Галковский Дмитрий Евгеньевич. Бесконечный тупик

   Я понимаю, что своей «жизнью» я попал в нелепую и до смешного обидную историю. Как будто шёл в буфет и вдруг нечаянно вышел на сцену и под общий хохот заметался в свете прожекторов.
   Чтобы создать личность, необходима порода, воспитание, сложная и продуманная цивилизация, стройная система образования и, главное, необходима естественная драма жизни, и прежде всего вечная её основа – любовь. У меня же, в моём случае, ничего нет. То ли живу я, то ли мне это кажется. – Непонятно. «Гармонично развитая личность» – тавтология. Личность это и есть гармония. Но я же личность. Это же явно. Разве неличность может заниматься рефлексией? А ведь №877 это рефлексия ведь, рефлексия. (Может ли быть более явный признак рефлексии, чем вопрос о наличии или отсутствии рефлексии?) И тогда выходит, что я гармоничен, что жизнь моя целесообразна? Что проникнуть в мир я мог после случившегося, только прочитав шкафы «литературы»?
   Но тот же беспощадный и холодный разум шепчет мне, что тут уклон жизни, злорадное закругление. Чтобы придать смысл произошедшему, мне надо стать клоуном. Это и будет реальный опыт жизни, логически вытекающий из моего до сих пор благородно абстрактного существования.
   Как бы мне хотелось вывернуть с хрустом пальцы листающему эти страницы (893), показать, кто я такой на самом деле, чтобы он униженно хныкал на коленях и просил пощады: «Одиноков, миленький, отпусти меня». Но «явиться» ему я только и могу в шутовском колпаке «Бесконечного тупика». Я понял, что жизнь уходит, а так хочется пожить. «А жить-то хочется». И вот, пожалуйста, я поплыл на санках. Отец был более человечен по сравнению со мной. Он не боялся жить. Катался на водяных санколыжах и пел. Мне это показалось нелепым. Но он жил, жил. Я же, предвидя, что меня ожидает, решил благородно не жить. Но лучше жить не благородно, чем благородно не жить. Розанов сказал: «Я ещё не такой подлец, чтобы говорить о морали. Человек живёт один раз».
   Всё-таки бы хотелось гаду-читателю пальцы переломать.

878

   Примечание к №852
   это же крик отчаяния у Толстого, ключ ко всему его поведению
   Поскольку он был писателем, то был и человеком очень трусливым. Его смелость это смелость распоясавшегося труса. Во всех его произведениях присутствует тема трусости на войне. Тургенев с раздражением заметил по поводу «Войны и мира»:
   «Как это всё мелко и хитро, и неужели не надоели Толстому эти вечные рассуждения о том: „Трус мол ли я или нет?"“
   Трусость Толстого компенсировалась ещё большим самолюбием. Когда он служил на Кавказе, то страстно мечтал получить крестик за храбрость.
   Если бы Льва Николаевича вызвал Александр III и наорал на него, это было бы наиболее гуманным, справедливым и благородным решением всего этого «толстовского вопроса». Толстой был по своему воспитанию монархистом, обычным офицером русской армии. И почти всё царствование Александра II и всё царствование Николая II это, в сущности, надругательство над его личностью. Когда был сдан Порт-Артур, Толстой был взбешён и стал стучать кулаком по столу: взорвать надо было к чёртовой матери, взорвать – в моё время так не поступали. Ошарашенный гость-толстовец пробовал осторожно возражать: «Но при этом был бы уничтожен оставшийся гарнизон!» – Что?! Да вы понимаете, что такое военный долг?! Присяга?!!
   Толстой сам не знал, чего он хотел. Он хотел гармонии выигранной севастопольской кампании, гармонии царствования Николая I. И вот не нашлось критика, философа, который смог бы его «наставить на путь истинный». Но это же и невозможно – не та иерархия авторитетов. – А вот приблизить бы ко двору и наорать, да так, чтобы радостные мурашки по коже забегали:
   – Так-то ты служишь Государю своему, так-то блюдёшь род свой и звание русского дворянина?! Молча-ать!!!.. Стыдно, Толстой… На колени!..
   И упал бы с радостными слезами на глазах, «понял». Его узкому, прямолинейному уму младшего офицера всё стало бы вдруг ясно. «Что я в самом деле зарвался-то не по чину. Не моего ума это дело».
   Т.А.Кузминская вспоминала, как в 1862 году Толстой ходил смотреть на манёвры и потом увлечённо рассказывал об увиденном:
   «Манёвры перенесли меня в эпоху моей военной жизни на Кавказе. Как значительно всё это казалось тогда. Но и теперь, должен сознаться, когда народ закричал „ура“, военный оркестр заиграл марш, и государь, красиво сидя на лошади, объезжал полки, я почувствовал прилив чего-то торжественного. У меня защекотало в носу, в горле стояли слёзы. Общий подъём духа сообщился и мне».
   И этого офицерика превратили в Бога. А он плакал:
   – Чёгт, где господин полковник; дайте же пгиказ, мой эскадгон отгезан!
   Одиночество. Одиночество и непонимание. «Позорная страница» в «Хаджи Мурате» это месть за слабость. «Я-то думал, вы сила, вы стержень России, а вы…»
   В Крыму ехал верхом по тропинке мимо имения Романовых. И вдруг наткнулся на трёх великих князей, которые спешились и о чём-то оживлённо беседовали. При этом одна из лошадей стояла поперёк тропинки и загораживала путь. Романовы Толстого не заметили, или сделали вид, что не заметили, а лошадь пропустила лошадь Толстого. Толстой отъехал немного и проговорил: «Узнали дураки. Даже лошадь поняла, что надо уступить дорогу Толстому». Представьте эту самодовольную улыбку или, наоборот, перекошенную злобой физиономию: «Тьфу, что же „прижукнулись“ – начальство называется!»
   «Прапор», типичнейший «прапор». Человек, весь пропитавшийся военной жизнью, которая ему нравилась, в которой он чувствовал себя уютно, вполне своим. И вот Устав гарнизонной и караульной службы кончился. Как жить? Что делать? Толстой был неумным человеком в обыденной сфере (882) (за исключением юридически-хозяйственной жизни – здесь, в спекуляциях и перепродажах, в области режима и документов, всё было отлично). В семейном, нерегламентированном быте свобода приводила его к одним неприятностям. Его 19-летняя жена была гораздо умнее. Софья Андреевна вспоминала:
   «В лето 1864 г. Лев Николаевич увлекался пчелами, и, пригласив раз с собой на пчельник, он велел запрячь телегу … Я была беременна Таней уже 5 месяцев, но меня не нежили и не берегли, напротив, я должна была ко всему привыкать и приспосабливаться к деревенской жизни, а городскую, свою, изнеженную – забывать. Ехать надо было через брод; спустившись по очень крутому берегу в речку Воронку, Лев Николаевич как-то неловко дёрнул вожжу, лошадь круто свернула, и меня опрокинуло из покосившейся на бок телеги прямо в воду. Лошадь дёрнула, чтобы выехать на другой берег, кринолин мой завернулся в колесо, и телега поволокла меня по воде.»
   В то же лето Толстой стал катать жену на тройке, лошади понесли и она упала «со всего размаха на свой беременный уже семи месяцев живот».
   Софья Андреевна продолжает:
   «Не баловали меня в Ясной ничем. Купалась я просто в речке, даже шалаша для раздевания не было, и было жутко и стыдно… маленькому Серёже муж купил деревенской холстины и велел сшить русские рубашки с косым воротом. Тогда я из своих тонких, голландских рубашек сшила ему рубашечки и поддевала (тайком!) под грубые, холщовые. Игрушек тоже покупать не позволялось, я из тряпок шила сама кукол, из картона делала лошадей, собак, домики и проч.»
   Дети жили грязно, из-за отсутствия правильного ухода и воспитания часто болели, отставали в развитии. Их спасло только то, что в конце концов Толстого удалось убедить взять в дом гувернантку-англичанку, которая научила детей мыть руки, правильно вести себя за столом и т. д.
   А если бы Лев Николаевич с самого начала своей семейной жизни был под каблучком, всё было бы хорошо. Царь и жена обрывали бы его прапорщицкие фантазии. И он сам подспудно хотел этого, напрашивался на это. А царь перед ним преклонялся, а жена его боготворила и беспрекословно слушалась. И он повис в вакууме. Достоевский жаловался на студентов: «они пришли руководить меня». А Толстого никто не руководил, и это уже его, Толстого, трагедия.
   Жена (или уже дочь – не помню) купалась, а хулиганы у неё одежду украли. Толстой выбежал и палкой их по головам, по головам. Вот если бы великие князья его так. Плёточкой, плёточкой. В три руки. Толстого никогда в жизни не били, не высыпали пепельницу на голову, не сажали в тюрьму, не допрашивали. А ведь он на это всю жизнь набивался.
   Когда открылась Государственная Дума, Лев Николаевич изрёк:
   «Чтобы решить что-либо важное, всякий должен обдумать у себя в кабинете, а на народе ничего путного не выйдет».
   Трагедия Толстого в том, что его ни разу в жизни не вызывали в кабинет. Хотя бы в кабинет секретаря обкома.
   Георгий Флоровский писал:
   «У Толстого был темперамент проповедника морали, но его взгляд на мораль был странно ограничен. Высшая моральная категория для него была – закон. Он постоянно призывает людей делать не то, что добро, но то, что по закону, или предписанию. Только исполнение закона даёт удовлетворение. Только его исполнение нужно и радостно. Бог для Толстого не был Отцом Небесным, но Хозяином, у которого нужно было работать. Любопытно, что даже в молодости Толстой был склонен к мелочному распределению своей жизни и поведения, хотя и не имел в этом большого успеха. Он хотел жить согласно расписанию, отмечая свой успех или неудачу день за днём. Эту привычку он сохранил до самых своих последних дней. Моральное поведение могло быть, по его мнению, сведено к расписанию, простой и разумной схеме».
   Толстой это чиновник, морализатор. Организатор. Вот бы кого в упряжку русского государства запрячь! И просмотрели, просмотрели. Позорно просмотрели, глупо просмотрели. Розанов писал, что просмотрели организационный талант Чернышевского. Но этот талант не развернулся же. Это лишь предположение, хотя, наверно, и правильное. А в Толстом упустили явно гениального помощника, громадную опору для русской государственности.
   Толстой, когда вышел февральский номер «Русского вестника» с «Войной и миром», поутру, ещё не вставая, посылал брата за газетой, где должны были быть первые отзывы:
   «Ты ведь хочешь быть генералом от инфантерии? Да? А я хочу быть генералом от литературы! Беги скорее и принеси газету!»
   И вот стал генералом. Он как хотел: «слуга царю, отец солдатам». А царя-то в литературе русской и не было. Ему нужно было в секретариат Союза писателей, первым секретарём, да ещё + членом ЦК и т. д. А в литературе Устава гарнизонной и караульной службы не было (ещё). Ну и нашлись люди, взяли Толстого в работу. Но это было не то совсем. Он работал, работал честно, по расписанию (гениальная работоспособность русского чиновничества). Однако оказался без Хозяина. И превратился в Хрущёва русской философии.

879

   Примечание к №877
   Брак родителей был мезальянсом.
   В период своего жениховства отец отпустил бородку и усы, по улице ходил в кепке. Мать, ещё не зная его, несколько раз на улице замечала – навстречу ей шёл идеализированный, открыточный Ленин. Отец тоже обратил внимание на молодую заглядывающуюся на него девушку и однажды пригласил её в кино. Так начался я.

880

   Примечание к №870
   Как же тут сбросить Пушкина с корабля современности
   Пушкин начал писать «Евгения Онегина» в огромной тетради с массивным книжным переплётом. Такие тетради предназначались для делопроизводства кишинёвской масонской ложи «Овидий», членом которой был Александр Сергеевич. Но ложу по сложным заглушечным соображениям распустили, и её тетради достались Пушкину. Там и написано его рукой: «Мой дядя самых честных правил».

881

   Примечание к №876
   роль масонства в истории русской культуры огромна
   Приведу всего лишь один пример. Иван Киреевский – основоположник славянофильства. Кто его учителя? – Родственник со стороны матери масон Жуковский; отчим масон Елагин (переводчик Шеллинга, пробудивший у молодого пасынка интерес к этому мыслителю) и профессор Московского университета масон-шеллингианец Павлов. Сам Киреевский с самых юных лет – член масонской ложи. Причём характерно, что влияние масонства не внешнее, а прежде всего внутреннее, духовное.
   Задать вопрос: каковы причины увлечения Шеллингом в России с начала ХIХ века до начала века ХХ? Можно приводить и приводятся десятки аргументов. Но главный-то один: Шеллинг – масон. Спросите, почему в России пользовался таким уважением, например, Иоанн Златоуст? Ответ, ГЛАВНЫЙ, прост: Златоуст христианин, причём восточный.
   Очень правильно русскую религиозную философию называют именно «религиозной», а не конкретно христианской или, тем более, православной. Прежде всего она масоно-христианская. Христианская, но на масонской подкладке. Флоровский, верно указывающий на в значительной степени неправославный характер русской религиозной философии, всё же не додумал до конца. Если она не православная, то это тоже определённая ТРАДИЦИЯ, определённая КУЛЬТУРА. Он таким образом просто неправильно посмотрел. Увидел неправильность как раз в сильных сторонах. Та же ошибка, что и в материалистическом взгляде на русскую философию. Конечно, если рассматривать развитие русской философии в русле материализма (и шире – позитивизма), то какая убогая, провинциальная картина! В свою очередь, если посмотреть, как это сделал Флоровский, на развитие русской мысли с точки ортодоксального христианства, то конечно, всё будет гораздо красочнее, ярче, но на всём будет какой-то порок, что-то у всех будет не получаться. Как будто какой-то рок глупости преследует русских мыслителей. Но существует закон Оккама. Не следует ли изменить точку отсчёта, и тогда надобность в многочисленных коррекциях и таблицах эпициклов отпадёт сама собой?

882

   Примечание к №878
   Толстой был неумным человеком в обыденной сфере
   Мережковский с непревзойденным блеском разоблачил утончённейшее сибаритство Толстого, лишь вначале и для неопытного глаза выглядящего этаким аскетом. На самом деле вегетарианство великого писателя было вкусной и здоровой диетой, стоившей гораздо дороже обычной пищи; его одежда, внешне простая и непритязательная, была идеально продумана для условий сельской жизни и шилась по «индивидуальному заказу»; рабочий кабинет, якобы скромный, оказывался на поверку невиданной роскошью, мечтой любого человека, занимающегося интеллектульным трудом; одиночество и затворничество Толстого оборачивалось счастливой жизнью патриарха огромного клана любящих и боготворящих его людей и т. д. и т. д.
   Но Мережковский, кажется мне, не прав, приписывая все эти заслуги житейской сметке и расчётливости Толстого. Как раз никакой сметки у него не было, и сам он не смог бы ни пищи себе приготовить, ни одежды сшить или подобрать, ни создать условий для работы, ни воспитать детей. У Толстого был талант профессионального аппаратчика, человека, умеющего подбирать кадры. Плюс второй брежневский талант – спокойная уверенность, пассивность, способность в известный момент не соваться куда не надо и идти на неофициальный, никак не обговоренный ленивый компромисс. Позволял работать на себя, но смотрел на это сквозь пальцы. Собственно, Мережковский к этому и подошёл, но остановился и не сделал соответствующего вывода.
   Мережковский в своей знаменитой книге Достоевского огрубил, не по зубам он ему оказался. Зато Толстой это его добыча. Как будто Льва Николаевича кто-то специально берёг для Мережковского. И злорадство тут вот в чём: у Дмитрия Сергеевича толстовский подход к Толстому. Подход Мережковского злой. Что-то болезненное и юродское в этом ощупывании одежды и сапогов (а Толстой жив, ему ещё 10 лет жить). А Мережковский его ощупывает, сопит. Розанов о Толстом писал хуже, вообще смеялся в лицо, но в сущности получилось добрее. Почему? – Это были мнения, взгляды. Ироничностью своей уже подчеркнуто «мненные», мнимые (субъективизм). Мережковский всё это прочёл, переписал, а потом аранжировал, развил и получился «Толстой и Достоевский». И тут уже текст сплошной, тотальный, определяющий. И как тут ни крути, как ни оговаривайся (а Мережковский сделал всё возможное для нейтрализации), получается гадко. Гадко, ибо порочен сам замысел: дать Толстого всего, целиком, без просвета. Сплошняком: вот Толстой Лев Николаевич. Получилось уди-вительно правдоподобно и, по великому закону оборачиваемости, плохо, нехорошо. «Меня, Иван, высший суд судить будет».
   Именно бесполая «справедливость» это мяч в рожу. Мережковский не понимал, что он хоронит своей книгой Толстого. И он прямо проговорился о его смерти, сказав, в сущности, так: «Ну-ну, посмотрим, как ты будешь дальше». Мережковский смерил Толстого, то есть ударил челом его же добром.
   Софья Андреевна вспоминала:
   «Лев Николаевич никогда не брал на руки Серёжу. Он радовался, что у него сын, любил его по-своему, но относился к нему с каким-то робким недоумением. Подойдёт, посмотрит, покличет его и только.
   – Фунт, – вдруг назовёт он сына, глядя на его продолговатый череп. Или скажет – Сергулевич, – почмокает губами и уйдёт».
   Мережковский вышел к Толстому: «Борода, Левинсон», – почмокал губами и ушёл. Идиотское отсутствие диалогизма. Вот он в кроватке, а слово найдено.
   Я открыл ещё один частный закон русской жизни: на идиота всегда найдётся сверхидиот. Родник отечественного идиотизма неисчерпаем.

883

   Примечание к №854
   Пропала жизнь.
   «Пропала жизнь». Не как истерический вопль или объявление о пропаже, а как бесполая, равнодушная деталь мира. Обычный городской ландшафт. «Слава КПСС» на фасаде соседнего здания. Быт. Глаз привычно скользит, не замечает. Никаких трагедий.

884

   Примечание к №862
   Реальность стала Богом.
   А Бог – реальностъю. В виде писателя. Но писатель не абсолютен, это ещё и человек. Требовалось создание абсолютного писателя, что было принципиально несоразмерно с его человеческой природой. Интересно что с точки зрения противоположной сгущенная в литературных произведениях реальность порождала писателей. То есть литература творила человека. С этой точки зрения оказалось возможным создание абсолютного неписателя, то есть создание абсолютно нетворческой личности – уже не собственно человека, а персонажа. С точки зрения христианской мифологии – антихриста. Таковой и был создан. Для литературы как побочный продукт, а для христианства как итог подобной литературной цивилизации. Для христианства побочным результатом создания антихриста явилось создание удивительной литературы.

885

   Примечание к №865
   в платоновских Афинах произошло событие далеко не безобидное
   Да вообще возникновение философии просто-напросто противоестественно. Что побудило людей к столь бесполезному, бесплодному и разрушительному занятию? Какая причина? – Половое извращение. Древнегреческое общество – общество гомосексуальное, гомосексуальное глубоко, убеждённо. Достаточно почитать сочинения Аристофана. Их писал убеждённый педераст, причём педераст, живущий в сообразном педерастическом мире. Педерастом был Сократ, педерастом же – Платон. Собирающаяся вокруг учёных мужей греческая молодёжь образовывала философские союзы, носящие гомосексуальный характер. В этом и кроется причина зарождения философии. Юноша, в отличие от девушки, обладает умом, что создаёт возможность интеллектуального ухаживания. Ведь что может быть привлекательней и заманчивей для мужчины чем красивая беседа на возвышенные темы? У самого заурядного, никудышного мужчины загораются глаза, стоит заговорить с ним о вечных вопросах. И Сократ, столь поглощённый Эросом, но, увы, некрасивый, бросил все силы на создание здания разума; и в результате – какой успех! – в него влюбился красавец Алкивиад. Именно эрос совершил переворот. Иначе совершенно непонятно, почему лопнула скорлупа наивного бытового сознания.
   Но рождённый огонь Логоса был настолько ярок, настолько ослепителен, что не только какой-то там грязный гомосексуализм (а всё-таки даже для греков он являлся чем-то порочным), но и вообще весь мир, сама жизнь показалась грязной и тёмной пещерой. Сократ отказался от любви Алкивиада, а потом выпил цикуту. Афродита вульгарная превратилась в Афродиту Уранию. Любовь к женщине, низшему существу, – в любовь к существу совершенному – мужчине. Любовь плотская – в любовь идеальную, платоническую, в мужскую интеллектуальную дружбу – в братство философов. Потом – в любовь к любви-идее и к миру идей, отождествляемому Платоном с царством Аида, бога мёртвых и бога потустороннего мира.
   После этого огонь философии передавался людям как нечто данное, очищенное от первоначальной грязи. После асексуализации произошла даже гетеросексуализация философии. Став социальным явлением, она зеркальным блеском попадает в мир женщин. Женщина не может понять величия философа, но она может увидеть, что в мужском интеллектуальном мире её избранник почему-то пользуется глубоким уважением. И этого оказывается достаточно. Философия стала явлением гораздо более нормальным, более адаптированным к реальной жизни. Ведь эта адаптация длится 2,5 тысячелетия. И всё же не следует забывать о довольно скабрёзной истории зарождения самосознания.

886

   Примечание к №874
   Ещё лет 25-50 литература продержится на ностальгии, по инерции. И всё – провал лет на 100
   А дальше? Дальше вообще «вот-сейчас литература» станет абсолютно тем же, что и литература в других странах, тем же, чем были и в России другие виды искусства – живопись, музыка, театр. Но «классическая русская литература» ХIХ-ХХ веков будет осмыслена как РЕЛИГИЯ (900). И возможно, религия живая. Хотя бы как секта.

887

   Примечание к №822
   «жизнь этих новых людей должна быть гораздо тяжелее, болезненнее жизни хороших, добросовестных монахов» (К.Леонтьев)
   Однажды отец с кем-то говорил в комнате, а я – маленький – тут же «мешался». Стал открывать ящики стола и нашёл комсомольский значок. Отец увидел, взял его у меня и стал в руках вертеть. А потом говорит товарищу:
   – Это мне друг подарил, Валька Котов. Он умер от рака, ему ещё 30-ти не было. Я пришёл с ребятами с работы к нему в больницу, а он лежит и плачет: «Ребята, за что меня-то, я ж не пил никогда, не курил; и с девушкой даже не целовался ещё». Все испугались и ушли, а я остался успокаивать. Говорю: «Ну, ты же секретарь комсомольской организации, вспомни о молодогвардейцах, Корчагине». И ему лучше стало – он так слушал. С ним же никто не говорил по сути, только улыбались. Я к нему потом ещё приходил. И он мне, чудак, мальчишка, вот свой значок комсомольский подарил. Одного я в жизни святого такого видел.
   Значок потом куда-то затерялся, но я его хорошо помню. Он был необычного, тёмно-тёмновишнёвого цвета, на фоне которого золотился профиль Ленина. Я его потом очень боялся.

888

   Примечание к с.49 «Бесконечного тупика»
   Мне ничего не хочется, и я отчётливо сознаю, что никому не нужен.
   Я долго думал: в чём странность Чаадаева? Впечатление от его работ странное. Чувствуется, что где-то здесь сумасшедшинка, а в чём конкретно – не поймёшь. И лишь позднее, «задним умом» я, кажется, догадался. Чаадаев что писал? Русские – ненужная нация. Лишённая каких-либо оригинальных черт. Вообще «прореха на человечестве». Но ведь это единственный случай в мировой истории, чтобы нация стала самоосознавать себя таким вот образом. Некоторая цивилизация вдруг заявляет, что она не нужна. В мире, где какая-нибудь Сербия или Турция пищит и хорохорится, старается оттолкнуть локтем соседа… Да уже за одну эту мысль чаадаевскую Россию нужно поместить в оранжерею и по утрам беличьей кисточкой смахивать пылинки с каждой колючки сего кактуса. Вот почему Чаадаев не только западник, но и славянофил. По оригинальности самой идеи (904). Чаадаев велик не как мыслитель (слаб, адиалогичен), а как стихийное явление природы русской.