роль в создании германского фашизма, но к концу 40-х партия была сделана.) Причём предпочитали делать это руками самих русских. Таких, как Бердяев, например. Он писал:
   «Быть „левым“ в отношении к господствующему общественному мнению эмиграции есть элементарное приличие». То есть два миллиона русских эмигрантов, переживающих страшную трагедию, потерявших родину, для Бердяева просто люди, потерявшие «элементарное приличие». Приличие, конечно, тут потерял кто-то другой.
   Русские люди в эмиграции старались сохранить свою национальную сущность и в таких условиях, конечно, весьма болезненно относились к разного рода космополитическим идеям. Стремясь найти опору в жизни, сотни тысяч русских людей объединились вокруг церковных приходов, русские общины жили интенсивной религиозной жизнью. И вот в такой обстановке, уподобляясь персонажу известной русской сказки, Бердяев выступал против «душного православия» и «зоологического национализма». Но отплясывание трепака на похоронах, конечно, ставит Бердяева просто за рамки приличного общества (не говорю: за рамки русской философии – из них он вышел ещё раньше, полностью исписавшись к середине 20-х).
   Разумеется, в своём хулиганстве Бердяев был не одинок. Там была целая группа провокаторов, разросшихся под чудовищной линзой еврейского пропагандистского аппарата до размеров необыкновенных и в конце концов забивших эмигрантскую мысль на корню. К числу таких дутых величин относится и другой любимец еврейства – Федотов. Во время первой русской революции у него на квартире делали обыск. Обыск делали очень тихо, боялись разбудить дедушку Георгия Петровича – полицмейстера. Его матери один из жандармов шёпотом коротко объяснил ситуацию: «С жидами связался». Этими двумя словами исчерпывается вся биография Федотова, неплохого литератора и заурядного медиевиста, раздутого евреями в титана русской философии.
   По-моему, почти всё, что написано о творчестве Бердяева и Федотова, это оскорбление и для русской философии, и для этих во многом талантливых, но несправедливо незабытых людей.

764

   Примечание к №708
   ухмыляться секретной масонской усмешкой
   Основу масонской пропаганды всегда составляли чужие мысли и произведения, которые добрые братья всячески пропагандировали, распространяли и цитировали, и таким образом, совершенно не обнаруживая себя, добивались успеха. Подготавливалась определённая почва для вербовки новых членов, легализации заглушечных лож и т. д.

765

   Примечание к №647
   Фёдор Михайлович постепенно превращается в Порфирия Петровича
   Между прочим, Достоевский однажды действительно провёл форменное литературное расследование (775) и раскрыл литературное преступление, уличив некоего литератора и тут же подвергнув оного литературному наказанию (печатному разоблачению).
   В 103-м номере «Русского мира» за 1873 г. появилась заметка, упрекающая Достоевского в незнании церковных обычаев. Заметка была подписана: свящ. П.Касторский. В «Дневнике писателя» скоро появился ответ. Первая его часть состояла в фактическом опровержении, причём опровержение сопровождалось язвительными замечаниями, вроде:
   «А между тем вы просто-запросто подтасовали дело, и я преспокойно ловлю вас на плутне. Но вы немножко ошиблись, батюшка, и рассчитали без хозяина».
   Или:
   «Не знаете дела, батюшка, а ещё духовное лицо».
   Или:
   «Духовное лицо, а так раздражительны! Стыдно, г-н Касторский».
   Но эта часть статьи Достоевского представляет собой лишь преамбулу, так сказать, выуживание у подследственного ценного фактического материала с параллельным внушением некой якобы надёжной и спасительной линии обороны: «Фактики-то, г-н Достоевский, может быть, и опровергли частично, мы и сами готовы это признать, но ведь увлеклись, стали глумиться над духовным лицом – материальчик-с на себя дали-с».
   Но тут Фёдор Михайлович, усыпив бдительность противника, наносит удар с неожиданной стороны:
   «А знаете, ведь вы вовсе не г-н Касторский, а уж тем более не священник Касторский, и всё это подделка и вздор. Вы РЯЖЕНЫЙ».
   И дальше, довольный, уже эффект усиливает, доворачивает, куражась:
   «И, знаете, что ещё? Ни единой-то самой маленькой минутки я не пробыл в обмане; тотчас же узнал ряженого и вменяю себе это в удовольствие, ибо вижу отсюда ваш длинный нос: вы вполне были уверены, что я шутовскую маску, вывесочной работы, приму за лицо настоящее. Знайте тоже, что я и отвечал вам немного уже слишком развязно единственно потому, что сейчас же узнал переряженного. Если бы вы были в самом деле священником, я, несмотря на все ваши грубости, которые в конце вашей статьи доходят до какого-то победоносно-семинарского ржанья, всё-таки ответил бы вам „с соблюдением“ – не из личного к вам уважения, а из уважения к вашему высокому сану, к высокой идее, которая в нём заключается…»
   Патетикой-с, патетикой-с его. Ну, а закончить покамест тираду приговором: «Но так как вы всего только ряженый, то и должны понести наказание. Наказание начну с того, что объясню нам подробно, почему вас узнал (между нами, я даже предугадал, кто именно под маской скрывается; но имя вслух не объявлю, а оставлю при себе до времени), и это вам, естественно, будет очень досадно…»
   Намекнуть и на окончательное разоблачение. Но сразу главный козырь не выкладывать, а завалить ворохом косвенных улик, «доказать»:
   «Во-первых, г-н ряженый, у вас пересолено. Знаете ли вы, что значит говорить эссенциями? Нет? Я вам сейчас объясню. Современный „писатель-художник“, дающий типы и отмежёвывающий себе какую-нибудь в литературе специальность (ну, выставлять купцов, мужиков и проч.), обыкновенно ходит всю жизнь с карандашом и с тетрадкой, подслушивает и записывает характерные словечки; кончает тем, что наберёт несколько сот нумеров характерных словечек. Начинает потом роман, и чуть заговорит у него купец или духовное лицо, он и начинает подбирать ему речь из тетрадки по записанному. Читатели хохочут и хвалят, и, уж кажется бы, верно: дословно с натуры записано, но оказывается, что хуже лжи, именно потому, что купец али солдат в романе говорят ЭССЕНЦИЯМИ … Драгоценное правило, что высказанное слово серебряное, а невысказанное – золотое, давно-давно уже не в привычках наших художников».