Страница:
- << Первая
- « Предыдущая
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- 9
- 10
- 11
- 12
- 13
- 14
- 15
- 16
- 17
- 18
- 19
- 20
- 21
- 22
- 23
- 24
- 25
- 26
- 27
- 28
- 29
- 30
- 31
- 32
- 33
- 34
- 35
- 36
- 37
- 38
- 39
- 40
- 41
- 42
- 43
- 44
- 45
- 46
- 47
- 48
- 49
- 50
- 51
- 52
- 53
- 54
- 55
- 56
- 57
- 58
- 59
- 60
- 61
- 62
- 63
- 64
- 65
- 66
- 67
- 68
- 69
- 70
- 71
- 72
- 73
- 74
- 75
- 76
- 77
- 78
- 79
- 80
- 81
- 82
- 83
- 84
- 85
- 86
- 87
- 88
- 89
- 90
- 91
- 92
- 93
- 94
- 95
- 96
- 97
- 98
- 99
- 100
- Следующая »
- Последняя >>
ставлю nihil.
Но разрушение это по форме и содержанию именно русское. И совпавшее с разрушением самой России. И, разумеется, не просто совпавшее, а совпавшее микрокосмически, как порождённое, отразившее и совпадшее России. И под более низким углом: Маяковский был, как и вся Россия, отравлен иудаизмом, униженно-женски влюбился в иудаизм. Тоже ведь пародия некой основной темы:
на цепь нацарапаю имя Лилино
и цепь исцелую во мраке каторги
…
Губы дала.
Как ты груба ими.
Прикоснулся и остыл.
Будто целую покаянными губами
в холодных скалах высеченный монастырь.
…
И видением вставал унесённый от тебя лик,
глазами вызарила ты на ковре его,
будто вымечтал какой-то новый Бялик
ослепительную царицу Сиона евреева.
Интересно последнее предреволюционное стихотворение Маяковского. В сущности это завещание, ведь после Февраля он не написал ни одной новой строчки. В лучшем случае это были удачные вариации. Даже форма ростовских частушек сложилась до революции. Стихотворение и называется как завещание: «России». Вот его начало и конец:
Вот иду я,
заморский страус,
в перьях строф, размеров и рифм.
Спрятать голову, глупый, стараюсь,
в оперенье звенящее врыв.
Я не твой, снеговая уродина.
Глубже
в перья, душа, уложись!
И иная окажется родина,
вижу –
выжжена южная жизнь.
…
Обдают водой холода…
Что ж, бери меня хваткой мёрзкой!
Бритвой ветра перья обрей.
Пусть исчезну,
чужой и заморский,
под неистовства всех декабрей.
На один месяц ошибся.
Маяковский пустил чужую идею внутрь своей жизни на очень низком, физиологическом уровне. И овладение этой идеей произошло очень грубое и поверхностное. Она вырвалась из рук. Ошибка Маяковского носит почти животный характер. Он пытался русское презрение к семейной жизни сочетать с еврейской эротикой.
Единица – вздор,
единица – ноль
…
Единица!
Кому она нужна?!
Голос единицы
тоньше писка.
Кто её услышит?
– Разве жена!
И то если не на базаре,
а близко.
Усмешечка истории в том, что Маяковский застрелился как раз из-за того, что у него не было жены и вообще нормальной семьи. Соприкосновение с еврейской ментальностью получилось и слишком поверхностным, и слишком глубоким. Вот у Розанова овладение было очень органично, идеально. Уж он– то, кстати, понимал, что «Единица» только жене и нужна, и если её жена (настоящая), то есть самый близкий человек, слышит, то, может быть, услышат и другие. А вот если даже жена не слышит, то тут пулю в лоб. (Возможен другой вариант – превращение единицы в ноль, в одиночество абсолютное. Но для Маяковского это было невозможно, да и вообще для поэта такой путь весьма проблематичен. Поэт слишком связан с жизнью, слишком связан с людьми и чрезвычайно от них зависит.)
Розанов был заворожён иудаизмом чисто вообще, интеллектуально. Маяковский – предельно конкретно, душевно. В некотором смысле в Маяковском этот угол национальной идеи воплотился более полно:
На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.
Уже сумасшествие.
Ничего не будет.
Ночь придёт,
перекусит
и съест.
Видите –
Небо опять иудит
пригоршнью обрызганных предательством звёзд?
Пришла.
Пирует Мамаем,
задом на город насев.
Эту ночь глазами не проломаем,
чёрную, как Азеф!
393
394
395
396
397
398
399
400
Но разрушение это по форме и содержанию именно русское. И совпавшее с разрушением самой России. И, разумеется, не просто совпавшее, а совпавшее микрокосмически, как порождённое, отразившее и совпадшее России. И под более низким углом: Маяковский был, как и вся Россия, отравлен иудаизмом, униженно-женски влюбился в иудаизм. Тоже ведь пародия некой основной темы:
на цепь нацарапаю имя Лилино
и цепь исцелую во мраке каторги
…
Губы дала.
Как ты груба ими.
Прикоснулся и остыл.
Будто целую покаянными губами
в холодных скалах высеченный монастырь.
…
И видением вставал унесённый от тебя лик,
глазами вызарила ты на ковре его,
будто вымечтал какой-то новый Бялик
ослепительную царицу Сиона евреева.
Интересно последнее предреволюционное стихотворение Маяковского. В сущности это завещание, ведь после Февраля он не написал ни одной новой строчки. В лучшем случае это были удачные вариации. Даже форма ростовских частушек сложилась до революции. Стихотворение и называется как завещание: «России». Вот его начало и конец:
Вот иду я,
заморский страус,
в перьях строф, размеров и рифм.
Спрятать голову, глупый, стараюсь,
в оперенье звенящее врыв.
Я не твой, снеговая уродина.
Глубже
в перья, душа, уложись!
И иная окажется родина,
вижу –
выжжена южная жизнь.
…
Обдают водой холода…
Что ж, бери меня хваткой мёрзкой!
Бритвой ветра перья обрей.
Пусть исчезну,
чужой и заморский,
под неистовства всех декабрей.
На один месяц ошибся.
Маяковский пустил чужую идею внутрь своей жизни на очень низком, физиологическом уровне. И овладение этой идеей произошло очень грубое и поверхностное. Она вырвалась из рук. Ошибка Маяковского носит почти животный характер. Он пытался русское презрение к семейной жизни сочетать с еврейской эротикой.
Единица – вздор,
единица – ноль
…
Единица!
Кому она нужна?!
Голос единицы
тоньше писка.
Кто её услышит?
– Разве жена!
И то если не на базаре,
а близко.
Усмешечка истории в том, что Маяковский застрелился как раз из-за того, что у него не было жены и вообще нормальной семьи. Соприкосновение с еврейской ментальностью получилось и слишком поверхностным, и слишком глубоким. Вот у Розанова овладение было очень органично, идеально. Уж он– то, кстати, понимал, что «Единица» только жене и нужна, и если её жена (настоящая), то есть самый близкий человек, слышит, то, может быть, услышат и другие. А вот если даже жена не слышит, то тут пулю в лоб. (Возможен другой вариант – превращение единицы в ноль, в одиночество абсолютное. Но для Маяковского это было невозможно, да и вообще для поэта такой путь весьма проблематичен. Поэт слишком связан с жизнью, слишком связан с людьми и чрезвычайно от них зависит.)
Розанов был заворожён иудаизмом чисто вообще, интеллектуально. Маяковский – предельно конкретно, душевно. В некотором смысле в Маяковском этот угол национальной идеи воплотился более полно:
На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.
Уже сумасшествие.
Ничего не будет.
Ночь придёт,
перекусит
и съест.
Видите –
Небо опять иудит
пригоршнью обрызганных предательством звёзд?
Пришла.
Пирует Мамаем,
задом на город насев.
Эту ночь глазами не проломаем,
чёрную, как Азеф!
393
Примечание к №380
«Сила Гитлера – в его железной логике». (Гейден)
Нацизм всё-таки крайне рационалистичен. Немцы высчитали: да, социал-демократия, но почему такой успех? Генштаб? Но вот 1918 год, и всё рухнуло, никаких «генштабов». Ну там выскочили 2 – 3 обезумевшие марионетки, так их сразу хлопнули (Либкнехт и Люксембург). Оставили мелочь для разживы, для использования восточных соседей-дураков, но постепенно дошло, что с. – д. как-то не так движется, не совсем так. Тянутся другие ниточки, подлиннее и потолще. Дошло, что социал-демократия слишком живая и даже сама кукловода начинает дёргать то в одну, то в другую сторону. И тогда увидели немцы, что всё вовсе не на такой рациональной основе построено. И решили поставить на иррационализм. Именно РЕШИЛИ, ВЫСЧИТАЛИ. (407) И, к удивлению своему, выиграли. Выиграли и растерялись. Отдались иррациональному фатуму вполне. Поставили разум слугой рока. И, конечно, проиграли.
Немцы поспешили. Отнеслись к победе как к «случаю», «везению». И вот, «пока время есть», надо взять всё. С самого начала психология не оккупации, а эвакуации. У нацистов сломалось время. Конечно, после 33 года нужно было не торопиться, бросить лет 50 на воспитание новых поколений, полноценных в расовом отношении. Масоны всё равно бы напали или начали террор (через английскую разведку и т. д.). Но это для такого движения и не важно.
Нацистам не хватило – странно сказать – уверенности и исходящего от этого «прекраснодушия». В результате погибла прекрасная возможность альтернативной цивилизации. Немцы могли бы начать вторую реформацию. (457) Они её и начали, и теми же кровавыми методами. Но без необходимой спокойной уверенности.
«Сила Гитлера – в его железной логике». (Гейден)
Нацизм всё-таки крайне рационалистичен. Немцы высчитали: да, социал-демократия, но почему такой успех? Генштаб? Но вот 1918 год, и всё рухнуло, никаких «генштабов». Ну там выскочили 2 – 3 обезумевшие марионетки, так их сразу хлопнули (Либкнехт и Люксембург). Оставили мелочь для разживы, для использования восточных соседей-дураков, но постепенно дошло, что с. – д. как-то не так движется, не совсем так. Тянутся другие ниточки, подлиннее и потолще. Дошло, что социал-демократия слишком живая и даже сама кукловода начинает дёргать то в одну, то в другую сторону. И тогда увидели немцы, что всё вовсе не на такой рациональной основе построено. И решили поставить на иррационализм. Именно РЕШИЛИ, ВЫСЧИТАЛИ. (407) И, к удивлению своему, выиграли. Выиграли и растерялись. Отдались иррациональному фатуму вполне. Поставили разум слугой рока. И, конечно, проиграли.
Немцы поспешили. Отнеслись к победе как к «случаю», «везению». И вот, «пока время есть», надо взять всё. С самого начала психология не оккупации, а эвакуации. У нацистов сломалось время. Конечно, после 33 года нужно было не торопиться, бросить лет 50 на воспитание новых поколений, полноценных в расовом отношении. Масоны всё равно бы напали или начали террор (через английскую разведку и т. д.). Но это для такого движения и не важно.
Нацистам не хватило – странно сказать – уверенности и исходящего от этого «прекраснодушия». В результате погибла прекрасная возможность альтернативной цивилизации. Немцы могли бы начать вторую реформацию. (457) Они её и начали, и теми же кровавыми методами. Но без необходимой спокойной уверенности.
394
Примечание к №358
Ружьё, но оно, видите, «негодное».
Илья Эренбург писал в своих мемуарах:
«Фронтовики прислали мне в утешение подарки; об одном расскажу. Это было поломанное охотничье ружьё, которое льежские оружейники поднесли в год VII республиканской эры консулу Бонапарту».
Пустяк. «Поломанное». Утешительный приз. Или:
«В 1947 г. польское правительство подарило нам, четырём советским писателям, произведения народного искусства. Мне достался ковёр, сотканный из лоскутков Галковскими в Кракове. Этот ковёр с тех пор радует меня в трудные часы. Я гляжу на зверей, которых нет и не было, но которые живут, резвятся, рычат и дремлют в моей комнате, на девушек, на диковинных рыцарей и вижу не только чудесное сочетание тонов, полутонов, но и силу искусства».
Так, «из лоскутков». Базарный ширпотреб.
Ружьё, но оно, видите, «негодное».
Илья Эренбург писал в своих мемуарах:
«Фронтовики прислали мне в утешение подарки; об одном расскажу. Это было поломанное охотничье ружьё, которое льежские оружейники поднесли в год VII республиканской эры консулу Бонапарту».
Пустяк. «Поломанное». Утешительный приз. Или:
«В 1947 г. польское правительство подарило нам, четырём советским писателям, произведения народного искусства. Мне достался ковёр, сотканный из лоскутков Галковскими в Кракове. Этот ковёр с тех пор радует меня в трудные часы. Я гляжу на зверей, которых нет и не было, но которые живут, резвятся, рычат и дремлют в моей комнате, на девушек, на диковинных рыцарей и вижу не только чудесное сочетание тонов, полутонов, но и силу искусства».
Так, «из лоскутков». Базарный ширпотреб.
395
Примечание к №299
«Восточные сладости»
Несомненно, в неприятном реализме отечественной литературы сказалась полуазиатская природа русского мира. Константин Леонтьев интуитивно нашёл очень характерный образ:
«Когда Тургенев говорил так основательно и благородно, что его талант нельзя равнять с дарованием Толстого и что „Лёвушка Толстой – это слон!“, то мне всё кажется – он думал в эту минуту особенно о „Войне и мире“. Именно – слон. Или, если хотите, ещё чудовищнее, – это ископаемый СИВАТЕРИУМ во плоти, – сиватериум, которого огромные черепа хранятся в Индии, в храмах бога Сивы (т. е. Шивы). И хобот, и громадность, и клыки, и сверх клыков ещё рога, словно вопреки всем зоологическим приличиям. Или ещё можно уподобить „Войну и мир“ индийскому же идолу: – три головы, или четыре лица, и шесть рук! И размеры огромные, и драгоценный материал, и глаза из рубинов и бриллиантов, не только ПОДО лбом, но и НА ЛБУ!!»
«…когда Пьер „тетёшкает“ (непременно ТЕТЁШКАЕТ. Почему не просто „НЯНЧИТ“?) на БОЛЬШОЙ РУКЕ СВОЕЙ (эти руки!!) ребёнка и ребёнок вдруг МАРАЕТ ему руки – это ничуть не нужно и ничего не доказывает. Это грязь для грязи, „искусство для искусства“, натурализм сам для себя. Или когда Пьер в той же сцене улыбается „своим БЕЗЗУБЫМ РТОМ“. Это ещё хуже. На что это? – Это безобразие для безобразия. И ребёнок не ежеминутно же марает родителей; и года Пьера Безухова ещё не таковы, чтобы непременно не было зубов; могли быть, могли и не быть. Это уже не здравый реализм; это „дурная привычка“, вроде привычки русских простолюдинов браться не за замок белой двери, а непременно „захватать“ её пальцами там, где не нужно».
Такая, по выражению Леонтьева, «махровость» литературы совершенно не была свойственна Пушкину. У Гоголя же была в общем обусловлена художественными задачами. Можно добавить, что в последующем, видимо, произошло соединение пушкинского универсализма, масштабности с избыточностью гоголевского языка. Максимальным выражением этого процесса и был Толстой. Его мир по-пушкински широк, но по-гоголевски погряз в материи. Отсюда вывод:
«Великолепный и колоссальный кумир Брамы индийского стоит по-своему олимпийского Зевса … Но вот в чём разница: можно восхищаться кумиром Брамы или Будды, можно судить по нему о МИРОСОЗЕРЦАНИИ индийских художников и жрецов, но нельзя ещё по этому величавому изваянию судить о ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЙ НАРУЖНОСТИ ЖИТЕЛЕЙ Индии; а по Зевсу, Лаокоону и гладиатору можно хоть приблизительно воображать внешность красивых людей древней Греции и Рима».
«Восточные сладости»
Несомненно, в неприятном реализме отечественной литературы сказалась полуазиатская природа русского мира. Константин Леонтьев интуитивно нашёл очень характерный образ:
«Когда Тургенев говорил так основательно и благородно, что его талант нельзя равнять с дарованием Толстого и что „Лёвушка Толстой – это слон!“, то мне всё кажется – он думал в эту минуту особенно о „Войне и мире“. Именно – слон. Или, если хотите, ещё чудовищнее, – это ископаемый СИВАТЕРИУМ во плоти, – сиватериум, которого огромные черепа хранятся в Индии, в храмах бога Сивы (т. е. Шивы). И хобот, и громадность, и клыки, и сверх клыков ещё рога, словно вопреки всем зоологическим приличиям. Или ещё можно уподобить „Войну и мир“ индийскому же идолу: – три головы, или четыре лица, и шесть рук! И размеры огромные, и драгоценный материал, и глаза из рубинов и бриллиантов, не только ПОДО лбом, но и НА ЛБУ!!»
«…когда Пьер „тетёшкает“ (непременно ТЕТЁШКАЕТ. Почему не просто „НЯНЧИТ“?) на БОЛЬШОЙ РУКЕ СВОЕЙ (эти руки!!) ребёнка и ребёнок вдруг МАРАЕТ ему руки – это ничуть не нужно и ничего не доказывает. Это грязь для грязи, „искусство для искусства“, натурализм сам для себя. Или когда Пьер в той же сцене улыбается „своим БЕЗЗУБЫМ РТОМ“. Это ещё хуже. На что это? – Это безобразие для безобразия. И ребёнок не ежеминутно же марает родителей; и года Пьера Безухова ещё не таковы, чтобы непременно не было зубов; могли быть, могли и не быть. Это уже не здравый реализм; это „дурная привычка“, вроде привычки русских простолюдинов браться не за замок белой двери, а непременно „захватать“ её пальцами там, где не нужно».
Такая, по выражению Леонтьева, «махровость» литературы совершенно не была свойственна Пушкину. У Гоголя же была в общем обусловлена художественными задачами. Можно добавить, что в последующем, видимо, произошло соединение пушкинского универсализма, масштабности с избыточностью гоголевского языка. Максимальным выражением этого процесса и был Толстой. Его мир по-пушкински широк, но по-гоголевски погряз в материи. Отсюда вывод:
«Великолепный и колоссальный кумир Брамы индийского стоит по-своему олимпийского Зевса … Но вот в чём разница: можно восхищаться кумиром Брамы или Будды, можно судить по нему о МИРОСОЗЕРЦАНИИ индийских художников и жрецов, но нельзя ещё по этому величавому изваянию судить о ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЙ НАРУЖНОСТИ ЖИТЕЛЕЙ Индии; а по Зевсу, Лаокоону и гладиатору можно хоть приблизительно воображать внешность красивых людей древней Греции и Рима».
396
Примечание к с.24 «Бесконечного тупика»
«В истории истинно реальны только мечты». (В.Розанов)
Евгений Трубецкой достаточно хорошо знал немецкую метафизику и поэтому сразу заметил, что мысль И.В.Киреевского о конце современной ему западной философии, в сущности, лишь повторяет аналогичное утверждение Шеллинга (который и пустил в широкий оборот само выражение «кризис философии»). Трубецкой достаточно хорошо знал также русскую философию и увидел, что мысль о кризисе философии была заимствована у Киреевского Хомяковым уже как мысль Киреевского и что Соловьёв в основу своей магистерской диссертации положил, в свою очередь, соответствующую мысль Хомякова. Но в результате, как совершенно верно пишет Трубецкой:
«В своей борьбе против рассудочных течений западно-европейской мысли, Соловьёв является прямым продолжателем определённых направлений западно-европейской философии – немецкой мистики и Шеллинга».
Соловьёв, идя по стопам Киреевского и Хомякова,
«Сравнительно легко восторжествовал над РАССУДОЧНЫМИ элементами западно-европейской философии, но не в достаточной мере остерёгся того несравненно более тонкого соблазна, который заключался во многих её религиозных и мистических построениях, в особенности же в том шеллингианском гностицизме, от которого он никогда не мог ясно себя отграничить».
Вообще, самобытной русской философии как некой системосозидающей метафизики не существует. Соловьёвство это биение Западу челом его же добром. Чепуха это. Вульгарная, дилетантская чепуха. Лучшие из русских философов могли бы стать преподавателями философии во второстепенных германских университетах (что и произошло в эмиграции).
Вл.Соловьёв писал в начале 90-х, когда русская провинциально-европейская философия только начала формироваться:
«В России, во всяком случае, мы нуждаемся не в искусственной поддержке разных потерявших кредит измов и не в предумышленном создании новых, заранее обречённых на ту же участь, а единственно только в распространении философского образования и в развитии разумных и сознательных взглядов на вещи».
Совершенно верно, хотя сам Соловьёв, конечно, считал своей философской задачей нечто большее. Гораздо большее.
Странная и обидная история русского самосознания. Историки русской философии признают, что её основоположниками являются славянофилы. Совершенно верно утверждается, что они не смогли создать какой-либо оригинальной философской системы в силу целого ряда объективных и субъективных обстоятельств (включая раннюю смерть многих славянофилов и неблагоприятную обстановку для развития свободной мысли в николаевской России). Однако далее, как правило, происходит примитивная подмена. Говорится, что прямые последователи первого поколения славянофилов это не славянофилы, а выродки. Они выродились. А вот западники, и прежде всего Соловьёв и его последователи (в том числе и Е.Трубецкой), это и есть развитие идей славянофилов. Воинственное западничество и узкая, догматичная перелицовка некоторых идей европейской философии объявляется самостоятельной русской мыслью. Прямые последователи славянофилов (зачастую просто их дети и внуки) объявляются чуть ли не «бандой антисемитов». Достоевский квалифицируется как «эпигон славянофильства», причём рассмотрение под философским углом его художественных произведений игнорируется, а Розанов объявляется некой пикантной частностью.
Чтобы понять всю злостность подмены, следует учесть, что классическое славянофильство было органическим мировоззрением (не в силу какой-либо пространственной согласованности, а просто из-за своей первичности, элементарности), мировоззрением, выполняющим три функции:
1. Создание адекватной русской истории системы политических (и религиозных) взглядов.
2. Самоутверждение русской нации как нации, обладающей мышлением.
3. Свободное осуществление национального логоса.
То есть речь шла о создании русского мифа. Мифа историософского, мифа рассудочного, и наконец, как вершина, мифа русского «я», раскрытие русской личности. Конечно, неизбежно в выработке этой грандиозной программы должна была наступить специализация. И действительно, первая функция оказалась прерогативой националистического, «черносотенного» движения, вторая – «соловьёвства» и третья – русской литературы.
Гниль разлилась по второй ветви. Вместо того, чтобы выдвинуть второстепенную философскую доктрину, в той или иной степени скомпилированную из западной метафизики и призванную помочь национальному самосознанию, помочь вынести себя за рамки европейской мысли, дать санкцию на подобное вынесение, – вместо этого соловьёвство занялось ломкой первой и даже третьей ветви, взвалив на себя непосильную ношу. Люди, которым судьба объективно отвела роль репрезентативных фигур, чтобы, например, Розанов мог кивать: «Можем и так, можем пусть и второстепенную, но систему создать. Не хотим не оттого, что не понимаем, а оттого, что не в этом центр», – так вот, эти люди из-за проклятого русского самолюбия стали мешать развитию подлинной русской философии.
Китайцы в ХIX веке, во время опиумных войн с англичанами, ставили на самом видном месте гигантские глиняные пушки для устрашения белых дьяволов. Соловьёвство такая же глиняная пушка. Царь-пушка, из которой никогда не стреляли. Но даже китайцы понимали, что к глиняной пушке надо настоящее войско. А у нас липовые артиллеристы стали мешать настоящей армии.
Все нелепости соловьёвства можно было бы простить, если учесть, что это не философия как способ жизни, а просто попытка наивного самоосознания рождающейся философской нации, юношеский культуризм для самоутверждения, резвость бодливого бычка, у которого рожки чешутся. Но к соловьёвству нельзя подходить как к некоему этапу – оно замахнулось на итог, суть. Соловьёвство злокозненно и вредно (408). Мозжечок, который захотел стать мозгом и превратился в опухоль.
«В истории истинно реальны только мечты». (В.Розанов)
Евгений Трубецкой достаточно хорошо знал немецкую метафизику и поэтому сразу заметил, что мысль И.В.Киреевского о конце современной ему западной философии, в сущности, лишь повторяет аналогичное утверждение Шеллинга (который и пустил в широкий оборот само выражение «кризис философии»). Трубецкой достаточно хорошо знал также русскую философию и увидел, что мысль о кризисе философии была заимствована у Киреевского Хомяковым уже как мысль Киреевского и что Соловьёв в основу своей магистерской диссертации положил, в свою очередь, соответствующую мысль Хомякова. Но в результате, как совершенно верно пишет Трубецкой:
«В своей борьбе против рассудочных течений западно-европейской мысли, Соловьёв является прямым продолжателем определённых направлений западно-европейской философии – немецкой мистики и Шеллинга».
Соловьёв, идя по стопам Киреевского и Хомякова,
«Сравнительно легко восторжествовал над РАССУДОЧНЫМИ элементами западно-европейской философии, но не в достаточной мере остерёгся того несравненно более тонкого соблазна, который заключался во многих её религиозных и мистических построениях, в особенности же в том шеллингианском гностицизме, от которого он никогда не мог ясно себя отграничить».
Вообще, самобытной русской философии как некой системосозидающей метафизики не существует. Соловьёвство это биение Западу челом его же добром. Чепуха это. Вульгарная, дилетантская чепуха. Лучшие из русских философов могли бы стать преподавателями философии во второстепенных германских университетах (что и произошло в эмиграции).
Вл.Соловьёв писал в начале 90-х, когда русская провинциально-европейская философия только начала формироваться:
«В России, во всяком случае, мы нуждаемся не в искусственной поддержке разных потерявших кредит измов и не в предумышленном создании новых, заранее обречённых на ту же участь, а единственно только в распространении философского образования и в развитии разумных и сознательных взглядов на вещи».
Совершенно верно, хотя сам Соловьёв, конечно, считал своей философской задачей нечто большее. Гораздо большее.
Странная и обидная история русского самосознания. Историки русской философии признают, что её основоположниками являются славянофилы. Совершенно верно утверждается, что они не смогли создать какой-либо оригинальной философской системы в силу целого ряда объективных и субъективных обстоятельств (включая раннюю смерть многих славянофилов и неблагоприятную обстановку для развития свободной мысли в николаевской России). Однако далее, как правило, происходит примитивная подмена. Говорится, что прямые последователи первого поколения славянофилов это не славянофилы, а выродки. Они выродились. А вот западники, и прежде всего Соловьёв и его последователи (в том числе и Е.Трубецкой), это и есть развитие идей славянофилов. Воинственное западничество и узкая, догматичная перелицовка некоторых идей европейской философии объявляется самостоятельной русской мыслью. Прямые последователи славянофилов (зачастую просто их дети и внуки) объявляются чуть ли не «бандой антисемитов». Достоевский квалифицируется как «эпигон славянофильства», причём рассмотрение под философским углом его художественных произведений игнорируется, а Розанов объявляется некой пикантной частностью.
Чтобы понять всю злостность подмены, следует учесть, что классическое славянофильство было органическим мировоззрением (не в силу какой-либо пространственной согласованности, а просто из-за своей первичности, элементарности), мировоззрением, выполняющим три функции:
1. Создание адекватной русской истории системы политических (и религиозных) взглядов.
2. Самоутверждение русской нации как нации, обладающей мышлением.
3. Свободное осуществление национального логоса.
То есть речь шла о создании русского мифа. Мифа историософского, мифа рассудочного, и наконец, как вершина, мифа русского «я», раскрытие русской личности. Конечно, неизбежно в выработке этой грандиозной программы должна была наступить специализация. И действительно, первая функция оказалась прерогативой националистического, «черносотенного» движения, вторая – «соловьёвства» и третья – русской литературы.
Гниль разлилась по второй ветви. Вместо того, чтобы выдвинуть второстепенную философскую доктрину, в той или иной степени скомпилированную из западной метафизики и призванную помочь национальному самосознанию, помочь вынести себя за рамки европейской мысли, дать санкцию на подобное вынесение, – вместо этого соловьёвство занялось ломкой первой и даже третьей ветви, взвалив на себя непосильную ношу. Люди, которым судьба объективно отвела роль репрезентативных фигур, чтобы, например, Розанов мог кивать: «Можем и так, можем пусть и второстепенную, но систему создать. Не хотим не оттого, что не понимаем, а оттого, что не в этом центр», – так вот, эти люди из-за проклятого русского самолюбия стали мешать развитию подлинной русской философии.
Китайцы в ХIX веке, во время опиумных войн с англичанами, ставили на самом видном месте гигантские глиняные пушки для устрашения белых дьяволов. Соловьёвство такая же глиняная пушка. Царь-пушка, из которой никогда не стреляли. Но даже китайцы понимали, что к глиняной пушке надо настоящее войско. А у нас липовые артиллеристы стали мешать настоящей армии.
Все нелепости соловьёвства можно было бы простить, если учесть, что это не философия как способ жизни, а просто попытка наивного самоосознания рождающейся философской нации, юношеский культуризм для самоутверждения, резвость бодливого бычка, у которого рожки чешутся. Но к соловьёвству нельзя подходить как к некоему этапу – оно замахнулось на итог, суть. Соловьёвство злокозненно и вредно (408). Мозжечок, который захотел стать мозгом и превратился в опухоль.
397
Примечание к №383
(Русский) оправдываться бы стал в том, что он есть
Чехов писал:
«Русский барин или университетский человек … сгоряча, едва спрыгнув со школьной скамьи, берёт ношу не по плечам … воюет со злом, рукоплещет добру, любит не просто и не как-нибудь, а непременно или синих чулков, или психопаток, или жидовок, или даже проституток, которых спасает, и прочее и прочее… Но едва дожил он до 30-35 лет, как начинает уж чувствовать утомление и скуку… Перемена, происшедшая в нём, оскорбляет его порядочность. Он ищет причин вне и не находит; начинает искать внутри себя и находит одно только неопределённое чувство вины. Это чувство русское. Русский человек – умер ли у него кто-нибудь в доме, заболел ли, должен ли он кому-нибудь, или сам даёт взаймы – всегда чувствует себя виноватым».
(Русский) оправдываться бы стал в том, что он есть
Чехов писал:
«Русский барин или университетский человек … сгоряча, едва спрыгнув со школьной скамьи, берёт ношу не по плечам … воюет со злом, рукоплещет добру, любит не просто и не как-нибудь, а непременно или синих чулков, или психопаток, или жидовок, или даже проституток, которых спасает, и прочее и прочее… Но едва дожил он до 30-35 лет, как начинает уж чувствовать утомление и скуку… Перемена, происшедшая в нём, оскорбляет его порядочность. Он ищет причин вне и не находит; начинает искать внутри себя и находит одно только неопределённое чувство вины. Это чувство русское. Русский человек – умер ли у него кто-нибудь в доме, заболел ли, должен ли он кому-нибудь, или сам даёт взаймы – всегда чувствует себя виноватым».
398
Примечание к №299
ритм оправдания и параллельно усиливающейся обречённости и злобы хорошо передан в хасидистском радении Хаима Бялика
Стихотворение Бялика перевёл на русский Владислав Ходасевич, и перевёл очень хорошо. И хорошо перевёл именно потому, что плохо чувствовал внутренне чуждый русский язык. Ну кто же так пишет, в первой же строчке: «Ни мяса, ни рыбы, ни булки, ни хлеба…» Кто же гимн торжественный с «булки» начинает. «Нимясонирыба» получается. А это «сильней топочите во имя Господне»? «Топочите» – детское, смешное, потешное слово. А уж «нагие, босые – орлами вы взвейтесь» это по-русски вообще нецензурно. Но это-то и хорошо. Тут удивительнейшее чувство передано: собственная ничтожность, даже НЕПРИЛИЧНОСТЬ и одновременно из-за этого злоба на весь мир. Вот раздели человека и бросили на улицу. И вокруг все смеются. И он, чтобы сохранить достоинство (да не сохранит уже, сам знает, что не сохранит – всё потеряно), начинает кидаться камнями. И насмерть пробивает голову соседскому мальчишке. Вот чисто еврейское преступление – ужасное, восточное и детское.
ритм оправдания и параллельно усиливающейся обречённости и злобы хорошо передан в хасидистском радении Хаима Бялика
Стихотворение Бялика перевёл на русский Владислав Ходасевич, и перевёл очень хорошо. И хорошо перевёл именно потому, что плохо чувствовал внутренне чуждый русский язык. Ну кто же так пишет, в первой же строчке: «Ни мяса, ни рыбы, ни булки, ни хлеба…» Кто же гимн торжественный с «булки» начинает. «Нимясонирыба» получается. А это «сильней топочите во имя Господне»? «Топочите» – детское, смешное, потешное слово. А уж «нагие, босые – орлами вы взвейтесь» это по-русски вообще нецензурно. Но это-то и хорошо. Тут удивительнейшее чувство передано: собственная ничтожность, даже НЕПРИЛИЧНОСТЬ и одновременно из-за этого злоба на весь мир. Вот раздели человека и бросили на улицу. И вокруг все смеются. И он, чтобы сохранить достоинство (да не сохранит уже, сам знает, что не сохранит – всё потеряно), начинает кидаться камнями. И насмерть пробивает голову соседскому мальчишке. Вот чисто еврейское преступление – ужасное, восточное и детское.
399
Примечание к с.25 «Бесконечного тупика»
Ложь декабризма росла как на дрожжах.
Если продумать основательно всё произошедшее тогда, в 1825 году, и как к этому «14 декабря» подходили, и как это «14 декабря» развивалось дальше, то ясно, что с подобной безмозглой кровавой опухолью спорить совсем не нужно было – надо было её аккуратно вырезать, а образовавшуюся рану прижечь калёным железом. Отсутствие идеологического разгрома декабризма понятно – это была замкнутая религиозно-политическая система, по самой своей сущности не рассчитанная на какой-либо диалог. Не совсем понятно несостоявшееся ПОЛИТИЧЕСКОЕ уничтожение декабризма. Собственно говоря, следствие по делу «14 декабря» и не начиналось даже. По личному приказу Николая I самомалейшие ниточки в сторону высшей аристократии, возникающие в процессе дознания, моментально отсекались (цесаревич Константин Павлович, адмирал Мордвинов и др.).
Николай I после следствия по делу декабристов сказал, что следует
«отслужить по всей империи панихиду за упокой душ тех, которые 14 декабря погибли, спасая престол и государство, а также молебен, чтобы возблагодарить провидение за то, что оно уберегло нашу империю от опасности, столь же грозной, как и опасность 12 года. Это богослужение будет происходить на Исаакиевской площади, которая подверглась осквернению и должна быть вновь освящена».
По замыслу Россия должна была ОТКРЕСТИТЬСЯ от декабрьской дьяволиады. Но так не получилось, хотя формально задуманное Николаем было осуществлено. Но это осуществление было фарсовое, ненастоящее. И эта фарсовость придала фарсу 1825 года значительность, значимость. 1825 стал наливаться свинцом. А всё из-за чего? Николай I НЕ ПРИНЯЛ КРОВИ. Декабристы, эти гнусные кровавые черви (413), эти кривые пауки, боявшиеся пережрать друг друга ещё до захвата власти, декабристы загнали Россию в затхлую слепую баню, где в полной темноте нужно было драться с ними на топорах. Или так, и тогда само убийство сектантов должно было быть национальным праздником, или же нет, и тогда царь, империя, Россия получаются неправильными, и более того, сами сознают собственную неправоту и обречённость.
Что же произошло? Ещё во время подавления восстания Николай ужасался необходимости пролития крови своих подданных, а его родственник принц Евгений Виртембергский в мемуарах гордился потом, что на его руках, в отличие от Николая I, нет крови. Казнь пяти человек была для Николая и всех Романовых трагедией. Царь так и не смог отважиться лично подписать приговор, а императрица писала в то время в дневнике:
«Это так тяжело. И я должна переживать подобные минуты … О, если б кто-нибудь знал, как колебался Николай! Я молюсь за спасение душ тех, кто будет повешен … Жёны высылаемых намерены следовать за своими мужьями в Нерчинск. О, на их месте, я поступила бы так же».
Наконец появилась тема, которая шла, всё нарастая и нарастая, до самого конца: не надо наказывать! не надо казней! (475) Евгений Виртембергский советовал:
"Указывая на гроб Александра Николай должен сказать заговорщикам: «Вот кого вы хотели умертвить! Я делаю то, что бы сделал он: я прощаю вас! Вы недостойны России! Вы не останетесь в её пределах!»
Разумеется, Николай I до такого не дошёл. Человек он был сильный, смелый, умный, любил повторять: «На Бога надейся, а сам не плошай!» Когда мятежники отказались сдаться и заявили, что останутся верны Константину (именем которого прикрывали мятеж), то Николай I сказал: «Ну так теперь пусть они узнают Николая!» – и приказал стрелять картечью.
Но… вот Николай Павлович пишет Константину в 1826 году:
«По-видимому, Господу угодно было допустить события зайти как раз настолько далеко, чтобы дать созреть всему этому сплетению ужасов и нелепостей и чтобы тем с большей очевидностью показать вечно НЕВЕРЯЩИМ, что порядок вещей, который господствует и который так трудно искоренить, должен был рано или поздно привести к подобному результату. Если и после этого найдутся ещё неисправимые, у нас, по крайней мере, будет право и преимущество доказывать остальным необходимость быстрых и строгих мер против всякой разрушительной попытки, враждебной порядку, установленному и освящённому веками славы!»
Речь идёт, как видим, о «праве и преимуществе ДОКАЗАТЕЛЬСТВА». Что же доказывать и кому, если, как пишет Константин (адресат письма),
«Русская Правда Пестеля – настоящее шутовство, если бы дело не было так серьёзно. Я предполагал в нём более здравого смысла и ума, но он выказал себя только безумцем и обнаружил какой-то хаос крикливых, плохо понятых и плохо переваренных мыслей. Можно только пожать плечами».
И сам Николай I назвал декабристов
«безумными приверженцами НЕОПРЕДЕЛЁННОГО ЛУЧШЕГО, в котором и сами ничего не смыслят».
Но именно эти «несмышлёныши» поставили романовской России шах и мат. Они стали НАБИВАТЬСЯ и этим поставили страну перед выбором: или капитулировать, спрятать голову, не принять крови, или начать дело по-серьёзному. Николая хватило на то, чтобы в открытом бою разгромить декабристов. Но сам он декабристом стать не смог. Он не продумал кровь, не ПРОСМАКОВАЛ её. О декабристах потом ничего не говорили за всё его царствование. Гоголь написал «Ревизор». Почему он не написал о «14 декабря» («Товарищи, к нам едет Ревизор».)? И никто не написал. От декабризма убежали, спрятались. Не декабристов сослали в Сибирь, а из Сибири убежали, чтобы не смотреть на их физиономии. Откупились от декабризма Сибирью. И в общем молчании родился Гоголь.
Николай I самолично дал девиз следствию: «Не искать ВИНОВНЫХ, но всякому давать возможность оправдаться».
Взяли минимум. Хорошо. В неразберихе политического кризиса это хорошо. Не дать делу разрастись, взять зачинщиков, быстро внести успокоение окончанием следствия. Хорошо. Для первого этапа. Но разве серьёзные-то дела на этом кончаются? Серьёзное следствие с этого только начинается. Если бы Николай I не испугался, то следствие пошло бы дальше. (И неизвестно, в какие глубины предательства довелось бы Николаю Павловичу при этом заглянуть.) А для этой цели пришлось бы перетряхнуть всю Россию от Санкт– Петербурга и Москвы до последнего захолустного городка, от царской фамилии и высшей аристократии до рядовых мещан и священников. А для этого, в свою очередь, пришлось бы создать достаточно мощный репрессивный аппарат (хотя бы 1/10 от нынешнего уровня). И при посредстве этого аппарата лет за 10 можно было бы хотя бы отчасти скорректировать положение. Получить прорезавшиеся маленькие, злобные, но хорошо видящие глазки.
Нет, предпочли прекрасную слепоту огромных иконописных глаз.
Николай I сделал выбор: лучше умереть прекрасным слепым, чем жить зрячим горбуном. Он выбрал великую русскую культуру. Выбрал Пушкина и Достоевского, выбрал Гоголя. Выбрал смерть. Лжи декабризма он противопоставил ложь прекраснодушия, ложь невидения и неведения зла. На дрожжах этой запутанной лжи и выросла русская культура, действительно (субъективно) самая правдивая в мире. Минус на минус даёт плюс.
Ложь декабризма росла как на дрожжах.
Если продумать основательно всё произошедшее тогда, в 1825 году, и как к этому «14 декабря» подходили, и как это «14 декабря» развивалось дальше, то ясно, что с подобной безмозглой кровавой опухолью спорить совсем не нужно было – надо было её аккуратно вырезать, а образовавшуюся рану прижечь калёным железом. Отсутствие идеологического разгрома декабризма понятно – это была замкнутая религиозно-политическая система, по самой своей сущности не рассчитанная на какой-либо диалог. Не совсем понятно несостоявшееся ПОЛИТИЧЕСКОЕ уничтожение декабризма. Собственно говоря, следствие по делу «14 декабря» и не начиналось даже. По личному приказу Николая I самомалейшие ниточки в сторону высшей аристократии, возникающие в процессе дознания, моментально отсекались (цесаревич Константин Павлович, адмирал Мордвинов и др.).
Николай I после следствия по делу декабристов сказал, что следует
«отслужить по всей империи панихиду за упокой душ тех, которые 14 декабря погибли, спасая престол и государство, а также молебен, чтобы возблагодарить провидение за то, что оно уберегло нашу империю от опасности, столь же грозной, как и опасность 12 года. Это богослужение будет происходить на Исаакиевской площади, которая подверглась осквернению и должна быть вновь освящена».
По замыслу Россия должна была ОТКРЕСТИТЬСЯ от декабрьской дьяволиады. Но так не получилось, хотя формально задуманное Николаем было осуществлено. Но это осуществление было фарсовое, ненастоящее. И эта фарсовость придала фарсу 1825 года значительность, значимость. 1825 стал наливаться свинцом. А всё из-за чего? Николай I НЕ ПРИНЯЛ КРОВИ. Декабристы, эти гнусные кровавые черви (413), эти кривые пауки, боявшиеся пережрать друг друга ещё до захвата власти, декабристы загнали Россию в затхлую слепую баню, где в полной темноте нужно было драться с ними на топорах. Или так, и тогда само убийство сектантов должно было быть национальным праздником, или же нет, и тогда царь, империя, Россия получаются неправильными, и более того, сами сознают собственную неправоту и обречённость.
Что же произошло? Ещё во время подавления восстания Николай ужасался необходимости пролития крови своих подданных, а его родственник принц Евгений Виртембергский в мемуарах гордился потом, что на его руках, в отличие от Николая I, нет крови. Казнь пяти человек была для Николая и всех Романовых трагедией. Царь так и не смог отважиться лично подписать приговор, а императрица писала в то время в дневнике:
«Это так тяжело. И я должна переживать подобные минуты … О, если б кто-нибудь знал, как колебался Николай! Я молюсь за спасение душ тех, кто будет повешен … Жёны высылаемых намерены следовать за своими мужьями в Нерчинск. О, на их месте, я поступила бы так же».
Наконец появилась тема, которая шла, всё нарастая и нарастая, до самого конца: не надо наказывать! не надо казней! (475) Евгений Виртембергский советовал:
"Указывая на гроб Александра Николай должен сказать заговорщикам: «Вот кого вы хотели умертвить! Я делаю то, что бы сделал он: я прощаю вас! Вы недостойны России! Вы не останетесь в её пределах!»
Разумеется, Николай I до такого не дошёл. Человек он был сильный, смелый, умный, любил повторять: «На Бога надейся, а сам не плошай!» Когда мятежники отказались сдаться и заявили, что останутся верны Константину (именем которого прикрывали мятеж), то Николай I сказал: «Ну так теперь пусть они узнают Николая!» – и приказал стрелять картечью.
Но… вот Николай Павлович пишет Константину в 1826 году:
«По-видимому, Господу угодно было допустить события зайти как раз настолько далеко, чтобы дать созреть всему этому сплетению ужасов и нелепостей и чтобы тем с большей очевидностью показать вечно НЕВЕРЯЩИМ, что порядок вещей, который господствует и который так трудно искоренить, должен был рано или поздно привести к подобному результату. Если и после этого найдутся ещё неисправимые, у нас, по крайней мере, будет право и преимущество доказывать остальным необходимость быстрых и строгих мер против всякой разрушительной попытки, враждебной порядку, установленному и освящённому веками славы!»
Речь идёт, как видим, о «праве и преимуществе ДОКАЗАТЕЛЬСТВА». Что же доказывать и кому, если, как пишет Константин (адресат письма),
«Русская Правда Пестеля – настоящее шутовство, если бы дело не было так серьёзно. Я предполагал в нём более здравого смысла и ума, но он выказал себя только безумцем и обнаружил какой-то хаос крикливых, плохо понятых и плохо переваренных мыслей. Можно только пожать плечами».
И сам Николай I назвал декабристов
«безумными приверженцами НЕОПРЕДЕЛЁННОГО ЛУЧШЕГО, в котором и сами ничего не смыслят».
Но именно эти «несмышлёныши» поставили романовской России шах и мат. Они стали НАБИВАТЬСЯ и этим поставили страну перед выбором: или капитулировать, спрятать голову, не принять крови, или начать дело по-серьёзному. Николая хватило на то, чтобы в открытом бою разгромить декабристов. Но сам он декабристом стать не смог. Он не продумал кровь, не ПРОСМАКОВАЛ её. О декабристах потом ничего не говорили за всё его царствование. Гоголь написал «Ревизор». Почему он не написал о «14 декабря» («Товарищи, к нам едет Ревизор».)? И никто не написал. От декабризма убежали, спрятались. Не декабристов сослали в Сибирь, а из Сибири убежали, чтобы не смотреть на их физиономии. Откупились от декабризма Сибирью. И в общем молчании родился Гоголь.
Николай I самолично дал девиз следствию: «Не искать ВИНОВНЫХ, но всякому давать возможность оправдаться».
Взяли минимум. Хорошо. В неразберихе политического кризиса это хорошо. Не дать делу разрастись, взять зачинщиков, быстро внести успокоение окончанием следствия. Хорошо. Для первого этапа. Но разве серьёзные-то дела на этом кончаются? Серьёзное следствие с этого только начинается. Если бы Николай I не испугался, то следствие пошло бы дальше. (И неизвестно, в какие глубины предательства довелось бы Николаю Павловичу при этом заглянуть.) А для этой цели пришлось бы перетряхнуть всю Россию от Санкт– Петербурга и Москвы до последнего захолустного городка, от царской фамилии и высшей аристократии до рядовых мещан и священников. А для этого, в свою очередь, пришлось бы создать достаточно мощный репрессивный аппарат (хотя бы 1/10 от нынешнего уровня). И при посредстве этого аппарата лет за 10 можно было бы хотя бы отчасти скорректировать положение. Получить прорезавшиеся маленькие, злобные, но хорошо видящие глазки.
Нет, предпочли прекрасную слепоту огромных иконописных глаз.
Николай I сделал выбор: лучше умереть прекрасным слепым, чем жить зрячим горбуном. Он выбрал великую русскую культуру. Выбрал Пушкина и Достоевского, выбрал Гоголя. Выбрал смерть. Лжи декабризма он противопоставил ложь прекраснодушия, ложь невидения и неведения зла. На дрожжах этой запутанной лжи и выросла русская культура, действительно (субъективно) самая правдивая в мире. Минус на минус даёт плюс.
400
Примечание к с.25 «Бесконечного тупика»
купание в параграфах и протоколах и звериное упорство в глазах: «Миру провалиться, а мне чаю пить!» (о большевиках)
Весь толстый волюм II съезда РСДРП наполнен такого рода диалогами (456):
"Троцкий: К резолюции, предложенной т.Мартовым, нахожу небесполезным добавить, что под редакцией подписаны имена товарищей-евреев, которые, работая в российской партии, считали и считают себя также представителями еврейского пролетариата.
Либер: Среди которого они никогда не работали.
Троцкий: Прошу и моё заявление, и возглас т. Либера занести в протокол.
Либер: Прошу занести в протокол, что председатель не остановил т.Троцкого, когда последний своим заявлением совершил грубую бестактность.
Председатель: Особое занесение этого обстоятельства в протокол излишне, так как всё равно видно будет из протокола, что я не остановил т.Троцкого.
Либер: Настаиваю на занесении этого обстоятельства в протокол.
Председатель: Тогда будьте любезны внести ваше заявление письменно в бюро съезда. Либер вносит заявление следующего содержания: «Отмечаю, что председатель не остановил т.Троцкого, когда он заявил о принадлежности к еврейской национальности лиц, внесших резолюцию, совершившую грубую нетактичность, перенося весь спор по этому вопросу на почву национальных страстей»".
купание в параграфах и протоколах и звериное упорство в глазах: «Миру провалиться, а мне чаю пить!» (о большевиках)
Весь толстый волюм II съезда РСДРП наполнен такого рода диалогами (456):
"Троцкий: К резолюции, предложенной т.Мартовым, нахожу небесполезным добавить, что под редакцией подписаны имена товарищей-евреев, которые, работая в российской партии, считали и считают себя также представителями еврейского пролетариата.
Либер: Среди которого они никогда не работали.
Троцкий: Прошу и моё заявление, и возглас т. Либера занести в протокол.
Либер: Прошу занести в протокол, что председатель не остановил т.Троцкого, когда последний своим заявлением совершил грубую бестактность.
Председатель: Особое занесение этого обстоятельства в протокол излишне, так как всё равно видно будет из протокола, что я не остановил т.Троцкого.
Либер: Настаиваю на занесении этого обстоятельства в протокол.
Председатель: Тогда будьте любезны внести ваше заявление письменно в бюро съезда. Либер вносит заявление следующего содержания: «Отмечаю, что председатель не остановил т.Троцкого, когда он заявил о принадлежности к еврейской национальности лиц, внесших резолюцию, совершившую грубую нетактичность, перенося весь спор по этому вопросу на почву национальных страстей»".