Страница:
14
Стояло раньше Белощелье пустым-напусто: ни двора на нем, ни хижины.
Мимо того берега на Нижнепечорье мне не раз приходилось бечевой лодку тянуть. Устанем тянуть - попутного ветра ждем, севера. Коли ветер таится, запаздывает, дразним его, посвистываем, чтобы дул сильней. Если не помогает, начнем север задабривать: бросаем на воду хлеб с маслом, сахарок, сушку. А то мачту с северной стороны вымажем коровьим маслом да приговариваем:
- Север-батюшко, покушай да нас послушай.
Когда добро не помогает, начнем север честить да поругивать. Что ж делать? Плюнем да и пойдем на белощельский берег.
Ноги подворачиваются на желтых сыпучих песках, а идешь. Дальше тундра с мелкой ерой, с багульником да вороничником - самое беспутное, бросовое место было Белощелье.
И вот это самое место на всю Печору прославилось. Вырос здесь Красный город, по-ненецки Нарьян-Мар. Город этот не по-прежнему строился: не с кабаками да не с казенками, а с хорошими домами да строеньями.
Побольше поставить да построить спешили люди, одно дело другое подгоняло. Пришли в наши края экспедиции. Приехали землемеры и в нашем Голубкове обмеривали землю по Печоре, ямы копали, по всем дорогам версты на километры пересчитывали. Вверх и вниз по Печоре все объездили, обмерили, бурили землю: все искали да примечали, нет ли в земле чего-нибудь пригодного.
Потом слышим, что в Воркуте уголь нашли, а на Ухте нефть и большие работы там начались. Мы раньше из горючего, кроме керосину, ничего не знали. Ходили мы по своей земле и не думали, что там какой-то уголь да нефть есть, одну глину да песок видели. А тут как стали выполнять пятилетку, так все узнали да из земли достали: нашлись умелые люди и золотые руки.
На Ухту широкий тракт провели, забегали по тракту машины. Потом и лётную дорогу проложили: круглый год самолеты из Архангельска в Нарьян-Мар летать стали.
Морские пароходы пошли по Печоре, повезли грузы для Нарьян-Мара, для Воркуты, для Ухты. Баржа за баржей потянулись к верху Печоры, на Усть-Усу. А сверху плыли баржи с углем да нефтью. Печорский уголь да нефть тысячами тонн стали считать.
Рядом с нами тоже работа шла. Через две тундры - Малую землю и Тиманскую - задумали тракт прокладывать. До этого на Индигу только оленями ездили, а тут лошадьми лес повезли, телеграфные столбы ставили.
Ненцы-оленеводы на колхозные нарты сели, приглянулись им колхозы. В самом большом ненецком колхозе "Харп" - "Северное сияние" - люди к оседлой жизни потянулись. Дома, амбары там выстроили, коров, лошадей завезли.
Собрались оленеводы-ударники на первый свой слет в Нарьян-Маре, решили с ямальскими ненцами соревноваться. Иван Павлович Выучейский ездил в Обдорск договор заключать.
Председательница первого ненецкого колхоза, ненка Степанида Апицына, да молодой колхозник-ненец Николай Ледков в Москву на съезд были посланы.
В низовских колхозах дела тоже направились. Новые невода уловисты; сколько раньше ловили, так они в три столька рыбы тянут. В андегском колхозе, слышим, чуть не вдвое задание выполнили, рыбаки многие тысячи заработали.
И макаровские и каменские коммунары на колхоз перешли. Зажили они по-другому, не проживали теперь добро народное, а наживали общим трудом для колхоза.
Пробиралось кулацкое отребье во многие колхозы, вредило там да пакостило. В Виске раскулаченный Петр Зотов попал в колхоз специалистом рыбу солить да морозить. Так этот "специалист" рыбу в ящиках у печки оттаивал и затравлял ее. Лед вытечет, колхозники отправят рыбу в город по морозу, а приходит она туда порченая. Хотели мужики на месте прикончить Зотова за такие проделки, да сельсовет его в Нарьян-Мар отправил, под суд отдал.
В тундре кулаки пастухами в оленеводческие совхозы пробирались да падежом стада изводили. Успели их всех распознать и на свежую воду вывести. Стали люди понимать, что надо им не старого, а нового держаться.
Дети наши в комсомол потянулись.
Дуня однажды при отце говорит:
- Я не буду в бога веровать.
Фома даже привскочил на месте.
- А в кого же ты будешь веровать?
А та крутехонько ответила, не замешкалась:
- В Ленина да в комсомол.
- Видно мамкину дочь, - говорит Фома.
Не забранился он, не замахнулся на Дуню, а сел на лавку, облокотился на стол и задумался.
15
Родился у меня еще один сын - Афоня. Всего у меня за мою жизнь семнадцать ребят было. Только и заслуги у меня было в молодые лета: сыновья.
В ту пору люди уже сроднились с колхозным делом. Появились ударники. Из Оксина нескольких колхозников за ударную работу в Архангельск на съезд послали. Нравилось мне это, тянуло меня в колхоз. А заговорить с мужем боялась. Он все только твердил:
- От кузницы дальше - копоти меньше.
Так и пришлось мне жить: меж раем и мукой. Колхоз есть, а вступить нельзя. Работаю я не меньше людей, а ни заслуги, ни спасибо от людей иметь не буду.
Болит у меня душа, радость на ум не идет.
Хоть я единоличницей была, а молоко на колхозный маслозавод носила. Женки увидят, ропщут:
- В колхоз не хотят вступать, а молоко к нам же несут.
- Погодите, - говорю, - женки, показывайте пример. А уж я в колхоз вступлю, так не буду пустяками заниматься, а сразу по-ударному займусь, чтобы в ударницы выйти да прямо в Москву ехать.
Зимой, когда троцкисты убили Сергея Мироновича Кирова, весть до нас о том принесла газета: мы в ту пору уже на дом газету выписывали. Паша читает со слезами. Я и говорю:
- Кому надо жить да быть, того от нас отнимают. Поднялись у окаянных руки!
И прорвался у меня плач:
Погасла свеча воску ярого,
Потухла звезда поднебесная,
Закатилося красно солнышко,
Не проглянет да не осветит,
Не взойдет да не обогреет.
Он не скажет, не воспромолвит,
Не вздумает он думу крепкую,
Он не даст совету верного
Дорогим своим товарищам.
Над его головой разумною
Злое коршунье всюду вилося,
Всюду вилося да кружилося,
Все ловили да добывали,
Час-минуту да дожидали.
Отлились бы наши слезы горькие
На злодейны на ваши головы,
Вас бы жаром да охватило,
Вас огнем бы да попалило...
Плакала я и не знала, что скоро придется мне еще плакать. Долго меня несчастье не искало, знало, где я есть. Дорога широкая у горя была ко мне проложена и тропа торная протоптана.
В том же месяце у меня умер муж.
Принесли мужа в горницу. Не верю я, что он помер. Жду, что вот-вот пролежится, встанет и заговорит. Не хотелось верить, что осталась я одна с детьми: пять сыновей, одна дочь, и самому старшему - пятнадцать годов. Все мал мала меньше, как морошка неузрелая.
Оставил мне муж после себя сорок рублей денег. Я их на похороны все издержала, а что вперед будет, и не думала. Павлику в Нарьян-Мар телеграмму подали и лошадь за ним послали. А все же за сорок верст он только к самой могиле поспел.
Расплакалась я на свежей могиле, как вода вешняя разлилась. Вся моя жизнь передо мной прошла. Мало было в ней радости, много горя. А теперь осталась одна-одинешенька.
Я осталась, горе-злосчастна,
Я со малыми да со детями,
Уж я не знаю, да как мне жить.
Я не ведаю, как мне быть...
Увезли меня домой. Завели меня под руки в избу. Ребята плачут в шесть голосов, а я седьмая.
Вот пришла я, горе-злосчастна,
Я к нетопленой, бедна, печке,
Ко потухлому, бедна, уголью,
Я ко малым да своим деточкам.
Собрала их да захватила
Во свое ли да гнездо вито,
Куковать стала, горевать:
- Как я буду да с вами жить?
Как я буду да горе мыкать?
Как я буду да всех вас растить?
После я не однажды думала: грудь бы мне разрезать, да сердце вынуть, да посмотреть - толсто ли там наросло. А тогда я еще не знала, что я проплакала свое последнее причитание.
Часть третья
НОВОЙ ДОРОГОЙ
1
Снова время пошло-покатилось. Солнце подымается и закатывается, день приходит, мне заботу приносит. Вокруг стола надо шестеро детей посадить. По куску им дать, так шесть кусков наделить, да и свой рот не забыть. До полного возраста надо детей растить, поить да кормить, обувать да одевать своим трудом, своей силой. Тут уж не до горя, когда дела боле.
Смерть мужа оплакала и своей дорогой пошла. Да только дорога-то еще не сразу мне под ноги попала. Чего ждала да хотела, на что надеялась, то опять сорвалось. После похорон мужа почти полгода болезнь меня сушила. Долго я крепилась, а потом врач Батманова говорит мне:
- Если хочешь жить, так ложись в больницу. А так поздно будет, здоровье не вернешь.
Решилась я лечь в больницу. Месяц отлежала. Вышла, а все чувствую себя не в прежнем здоровье. А кому больной человек нужен? Колхоз не богадельня. В колхоз-то я думала идти не на койке лежать, а работать. А тут и дома-то не могу дело вести. Вот и ждала я до поры своего здоровья, как у моря погоды.
Председатель колхоза Яша Шевелев зашел как-то ко мне.
- Что, - говорит, - в колхоз не вступаешь?
А я ему:
- Сам видишь, нездоровье руки связало.
- Давай, - говорит, - поправляйся, а осенью и вступишь.
И правда, за лето я немного поправилась. Попросила пасынка Александра:
- Напиши мне-ка заявление, в колхоз хочу вступить.
Написал он да в тот же день в правлении и сказал, что я в колхоз вступаю. Женки шум подняли:
- Это зачем же ее нам в колхоз? Каждый день в больницу возить? Фомахиных ребят кормить? Мало того, что Евгенихиных кормим.
Евгениха - такая же вдова, как я, с детьми, и тоже нездоровая.
На другой день, когда я захотела заявление отнести, у меня опять беда случилась. Сдох у меня жеребец пяти лет. Опять мое здоровье перевернуло. Опять с лекарствами да с леченьями хожу. Опять про колхоз забыть надо.
Яша Шевелев посочувствовал и говорит:
- Брось, Маремьяна, реветь. Дадим мы тебе из колхоза кобылку, выкормишь осенью, сядешь да поедешь. А ты нам в обмен телку дай. У тебя в колхозе две коровы будут.
Я так и сделала. Бегает кобылка, я любуюсь, повеселела.
Летом я на кобылку да на корову сена поставила. Осенью Павлик заявление в колхоз пишет. Да и тут не пришлось его отдать. Прислали мне извещение о налоге, и решила я, что, пока не выплачу налога, не пойду в колхоз. Туда я с чистой душой идти хотела. Подала я заявление в сельсовет, мне скинули половину налога: на семь человек - одна рабочая рука. А в сентябре, когда выплатила другую половину, написал мне Павлик еще одно заявление, и решила я сразу его в колхоз снести, чтобы больше ничего не приключилось. Как только поставила я под заявление свое клеймо одной буквой, побежала в правление.
Захожу туда веселая, смеюсь.
Председатель говорит:
- Ну вот, теперь и Маремьяна у нас заулыбалась.
- Не сглазь, - говорю. - На вот, принесла я тебе, читай да разбирай.
Прочитал он, похвалил:
- Самое хорошее дело надумала.
- Не за думой, - говорю, - у меня стояло дело. Давно надумано, с вами же наряду. Да из-под мужниной воли не могла выйти. А то, сами видели, боролась я со всякой бедой.
Хоть и торопила я, а разобрали мое заявление только к концу года. Шевелев уехал на путину, а без председателя кто будет принимать: без паруса и лодку не несет.
В конце ноября заседание членов правления собрали. А почти все правление наше в то время одного роду - Кожевины, свои да присвои. Один только Александр Тюшин не той семьи да Гриша Слезкин - муж моей падчерицы.
Гриша первый коммунар был, пока в макаровской коммуне пилось да елось, да веселиться хотелось. А когда коммуна рассыпалась да в колхозе работать понадобилось, тут он в Голубково приехал да в правление быстренько и пристроился. Меня он невзлюбил.
- Таких колхозниц принимать, - говорит, - лошадей умучим в больницу их возить. Да и ямщиков не хватит. Вези да еще не тряхни, чтобы сало не стряхнуть.
- Что ты, Гриша! - говорит ему председатель. - Где ты сало-то увидел? С ее жизнью никакое сало не удержится.
Я уж около слез сижу: думаю - хотела да радела, а тут, видно, уж не примут.
Все Кожевины сидят-молчат. Тогда Яша заговорил:
- Молчанкой, - говорит, - город не возьмешь. Говорить надо прямо, что есть на душе. Только отказать ей мы никак не можем. Хоть какая бы она пришла, а мы ее принять должны, потому - не из кулацких, а из батрацких она родов.
Кожевины опять молчат. А Санко Тюшин проворчал:
- Ну, так ведь у нас по привычке бумажных-то колхозниц держат. Считать начнешь - колхозниц много, а наряжать на работу некого. У одной ручка болит, у другой - ножка.
Это он намекал, что к заявлению у меня справка от Батмановой приложена: на тяжелую работу наряжать меня нельзя.
Все-таки проголосовали все за меня, кроме Гриши Слезкина. Тот встал, поклонился собранию.
- Поздравляю, - говорит, - с новой колхозницей. Теперь держись, работа.
И я встала:
- В колхоз я бежала бегом, - говорю, - и на работу не придется меня подгонять: работа - мой вечный друг.
Общее собрание не собиралось еще с месяц. А я уж не заботилась, знала, что меня примут.
И верно, в конце декабря меня записали в члены колхоза.
2
В ту пору я уже училась в школе ликбеза при нашем колхозе. Еще осенью приехал к нам в Голубково заведующий районо Сопилов с учителем, молодым парнем годов двадцати. Созвали нас на собрание. Объяснил нам Сопилов, что всем неграмотным надо учиться.
- Средства готовы - сельсовет дает, учитель есть. Только пожелайте учиться, поможем вам грамоту одолеть. В Советском Союзе неграмотных не должно быть.
А у нас все женщины были неучены. А кто и грамотным считался, так один глаз видел, а в другой не попадало. И все же заворчали:
- Не к чему нам учиться под старость. Смолоду жили неграмотными, а нонче уже нам столько не жить.
- День робишь да дома крутишься, да ребята одолевают, а тут еще учеба. Нет, уж нам не до грамоты.
А я сказала:
- Не знаю, как кто, а я буду учиться.
Таисья Маркова рядом стояла. Сухопарая, глаза как у совы. Вот она мне и буркнула:
- Плакать кто будет? Учиться начнешь - забудешь все и слезы.
- Забыть и пора, - говорю. - Мои слезы уже выплаканы, кручина прочь откинута. Время теперь не то и дело не то. Надо ума копить.
- Смолоду, - говорит, - не набрала, так под старость не накопишь. Да и слезы у тебя что-то скоро подсохли. Еще год не миновал, как муж помер, а уж и забыла.
- Солнце, - говорю, - взошло, роса высохла.
Завели бабы свое собрание, да Таисья Кожевина - она за председателя сидела - уняла.
- Довольно, - говорит, - ругаться. Надо дело говорить. Кто хочет учиться, записывайтесь.
- Пишите, - говорю, - меня первую.
С малых лет я у матери учиться просилась. Братишки по году учились, так и от них-то я каждое слово ловила, с той поры и буквы запомнила. Ребята в шкоду пойдут, и я без спроса туда же. Да не удалось мне у матери учение выпросить. Учительница и та мать уговаривала меня в школу пустить.
- У тебя, - говорит, - девка толковая, учить ее надо бы.
А у матери один ответ:
- Куда девкам с грамотой: письма парням писать, что ли? Без грамоты скорей брюхо не нарастит.
С той поры, где про учебу говорят, там я и жадничаю. Было бы время, так я самоучкой бы выучилась. А у хозяев время не вырвешь. Они грамоту добыть работному человеку не дадут: неграмотных им легче было обыграть. Без учения-то мы ровно как в карты играли, а козырей не знали. Хоть и недолго, а знавала я ученых людей и видела, как учение человека красит. Все-то он знает да понимает. Хотели меня Родионовы грамоте учить, да мать замуж отдала.
Вот я ликбезу-то и рада. Мне учеба показалась, как свет в окне.
Записалась я, а другие мешкают.
Подождали, голосовать начали. Опять только одна моя рука поднялась да председательница меня поддерживает.
- Было бы время, - говорят женки, - да годы бы помоложе, да ребят бы поменьше, без голосованья бы записались.
- Мы не востры да не быстры, - говорит Таисья Маркова, - так нам уж не учиться. На учительниц не выйдем, на счетоводов также. Где уж нам, голикам, с вениками знаться.
Сопилов отвечает:
- Хоть двое-трое будут учиться, а ликбез все равно откроем.
К концу собрания нас пять человек набралось.
Собрание проводили у Ивана Коротаева. Иван тут же и помещение указал:
- У меня стоит пустая кухня. Нагреть, так не хуже других школ помещение, что твой техникум в Нарьян-Маре.
Согласились с Иваном.
- Кто, женки, топить печку будет? - спрашивает председательша.
- А кто, - говорю, - учиться задорный, тот пусть и топит.
Смеются женки, понимают, что сама напрашиваюсь.
Утром все дела дома направила, бегу печку топить. Три дня нагревала избу, вымыла всю, полы и стены посветлели, переменилась изба.
Через три дня учитель Филиппов приехал. Оборудовали школу столами да скамьями. Отдала я из дому стол да скамью, Иван Коротаев, сестра Лукея, Таисья Шевелева по столу дали.
Доски школьной не было, так у Ивана Коротаева нашли черную столешницу, временно взяли. Да в тот же вечер и первое занятие провели. Как записались пятеро, так пятеро и пришли, никто больше не заглянул.
Договорились с учителем, чтобы назавтра беседу провести. Вечером пригласили мы всех женок, поговорили. После учителя и я сказала:
- Женки, - говорю, - ведь это нам же добра радеют. Сами же для себя учимся. Прежде и хотели бы мы учиться, да двери перед нами закрывали. А сейчас учителей для нас нанимают, а мы - против учения. Что мы - сами себе вороги?
Начали женки уступать. Хионья согласилась, Серафима тоже. Анна Игнатьевна Богданова, сорока трех годов, также сказала:
- Давай и я с Серафимой вместе пойду.
Серафима ей невестка, вот и свекровь, глядя на нее, не утерпела. А потом и сын Анны записался:
- Мать, - говорит, - идет, и сын не отстанет. От старух отстать - со стыда глаза завешать надо.
Четвертая записалась Ольга Явтысая, Ивана Коротаева сестра. Она вышла замуж за ненца Николая Явтысого, по прозвищу Совесть. Жил он у нас в Голубкове, куроптей ловил да деревянную поделку делал: ушаты да доильницы. Прозвали его Совестью за то, что он в прежнее время с кулаками возьмется спорить и кричит: "Совести у вас нет!"
Пошла я с учителем по домам. Учитель увидел во мне пользу и позвал:
- Помоги мне, Маремьяна Романовна, потолкуй с соседями.
Вошли мы к Таисье Марковой, она свое твердит:
- Нам уж дважды молодыми не быть.
К Наталье Коротаевой пошли. Играет она своими широкими кроликовыми ноздрями и зло так накинулась на нас:
- Нам некогда с учителями под ручку ходить.
Дочь Натальина, Лукея, буркнула:
- И без вас у нас не тоскливо.
К своему пасынку Александру повела я учителя. Потолковали с Александровой женкой Ульяной:
- Жила ты, Ульяна, у мачехи - не до учения тебе было. А теперь живешь у матери, у Советской власти. Годы у тебя молодые, время не ушло, учиться надо.
Ульяна обещала прийти.
К брату Константину зашли. Сын его да невестка рады учиться. А жену Константинову, Варвару, никак не могли уговорить.
- Чего, - говорит, - мне, старой, в голову пойдет? Не в коня овес травить.
Далеко еще отставали женки от своих мужей.
Брата моего Константина выбрали председателем нашего колхоза. Был он передовой колхозник, ударник. Однажды приносит Павлик окружную газету и показывает мне: вся первая страница говорит про хорошую работу наших голубковских колхозниц. Наверху во весь лист крупными буквами напечатано:
"Константин Голубков учит работать и руководить".
А когда Константин зашел к нам, Павлик ему и говорит:
- Тебя, дядя, наверно, премируют...
Рассмеялся Константин, взлохматил племяннику волосы и отвечает:
- Денежный почет - полпочета, Пашенька. А вот душевный почет от общества - вот этот почет меня радует...
За день обошли мы всех женок, начали они заглядывать в шкоду. А когда стали мы получше учиться, пошел слух по деревне:
- Женки-то у нас тоже не из глины сляпаны. Вон Маремьяна, да Таисья Кожевина, да Серафима без хорошей отметки домой не приходят. Учитель хвалит.
Тогда и Лукея пришла и Варвара потянулась. Варвару и муж еще пошевеливал. Председателева жена должна впереди идти.
Собралось нас до двадцати четырех человек. Некоторые - Диомид Кожевин да Володя Марков - пришли арифметику повторить. Брат Алексей на дом уроки брал и проверять учителю носил.
И все мы так весело ходили в школу, будто малые ребята. Пораньше придем - в домино да в пешки играем, кто может - газеты читает. В перерыв пляски подымем. Старухи и те сидят, улыбаются.
Выбрали меня старостой, чтобы за порядком следила, так я сама тянулась и других подтягивала. И как-то я все с первыми, шла, а не с последними.
Когда письму учат, учитель с моей тетрадки всем велит пример брать: чистенькая она да аккуратная. По арифметике у меня цифра под цифрой написаны ровные, прямые, как свечки стоят, одна другой не кланяются.
- Вот, - говорит учитель, - тетрадку любо-дорого в руки взять.
К Новому году напечатали про нас в нарьянмарской газете "Красный тундровик". Пятерых учащихся в заметке похвалили, и первая фамилия - моя.
Любила я чтение. Читаю как-то на уроке рассказ про горькое замужество. И будто там моя участь описана, будто кто-то знал обо мне. Там тоже сразу после венца начал муж пить да драться. Захотела она уйти от мужа, а мать ей говорит:
- Нельзя божий закол нарушить.
К отцу пошла, расплакалась, и отец так же говорит. Снова ее муж тиранил. А когда ушла от него, муж прибежал за ней с вожжами.
А только уж иное время было. Схватила жена вожжи и говорит:
- Теперь не прежняя пора жен бить.
Не могла я тот рассказ до конца дочитать. Обидно мне показалось за свою судьбу. Расплакалась я.
Женки говорят учителю:
- Не давай ты ей читать такое. Это ведь ее жизнь описана...
В другой раз Лукея читала рассказ про то, как одна молодая женка родила незаконнорожденного. На улице все обзывали ребенка не по-хорошему. А после революции ее сын выучился в высшем учебном заведении и почетным человеком стал. А у Луке и как раз тоже есть незаконнорожденный сын, и так же его прежде обзывали.
- Ну, - говорю, - Лукея, про таких, как мы с тобой, эта книга и писана...
Узнали мы из книг про то, как Ленина и революционеров в ссылку ссылали, как революция проходила, как народу земля и фабрики, и заводы, и все богачество Советской властью отдано. Читаем мы да Советскую власть прославляем:
- Вот это власть: все для народа.
Учение шло неплохо. Начали мы деление проходить. Я на уроке по девятнадцать примеров без ошибки делала. Таблицу умножения не хуже своих сыновей знала. Павел меня за это математиком звал. Бывало, что со мной в школу ходил, слушал, как мать учится. Я еще и другим помогала пример, а то и задачу решить.
Узнали мы про животный мир, про растения, узнали, как руды, уголь, соль добывают, как торф зародился, в каких состояниях вода бывает. И все нам удивительно.
Рассказывал учитель анатомию человека. Многого мы раньше не понимали, а тут как глаза открылись. Книга да учитель каждый день нас все выше подымали. Ну уж и слушала я учителя, боялась слово пропустить.
Проходили мы и географию. Узнали, что за Печорой есть еще другие реки, кроме нашего моря - другие моря, кроме нашего Нарьян-Мара - еще множество городов.
В политчас объясняли нам про наше Советское государство, про другие государства, про то, из-за чего там безработица, из-за чего кризисы. Поняли мы, что дала народу наша партия. Эти уроки мне самые любые, я все силы на них отдавала: дома в каждую минутку свободную их готовлю. Взгляну в книгу да поразмыслю, про что учитель говорил, и все у меня в мыслях ясно станет.
Однажды объяснял нам учитель, как кулаки народ эксплуатировали. Спрашивает Якова Кожевина, а тот хвалить кулаков начал:
- Пили-ели у них досыта, одевали-обували хорошо.
Он в работниках только один год жил в Пустозерске у Кожевиных, и то из уважения к родне, а неволи ему вовсе не было в работе жить.
Учитель головой качает:
- Не наши это слова.
Встала я, затрясло меня всю, не сразу и слова нашла. Потом повернулась я к Якову:
- Кулаки - племя самое злое, самое вредное. Я полжизни им отдала, так знаю, каковы они. От нашей работы барышами они пользовались. А что кормили да одевали, так опять для своей же пользы: голодный немного наработает.
После этого я смелей выступать стала. И женки понемножку за мной осмелели. Спросит их учитель, они стараются рассказать как надо.
Вот и Таисья Маркова однажды явилась в школу.
- Примайте меня с хлебом да с солью, пришла, коли не прогоните.
- Молодец, - говорит учитель. - По-ударному займись, так и других настигнешь.
Решили мы к Первому мая подготовить школьную стенгазету. Я три заметки написала. В первой похвалила учителя. Во второй заметке Анну Сергеевну прохватила за то, что колхозную кобылу опоила. А в третьей заметке Таисью Маркову продернула. Та на скотном дворе проспала, коровы из хлева вышли и сено топтали. И нарисовано было, что на печке спит она. Ох, и ругала она меня:
- Активница-то наша научилась на наше горе заметки писать. Лучше-то того, может, ничему и не научится, тем станет и голову кормить.
Первого мая украсили мы школу, оклеили, лозунги развесили. Всех колхозников на демонстрацию пригласили. Это была первая демонстрация в Голубкове. Врат Константин выступил с докладом, учитель тоже, а потом и я сказала:
- Товарищи! Поглядите, как мы сейчас живем. Нам школу дали, учителя прислали, всякую помощь оказывают. Только самим надо иметь желание. Можно и дальше учиться: дороги широкие открыты.
Стояло раньше Белощелье пустым-напусто: ни двора на нем, ни хижины.
Мимо того берега на Нижнепечорье мне не раз приходилось бечевой лодку тянуть. Устанем тянуть - попутного ветра ждем, севера. Коли ветер таится, запаздывает, дразним его, посвистываем, чтобы дул сильней. Если не помогает, начнем север задабривать: бросаем на воду хлеб с маслом, сахарок, сушку. А то мачту с северной стороны вымажем коровьим маслом да приговариваем:
- Север-батюшко, покушай да нас послушай.
Когда добро не помогает, начнем север честить да поругивать. Что ж делать? Плюнем да и пойдем на белощельский берег.
Ноги подворачиваются на желтых сыпучих песках, а идешь. Дальше тундра с мелкой ерой, с багульником да вороничником - самое беспутное, бросовое место было Белощелье.
И вот это самое место на всю Печору прославилось. Вырос здесь Красный город, по-ненецки Нарьян-Мар. Город этот не по-прежнему строился: не с кабаками да не с казенками, а с хорошими домами да строеньями.
Побольше поставить да построить спешили люди, одно дело другое подгоняло. Пришли в наши края экспедиции. Приехали землемеры и в нашем Голубкове обмеривали землю по Печоре, ямы копали, по всем дорогам версты на километры пересчитывали. Вверх и вниз по Печоре все объездили, обмерили, бурили землю: все искали да примечали, нет ли в земле чего-нибудь пригодного.
Потом слышим, что в Воркуте уголь нашли, а на Ухте нефть и большие работы там начались. Мы раньше из горючего, кроме керосину, ничего не знали. Ходили мы по своей земле и не думали, что там какой-то уголь да нефть есть, одну глину да песок видели. А тут как стали выполнять пятилетку, так все узнали да из земли достали: нашлись умелые люди и золотые руки.
На Ухту широкий тракт провели, забегали по тракту машины. Потом и лётную дорогу проложили: круглый год самолеты из Архангельска в Нарьян-Мар летать стали.
Морские пароходы пошли по Печоре, повезли грузы для Нарьян-Мара, для Воркуты, для Ухты. Баржа за баржей потянулись к верху Печоры, на Усть-Усу. А сверху плыли баржи с углем да нефтью. Печорский уголь да нефть тысячами тонн стали считать.
Рядом с нами тоже работа шла. Через две тундры - Малую землю и Тиманскую - задумали тракт прокладывать. До этого на Индигу только оленями ездили, а тут лошадьми лес повезли, телеграфные столбы ставили.
Ненцы-оленеводы на колхозные нарты сели, приглянулись им колхозы. В самом большом ненецком колхозе "Харп" - "Северное сияние" - люди к оседлой жизни потянулись. Дома, амбары там выстроили, коров, лошадей завезли.
Собрались оленеводы-ударники на первый свой слет в Нарьян-Маре, решили с ямальскими ненцами соревноваться. Иван Павлович Выучейский ездил в Обдорск договор заключать.
Председательница первого ненецкого колхоза, ненка Степанида Апицына, да молодой колхозник-ненец Николай Ледков в Москву на съезд были посланы.
В низовских колхозах дела тоже направились. Новые невода уловисты; сколько раньше ловили, так они в три столька рыбы тянут. В андегском колхозе, слышим, чуть не вдвое задание выполнили, рыбаки многие тысячи заработали.
И макаровские и каменские коммунары на колхоз перешли. Зажили они по-другому, не проживали теперь добро народное, а наживали общим трудом для колхоза.
Пробиралось кулацкое отребье во многие колхозы, вредило там да пакостило. В Виске раскулаченный Петр Зотов попал в колхоз специалистом рыбу солить да морозить. Так этот "специалист" рыбу в ящиках у печки оттаивал и затравлял ее. Лед вытечет, колхозники отправят рыбу в город по морозу, а приходит она туда порченая. Хотели мужики на месте прикончить Зотова за такие проделки, да сельсовет его в Нарьян-Мар отправил, под суд отдал.
В тундре кулаки пастухами в оленеводческие совхозы пробирались да падежом стада изводили. Успели их всех распознать и на свежую воду вывести. Стали люди понимать, что надо им не старого, а нового держаться.
Дети наши в комсомол потянулись.
Дуня однажды при отце говорит:
- Я не буду в бога веровать.
Фома даже привскочил на месте.
- А в кого же ты будешь веровать?
А та крутехонько ответила, не замешкалась:
- В Ленина да в комсомол.
- Видно мамкину дочь, - говорит Фома.
Не забранился он, не замахнулся на Дуню, а сел на лавку, облокотился на стол и задумался.
15
Родился у меня еще один сын - Афоня. Всего у меня за мою жизнь семнадцать ребят было. Только и заслуги у меня было в молодые лета: сыновья.
В ту пору люди уже сроднились с колхозным делом. Появились ударники. Из Оксина нескольких колхозников за ударную работу в Архангельск на съезд послали. Нравилось мне это, тянуло меня в колхоз. А заговорить с мужем боялась. Он все только твердил:
- От кузницы дальше - копоти меньше.
Так и пришлось мне жить: меж раем и мукой. Колхоз есть, а вступить нельзя. Работаю я не меньше людей, а ни заслуги, ни спасибо от людей иметь не буду.
Болит у меня душа, радость на ум не идет.
Хоть я единоличницей была, а молоко на колхозный маслозавод носила. Женки увидят, ропщут:
- В колхоз не хотят вступать, а молоко к нам же несут.
- Погодите, - говорю, - женки, показывайте пример. А уж я в колхоз вступлю, так не буду пустяками заниматься, а сразу по-ударному займусь, чтобы в ударницы выйти да прямо в Москву ехать.
Зимой, когда троцкисты убили Сергея Мироновича Кирова, весть до нас о том принесла газета: мы в ту пору уже на дом газету выписывали. Паша читает со слезами. Я и говорю:
- Кому надо жить да быть, того от нас отнимают. Поднялись у окаянных руки!
И прорвался у меня плач:
Погасла свеча воску ярого,
Потухла звезда поднебесная,
Закатилося красно солнышко,
Не проглянет да не осветит,
Не взойдет да не обогреет.
Он не скажет, не воспромолвит,
Не вздумает он думу крепкую,
Он не даст совету верного
Дорогим своим товарищам.
Над его головой разумною
Злое коршунье всюду вилося,
Всюду вилося да кружилося,
Все ловили да добывали,
Час-минуту да дожидали.
Отлились бы наши слезы горькие
На злодейны на ваши головы,
Вас бы жаром да охватило,
Вас огнем бы да попалило...
Плакала я и не знала, что скоро придется мне еще плакать. Долго меня несчастье не искало, знало, где я есть. Дорога широкая у горя была ко мне проложена и тропа торная протоптана.
В том же месяце у меня умер муж.
Принесли мужа в горницу. Не верю я, что он помер. Жду, что вот-вот пролежится, встанет и заговорит. Не хотелось верить, что осталась я одна с детьми: пять сыновей, одна дочь, и самому старшему - пятнадцать годов. Все мал мала меньше, как морошка неузрелая.
Оставил мне муж после себя сорок рублей денег. Я их на похороны все издержала, а что вперед будет, и не думала. Павлику в Нарьян-Мар телеграмму подали и лошадь за ним послали. А все же за сорок верст он только к самой могиле поспел.
Расплакалась я на свежей могиле, как вода вешняя разлилась. Вся моя жизнь передо мной прошла. Мало было в ней радости, много горя. А теперь осталась одна-одинешенька.
Я осталась, горе-злосчастна,
Я со малыми да со детями,
Уж я не знаю, да как мне жить.
Я не ведаю, как мне быть...
Увезли меня домой. Завели меня под руки в избу. Ребята плачут в шесть голосов, а я седьмая.
Вот пришла я, горе-злосчастна,
Я к нетопленой, бедна, печке,
Ко потухлому, бедна, уголью,
Я ко малым да своим деточкам.
Собрала их да захватила
Во свое ли да гнездо вито,
Куковать стала, горевать:
- Как я буду да с вами жить?
Как я буду да горе мыкать?
Как я буду да всех вас растить?
После я не однажды думала: грудь бы мне разрезать, да сердце вынуть, да посмотреть - толсто ли там наросло. А тогда я еще не знала, что я проплакала свое последнее причитание.
Часть третья
НОВОЙ ДОРОГОЙ
1
Снова время пошло-покатилось. Солнце подымается и закатывается, день приходит, мне заботу приносит. Вокруг стола надо шестеро детей посадить. По куску им дать, так шесть кусков наделить, да и свой рот не забыть. До полного возраста надо детей растить, поить да кормить, обувать да одевать своим трудом, своей силой. Тут уж не до горя, когда дела боле.
Смерть мужа оплакала и своей дорогой пошла. Да только дорога-то еще не сразу мне под ноги попала. Чего ждала да хотела, на что надеялась, то опять сорвалось. После похорон мужа почти полгода болезнь меня сушила. Долго я крепилась, а потом врач Батманова говорит мне:
- Если хочешь жить, так ложись в больницу. А так поздно будет, здоровье не вернешь.
Решилась я лечь в больницу. Месяц отлежала. Вышла, а все чувствую себя не в прежнем здоровье. А кому больной человек нужен? Колхоз не богадельня. В колхоз-то я думала идти не на койке лежать, а работать. А тут и дома-то не могу дело вести. Вот и ждала я до поры своего здоровья, как у моря погоды.
Председатель колхоза Яша Шевелев зашел как-то ко мне.
- Что, - говорит, - в колхоз не вступаешь?
А я ему:
- Сам видишь, нездоровье руки связало.
- Давай, - говорит, - поправляйся, а осенью и вступишь.
И правда, за лето я немного поправилась. Попросила пасынка Александра:
- Напиши мне-ка заявление, в колхоз хочу вступить.
Написал он да в тот же день в правлении и сказал, что я в колхоз вступаю. Женки шум подняли:
- Это зачем же ее нам в колхоз? Каждый день в больницу возить? Фомахиных ребят кормить? Мало того, что Евгенихиных кормим.
Евгениха - такая же вдова, как я, с детьми, и тоже нездоровая.
На другой день, когда я захотела заявление отнести, у меня опять беда случилась. Сдох у меня жеребец пяти лет. Опять мое здоровье перевернуло. Опять с лекарствами да с леченьями хожу. Опять про колхоз забыть надо.
Яша Шевелев посочувствовал и говорит:
- Брось, Маремьяна, реветь. Дадим мы тебе из колхоза кобылку, выкормишь осенью, сядешь да поедешь. А ты нам в обмен телку дай. У тебя в колхозе две коровы будут.
Я так и сделала. Бегает кобылка, я любуюсь, повеселела.
Летом я на кобылку да на корову сена поставила. Осенью Павлик заявление в колхоз пишет. Да и тут не пришлось его отдать. Прислали мне извещение о налоге, и решила я, что, пока не выплачу налога, не пойду в колхоз. Туда я с чистой душой идти хотела. Подала я заявление в сельсовет, мне скинули половину налога: на семь человек - одна рабочая рука. А в сентябре, когда выплатила другую половину, написал мне Павлик еще одно заявление, и решила я сразу его в колхоз снести, чтобы больше ничего не приключилось. Как только поставила я под заявление свое клеймо одной буквой, побежала в правление.
Захожу туда веселая, смеюсь.
Председатель говорит:
- Ну вот, теперь и Маремьяна у нас заулыбалась.
- Не сглазь, - говорю. - На вот, принесла я тебе, читай да разбирай.
Прочитал он, похвалил:
- Самое хорошее дело надумала.
- Не за думой, - говорю, - у меня стояло дело. Давно надумано, с вами же наряду. Да из-под мужниной воли не могла выйти. А то, сами видели, боролась я со всякой бедой.
Хоть и торопила я, а разобрали мое заявление только к концу года. Шевелев уехал на путину, а без председателя кто будет принимать: без паруса и лодку не несет.
В конце ноября заседание членов правления собрали. А почти все правление наше в то время одного роду - Кожевины, свои да присвои. Один только Александр Тюшин не той семьи да Гриша Слезкин - муж моей падчерицы.
Гриша первый коммунар был, пока в макаровской коммуне пилось да елось, да веселиться хотелось. А когда коммуна рассыпалась да в колхозе работать понадобилось, тут он в Голубково приехал да в правление быстренько и пристроился. Меня он невзлюбил.
- Таких колхозниц принимать, - говорит, - лошадей умучим в больницу их возить. Да и ямщиков не хватит. Вези да еще не тряхни, чтобы сало не стряхнуть.
- Что ты, Гриша! - говорит ему председатель. - Где ты сало-то увидел? С ее жизнью никакое сало не удержится.
Я уж около слез сижу: думаю - хотела да радела, а тут, видно, уж не примут.
Все Кожевины сидят-молчат. Тогда Яша заговорил:
- Молчанкой, - говорит, - город не возьмешь. Говорить надо прямо, что есть на душе. Только отказать ей мы никак не можем. Хоть какая бы она пришла, а мы ее принять должны, потому - не из кулацких, а из батрацких она родов.
Кожевины опять молчат. А Санко Тюшин проворчал:
- Ну, так ведь у нас по привычке бумажных-то колхозниц держат. Считать начнешь - колхозниц много, а наряжать на работу некого. У одной ручка болит, у другой - ножка.
Это он намекал, что к заявлению у меня справка от Батмановой приложена: на тяжелую работу наряжать меня нельзя.
Все-таки проголосовали все за меня, кроме Гриши Слезкина. Тот встал, поклонился собранию.
- Поздравляю, - говорит, - с новой колхозницей. Теперь держись, работа.
И я встала:
- В колхоз я бежала бегом, - говорю, - и на работу не придется меня подгонять: работа - мой вечный друг.
Общее собрание не собиралось еще с месяц. А я уж не заботилась, знала, что меня примут.
И верно, в конце декабря меня записали в члены колхоза.
2
В ту пору я уже училась в школе ликбеза при нашем колхозе. Еще осенью приехал к нам в Голубково заведующий районо Сопилов с учителем, молодым парнем годов двадцати. Созвали нас на собрание. Объяснил нам Сопилов, что всем неграмотным надо учиться.
- Средства готовы - сельсовет дает, учитель есть. Только пожелайте учиться, поможем вам грамоту одолеть. В Советском Союзе неграмотных не должно быть.
А у нас все женщины были неучены. А кто и грамотным считался, так один глаз видел, а в другой не попадало. И все же заворчали:
- Не к чему нам учиться под старость. Смолоду жили неграмотными, а нонче уже нам столько не жить.
- День робишь да дома крутишься, да ребята одолевают, а тут еще учеба. Нет, уж нам не до грамоты.
А я сказала:
- Не знаю, как кто, а я буду учиться.
Таисья Маркова рядом стояла. Сухопарая, глаза как у совы. Вот она мне и буркнула:
- Плакать кто будет? Учиться начнешь - забудешь все и слезы.
- Забыть и пора, - говорю. - Мои слезы уже выплаканы, кручина прочь откинута. Время теперь не то и дело не то. Надо ума копить.
- Смолоду, - говорит, - не набрала, так под старость не накопишь. Да и слезы у тебя что-то скоро подсохли. Еще год не миновал, как муж помер, а уж и забыла.
- Солнце, - говорю, - взошло, роса высохла.
Завели бабы свое собрание, да Таисья Кожевина - она за председателя сидела - уняла.
- Довольно, - говорит, - ругаться. Надо дело говорить. Кто хочет учиться, записывайтесь.
- Пишите, - говорю, - меня первую.
С малых лет я у матери учиться просилась. Братишки по году учились, так и от них-то я каждое слово ловила, с той поры и буквы запомнила. Ребята в шкоду пойдут, и я без спроса туда же. Да не удалось мне у матери учение выпросить. Учительница и та мать уговаривала меня в школу пустить.
- У тебя, - говорит, - девка толковая, учить ее надо бы.
А у матери один ответ:
- Куда девкам с грамотой: письма парням писать, что ли? Без грамоты скорей брюхо не нарастит.
С той поры, где про учебу говорят, там я и жадничаю. Было бы время, так я самоучкой бы выучилась. А у хозяев время не вырвешь. Они грамоту добыть работному человеку не дадут: неграмотных им легче было обыграть. Без учения-то мы ровно как в карты играли, а козырей не знали. Хоть и недолго, а знавала я ученых людей и видела, как учение человека красит. Все-то он знает да понимает. Хотели меня Родионовы грамоте учить, да мать замуж отдала.
Вот я ликбезу-то и рада. Мне учеба показалась, как свет в окне.
Записалась я, а другие мешкают.
Подождали, голосовать начали. Опять только одна моя рука поднялась да председательница меня поддерживает.
- Было бы время, - говорят женки, - да годы бы помоложе, да ребят бы поменьше, без голосованья бы записались.
- Мы не востры да не быстры, - говорит Таисья Маркова, - так нам уж не учиться. На учительниц не выйдем, на счетоводов также. Где уж нам, голикам, с вениками знаться.
Сопилов отвечает:
- Хоть двое-трое будут учиться, а ликбез все равно откроем.
К концу собрания нас пять человек набралось.
Собрание проводили у Ивана Коротаева. Иван тут же и помещение указал:
- У меня стоит пустая кухня. Нагреть, так не хуже других школ помещение, что твой техникум в Нарьян-Маре.
Согласились с Иваном.
- Кто, женки, топить печку будет? - спрашивает председательша.
- А кто, - говорю, - учиться задорный, тот пусть и топит.
Смеются женки, понимают, что сама напрашиваюсь.
Утром все дела дома направила, бегу печку топить. Три дня нагревала избу, вымыла всю, полы и стены посветлели, переменилась изба.
Через три дня учитель Филиппов приехал. Оборудовали школу столами да скамьями. Отдала я из дому стол да скамью, Иван Коротаев, сестра Лукея, Таисья Шевелева по столу дали.
Доски школьной не было, так у Ивана Коротаева нашли черную столешницу, временно взяли. Да в тот же вечер и первое занятие провели. Как записались пятеро, так пятеро и пришли, никто больше не заглянул.
Договорились с учителем, чтобы назавтра беседу провести. Вечером пригласили мы всех женок, поговорили. После учителя и я сказала:
- Женки, - говорю, - ведь это нам же добра радеют. Сами же для себя учимся. Прежде и хотели бы мы учиться, да двери перед нами закрывали. А сейчас учителей для нас нанимают, а мы - против учения. Что мы - сами себе вороги?
Начали женки уступать. Хионья согласилась, Серафима тоже. Анна Игнатьевна Богданова, сорока трех годов, также сказала:
- Давай и я с Серафимой вместе пойду.
Серафима ей невестка, вот и свекровь, глядя на нее, не утерпела. А потом и сын Анны записался:
- Мать, - говорит, - идет, и сын не отстанет. От старух отстать - со стыда глаза завешать надо.
Четвертая записалась Ольга Явтысая, Ивана Коротаева сестра. Она вышла замуж за ненца Николая Явтысого, по прозвищу Совесть. Жил он у нас в Голубкове, куроптей ловил да деревянную поделку делал: ушаты да доильницы. Прозвали его Совестью за то, что он в прежнее время с кулаками возьмется спорить и кричит: "Совести у вас нет!"
Пошла я с учителем по домам. Учитель увидел во мне пользу и позвал:
- Помоги мне, Маремьяна Романовна, потолкуй с соседями.
Вошли мы к Таисье Марковой, она свое твердит:
- Нам уж дважды молодыми не быть.
К Наталье Коротаевой пошли. Играет она своими широкими кроликовыми ноздрями и зло так накинулась на нас:
- Нам некогда с учителями под ручку ходить.
Дочь Натальина, Лукея, буркнула:
- И без вас у нас не тоскливо.
К своему пасынку Александру повела я учителя. Потолковали с Александровой женкой Ульяной:
- Жила ты, Ульяна, у мачехи - не до учения тебе было. А теперь живешь у матери, у Советской власти. Годы у тебя молодые, время не ушло, учиться надо.
Ульяна обещала прийти.
К брату Константину зашли. Сын его да невестка рады учиться. А жену Константинову, Варвару, никак не могли уговорить.
- Чего, - говорит, - мне, старой, в голову пойдет? Не в коня овес травить.
Далеко еще отставали женки от своих мужей.
Брата моего Константина выбрали председателем нашего колхоза. Был он передовой колхозник, ударник. Однажды приносит Павлик окружную газету и показывает мне: вся первая страница говорит про хорошую работу наших голубковских колхозниц. Наверху во весь лист крупными буквами напечатано:
"Константин Голубков учит работать и руководить".
А когда Константин зашел к нам, Павлик ему и говорит:
- Тебя, дядя, наверно, премируют...
Рассмеялся Константин, взлохматил племяннику волосы и отвечает:
- Денежный почет - полпочета, Пашенька. А вот душевный почет от общества - вот этот почет меня радует...
За день обошли мы всех женок, начали они заглядывать в шкоду. А когда стали мы получше учиться, пошел слух по деревне:
- Женки-то у нас тоже не из глины сляпаны. Вон Маремьяна, да Таисья Кожевина, да Серафима без хорошей отметки домой не приходят. Учитель хвалит.
Тогда и Лукея пришла и Варвара потянулась. Варвару и муж еще пошевеливал. Председателева жена должна впереди идти.
Собралось нас до двадцати четырех человек. Некоторые - Диомид Кожевин да Володя Марков - пришли арифметику повторить. Брат Алексей на дом уроки брал и проверять учителю носил.
И все мы так весело ходили в школу, будто малые ребята. Пораньше придем - в домино да в пешки играем, кто может - газеты читает. В перерыв пляски подымем. Старухи и те сидят, улыбаются.
Выбрали меня старостой, чтобы за порядком следила, так я сама тянулась и других подтягивала. И как-то я все с первыми, шла, а не с последними.
Когда письму учат, учитель с моей тетрадки всем велит пример брать: чистенькая она да аккуратная. По арифметике у меня цифра под цифрой написаны ровные, прямые, как свечки стоят, одна другой не кланяются.
- Вот, - говорит учитель, - тетрадку любо-дорого в руки взять.
К Новому году напечатали про нас в нарьянмарской газете "Красный тундровик". Пятерых учащихся в заметке похвалили, и первая фамилия - моя.
Любила я чтение. Читаю как-то на уроке рассказ про горькое замужество. И будто там моя участь описана, будто кто-то знал обо мне. Там тоже сразу после венца начал муж пить да драться. Захотела она уйти от мужа, а мать ей говорит:
- Нельзя божий закол нарушить.
К отцу пошла, расплакалась, и отец так же говорит. Снова ее муж тиранил. А когда ушла от него, муж прибежал за ней с вожжами.
А только уж иное время было. Схватила жена вожжи и говорит:
- Теперь не прежняя пора жен бить.
Не могла я тот рассказ до конца дочитать. Обидно мне показалось за свою судьбу. Расплакалась я.
Женки говорят учителю:
- Не давай ты ей читать такое. Это ведь ее жизнь описана...
В другой раз Лукея читала рассказ про то, как одна молодая женка родила незаконнорожденного. На улице все обзывали ребенка не по-хорошему. А после революции ее сын выучился в высшем учебном заведении и почетным человеком стал. А у Луке и как раз тоже есть незаконнорожденный сын, и так же его прежде обзывали.
- Ну, - говорю, - Лукея, про таких, как мы с тобой, эта книга и писана...
Узнали мы из книг про то, как Ленина и революционеров в ссылку ссылали, как революция проходила, как народу земля и фабрики, и заводы, и все богачество Советской властью отдано. Читаем мы да Советскую власть прославляем:
- Вот это власть: все для народа.
Учение шло неплохо. Начали мы деление проходить. Я на уроке по девятнадцать примеров без ошибки делала. Таблицу умножения не хуже своих сыновей знала. Павел меня за это математиком звал. Бывало, что со мной в школу ходил, слушал, как мать учится. Я еще и другим помогала пример, а то и задачу решить.
Узнали мы про животный мир, про растения, узнали, как руды, уголь, соль добывают, как торф зародился, в каких состояниях вода бывает. И все нам удивительно.
Рассказывал учитель анатомию человека. Многого мы раньше не понимали, а тут как глаза открылись. Книга да учитель каждый день нас все выше подымали. Ну уж и слушала я учителя, боялась слово пропустить.
Проходили мы и географию. Узнали, что за Печорой есть еще другие реки, кроме нашего моря - другие моря, кроме нашего Нарьян-Мара - еще множество городов.
В политчас объясняли нам про наше Советское государство, про другие государства, про то, из-за чего там безработица, из-за чего кризисы. Поняли мы, что дала народу наша партия. Эти уроки мне самые любые, я все силы на них отдавала: дома в каждую минутку свободную их готовлю. Взгляну в книгу да поразмыслю, про что учитель говорил, и все у меня в мыслях ясно станет.
Однажды объяснял нам учитель, как кулаки народ эксплуатировали. Спрашивает Якова Кожевина, а тот хвалить кулаков начал:
- Пили-ели у них досыта, одевали-обували хорошо.
Он в работниках только один год жил в Пустозерске у Кожевиных, и то из уважения к родне, а неволи ему вовсе не было в работе жить.
Учитель головой качает:
- Не наши это слова.
Встала я, затрясло меня всю, не сразу и слова нашла. Потом повернулась я к Якову:
- Кулаки - племя самое злое, самое вредное. Я полжизни им отдала, так знаю, каковы они. От нашей работы барышами они пользовались. А что кормили да одевали, так опять для своей же пользы: голодный немного наработает.
После этого я смелей выступать стала. И женки понемножку за мной осмелели. Спросит их учитель, они стараются рассказать как надо.
Вот и Таисья Маркова однажды явилась в школу.
- Примайте меня с хлебом да с солью, пришла, коли не прогоните.
- Молодец, - говорит учитель. - По-ударному займись, так и других настигнешь.
Решили мы к Первому мая подготовить школьную стенгазету. Я три заметки написала. В первой похвалила учителя. Во второй заметке Анну Сергеевну прохватила за то, что колхозную кобылу опоила. А в третьей заметке Таисью Маркову продернула. Та на скотном дворе проспала, коровы из хлева вышли и сено топтали. И нарисовано было, что на печке спит она. Ох, и ругала она меня:
- Активница-то наша научилась на наше горе заметки писать. Лучше-то того, может, ничему и не научится, тем станет и голову кормить.
Первого мая украсили мы школу, оклеили, лозунги развесили. Всех колхозников на демонстрацию пригласили. Это была первая демонстрация в Голубкове. Врат Константин выступил с докладом, учитель тоже, а потом и я сказала:
- Товарищи! Поглядите, как мы сейчас живем. Нам школу дали, учителя прислали, всякую помощь оказывают. Только самим надо иметь желание. Можно и дальше учиться: дороги широкие открыты.