Голубкова Маремьяна. Мать Печора (Трилогия)

   - Погоди, сейчас ребята подойдут.
   Зашли на угор наши молодцы, от сна запухли, комарами в кровь разъедены. Как увидел Саша рыбу, руками всплеснул.
   - Батюшки! Вот чудище-то! Бревно!..
   - Бери, Романовна, - говорит Леонтьев. - Старик, почем рыба-то?
   - Да два-то рубля за кило не дорого будет? - спрашивает он.
   Набрали мы рыбы. Старик разговорился:
   - В Русаках я, вверху Печоры, вырос. И сев засевал и пожни чистил. Пожни с кочками, с лесом, с кореньем. Лес высеку своими руками, клочье вырежу, коренье выдеру. Хозяин был крут человек, работать неволил. Поля у него сырые, корень растет. А я корень дотла вывел, землю глубоко пахал, в дождь не пахал, не боронил. Дак урожай сам-десят хозяин снял. Разжился он. А потом раскулачили его соседи. И не жалко. Больно лют, да крут, да жаден был.
   Расплатился Леонтьев, и Митрий пошел в свой чум, на ногу легкий, поворотливый.
   - К нам со старухой заходите, внуковья, - говорит он нам на прощание.
   В тот же день пошли мы все вместе в чум Большого Носа. Чум у него большой, просторный, чистый. А семья - всего трое: он с женой да внучка.
   - А внучка за морошкой ушла, - говорит жена Большого Носа, Степанида.
   Степанида Митрию под пару: немалая собой, с виду дородная, по речи степенная, по обхождению приветливая. Оба со стариком рады-радешеньки свежим людям, не знают, чем угощать, чем потчевать. Степанида только что хлебы испекла, угощает нас рыбой всех сортов да чаем с мягким хлебом и все время одно слово твердит:
   - Не обессудьте...
   Оглядела я чум, вижу - в клетках прыгают криуки и кричат: "Крив-крив-крив..."
   - Чего ты, Митрий, их запер? - спрашиваю.
   А тот подходит ко клеткам и открывает их. Выскочили птички, попрыгали по чуму, крошек поклевали - да и на улицу.
   - Чего ты их выпустил? - спрашиваю.
   - Придут! Они свой дом знают. В чуме-то и без клетки живут, да вот от этого злодея берегу, - и показывает на большущего лохматого кота. Сибирской, - говорит, - породы, злодей. До птицы лют, уток лавливал, гуся давливал, у кречета из гнезда яйца воровал, никакой собаки в чум не пустит.
   Кот был в самом деле страшный, встретишь такого в тундре - стороной обойдешь. Митрий говорил, что кот месяцами пропадает в тундре, за мышами и за птичками охотится...
   Митрий и курил, и нюхал, и табак за щеку клал. Степанида только нюхала табак. Вот набьют они свои немаленькие носы, Митрий и заведет речь:
   - Сын-то Иван в колхозе робит. Прошлый год ему премию дали, в Архангельск гостевать посылали. Младший сын Петрован на войну пошел. Вот я нонче один на все стороны: вот сетки тряси да вот дрова секи, да вот за грибами, да вот за ягодами, да вот туда-сюда. Старуха здоровьишком-то вовсе расшаталась. Говорю: "Всем болям не уверишь, которую и мимо обойти можно". А она - сегодня то, завтра другое болит... Как старая хоромина, скоро рассыплется, а там певунчики поют, ревунчики ревут, сухо дерево несут, занесут его в ухаб - не вынесут никак. Развяжет мене руки - на молодой женюсь. Дай-ка закурить, внучка.
   Угощает его Ия Николаевна папиросами и спрашивает:
   - А сколько тебе лет, дедушка?
   - Девяносто пять годов, внучка. Бросовый человек...
   - Рассказал бы, старик, как жил ты! - допытывается Леонтьев.
   - Век долог, всячины полон, где тут рассказать. Девяносто пять годов живу - вина не пивал и не то что под судом, во свидетелях не бывал. Отец говаривал: "Чужое не бери, свое не оставляй - вот твой прямой закон". И еще говорил: "Мозгами пошире захватывай. С одной стороны кол не теши: не только про себя думай. Кому можешь, добро твори. Соседу добра не сделаешь - себе добра не сделаешь". Слушал я отца, и как по торной дороге шел...
   Перед самой полуночью зову я Сашу и Леонтьева прогуляться.
   - Вы, - говорю, - теперь поменьше спите: скоро круглое солнышко кончится, и сейчас оно к земле припадет. Скоро опять придут две сестры: утренняя заря - Марья да вечерняя - Дарья. Морошка вызрела - солнышко о полуночь с землей целуется.
   Пошли мы на лужок у самого берега Сядей-Ю, выше чума Большого Носа. Саша уже привык к таким прогулкам и просит:
   - Начинай, Романовна, лекцию.
   - Сегодня, - говорю, - расскажу я тебе про наши травы, которые есть можно. Вот ты ходишь, охотничаешь, а, не приведи бог, заблудишься, без пути зайдешь, - ты ж среди пира с голоду ноги протянешь. Ну ладно, ягоды наши ты теперь знаешь: я тебе и рассказывала и показывала. А знаешь ли ты, что дорожного человека тундра летом одними травами прокормить может?
   - Летом и комар бывает сыт, - поддакивает мне Леонтьев.
   - Вот, - говорю я Саше, - в тундре цинга человека берет. А если ты почаще будешь жевать вот эту травку, цинга тебя не тронет.
   И показываю ему на траву дикого лука. Против домашнего лука он пониже и потоньше, а пользы в нем не меньше.
   - А это вот, - показываю, - у нас зовут кислушки, а у вас в Москве щавель, его ты должен раньше знать. Он от цинги тоже первая подмога. А это борщовки - из них, как и из кислушек, можно борщ варить, да и так они вкусные.
   А борщовки нам сами в руки просятся. Стоят они, высокие, нам до колен, толстые, как большой перст, прямые, как веретена. Лист у борщовки лапчатый, по краешкам зубчиками вырезан, шершавый, как иголочками покрыт. А наверху у него широкий белый цвет зонтиком раскинулся.
   Срываю я пару борщовок и учу Сашу есть.
   - Вот видишь, - говорю, - едят у борщовок не лист и не цвет, а стебель.
   Облупила я со стебля кожицу полосками, даю Саше самое сердечко стебля.
   А тот ест да хвалит.
   - Что мяконько да сладенько, то каждому миленько, - смеюсь я. Только не каждый до него добраться может. Вот и тебе мало показать, а еще, наверное, расчавкать да в рот положить надо.
   Показала я ему пучки, - в иных местах их еще дуделицами зовут: во всем на борщовки похожи, только стебель у них суставами скреплен, кожа красная, крепкая и горькая, а лист совсем гладкий. Очистил Саша одну пучку и откусить не может.
   - Как дерево, - говорит, - и горькая.
   - Мягонько да сладенько, - говорю, - только в молодости бывает. А в эту пору из пучек ребята у нас только дудки да свистульки делают. А еще по этим пучкам старики у нас лето примечают: коли в суставе, в самой середине, есть дырка - лето будет дождливое.
   Показала я Саше семена вязеля-травы; они на горох похожи и в таких же пирожках живут. Показала на ближнем болоте траву белоголовку с мохнатой шерстистой шапочкой на вершинке. Показала молодые побеги на иве: их без кожицы тоже едят. Все, что знала, показала.
   - Теперь, - говорю Саше, - можешь ты и без ружья пропитаться.
   На обратном пути мы набрели в кустах на выводок чирака. Хотела я одного в руки взять, да и самец и матка стали биться со мной. Маленькие они, как и зуйки-побережники, а шуму да крику подняли, как стая чаек на морском берегу. Носятся они надо мной вверх да вниз и кричат так, что их крик сквозь уши идет:
   "Чир-р-р, чир-р-р!"
   А я, как малая, дразню их по-деревенски:
   - У чирака яйца украли, сорок детей разорили...
   И когда только они меня с разлету дважды в темя стукнули так, что в голове запело, бросила я свою забаву и отступилась.
   Испекла я мягких белых хлебцев, выбросила плесневелый, старый хлеб, просушила подмоченные сухари, отсырелую крупу.
   Леонтьев и Саша мастерили на берегу плот из нарт. Разобрали они нарты бережно, чтобы потом на Сарамбае сложить можно было. Из полозьев, копыльев, досок от настилов, на которых сидят, связали они какой-то несуразный плот.
   А когда его сколотили, он двоих еще кое-как и держит, а третий ступит - ко дну идет. Пришлось потом на берег тащить.
   - На что же все мы погрузимся? - спрашиваем мы друг друга.
   Лодка едва могла поднять груз с одним человеком, а людям некуда и садиться.
   К той беде еще одна пришла: чуть не на половину нашего маленького стада копытка напала. Ноги у оленей распухли, на опухолях ранки показались. Помочь мы ничем не могли - никакого верного лекарства от копытки не знаем.
   Петря ходил от оленя к оленю и тяжело вздыхал. Приходит он как-то к Ие Николаевне:
   - Смольная вода нужна.
   И объяснил, что в своем колхозе он этим лекарством не раз копыточных оленей вылечивал. Смольную воду мы взяли, чтобы мочить в ней тобоки, тогда они в болотах не промокают. Отдала начальница Петре всю смольную воду.
   - Только лечи, - говорит.
   А лето красное катилось, как на колесах. Золотые деньки для работы проходили у нас в пути да в стоянках, далеко от Сарамбая. И присоветовал начальнице Леонтьев за любую цену купить у Большого Носа лодку и без оглядки ехать и ехать, а Петрю оставить с оленями.
   11
   Наградил нас Большой Нос такой лодкой, что песок и тот в ней не держится. Годов этой лодке, пожалуй, не меньше, чем самому хозяину.
   Конопатили ее два дня, позатыкали большое дырье и начали грузиться. Груз в нее клали с выбором - все, что не мокнет: ящики с консервами, веревки, палатку, бидон с керосином, посуду, а сверху - меховую одежду и спальные мешки. Все остальное влезло в новую воркутинскую лодку.
   Начальница наша собрала нас всех и по-хозяйски заговорила:
   - Зубатого, - говорит, - ждать с оленями больше нельзя. Времени у нас в обрез, а работа еще не начиналась. Поэтому, - говорит, - мы оленей оставляем здесь с Петрей, а сами едем на лодках.
   И наказывает Петре оленей стеречь да беречь, больных лечить, а как олени болеть перестанут да отдохнут - приезжать вместе с Михайлой на Сарамбай. А нам говорит:
   - Путь нас ждет нелегкий. А уж раз мы на него решились, надо его одолеть. Любому из нас порой трудновато придется. Ну, да на то мы и большевики, чтобы трудностей не бояться и дела не страшиться. На фронте потяжелей, а люди советские уже три года эту тяжесть на своих плечах несут. А коли понадобится, так и еще три года вынесут, а на своем поставят.
   Провожать нас вышли всеми семьями из обоих чумов. Большой Нос свою старуху Степаниду на берег вытащил. Внучка его принесла нам морошки. Пришел и Федор Лаптандер - хозяин другого чума, тоже с женой и со своим парнем. Петря стоит невеселый, темный.
   Распростились они с нами, жмут нам руки.
   - Комар-то вас заест, - говорит Большой Нос. - Девяносто пять годов на свете живу, а такого комара не видал.
   - Вода сухая, - говорит Федор Лаптандер, - беда, намаетесь.
   Митриеву лодку повел Леонтьев, а воркутинскую - Саша. Обе лодки сидели в воде грузно, вровень с бортами.
   - Что ж, - говорю, - нам с тобой, Ия Николаевна, видно, до самого моря бережничать придется.
   И пошли мы с ней тем же правым берегом, на котором стояли. Помахали нам ненцы руками, платками, шапками да скоро и из глаз потерялись.
   С первого шага не повезло ребятам - река пошла мелистая да каменистая. Пришлось Саше с Леонтьевым бурлачить, через мели да пески лодки волоком волочить. А оба они с больными, поврежденными на фронте руками, у обоих кости ломаны.
   Вот они с лодками маются, а мы их на берегу ждем. Видим мы, как берутся они с двух сторон за уключины лодки и тянут, до самой воды нагибаются. Одну лодку протянут - за другой пойдут. Через одну мель лодки переволокут - другая на виду. Подплывут с куриный шаг и снова на мель ткнутся.
   Вылезают оба и опять бурлачат. Волочат лодки то к одному берегу, то к другому, все ищут, как рыба, где поглубже.
   Пока они мыски да носки объезжают, мы с Ией Николаевной напрямую через мыс пересунемся и ждем своих бурлаков по часу. Другой раз сидим-сидим, над костерком от комара хоронимся, а надоест ждать навстречу пойдем. Найдем их, видим где-нибудь в прилуке, в кривом завороте они на мелях сапоги полощут. Подойдем к ним с берега - ноги не замочим - и тоже в лодки впрягаемся: видим, что бурлаков наших работа скоро вымотает.
   Раз-два помогли, чуем - и у нас хребты заныли. А время уж вечером запахло.
   - Давай, ребята, остановимся здесь, - скомандовала начальница.
   Второй раз просить не заставили, приткнулись к берегу ребята.
   Леонтьев говорит:
   - Разгружать лодки надо, а то затонуть могут.
   Разгрузили мы обе лодки, поставили палатку, готовим обед. Берег, на котором мы остановились, порос травой по колено. Хожу я вокруг, дровца в траве выискиваю и вижу, что кто-то совсем недавно здесь прошел по траве: чьими-то шагами она примята. Раздвинула я негустые стебелинки и кричу своим:
   - Смотрите-ко идите: медведь прошел.
   Пришли, посмотрели - след свежий: большая голая лапа, и каждый коготь на каждом пальце видно.
   Наутро бурлаки подняться не могут, не разогнут спину.
   - Ничего, втянемся, - говорит Леонтьев.
   Глядя на него, и Саша поднимается.
   Второй день выпал им тяжелее первого. Река вся пошла прилуками, и мели везде, курица вброд перейдет.
   А ребята наши не сдаются.
   Вот мы с начальницей опять бережничаем, а они с мелями воюют. Заманило их в какой-то закурок, заехали они туда версты на две, а выход-то песком пересыпало. Вот и помаялись они на этой кошке: до середки ее лодку протащили, а дальше - вперед не идет и назад силы нет. Думали-думали Леонтьев говорит:
   - Копать, Сашка, надо. Канаву под носом выкопаем - лодка легче пойдет.
   Взяли ребята лопаты и копают песок. Выкопают с метр, который-нибудь и поет:
   Мы не карбас тянем, лодку,
   Даст начальница на водку.
   Эй, дубинуша, ухнем!
   Эй, зеленая, сама пойдет!
   Иде-е-ет...
   Глядишь, лодка на метр подвинулась. Еще прокопают да еще покрикивают:
   - Раз-два - взяли... Раз-два - сильно...
   Из закурка выбрались на вольную воду - тоже немногим слаще. Где поглубже, там веслом толкаются, а мель подойдет - опять волокут. А за лопаты все чаще берутся.
   Два дня проехали лодки по песку с лопатой вместо паруса.
   - Километров сорок отъехали, - говорит Саша.
   А мне с берега виднее.
   - Иди-ка, - говорю, - Сашенька, сюда.
   Вышел он, а я назад показываю.
   - Тебе, - говорю, - эти чумы не знакомы?
   Верстах в четырех от нас стояли чумы Большого Носа и Федора Лаптандера. По реке мы много напетляли, а прямо-то только на четыре версты отошли.
   Саша чуть не взвыл.
   - Я, - говорит, - боялся, как бы Сарамбай нам не проехать да в море не выплыть...
   Каждый день приносил нам новые мели, и думали мы, что не выбиться нам на глубокую, вольную воду. Редко-редко подхватывал лодки какой-нибудь порожек и выносил их на такие же пески, с каких подхватывал.
   Нам с начальницей по берегам иногда кое-что и кроме морошки попадалось. В одном месте на песчаных извилистых берегах нашли мы каменный уголь. Он выходил прямо наверх небольшими пластиками и наверху рассыпался на комки, а кругом их по песку развеяна ветром черная угольная пыль. Покопались мы в этих местах. Начальница все записала, образцы угля с разной глубины взяла, в мешочки уложила. И опять дальше поехали.
   В другом месте наткнулись мы на старые избы. Стояли они на высоком берегу. Нашли мы там капканы ржавые, печки чугунные, фанеру и какие-то части от радио.
   Сделали мы тут привал. Решили мы, что это какая-то экспедиция здесь жила. Захватили мы сколько-то капканов на гусей, фанеру и немножко вара от батарей - лодки заливать.
   Много муки бурлаки наши приняли, пока доехали мы до устья Нямды. Перед самым устьем она берет в себя другую речку - Хэй-Ягу, и от устья видно, как идут они обе и стыкаются перед Коротайкой в развилку.
   И опять мы шли, и опять воевали с мелями, пока наши работники оба не свалились: у Леонтьева спина отказала, у Саши рука.
   А Ия Николаевна не унывает, храбрится.
   - Теперь, - говорит, - наша с тобой очередь, Романовна, реку копать.
   - Много ли мы, - говорю, - с тобой накопаем? Такие мужики сдали, как уж нам на силу надеяться! Тут, - говорю, - надо нам, как в сказке, Ум-разум кликать: не поможет ли он?
   Часть третья
   В РОЗЫСКАХ ЗАВЕТНОГО КЛАДА
   1
   Ум-разум что-то худо нас слушал и лениво службу служил, не так, как в моей сказке про стрельца-молодца.
   Сколько ни бились Леонтьев с Сашей, сколько ни мучились, а лодку на плечах не унесешь. Совсем измотались наши работяги, на самих себя не похожи стали. На стоянках в палатке теперь было тихо. Приуныли мы все, ни смеху, ни сказок, ни веселых разговоров.
   Саша все чаще стал за руку хвататься. Леонтьева скрючило; как старый старик он ходил, спины не разгибал. Начальница запечалилась: на команду хворь напала, тут и капитану не до веселья. И у меня язык к темени прильнул; что ни делаю, а во все плечи вздыхаю.
   И говорю:
   - Худ муж помрет, так и добра жена по миру пойдет.
   Спрашивает Леонтьев:
   - К чему это твоя присказка?
   - А к тому, что мозгами нам надо шевелить. Ум-разум не поможет, так, видно, одной силой нам не взять.
   - У меня Ум-разум вовсе от рук отбился, - жалуется Саша, - я ему говорю: "Помогай", - а он, как в насмешку, одно твердит: "Поставь лодку на колеса: где мелко - прокатишь, где глубоко - проплывешь".
   - Это он в насмешку, - соглашается начальница. - А не присоветовал он тебе, на что эти колеса надеть, где оси выковать, как их приделать?
   - Нет, не сказывает, - отвечает Саша.
   Леонтьев говорит:
   - И у меня Ум-разум не много веселей шевелится. Посоветовал он мне водой песок под лодкой промывать. Фанерным листом я струю направляю о бок лодки, водой песок несет, и за минуту под лодкой промоину вымоет. Не успеешь оглянуться - лодка на плаву.
   - Это же замечательно! - обрадовалась Ия Николаевна.
   - В том-то и дело, что вовсе не замечательно, - отвечает Леонтьев. Это Ум-разум шутки шутит: весь песок сразу за носом лодки садится, мель-то еще больше делается.
   - Ну и пересмешник этот Ум-разум! - говорю. - Отсмеем-ка мы ему отсмешку.
   Все глаза на меня уставились.
   - Рекой, - говорю, - он нас не везет, так заставим-ко его нас озером везти. На сонливого да ленивого плетка-живулька есть: сонливый - так буди раньше, ленивый - так наряжай чаще.
   Все трое наперебой спрашивают:
   - Какая плетка?
   - Как его добудишься?
   - Что надумала, выкладывай!
   - Вот я что надумала...
   И вывожу всех из палатки.
   Палатка наша была раскинута в этот раз на стоячем речном берегу. Река смыла берег, как ножиком срезала. А рядом с палаткой круглое озеро с островками. Шириной оно с версту, глубокое, без мелей и трав.
   Показываю я на озеро.
   - Вот, - говорю, - мне Ум-разум лошадку дал: сумейте оседлать - всех увезет.
   Тут все поняли, о чем я говорю. От озера до реки было каких-нибудь три сажени.
   - Озеро спустить? - спрашивает начальница.
   - Ну да, - говорю. - Берег просечем, так вода сама волю возьмет, не задержишь ее. Вода берег располощет, в реку грянет и мели зальет.
   Берег в этом месте для лопаты был подначальный, мягкую боровину да рыхлую тундровину лопаты шутя крошили. У наших больных на ту пору вся боль отскочила. Лопаты свистят, комья летят, как в руде оба роются.
   Срезали они дерно канавкой, а под дерном земля мягче, лопаты ее легче берут. А все же это не в карты играть, а землю метать. Сухой песок переметывать - и то за день руки надергаешь. И Леонтьев и Саша час-другой храбрились, да и снова сдали.
   Видим мы, что это дело за один день не возьмешь, а все же своего добиться хотим: и знаем, что озеро никуда не скроется, наше будет, а торопимся, будто боимся чего-то.
   Отправили мы наших землекопов в палатку, а на подмену обе за лопаты взялись. Раз задумали удачу искать, так уж силы своей не жалеем.
   Сколько могла, тянулась за мной Ия Николаевна. И фуфайку она сбросила, и накомарник скинула, а все ей жарко, пот по лицу горохом катится. Но лопату начальница не бросает: дело под задор пошло, и срамиться она не хочет.
   А к нам уж и смена идет.
   Канава наша вдвое и в длину подалась и в ширину раздалась; бока у нее торфяные блестят, ровные, как утюгом приглажены. После отдыха наши работнички опять зашевелились, свежей силы не утаивали. Так менялись мы раз полдесятка.
   От речного обрыва к самому берегу озера вела теперь канава глубиной в сажень. Озеро от канавы отделялось только узенькой перемычкой. Разбить перейму лопатами так, чтобы озеро на сажень спустить, - всего на полчаса работы осталось.
   И стали сечь лопатами верх у переймы. Раз ударили - и вода струйками потекла. Другой ударили - ручейком полилась. Третий ударили - ручьем загремела.
   - А ну, Сашка, лодки держать! А вы чего ручки свесили? Живо палатку снимать! - кричит Леонтьев на нас.
   А сам за водой смотрит. Вода из озера по-настоящему загрохотала, каждую минуту все больше размывает перейму. А к той поре, когда у нас все было на лодки погружено, вода валом пошла и канаву так располоскала, что бока у нее обрывает.
   - Ну, - говорю, - весь берег разнесет. Надо самим пятки убирать.
   - Угонитесь за лодками-то? - спрашивает нас Саша.
   - Не угонимся, так подождете, - отвечаю. - На мелях-то мы вас ждали.
   - Не отстанем, - говорит начальница. - Коротайку вон как всю мысами вывертело. Напрямик пойдем, так еще ждать вас придется.
   Поплыли наши лодки, подхватил их озерный вал - как на парусе понес.
   Кричу я им вдогонку:
   - К берегам близко не ездите: глаза кустами охлещет!
   Не успели мы с начальницей с места сняться, а лодки уж из глаз сокрылись. Довольнехонька Ия Николаевна. Покуривает она цигарку-самокрутку да смотрит, как вода все больше ярится - целые глыбы земли вместе с кустами на другой берег несет.
   - Как бы, Романовна, и нас с тобой не унесло, - говорит начальница. Пойдем.
   Идем мы тундрой, выбираем места поглаже да посуше, а берег из глаз не теряем. И час идем, и другой идем, а никак узнать не можем, впереди наши лодки или позади.
   - Остановимся, подождем, - говорит начальница.
   А я вижу, что вода из озера до нас по Коротайке докатилась.
   - А что, - говорю, - если они это место проплыли? Будем стоять - еще больше отстанем.
   - А если мы перегнали? - спорит Ия Николаевна. - Дальше пойдем - еще больше от них оторвемся.
   Вижу я, что у всякого Павла своя правда, а все же говорю:
   - Лучше перегнать, чем отстать. Перегоним, так мимо не проедут, укараулим. А вот уж коли отстанем, так тут беды не оберешься.
   Еще прошли столько же - опять тот же спор. Совсем было начальница на берегу уселась, а я говорю:
   - Ждать-то бы и можно, да по всему видно, что медведь должен здесь бродить, да и волчий след я только что видела.
   - Чего же ты раньше не сказала? - спохватилась Ия Николаевна.
   - Да пугать, - говорю, - тебя не хотела. Вперед ли, назад ли, а верст пять отойти надо.
   - Зачем же назад! - уговаривает Ия Николаевна. - Идти - так вперед.
   А сама уже впереди меня шаги отмеривает.
   Кустами да болотами нас на этот раз далеко от реки отвело. Ушли мы в какие-то дикие места, к большим озерам с песчаными сопками по берегам. На первой же сопке вижу я на песке чей-то крупный след, не такой круглый да маленький, как лисий, и не такой круглый да большой, как волчий. Похож этот след на собачий, такой же он продолговатый. Только знаю я, что таких крупных собак у ненцев не бывает: след от ненецких лаек чуть больше песцового.
   - Росомаха прошла, - говорю я Ии Николаевне. И самой мне что-то не по себе стало. - Пойдем, - говорю, - отсюда поскорее.
   Вдруг начальница увидела чего-то на песке, нагнулась и смотрит. И минуту стоит, и другую.
   - Не заветный ли, - говорю, - сундучок нашла?
   - Лучше, чем сундучок, - говорит. - Ракушка.
   Показывает мне кругленькую, как орешья скорлупа, ракушку и по имени ее называет, по отчеству величает, будто своего старого знакомого встретила. Говорит, когда эта ракушка зародилась, в каких морях росла и как сюда попала.
   - Росомаха-то, - говорю, - не пришла бы.
   - Ничего, - говорит, - может быть, не придет. Должны мы с тобой все эти пески высмотреть.
   И сама она оползала и меня заставила обойти все песчаные эти берега от сопки к сопке. Вижу я, что начальница не страшится зверя, - и моя робость пропала. Проискали мы с час - я еще две ракушки нашла. Одну начальница тут же выбросила, а про другую говорит:
   - Это очень редкая ракушка, ее в Москве показывать надо.
   И завернула ее в бумажку, а в книжку свою что-то записала.
   Долго после этого шли мы еще от Коротайки поодаль, пока не уперлись в какую-то речку. Речка привела нас к берегу Коротайки, и там, где она выбежала, мы волей-неволей остановились.
   - Тут, видно, нам и ждать надо, - говорит начальница. - Все равно речку нам не перейти.
   И только она успела это сказать, пониже нас на какую-нибудь версту слышим выстрел.
   - Наш карабин, - говорим мы с начальницей в один голос.
   И обе повертываемся речку смотреть: как-то нам одолевать ее надо.
   Коротайку мы едва узнали: от озерной воды стала она такой глубокой да широкой, будто и мелей в ней никогда не бывало. Подперла она нашу речку и у той глубины прибавилось. Бросила я в воду веточку - она на месте стоит.
   - Зато, - говорю, - течения в ней вовсе нет.
   А Ия Николаевна будто одной головой со мной думала.
   - Да, - говорит, - переплыть ее безопасно можно.
   Речка и не широкая, сажен двадцать, а все же плыть с узлом одежи на голове не больно сподручно. Ну, а как разделись, тут комары да мошки стоять не дают, загоняют в воду. А в воду зашли, тут уж смелость сама пришла.
   Плаваю я не худо, а все-таки Ия Николаевна кручей меня к другому берегу выскочила. Оделись мы на скорую руку и опять через мыски да носки напрямик бежим, - откуда силы прибавилось. Один мысок перешли и видим: Леонтьев да Саша, как два лешака, по кустам скачут да кого-то стреляют.
   А из куста от наших охотников прямо на нас, вижу, бегут два гуся. Не сплошала я, дорожным посошком своим хлопнула одного из-за плеча, он и в землю ткнулся. А другого не могла догнать.
   - Что с ними? - спрашивает начальница про гусей. - Почему они не летают?
   Не знает Ия Николаевна, что гусь в это время перо меняет.
   Вместе с моей добычей набралось у нас девять гусей.
   Ощипала я их, приготовила, наварила, нажарила, на стол поставила. А стол наш - фанерный лист на вьючном чемодане.