Страница:
Первое время я побаивалась - угожу ли нездешним людям: порядки у них другие, обед им готовить надо не по-печорски, а по-городски. А Любовь Яковлевна выучила меня всему. Умела она к людям подходить. Была она и учительница, и акушерка. Она была религиозная, а Константин Владимирович все подсмеивался над ней. Догорит в лампаде масло, а он мне и скажет:
- Маремьяна Романовна, там у Любовь Яковлевны лампа погасла.
Придет поп со крестом в рождество да крещение, Родионов не показывается, а потом над нами смеется:
- Ну как, освятились?
В квартире Родионова часто собирались его товарищи. Соберутся и начнут петь запрещенные политические песни.
Были это не ссыльные, а ученые люди. Приехали они к нам изучать болезни оленей. В то время в оленьих стадах "сибирка" как косой косила. А эти люди хотели перебороть "сибирку".
Мой хозяин и его товарищи были ветеринарные врачи.
Помощником у Родионова был молодой парень, черноглазый, чубатый. Звали его Вася.
Родионов, когда знакомил меня с ним, подмигнул и говорит:
- А вот тебе и жених.
Сказал он в шутку, а мы всерьез полюбили друг друга. Да была я еще девчонкой, о свадьбе рано было думать.
Ко мне Родионовы относились хорошо. В первый раз я человеком себя почувствовала. Прожила я у них восемь месяцев, отпуск мне дали, и я поехала домой. Да хорошее недолго меня баловало. Вернулась я, а Родионовых скоро перевели куда-то. Уехал с ними и Вася. Мы-то думали, что встретимся, да не так все вышло.
9
Не успела я домой приехать - у нас в Голубкове как раз свадьба случилась: Семен Коротаев вторую жену брал. Мне пришлось на той свадьбе гостить. Гуляю, а не знаю, что и у нас дома сватовство идет. Вызвали со свадьбы сначала мать, потом и брата. Я пляшу, а соседка Марина похлопала меня по плечу и говорит:
- Играй, девка, да пляши, скоро у тебя плясать будем.
И подумала я, что Маринин свекор Егор сватает меня за своего сына Евгения.
Дома вижу - и правда: Егор сидит, разглаживает свою бороду. Зло меня взяло, и думаю: все равно за его сына не пойду.
Зашла я в маленькую комнатку, легла на койку да в щелку дверей и слушаю. Потом и поняла, что не за сына сватает, а за племянника из деревни Пустозерск. Его я и вовсе не знаю.
Расхваливает Егор:
- Парень смиренный да умный. Только что из солдат пришел, без печали жить Маремьяна Романовна будет. С братом у него дом пополам, придет Маремьяна - сама большая, сама маленькая, никого нет: ни свекра, ни свекровки, ни деверя, и золовки.
А мать только поддакивает:
- Ну уж тут только и жить, лучше, чем в чужих людях шататься. И в солдаты не возьмут, и в дому никто не помешает.
Вот стали спрашивать, когда за ответом прийти. Мать хотела на недельку срок продлить. А сват до утра срок выжал. Так и решили. Ночью-то и начали меня уламывать - круто да скоро, не подумали да не посоветовались. Мать свата проводила - и ко мне в горенку.
- Чего, - говорит, - раздумываешь, хороший жених сватается.
А я думала, что жениха вытребуют, хоть посмотреть на него: понравится - пойду, а нет - не пойду. Матери и говорю:
- Надо бы нам посмотреть друг дружку-то.
- Он тебя видел где-то, - говорит мать, - да и ты должна знать. Виктора-то Сазонова помнишь? Так брат ему, похожий на Виктора.
А мне как раз Виктор-то и не нравился. Да, главное, корни крепкие пустил в моем сердце Вася. Матери, конечно, я про это побоялась сказать. А она мне отрезала:
- Чего его смотреть, парень не увечный. Человек как человек. Видно; тебе не наскучило шататься по чужим людям, а мне наскучило на тебя смотреть.
Вот я тут и задумалась. Наскучило мне, ой как наскучило! И вот не знаю, не могу я решить свою судьбу. Слёз было! Я не только плакала, а в слезах плавала. А моим слезам веры не было. Брат да мать вздумали да наладили, да направили, так через их слово не переступишь. Все застращивали:
- Будешь дальше шататься - никто сватать не будет, до худого доживешь.
А я худого боялась. Ответа да слова все-таки не давала. Всю ночь мать билась со мной. Только и добилась:
- Не хочу, - говорю, - замуж, что хотите, то и делайте.
Утро наступило, сват пришел, а у нас дело не решено. Спрашивает сват мать, а ей и отказать неохота и со мной договоренности нет.
- Садись, сватушко, - приглашает мать.
- Не до сижанки мне, Дарья Ивановна. Дело не ладится, так торопиться надо.
- Круто да скоро - не споро, - унимает его мать, - садись, потолкуем.
Поломался для виду да сел сват. Вот и стала ему мать сказывать:
- Девка у меня не хочет идти.
Сват пошевелился на стуле.
- Ты, Дарья, не глупая, а по-глупому говоришь. Девичье "нет" - не отказ. Чего девки знают? Я для вас норовил, племяннику невесту нахвалил, и вам по совести так сказываю. Девка она добра, только к рукам прибрать надо.
Мать отвечает:
- Я ведь тоже так говорю. Вся беда, что вот невеста жениха еще не видала и хочет его посмотреть.
- Этого-то еще мало водится, чтобы жених на показ поехал, - отвечает сват.
Побежала мать к брату. И договорились они, чтобы отдать меня без моего согласия.
- Вставай, - говорят, - поди умойся, одумайся, да богу молиться будем.
Я не встаю. Насильно подымать стали. Посадили на койке, с койки на ноги поставили, повели за руки к умывальнику. Да и там я не столько водой лицо умывала, сколько слезами полоскала.
С той поры я будто язык потеряла. Со слёз запухли глаза, с печали закрылись уста. Пошла мать лампадку затепливать. Переодеваться я не согласилась, старое платьишко приодергали да так и к свату вывели.
Молиться стали. Помолились - руку мать свату дала. Брат рознял. Сват стал мою руку просить. А как я буду руку давать, когда она у меня не подымается. Мать учит:
- Мариша, оглядись да не стыдись, дай руку, всегда невесты руку дают.
А я себя невестой не считаю. На стул села и сижу. Сват поглядел-поглядел, стал уговаривать:
- Так будет нехорошо. Ты немножко себя переверни. Молодым в это время всегда бывает тяжело. А ты на возрасте, сама можешь понимать: живешь ты не у матери да не у отца в доме, а тут придешь - будешь мужу жена, дому хозяйка. Счастье ваше я не могу заверить, какое будет, а только на том весь век и свет стоит: молодые женятся да замуж выходят.
И мать успокоил:
- Ну, - говорит, - Дарья, у девок в это время всегда рот завязан, все отводят молчанкой да поклонами. У нас старики прежде говаривали: девка молчит - значит, замуж хочет.
Мать чаю налила. Садит меня со сватом вместе. А я не сажусь, отошла в уголок. Мать платок положила на поднос и сует мне в руки.
- Поди, - говорит, - подойти к столу, поклонись да поднеси платок.
А этот платок - первая приметка от невесты, что она согласна замуж идти. Я не иду.
- Богу, - говорю, - не молилась, руку не давала и платок не дарю.
Рассердилась мать:
- У тебя все не как у добрых людей водится.
Пошла с платком сама, а я ушла в горенку, на кровать пала и опять плачу.
Подарила мать платок. Сват ворчит:
- Ну, Дарья Ивановна, как-никак, а невеста горда.
Стали они чай пить да договариваться, дело на свадьбу уже похоже.
В четверг "приказали", а в воскресенье уж и свадьбу играли. Тут вся моя и гостьба была у родной матери.
Сват уехал, а брат лошадь у отчима взял, запряг, меня на сани посадил и повез ко крестной - на свадьбу звать.
Приехала я к ней в Каменку, а она встречает:
- Что, Мариша, незвана да неждана приехала? Видно, большая нужда загнала?
Брат и стал сказывать:
- Свадьба у нас заводится. Замуж отдавать приказали. Растрясайся, сватья, тебя на свадьбу звать приехали.
Чаю напились, пообедали, опять чаю попили, посидели. Собрались девушки от Василья Петровича, где я раньше жила, и меня, невесту, опевать начали:
Много-много у сыра дуба
Много листья, много паветья...**
Всплакнула тут я, рассказала, как отдают меня. И люди посудачили:
- Этак-то кинуть да бросить свое дитя вроде и неловко. Еще не годы засидела, не лавки просидела. Бывает, что и просиживает девка, да этак не делают, чтобы друг дружку не знать да не видать.
А Фелицата, у которой жила моя крестная, знала жениха. Вздохнула она и говорит:
- Была бы я матерью, так, пожалуй, не согласилась бы за такого отдать.
Погостила я день, брат домой увез. Мне подарков надарили: рубаху из тика меленькими полосочками, на платье фланели, шаль, наколку бархатную, а на наколку косынку из тюля, фаншон у нас называется.
10
Домой приехали в пятницу, там пекут-варят, пир готовят. Свадьбу скороделкой делали, так все бегом да кругом, за рукавец да и под венец.
В субботу днем девок пораньше собрали. У меня ничего не было справлено, так девки невесте шили, стирали да сушили.
Когда невеста идет ладом да по-людски, должна она своими руками жениху две рубахи сшить: одну после венца утром дать, а другую - после первой бани. Только мать видит, что я в то время не швея, и послала брата в Оксино за готовыми рубахами. Купил он одну красную сатиновую, а другую коричневую, обе вышитые шелком.
Вечером начали девишник делать. Матери хотелось, чтобы свадьба была не хуже, чем у людей. Братья в ту пору зарабатывали свои деньги, да отчим помог, вот свадьбу и провели по-настоящему. Мяса да рыбы свои были, студени да масла - тоже, пива наварили водки накупили, конфет да пряников припасли. Столы ломились от печенья и соленья - всего было. А мне поперек горла все вставало. Сидела я, рта не открывала и никакой крошечки на свадьбе в рот не положила.
Собрались девушки к нам в дом, началось благословенье. У матери для этого и хлеб припасен и все приготовлено. Принесла она в горницу оленью шкуру и разостлала ее среди пола. Потом меня за плечо подталкивает:
- Вставай, - говорит, - на шкуру.
Встала я, поклонилась матери в ноги. Прослезилась мать, благословляет, а руки трясутся. Плотно ложится благословенный хлеб с иконой на мой затылок, на спину и плечи.
- Со Христом, с божьей милостью. Божья милость, мое родительское благословенье. Как почитала меня, так почитай и мужа, богу не на грех, людям не на смех.
Я креплюсь, а мать не удержалась - первая упала на стол плашмя и запричитала:
Рожоно ты мое дитятко,
Бессчастна да бесталанна.
Не от радости я тебя кидаю,
Не от охотушки отдаю;
По чужим ты людям шатаешься,
По рабам ли да по холопам.
Беззащитна ты, бесприютна,
Не сердись ты да не гневайся,
Рожоно ты мое дитятко.
Оплакала мать, только тогда посадила меня на кухне, в простенок между двух окон. Тут и я начала плакать, матери пеняться да досаду выплакивать:
Уж ты, свет моя осударыня,
Уж ты кинула меня, бросила
Из жарка пламя во палюч огонь,
Из больша горя - во кручинушку.
Пригласила я родню и девушек за столы:
- Просим милости - не всех поименно, а всех заедино чаю пить, хлеба-соли кушать.
Усадила я всех по порядку: которые побольше дружились - те поближе, которые меньше - те дальше.
А родня сидит ниже девушек. Только сватью ниже не посадишь, та рядом сидит.
Первым делом девушки запели:
В сентябре во первом месяце,
При девичьем большом вечере...
Началось угощенье. Мать подносила чай, пряники, конфеты, пироги, а я вставала и кланялась всем:
- Кушайте, гости честны, красны девушки, не посудите - не подивите.
После чая до ужина девки играли, плясали. За ужином снова опевали мою девью жизнь:
Одна ночка - с тобой ночевать...
Тут уж мне вовсе тошно было. Девкам петь легко, гостить весело, одна невеста только как на смерть собирается.
Все подружки переночевали у меня. Долго разговаривала я с ними, а все-таки на какой-то час уснула. Плач хуже хмеля долит: хоть сон-то и нездоровый, а все же сон.
Утром девушки стали баню топить. Истопили да приготовили и стали меня в баню звать. Все собрались, пришли в избу, огляделись-осмотрелись, поклонились и запели:
Просим милости в парну баенку,
Ты, девица да душа красная,
Ты невеста да зарученная,
Как княгиня да первобрачная,
Маремьяна да свет Романовна.
Парна баенка тебе принатоплена,
Ключева вода принагретая,
Тазы медные приначищены.
Просим милости в парну баенку.
Еще раз поклонились девушки, а я ответ держу:
Уж вы, свет мои белы лебеди,
Белы лебеди да красны девушки,
Задушевные мои подружечки,
Мы пойдемте да в парну баенку,
Приумойте меня, младу-кручинну,
Уж вы смойте да, белы лебеди,
С белой груди воздыханьице,
С ретива сердца печаль-горюшко,
Со бела лица горючи слезы...
Тут сдала я свою девью красоту матери: заплела я себе косу накрепко, вправила в нее шелковую красную ленту, накинула на плечи платок и запричитала матери:
Ты сними с меня волю привольную,
Ты сними с меня девью красоту,
Ты положь ее в крепки ящики,
Ты замкни ее во туги замки...
Подошла мать и сняла с моих плеч платок. Крепко я его держала, а мать на своем настояла. По избе шепот пошел:
- Красоту сняли.
Снова стала я теперь пенять да выговаривать своей матери в плаче.
А мать отвечала мне таким же плачем.
Попросила я своих подружечек:
Расплетите мою русу косыньку,
Разведите мою девью красоту
По единому вы по рядышку,
По едину да русу волосу,
Вы разложьте мою трубчату косу
По могучим да моим плечикам.
Расплели мне девушки русу косу и повели в баню. Идут впереди, дорогу вениками метут. Пришли - веники на крышу побросали, один только оставили на обратный путь - дорогу заметать. Раздели меня в бане, вымыли, домой привели. Поблагодарила я девушек за парну баенку, за ключеву воду, за шелков веничек, за тазы медные. Сказала им, что смыли они с моей груди воздыханьице, с ретива сердца - печаль-горюшко, с бела лица - горючи слезы. А только сказала неверно...
11
Сходили девушки домой, переоделись и опять пришли. Только у них в это время и работы, что со свадьбой справляться. Каждая принесла мне по подарку, у нас зовут "принос". Подойдет, поздоровается, поцелует и подарит кофточку ли, платок ли, тарелку, чайную чашку, пару ложек, денег - кто что может.
Сели девушки за стол, чай пьют да меня опевают:
Что во светлой во светлице,
Во столовой новой горнице
Тут спала красна девица
Что невеста зарученная,
Маремьяна Романовна.
Разбудившись от крепкого сна,
Обвела очми по горнице,
Она узрела-увидела
Своего брата родимого,
Она просила-упрашивала,
Она молила-умаливала:
- Засеки, братец, засеку
От востока до запада,
Что от матушки сырой земли
До ходячего облака,
Не проходили б люди добрые,
Не пробегали бы кони быстрые...
Так в песне поется... Но не могла я умолить. Сколько я ни плакала мне не верили. Никакой не засекли засеки, а еще разгородили. И показалось мне, что будто шутя эту свадьбу делают, как игру играют. Думалось мне: поиграют-поиграют да и бросят. Было мне в ту пору еще шестнадцать лет. Жениха я не видала. Вот, думаю, как увижу да не понравится - и вся свадьба ничем кончится.
Отпили девушки чай - играть начали. Попляшут под гармошку да попоют. А песни все попадались такие, будто только для меня и сложены. Моему сердцу от них больно было.
Не на улице дождь поливает
В Голубкове у нас девок убывает,
Что молодушек у нас прибывает.
Уж я батюшку просила,
Уж я свету родному говорила:
- Не отдай меня, батюшка, замуж,
Ты не зарься на высокие хоромы:
Не с хоромами жить - с человеком.
После игры начался родительский обед. Столы составили. Пришли девушки и вся моя родня, уселись, стали пить да есть, угощаться.
Родительский обед не успели отвести, а уж надо готовиться к женихову столу. Старую посуду убирают, моют, снова уставляют, чтобы столы не голые стояли. Вскоре заслышались колокольцы - "женихи" приехали. Опять у меня помутилось в глазах, полились горючи слезы. Опять заплакала, запричитала.
Уж дважды приходил сват.
- У нас был товар закуплен. Как бы нам дорядиться да договориться, да к рукам прибрать?
Дважды его отсылали обратно:
- Не пора еще, Егор Иванович, не время. Пока товар наш, так и дело наше.
На третий раз Егор пристал и попросил:
- Хочу я свою должность дружкам передать. Они помоложе и на ногу полегче. Им - в науку, а мне - в замену.
Мать с родней согласились. Вот Егор привел дружек и передал матери:
- Вот вам легкая замена, скорая посылка. Встречайте да принимайте, как меня встречали да принимали.
И дружки раза два сходили к нам.
- Нельзя ли нам с князем поездом прийти? Наш молодой князь Федор Михайлович соскучился по молодой княгине Маремьяне Романовне.
Согласилась родня:
- Просим милости с князем молодым, со всеми любящими, с гостями да с гостьями.
Пришли женихи. Меня пытались закрывать платком, чтобы я узнала, какой характер будет у моего мужа. Если он сердито платок стащит, то, значит, будет драчливый да взыскательный.
Только я не согласилась. Говорю:
- Не видала я его, так хочу хоть в дверях посмотреть: человек или собака - какой он есть.
Так и не закрыли меня. Я во дверь большие глаза направила. Тысяцким у жениха был брат его Виктор, того я узнала. И знаю еще, что за тысяцким жених должен пойти. Тут его в первый раз я увидела. Сразу он мне не понравился: какой-то темный да грубый, лицо злое. Да к тому же вместо меня он начал сватью целовать, ошибся. Сватьей была моя невестка, брата Константина жена, немного меня постарше. Все закричали:
- Не та, не та ведь невеста!
Тогда уж он подошел ко мне. А бабы все заметили, судачат:
- Не будет житья.
Я и так не бела, да еще почернела, черней закопченного потолка стала. Во весь вечер ни на кого не гляжу и никого не вижу. Все пьют да едят, а я ни к чему не притронулась. Жених за все время мне слова не сказал. "Горько" закричат, сластить целованием надо, а я застыла, и целует жених ровно не губы, а доску.
Бабы шепчут:
- Чего ты такая-то, сиди ты посветлей да повеселей.
- Над чем буду светлеть-то? - говорю.
Сижу да и думаю: "Не поеду под венец, развалю дело".
Ночь отсидели, гости ушли, а я сразу начала реветь. До того доревелась, что сама себя не стала знать. И на улицу выводили меня, и водой отливали.
- Схлынуть ей, - говорят, - надо. Много ревела, так отойти не может.
А я ничего уже не слышу, обмерла. Прибежал брат Константин, схватил в охапку, уложил на кровать и выговаривает матери да брату:
- Заели, - говорит, - человека. Я побегу, откажу.
Побранились они, а той порой уж дружки подходят, про невесту спрашивают:
- Жива ли, здорова ли наша княгиня, спрашивает князь молодой.
- Какое жива! - огрызнулся Константин. - Уж гроб начинаем делать.
Брат Алексей и перо мне в нос пихал и нашатырный спирт совал, готов его в рот налить, чтобы только в чуство меня привести. Очнулась я - кровь носом пошла. Потом начало меня трясти. Женихова родня, свадебщики уже думали, что все дело распалось.
Когда в сознанье пришла да смогла сидеть - надо бы мне последний раз красоту сдавать, косу расплетать. А мать видит, что нельзя мне больше плакать. Шепнула, чтобы запрягли да подъезжали за невестой.
Я и сейчас понять не могу, что со мной было в то время: вся ослабла я и слова против не сказала. Меня одевают, и уже малицу надели, а я стою как пень какой. Бабы да девки там дожидают, думают - выйду, буду красоту сдавать да косу расплетать.
Вдруг и жених подъехал к крыльцу. Выводят меня из горницы прямо в малице. Бабы ворчат:
- Ждали, ждали, а она и красоту сдавать не будет. Коса-то у ней хоть расплетена ли?
Спохватились только тогда. Мать не то брат Алексей на ходу расплели мне косу, да и то не всю, сунули под малицу - да и за стол, благословлять. Поставили рядом с женихом, угостили его с дружками пивом да водкой, благословили и в сани повели. Невесте надо за собой скатерть тянуть: по примете, девок замуж волочить. Какое тут! Сама-то я не хочу замуж идти, а не то что девок за собой тащить.
Посадили в сани и поехали к венцу. Приехали в Пустозерск поздно вечером. В церковь завели, в сторожке платье подвенчальное надели. Тут у меня больше надежды не стало.
Поп Николай прослышал, что меня насильно отдают, дважды приходил в сторожку, спрашивал:
- Невеста, я слышал, что тебя насильно отдают. Если так, то я венчать не буду.
А мне какой-то дьявол шепнул в ухо: "Куда я теперь денусь? Ведь меня за двадцать верст увезли, как я пешком-то? Ведь все равно догонят".
Я и ответила попу, как комар, чуть слышно:
- Нет.
Начался венец. Людей я никого не видела. Только дьячка Маркела приметила, да и то одну голову с длинными волосами. Под венцом стою - вся дрожу, и мерещится мне, что скоро я упаду. Вот и падаю, падаю, а сама все еще на ногах стою. Венец все равно как давит к земле. Где-то далеко, слышу, поют, а мне мерещится, что кто-то плачет, кто-то поет одну и ту же песню:
Вытри слезы, взвеселися, девка, с нами,
От печали забавляйся ты играми.
А мне самой хотелось подтянуть, закричать изо всей силы:
Будьте вы жалостливы, люди,
Вырвите сердце из груди.
Был у нас в то время такой обычай: когда поп спрашивает жениха: "Не обещался ли другую взять?", в это время могла подойти любая девушка, которой он обещался, встать в "подножки" жениху с невестой, на коврик. И тогда, по обычаю, поп невесту отправлял домой, а жениха венчал с той, которой он обещался.
Но ко мне не пришла замена. Обвенчали, а я подумала: "Видно, бог судил".
В дом мужа привезли меня уже к ночи. Приехали, да и за стол. Подоспела к тому времени и мать. Глянула на меня и едва своей признала.
- Ровно тебя обменили, - говорила она. - Сама на себя непохожа.
С дороги да с перепою первый день свадьбы у жениха, "приводный стол", редко бывает веселым. А тут и вовсе пир был не пир, а гостьба - не гостьба, вроде как у покойника сидели. Молодые невеселые, так и гостям какое веселье. Гости понимали, что мне стыдно да тошно: какой я человек-то была - ребенок, шестнадцати лет. И ни рюмку выпить, ни светлей смотреть не неволили.
Вечером молодой и допьяна напился. А пьяный-то он характерный, дикий был.
Брат его знает это и уговаривает:
- Держись, Федор, не пей, добра не будет.
В первую же ночь он свой характер и выказал. За мое упрямство дважды пряжкой одернул и драться лез, ноги вязал. Та ночь вся в слезах прошла, только никто не видел да не слышал, будто и все ладно. Утром родителям надо, чтобы молодые веселые шли умываться, а я слезами умываюсь. Муж уговаривает:
- Пойдешь такая темная, сама на себя бесчестье накличешь.
Пошли умываться, переоделись. Я мужу рубаху с поясом подарила. А потом пошла я мужнюю родню чаем поить. Это называется "молодкин чай".
12
Три дня шла свадьба. Стали все разъезжаться, а мне надо остаться одной, горе мыкать. Уехали - стала я думать, как мне держать себя, чтобы люди не сказали, что у молодки не светла взгляда, ни ласкова разговора. Вот днем-то я немножко держусь: где пошучу, где с людьми поговорю, где и мужу слово скажу. Деверь посмеивается:
- У нас молодка-то стала разживаться.
А ночь придет, на меня и болезнь найдет: завздыхаю и спать не могу, сама не своя делаюсь.
Два года так и прожили. Муж выпивал и в карты играл, с первого дня драться начал. Как-то пришел вовсе пьяный да стал меня за вином посылать. Лавка закрыта была. Обошла я трех соседей, добыла ему вино. Выпил еще, начал капризничать:
- Днем ты хороша, а ночью худа. Ты упряма, а сегодня я над тобой поупрямлюсь. Зови меня спать ложиться, а то не лягу.
Неохота мне лишних побоев принимать, стала кланяться в ноги, как велел:
- Федор Михайлович, пойдем спать. Был день, стала ночь. Сами ляжем спать, и людям надо покой давать.
А он куражится да ломается. Накланялась я, навеличалась, а легли - он меня с койки кулаками столкнул. Раза три я так падала. А потом деверь, у которого мы жили, пожалел меня:
- Ты, молодка, плюнь на него. Зайди на печь да и спи.
Я и ушла, на печь легла. С тех пор я умней стала.
Звала да звала мать - поехали к матери в гости. Девки собрались, играть стали. Меня зовут. Ребята приглашают. Сперва я не иду, а спрашивать мужа неохота. А он захмелел. Брат Алеша зовет, мужа просит, чтобы отпустил.
- У ней, - отвечает, - свой язык есть.
Прошло сколько ли времени, муж прямо за столом уснул. Тогда я и пошла поиграть.
А тут сидел Егор Иванович, который меня высватал. Вот ему и не понравилось, что я без спроса от мужа плясать пошла. Ворчит:
- У нас прежде молодки так не делали. И родители не должны потакать.
- По полу прошлась, так чего будет? - говорит мать.
А той порой муж и проснулся. Сват Егор и напевает племяннику:
- Федька, воли не давай женке. Наша бы пора была, так она бы шелкова была.
А сам кулак о кулак хлопает. А тому, пьяному, много не надо. Соскочил, подбежал ко мне и кулаком ударил. Вина-то ведь была не маленькая - по полу прошла. А потом схватил меня за волосы, таскать начал. Тут брат Константин не вытерпел, оторвал его от меня.
- Если хошь добра - садись, а не то свяжу.
Вот они оба и заскандалили. Ушел муж к дяде, лошадь запряг, да меня и оставил, уехал в Пустозерск. На другой день брат отвез меня туда же. Муж сидит трезвый. С братом говорит, а со мной не говорит. Брат с лавки встал, пошел к лошади да и уехал. Я осталась с ним одна. Деверь с невесткой уехали на озеро рыбу ловить. Двое-надвое с мужем - хоть задуши меня, так заступиться некому.
Взял муж веревку, свернул ее вдвое и начал меня терзать. Петлей хватит кругом руки - сразу кровяная веревка на коже появится, запечется тут, как печать приложил. Хотела вон я убежать. Выскочила из кухни, а он опередил, поймал, двери все заложил и снова за бой взялся. Я уж по-всякому просила, чтоб не бил: и в ноги кланялась, и на шею вешалась - ничего не помогало. Отцепит от шеи да еще о пол так грянет, что кости трещат. Пока лежу, он остолбенеет, отступится немножко, а потом - вставать стану - он снова начнет. Помешкает да опять бить.
- Маремьяна Романовна, там у Любовь Яковлевны лампа погасла.
Придет поп со крестом в рождество да крещение, Родионов не показывается, а потом над нами смеется:
- Ну как, освятились?
В квартире Родионова часто собирались его товарищи. Соберутся и начнут петь запрещенные политические песни.
Были это не ссыльные, а ученые люди. Приехали они к нам изучать болезни оленей. В то время в оленьих стадах "сибирка" как косой косила. А эти люди хотели перебороть "сибирку".
Мой хозяин и его товарищи были ветеринарные врачи.
Помощником у Родионова был молодой парень, черноглазый, чубатый. Звали его Вася.
Родионов, когда знакомил меня с ним, подмигнул и говорит:
- А вот тебе и жених.
Сказал он в шутку, а мы всерьез полюбили друг друга. Да была я еще девчонкой, о свадьбе рано было думать.
Ко мне Родионовы относились хорошо. В первый раз я человеком себя почувствовала. Прожила я у них восемь месяцев, отпуск мне дали, и я поехала домой. Да хорошее недолго меня баловало. Вернулась я, а Родионовых скоро перевели куда-то. Уехал с ними и Вася. Мы-то думали, что встретимся, да не так все вышло.
9
Не успела я домой приехать - у нас в Голубкове как раз свадьба случилась: Семен Коротаев вторую жену брал. Мне пришлось на той свадьбе гостить. Гуляю, а не знаю, что и у нас дома сватовство идет. Вызвали со свадьбы сначала мать, потом и брата. Я пляшу, а соседка Марина похлопала меня по плечу и говорит:
- Играй, девка, да пляши, скоро у тебя плясать будем.
И подумала я, что Маринин свекор Егор сватает меня за своего сына Евгения.
Дома вижу - и правда: Егор сидит, разглаживает свою бороду. Зло меня взяло, и думаю: все равно за его сына не пойду.
Зашла я в маленькую комнатку, легла на койку да в щелку дверей и слушаю. Потом и поняла, что не за сына сватает, а за племянника из деревни Пустозерск. Его я и вовсе не знаю.
Расхваливает Егор:
- Парень смиренный да умный. Только что из солдат пришел, без печали жить Маремьяна Романовна будет. С братом у него дом пополам, придет Маремьяна - сама большая, сама маленькая, никого нет: ни свекра, ни свекровки, ни деверя, и золовки.
А мать только поддакивает:
- Ну уж тут только и жить, лучше, чем в чужих людях шататься. И в солдаты не возьмут, и в дому никто не помешает.
Вот стали спрашивать, когда за ответом прийти. Мать хотела на недельку срок продлить. А сват до утра срок выжал. Так и решили. Ночью-то и начали меня уламывать - круто да скоро, не подумали да не посоветовались. Мать свата проводила - и ко мне в горенку.
- Чего, - говорит, - раздумываешь, хороший жених сватается.
А я думала, что жениха вытребуют, хоть посмотреть на него: понравится - пойду, а нет - не пойду. Матери и говорю:
- Надо бы нам посмотреть друг дружку-то.
- Он тебя видел где-то, - говорит мать, - да и ты должна знать. Виктора-то Сазонова помнишь? Так брат ему, похожий на Виктора.
А мне как раз Виктор-то и не нравился. Да, главное, корни крепкие пустил в моем сердце Вася. Матери, конечно, я про это побоялась сказать. А она мне отрезала:
- Чего его смотреть, парень не увечный. Человек как человек. Видно; тебе не наскучило шататься по чужим людям, а мне наскучило на тебя смотреть.
Вот я тут и задумалась. Наскучило мне, ой как наскучило! И вот не знаю, не могу я решить свою судьбу. Слёз было! Я не только плакала, а в слезах плавала. А моим слезам веры не было. Брат да мать вздумали да наладили, да направили, так через их слово не переступишь. Все застращивали:
- Будешь дальше шататься - никто сватать не будет, до худого доживешь.
А я худого боялась. Ответа да слова все-таки не давала. Всю ночь мать билась со мной. Только и добилась:
- Не хочу, - говорю, - замуж, что хотите, то и делайте.
Утро наступило, сват пришел, а у нас дело не решено. Спрашивает сват мать, а ей и отказать неохота и со мной договоренности нет.
- Садись, сватушко, - приглашает мать.
- Не до сижанки мне, Дарья Ивановна. Дело не ладится, так торопиться надо.
- Круто да скоро - не споро, - унимает его мать, - садись, потолкуем.
Поломался для виду да сел сват. Вот и стала ему мать сказывать:
- Девка у меня не хочет идти.
Сват пошевелился на стуле.
- Ты, Дарья, не глупая, а по-глупому говоришь. Девичье "нет" - не отказ. Чего девки знают? Я для вас норовил, племяннику невесту нахвалил, и вам по совести так сказываю. Девка она добра, только к рукам прибрать надо.
Мать отвечает:
- Я ведь тоже так говорю. Вся беда, что вот невеста жениха еще не видала и хочет его посмотреть.
- Этого-то еще мало водится, чтобы жених на показ поехал, - отвечает сват.
Побежала мать к брату. И договорились они, чтобы отдать меня без моего согласия.
- Вставай, - говорят, - поди умойся, одумайся, да богу молиться будем.
Я не встаю. Насильно подымать стали. Посадили на койке, с койки на ноги поставили, повели за руки к умывальнику. Да и там я не столько водой лицо умывала, сколько слезами полоскала.
С той поры я будто язык потеряла. Со слёз запухли глаза, с печали закрылись уста. Пошла мать лампадку затепливать. Переодеваться я не согласилась, старое платьишко приодергали да так и к свату вывели.
Молиться стали. Помолились - руку мать свату дала. Брат рознял. Сват стал мою руку просить. А как я буду руку давать, когда она у меня не подымается. Мать учит:
- Мариша, оглядись да не стыдись, дай руку, всегда невесты руку дают.
А я себя невестой не считаю. На стул села и сижу. Сват поглядел-поглядел, стал уговаривать:
- Так будет нехорошо. Ты немножко себя переверни. Молодым в это время всегда бывает тяжело. А ты на возрасте, сама можешь понимать: живешь ты не у матери да не у отца в доме, а тут придешь - будешь мужу жена, дому хозяйка. Счастье ваше я не могу заверить, какое будет, а только на том весь век и свет стоит: молодые женятся да замуж выходят.
И мать успокоил:
- Ну, - говорит, - Дарья, у девок в это время всегда рот завязан, все отводят молчанкой да поклонами. У нас старики прежде говаривали: девка молчит - значит, замуж хочет.
Мать чаю налила. Садит меня со сватом вместе. А я не сажусь, отошла в уголок. Мать платок положила на поднос и сует мне в руки.
- Поди, - говорит, - подойти к столу, поклонись да поднеси платок.
А этот платок - первая приметка от невесты, что она согласна замуж идти. Я не иду.
- Богу, - говорю, - не молилась, руку не давала и платок не дарю.
Рассердилась мать:
- У тебя все не как у добрых людей водится.
Пошла с платком сама, а я ушла в горенку, на кровать пала и опять плачу.
Подарила мать платок. Сват ворчит:
- Ну, Дарья Ивановна, как-никак, а невеста горда.
Стали они чай пить да договариваться, дело на свадьбу уже похоже.
В четверг "приказали", а в воскресенье уж и свадьбу играли. Тут вся моя и гостьба была у родной матери.
Сват уехал, а брат лошадь у отчима взял, запряг, меня на сани посадил и повез ко крестной - на свадьбу звать.
Приехала я к ней в Каменку, а она встречает:
- Что, Мариша, незвана да неждана приехала? Видно, большая нужда загнала?
Брат и стал сказывать:
- Свадьба у нас заводится. Замуж отдавать приказали. Растрясайся, сватья, тебя на свадьбу звать приехали.
Чаю напились, пообедали, опять чаю попили, посидели. Собрались девушки от Василья Петровича, где я раньше жила, и меня, невесту, опевать начали:
Много-много у сыра дуба
Много листья, много паветья...**
Всплакнула тут я, рассказала, как отдают меня. И люди посудачили:
- Этак-то кинуть да бросить свое дитя вроде и неловко. Еще не годы засидела, не лавки просидела. Бывает, что и просиживает девка, да этак не делают, чтобы друг дружку не знать да не видать.
А Фелицата, у которой жила моя крестная, знала жениха. Вздохнула она и говорит:
- Была бы я матерью, так, пожалуй, не согласилась бы за такого отдать.
Погостила я день, брат домой увез. Мне подарков надарили: рубаху из тика меленькими полосочками, на платье фланели, шаль, наколку бархатную, а на наколку косынку из тюля, фаншон у нас называется.
10
Домой приехали в пятницу, там пекут-варят, пир готовят. Свадьбу скороделкой делали, так все бегом да кругом, за рукавец да и под венец.
В субботу днем девок пораньше собрали. У меня ничего не было справлено, так девки невесте шили, стирали да сушили.
Когда невеста идет ладом да по-людски, должна она своими руками жениху две рубахи сшить: одну после венца утром дать, а другую - после первой бани. Только мать видит, что я в то время не швея, и послала брата в Оксино за готовыми рубахами. Купил он одну красную сатиновую, а другую коричневую, обе вышитые шелком.
Вечером начали девишник делать. Матери хотелось, чтобы свадьба была не хуже, чем у людей. Братья в ту пору зарабатывали свои деньги, да отчим помог, вот свадьбу и провели по-настоящему. Мяса да рыбы свои были, студени да масла - тоже, пива наварили водки накупили, конфет да пряников припасли. Столы ломились от печенья и соленья - всего было. А мне поперек горла все вставало. Сидела я, рта не открывала и никакой крошечки на свадьбе в рот не положила.
Собрались девушки к нам в дом, началось благословенье. У матери для этого и хлеб припасен и все приготовлено. Принесла она в горницу оленью шкуру и разостлала ее среди пола. Потом меня за плечо подталкивает:
- Вставай, - говорит, - на шкуру.
Встала я, поклонилась матери в ноги. Прослезилась мать, благословляет, а руки трясутся. Плотно ложится благословенный хлеб с иконой на мой затылок, на спину и плечи.
- Со Христом, с божьей милостью. Божья милость, мое родительское благословенье. Как почитала меня, так почитай и мужа, богу не на грех, людям не на смех.
Я креплюсь, а мать не удержалась - первая упала на стол плашмя и запричитала:
Рожоно ты мое дитятко,
Бессчастна да бесталанна.
Не от радости я тебя кидаю,
Не от охотушки отдаю;
По чужим ты людям шатаешься,
По рабам ли да по холопам.
Беззащитна ты, бесприютна,
Не сердись ты да не гневайся,
Рожоно ты мое дитятко.
Оплакала мать, только тогда посадила меня на кухне, в простенок между двух окон. Тут и я начала плакать, матери пеняться да досаду выплакивать:
Уж ты, свет моя осударыня,
Уж ты кинула меня, бросила
Из жарка пламя во палюч огонь,
Из больша горя - во кручинушку.
Пригласила я родню и девушек за столы:
- Просим милости - не всех поименно, а всех заедино чаю пить, хлеба-соли кушать.
Усадила я всех по порядку: которые побольше дружились - те поближе, которые меньше - те дальше.
А родня сидит ниже девушек. Только сватью ниже не посадишь, та рядом сидит.
Первым делом девушки запели:
В сентябре во первом месяце,
При девичьем большом вечере...
Началось угощенье. Мать подносила чай, пряники, конфеты, пироги, а я вставала и кланялась всем:
- Кушайте, гости честны, красны девушки, не посудите - не подивите.
После чая до ужина девки играли, плясали. За ужином снова опевали мою девью жизнь:
Одна ночка - с тобой ночевать...
Тут уж мне вовсе тошно было. Девкам петь легко, гостить весело, одна невеста только как на смерть собирается.
Все подружки переночевали у меня. Долго разговаривала я с ними, а все-таки на какой-то час уснула. Плач хуже хмеля долит: хоть сон-то и нездоровый, а все же сон.
Утром девушки стали баню топить. Истопили да приготовили и стали меня в баню звать. Все собрались, пришли в избу, огляделись-осмотрелись, поклонились и запели:
Просим милости в парну баенку,
Ты, девица да душа красная,
Ты невеста да зарученная,
Как княгиня да первобрачная,
Маремьяна да свет Романовна.
Парна баенка тебе принатоплена,
Ключева вода принагретая,
Тазы медные приначищены.
Просим милости в парну баенку.
Еще раз поклонились девушки, а я ответ держу:
Уж вы, свет мои белы лебеди,
Белы лебеди да красны девушки,
Задушевные мои подружечки,
Мы пойдемте да в парну баенку,
Приумойте меня, младу-кручинну,
Уж вы смойте да, белы лебеди,
С белой груди воздыханьице,
С ретива сердца печаль-горюшко,
Со бела лица горючи слезы...
Тут сдала я свою девью красоту матери: заплела я себе косу накрепко, вправила в нее шелковую красную ленту, накинула на плечи платок и запричитала матери:
Ты сними с меня волю привольную,
Ты сними с меня девью красоту,
Ты положь ее в крепки ящики,
Ты замкни ее во туги замки...
Подошла мать и сняла с моих плеч платок. Крепко я его держала, а мать на своем настояла. По избе шепот пошел:
- Красоту сняли.
Снова стала я теперь пенять да выговаривать своей матери в плаче.
А мать отвечала мне таким же плачем.
Попросила я своих подружечек:
Расплетите мою русу косыньку,
Разведите мою девью красоту
По единому вы по рядышку,
По едину да русу волосу,
Вы разложьте мою трубчату косу
По могучим да моим плечикам.
Расплели мне девушки русу косу и повели в баню. Идут впереди, дорогу вениками метут. Пришли - веники на крышу побросали, один только оставили на обратный путь - дорогу заметать. Раздели меня в бане, вымыли, домой привели. Поблагодарила я девушек за парну баенку, за ключеву воду, за шелков веничек, за тазы медные. Сказала им, что смыли они с моей груди воздыханьице, с ретива сердца - печаль-горюшко, с бела лица - горючи слезы. А только сказала неверно...
11
Сходили девушки домой, переоделись и опять пришли. Только у них в это время и работы, что со свадьбой справляться. Каждая принесла мне по подарку, у нас зовут "принос". Подойдет, поздоровается, поцелует и подарит кофточку ли, платок ли, тарелку, чайную чашку, пару ложек, денег - кто что может.
Сели девушки за стол, чай пьют да меня опевают:
Что во светлой во светлице,
Во столовой новой горнице
Тут спала красна девица
Что невеста зарученная,
Маремьяна Романовна.
Разбудившись от крепкого сна,
Обвела очми по горнице,
Она узрела-увидела
Своего брата родимого,
Она просила-упрашивала,
Она молила-умаливала:
- Засеки, братец, засеку
От востока до запада,
Что от матушки сырой земли
До ходячего облака,
Не проходили б люди добрые,
Не пробегали бы кони быстрые...
Так в песне поется... Но не могла я умолить. Сколько я ни плакала мне не верили. Никакой не засекли засеки, а еще разгородили. И показалось мне, что будто шутя эту свадьбу делают, как игру играют. Думалось мне: поиграют-поиграют да и бросят. Было мне в ту пору еще шестнадцать лет. Жениха я не видала. Вот, думаю, как увижу да не понравится - и вся свадьба ничем кончится.
Отпили девушки чай - играть начали. Попляшут под гармошку да попоют. А песни все попадались такие, будто только для меня и сложены. Моему сердцу от них больно было.
Не на улице дождь поливает
В Голубкове у нас девок убывает,
Что молодушек у нас прибывает.
Уж я батюшку просила,
Уж я свету родному говорила:
- Не отдай меня, батюшка, замуж,
Ты не зарься на высокие хоромы:
Не с хоромами жить - с человеком.
После игры начался родительский обед. Столы составили. Пришли девушки и вся моя родня, уселись, стали пить да есть, угощаться.
Родительский обед не успели отвести, а уж надо готовиться к женихову столу. Старую посуду убирают, моют, снова уставляют, чтобы столы не голые стояли. Вскоре заслышались колокольцы - "женихи" приехали. Опять у меня помутилось в глазах, полились горючи слезы. Опять заплакала, запричитала.
Уж дважды приходил сват.
- У нас был товар закуплен. Как бы нам дорядиться да договориться, да к рукам прибрать?
Дважды его отсылали обратно:
- Не пора еще, Егор Иванович, не время. Пока товар наш, так и дело наше.
На третий раз Егор пристал и попросил:
- Хочу я свою должность дружкам передать. Они помоложе и на ногу полегче. Им - в науку, а мне - в замену.
Мать с родней согласились. Вот Егор привел дружек и передал матери:
- Вот вам легкая замена, скорая посылка. Встречайте да принимайте, как меня встречали да принимали.
И дружки раза два сходили к нам.
- Нельзя ли нам с князем поездом прийти? Наш молодой князь Федор Михайлович соскучился по молодой княгине Маремьяне Романовне.
Согласилась родня:
- Просим милости с князем молодым, со всеми любящими, с гостями да с гостьями.
Пришли женихи. Меня пытались закрывать платком, чтобы я узнала, какой характер будет у моего мужа. Если он сердито платок стащит, то, значит, будет драчливый да взыскательный.
Только я не согласилась. Говорю:
- Не видала я его, так хочу хоть в дверях посмотреть: человек или собака - какой он есть.
Так и не закрыли меня. Я во дверь большие глаза направила. Тысяцким у жениха был брат его Виктор, того я узнала. И знаю еще, что за тысяцким жених должен пойти. Тут его в первый раз я увидела. Сразу он мне не понравился: какой-то темный да грубый, лицо злое. Да к тому же вместо меня он начал сватью целовать, ошибся. Сватьей была моя невестка, брата Константина жена, немного меня постарше. Все закричали:
- Не та, не та ведь невеста!
Тогда уж он подошел ко мне. А бабы все заметили, судачат:
- Не будет житья.
Я и так не бела, да еще почернела, черней закопченного потолка стала. Во весь вечер ни на кого не гляжу и никого не вижу. Все пьют да едят, а я ни к чему не притронулась. Жених за все время мне слова не сказал. "Горько" закричат, сластить целованием надо, а я застыла, и целует жених ровно не губы, а доску.
Бабы шепчут:
- Чего ты такая-то, сиди ты посветлей да повеселей.
- Над чем буду светлеть-то? - говорю.
Сижу да и думаю: "Не поеду под венец, развалю дело".
Ночь отсидели, гости ушли, а я сразу начала реветь. До того доревелась, что сама себя не стала знать. И на улицу выводили меня, и водой отливали.
- Схлынуть ей, - говорят, - надо. Много ревела, так отойти не может.
А я ничего уже не слышу, обмерла. Прибежал брат Константин, схватил в охапку, уложил на кровать и выговаривает матери да брату:
- Заели, - говорит, - человека. Я побегу, откажу.
Побранились они, а той порой уж дружки подходят, про невесту спрашивают:
- Жива ли, здорова ли наша княгиня, спрашивает князь молодой.
- Какое жива! - огрызнулся Константин. - Уж гроб начинаем делать.
Брат Алексей и перо мне в нос пихал и нашатырный спирт совал, готов его в рот налить, чтобы только в чуство меня привести. Очнулась я - кровь носом пошла. Потом начало меня трясти. Женихова родня, свадебщики уже думали, что все дело распалось.
Когда в сознанье пришла да смогла сидеть - надо бы мне последний раз красоту сдавать, косу расплетать. А мать видит, что нельзя мне больше плакать. Шепнула, чтобы запрягли да подъезжали за невестой.
Я и сейчас понять не могу, что со мной было в то время: вся ослабла я и слова против не сказала. Меня одевают, и уже малицу надели, а я стою как пень какой. Бабы да девки там дожидают, думают - выйду, буду красоту сдавать да косу расплетать.
Вдруг и жених подъехал к крыльцу. Выводят меня из горницы прямо в малице. Бабы ворчат:
- Ждали, ждали, а она и красоту сдавать не будет. Коса-то у ней хоть расплетена ли?
Спохватились только тогда. Мать не то брат Алексей на ходу расплели мне косу, да и то не всю, сунули под малицу - да и за стол, благословлять. Поставили рядом с женихом, угостили его с дружками пивом да водкой, благословили и в сани повели. Невесте надо за собой скатерть тянуть: по примете, девок замуж волочить. Какое тут! Сама-то я не хочу замуж идти, а не то что девок за собой тащить.
Посадили в сани и поехали к венцу. Приехали в Пустозерск поздно вечером. В церковь завели, в сторожке платье подвенчальное надели. Тут у меня больше надежды не стало.
Поп Николай прослышал, что меня насильно отдают, дважды приходил в сторожку, спрашивал:
- Невеста, я слышал, что тебя насильно отдают. Если так, то я венчать не буду.
А мне какой-то дьявол шепнул в ухо: "Куда я теперь денусь? Ведь меня за двадцать верст увезли, как я пешком-то? Ведь все равно догонят".
Я и ответила попу, как комар, чуть слышно:
- Нет.
Начался венец. Людей я никого не видела. Только дьячка Маркела приметила, да и то одну голову с длинными волосами. Под венцом стою - вся дрожу, и мерещится мне, что скоро я упаду. Вот и падаю, падаю, а сама все еще на ногах стою. Венец все равно как давит к земле. Где-то далеко, слышу, поют, а мне мерещится, что кто-то плачет, кто-то поет одну и ту же песню:
Вытри слезы, взвеселися, девка, с нами,
От печали забавляйся ты играми.
А мне самой хотелось подтянуть, закричать изо всей силы:
Будьте вы жалостливы, люди,
Вырвите сердце из груди.
Был у нас в то время такой обычай: когда поп спрашивает жениха: "Не обещался ли другую взять?", в это время могла подойти любая девушка, которой он обещался, встать в "подножки" жениху с невестой, на коврик. И тогда, по обычаю, поп невесту отправлял домой, а жениха венчал с той, которой он обещался.
Но ко мне не пришла замена. Обвенчали, а я подумала: "Видно, бог судил".
В дом мужа привезли меня уже к ночи. Приехали, да и за стол. Подоспела к тому времени и мать. Глянула на меня и едва своей признала.
- Ровно тебя обменили, - говорила она. - Сама на себя непохожа.
С дороги да с перепою первый день свадьбы у жениха, "приводный стол", редко бывает веселым. А тут и вовсе пир был не пир, а гостьба - не гостьба, вроде как у покойника сидели. Молодые невеселые, так и гостям какое веселье. Гости понимали, что мне стыдно да тошно: какой я человек-то была - ребенок, шестнадцати лет. И ни рюмку выпить, ни светлей смотреть не неволили.
Вечером молодой и допьяна напился. А пьяный-то он характерный, дикий был.
Брат его знает это и уговаривает:
- Держись, Федор, не пей, добра не будет.
В первую же ночь он свой характер и выказал. За мое упрямство дважды пряжкой одернул и драться лез, ноги вязал. Та ночь вся в слезах прошла, только никто не видел да не слышал, будто и все ладно. Утром родителям надо, чтобы молодые веселые шли умываться, а я слезами умываюсь. Муж уговаривает:
- Пойдешь такая темная, сама на себя бесчестье накличешь.
Пошли умываться, переоделись. Я мужу рубаху с поясом подарила. А потом пошла я мужнюю родню чаем поить. Это называется "молодкин чай".
12
Три дня шла свадьба. Стали все разъезжаться, а мне надо остаться одной, горе мыкать. Уехали - стала я думать, как мне держать себя, чтобы люди не сказали, что у молодки не светла взгляда, ни ласкова разговора. Вот днем-то я немножко держусь: где пошучу, где с людьми поговорю, где и мужу слово скажу. Деверь посмеивается:
- У нас молодка-то стала разживаться.
А ночь придет, на меня и болезнь найдет: завздыхаю и спать не могу, сама не своя делаюсь.
Два года так и прожили. Муж выпивал и в карты играл, с первого дня драться начал. Как-то пришел вовсе пьяный да стал меня за вином посылать. Лавка закрыта была. Обошла я трех соседей, добыла ему вино. Выпил еще, начал капризничать:
- Днем ты хороша, а ночью худа. Ты упряма, а сегодня я над тобой поупрямлюсь. Зови меня спать ложиться, а то не лягу.
Неохота мне лишних побоев принимать, стала кланяться в ноги, как велел:
- Федор Михайлович, пойдем спать. Был день, стала ночь. Сами ляжем спать, и людям надо покой давать.
А он куражится да ломается. Накланялась я, навеличалась, а легли - он меня с койки кулаками столкнул. Раза три я так падала. А потом деверь, у которого мы жили, пожалел меня:
- Ты, молодка, плюнь на него. Зайди на печь да и спи.
Я и ушла, на печь легла. С тех пор я умней стала.
Звала да звала мать - поехали к матери в гости. Девки собрались, играть стали. Меня зовут. Ребята приглашают. Сперва я не иду, а спрашивать мужа неохота. А он захмелел. Брат Алеша зовет, мужа просит, чтобы отпустил.
- У ней, - отвечает, - свой язык есть.
Прошло сколько ли времени, муж прямо за столом уснул. Тогда я и пошла поиграть.
А тут сидел Егор Иванович, который меня высватал. Вот ему и не понравилось, что я без спроса от мужа плясать пошла. Ворчит:
- У нас прежде молодки так не делали. И родители не должны потакать.
- По полу прошлась, так чего будет? - говорит мать.
А той порой муж и проснулся. Сват Егор и напевает племяннику:
- Федька, воли не давай женке. Наша бы пора была, так она бы шелкова была.
А сам кулак о кулак хлопает. А тому, пьяному, много не надо. Соскочил, подбежал ко мне и кулаком ударил. Вина-то ведь была не маленькая - по полу прошла. А потом схватил меня за волосы, таскать начал. Тут брат Константин не вытерпел, оторвал его от меня.
- Если хошь добра - садись, а не то свяжу.
Вот они оба и заскандалили. Ушел муж к дяде, лошадь запряг, да меня и оставил, уехал в Пустозерск. На другой день брат отвез меня туда же. Муж сидит трезвый. С братом говорит, а со мной не говорит. Брат с лавки встал, пошел к лошади да и уехал. Я осталась с ним одна. Деверь с невесткой уехали на озеро рыбу ловить. Двое-надвое с мужем - хоть задуши меня, так заступиться некому.
Взял муж веревку, свернул ее вдвое и начал меня терзать. Петлей хватит кругом руки - сразу кровяная веревка на коже появится, запечется тут, как печать приложил. Хотела вон я убежать. Выскочила из кухни, а он опередил, поймал, двери все заложил и снова за бой взялся. Я уж по-всякому просила, чтоб не бил: и в ноги кланялась, и на шею вешалась - ничего не помогало. Отцепит от шеи да еще о пол так грянет, что кости трещат. Пока лежу, он остолбенеет, отступится немножко, а потом - вставать стану - он снова начнет. Помешкает да опять бить.