Голубкова Маремьяна. Мать Печора (Трилогия)

   Не сговаривались мы со Спиридоном, а об одном думали.
   Наша путь-дорога не кончилась. Без наших лодочников поехали мы дальше. До поздней ночи ехали и никак не могли найти ягельного места, где бы оленей покормить. Снова Петря едет впереди. Встанет на нарты, долгий свой хорей кверху подымет, оглянет тундру продолговатыми глазами да как гаркнет:
   - Э-гей!..
   К полуночи доехали мы до ягельного места и разбили новую стоянку.
   Ночью к нашему стаду приходил волк. Олени сгрудились в кучу, выставили рога во все стороны. Зады у них трясутся, а рога драться готовы. Дежурил в ту ночь Михайло. И такую он стрельбу открыл, что мы ему голос подаем, боимся, как бы он всех нас в темноте не перестрелял.
   На новой стоянке стояли мы неделю. Начальница теперь не ходила в маршруты, а ездила с Михайлой и Спиридоном. В Сарамбай недалеко от нас впадала большая речка Нярмей-Яга. Вот она и полюбилась Ии Николаевне. Каждый день утром она садилась на нарты и уезжала, а возвращалась только вечером.
   Приехал к нам свежий человек, какой-то ненец. Хватилась я - чем гостя угощать, а ни рыбы, ни гусей у нас нету, одни консервы остались. Начальница к той поре уже дома была.
   - Вот, - говорю, - беда: гусь есть, так гостя нету, гость есть, так гуся нету.
   - Не будь гостю припасен, будь гостю рад, - говорит Спиридон.
   А гость это и услышал.
   - Что у вас? - спрашивает.
   - Да вот, - говорю, - все хлебы поели, гусей не осталось, и рыбы я сегодня не наловила.
   Ни слова не говоря, ненец пошел к своим саням и принес оттуда десять сигов, каждый больше килограмма. И от платы отказался. Не хотела я рыбу без денег брать, да Спиридон меня подталкивает:
   - Бери, Романовна! Дающая рука устанет, берущая - никогда!
   Звали гостя Васька Нелюку. Нелюку значит по-ненецки - прошлогодний олений теленок. Рассказал он нам, что километрах в семи от нас стоят тремя чумами последние единоличники по всей Большеземельской тундре, там и его чум, в котором живут пять человек из его семьи. По его рассказам, живут они не худо.
   - Приезжайте - посмотрите.
   Когда Васька домой собрался, увидел он у начальницы два больших клубка шпагата.
   - Дай-ка один, - говорит он Ии Николаевне. - Беда эти нитки нужно, плавки к сеткам вязать.
   Начальница не знает, что и делать.
   - Отдай, - говорит Спиридон. - Чужую бороду хочешь драть - надо и свою подставлять. Рыбу взяла - нитки отдай.
   Взял Васька шпагат и уехал. А назавтра упросила я Ию Николаевну поехать к Ваське.
   - Надо же, - говорю, - посмотреть, как последние единоличники живут. На год опоздаем - никогда больше не увидим: в колхоз войдут.
   Ия Николаевна сначала отправила Петрю на Коротайку - Сашу и Леонтьева проведать:
   - Поезжай, - говорит, - в Тундо-Юнко, Леонтьев обещал там завтра быть.
   И показывает ему по карте, где Тундо-Юнко. Посмотрел Петря вместе с Михайлой, потолковали между собой, и Петря отправился в Тундо-Юнко, в котором никогда не бывал. А до него сотня верст.
   Я свозила начальницу к Ваське. Переехали мы через Сарамбай, поднялись на кряж, а невдолге и чумы увидели. Возле чумов собак бегало больше, чем людей в чумах. Стоим мы возле нарт, а я хореем от собак отмахиваюсь. Пока Васька из чума не вышел да собак не разогнал, так мы шагу и не ступили. Провел нас Васька к себе в чум. Только я зашла в чум, огляделась вокруг сразу говорю начальнице потихоньку:
   - Ну, это не "Кара-Харбей".
   В чуме грязи толсто наросло - и на латах, и на посуде, и на ребятишках. Ребята ползают по латам, бродят в пепле очага, а между ними собаки вьются, котлы вылизывают. Сварила нам Васькина женка ведерный котел мяса, нарезал Васька сырой рыбы, угощает нас. Видит Ия Николаевна, что после собак котел не мыли, что рыба на грязной доске подана, и отказывается.
   А я сажусь и начальнице велю:
   - Хочешь не хочешь, а честь порядка просит. Надо садиться.
   И самой мне глядеть неохота, не только есть. Вижу я, что ест Васька за троих, и сыновья за ним тянутся. Съели они рыбу, выхлебали щи, съели вареное мясо. От рыбки щипок, да от щей хлебок, да мяска крошку, защуря глаза, в рот понесу да насилу проглочу. А Ия Николаевна на месте вертится да ехать торопит.
   - Приехали, так сиди, - говорю. - Да ешь побольше. А то ославят тебя - по всей тундре проходу не будет.
   Принес Васька напоследок сырого мяса. Едят они в три горла: по куску за конец в зубы захватят, а потом ножиком возле самых губ отрежут да, не жуя, и глотают. Отказалась я от мяса, а хозяйка чай на столик ставит.
   - От чая я не откажусь, - говорит Ия Николаевна.
   И не видела она того, что хозяйка не настоящий чай заваривала, а пакулу - особый гриб, он на березах нарастает. По цвету этот чай и красивый, а по вкусу ничем не слаще дегтя. Я такой чай за большие деньги не выпью. Поставила хозяйка чашку перед начальницей, и неможно разобрать, деревянная это чашка али каменная - столь толсто на ней грязи. Хлебнула начальница глоток и чашку отставила.
   Потом одолела чашку - да тут же, как ошпаренная, из чума вон и на нарты.
   7
   Задумала я в бане вымыться и начальницу вымыть: до той поры мы одним купаньем в реках пробавлялись. Нажгла я с утра каменья на костре, а когда костер прогорел, натянула над горячим каменьем палатку. Через минутку в палатке стало жарко, как в бане. На камни водой плеснешь - и жару и пару хоть отбавляй. Одеваемся - Ия Николаевна меня благодарит:
   - Спасибо, Романовна! Не думала я, что в тундре в жаркой бане вымоюсь.
   Только успела она это сказать, слышим - за палаткой Петрин колокольчик побрякивает.
   - Петря приехал! - обе кричим.
   И не знаем мы: один ли он приехал, Леонтьева ли привез. А самое главное - не знаем, что с Сашей.
   Только мы оделись, в палатку вошел Леонтьев, а за ним и Петря, и Михайло, и Спиридон.
   Мы с Ией Николаевной одно хотим знать:
   - Что с Сашей?
   Нахмурился Леонтьев.
   - Саша вовсе плох. Радировал я и в Янгарей, и в Нарьян-Мар, и в Амдерму, и в Воркуту, и в Архангельск: мол, нужен самолет с врачом, иначе человек погибнет. Никто не откликнулся.
   - А ты, парень, не серчай, - говорит Спиридон. - Забыл, что ли, в какие дни живем? На фронте-то сейчас ежеденно небось тысячи гибнут. Самолет сюда для одного послать - а он, может, тысячи людей спасет.
   Ия Николаевна расстроилась, и Михайло не знает, что сказать: он Сашу тоже очень любил. Когда его увозил Леонтьев, Михайло подошел к лодке, вынул из кармана новенькую трубку мамонтовой кости и сунул Саше.
   - Сам резал, - говорит.
   Догадался, что Саше тяжело одной рукой папироски крутить, вот и придумал.
   Посидели мы всей осиротевшей семьей, покручинились. И вдруг Ия Николаевна разозлилась на Леонтьева.
   - По-вашему, - кричит, - хорошо товарища в таком положении в каком-то медвежьем углу бросать? Стыдно!
   Только у Петри в продолговатых глазах смешинка блестит. Косит он глазом на щель в палатке, а из той щели, вижу, чей-то глаз выглядывает. Прыгнула я из палатки и у Сашки на шее повисла. Стоит он, жив-здоров молодец, веселый и рукой шевелит. Только вижу - рядом с ним какая-то девушка. Подводит ее и говорит:
   - Моя сестра.
   - Какая сестра?
   - Медицинская.
   Здоровается она со мной и себя называет:
   - Валя Барсукова.
   - Ну, братец, заводи сестрицу в наши хоромы, - говорю я Саше.
   Вошел Саша в палатку. Насмотрелись на него, а потом Леонтьева к ответу потребовали.
   - Давайте буду по порядку сказывать. Отсюда по воде нас как на крыльях несло - километров тридцать в час по Сарамбаю плыли.
   На другой день около полудня увидели мы избу в Тундо-Юнко. И два чума рядом с избой. По ручью подъехали к самой избе. Узнали мы, что тут ловит рыбу бригада из Янгарейского колхоза и что собираются они в тот же день рыбу в Янгарей везти. Вот мы, чтобы свою лодку туда и обратно не гонять, и присватались к ним.
   Привезли они нас в Янгарей - мы сразу в медицинский пункт.
   "Где тут фельдшерица?" - спрашиваем.
   А нас вот эта девушка встречает.
   "Никакой, - говорит, - здесь фельдшерицы нет".
   "А кто есть?"
   "Я".
   "А кто вы?"
   "Медицинская сестра".
   "Осмотрите, - говорю, - вот этого больного".
   Осмотреть-то она осмотрела, а лечить отказывается.
   "У меня, - говорит, - все лекарства вышли, а с новыми морской пароход еще не пришел".
   Трое суток прокоротали, чувствую, что Саша дальше может не выдержать. А он и не скрывает, прямо грозит:
   "Или застрелюсь, - говорит, - или возьму бритву или ножик и сам себе руку распорю".
   И верю я ему, что он так и сделает. И в госпитале и на Памире были у меня в руке флегмоны, знакома мне эта боль. Гной и кости ломает, и мясо разъедает, и кожу рвет. Надо большую силу, чтобы эту боль перенести.
   Уговариваю я Сашу, как могу, а сам свои меры принимаю. Карабин я спрятал на чердак. Бритвы, ножи, ножницы и вилки хозяйка под замок запирала.
   А главную свою надежду я на девушек положил. Обошел я девушек-колхозниц, двух учительниц, счетовода, инструкторшу из машинно-рыболовной станции и подговорил их:
   "Выручайте, - говорю, - меня, спасайте моего товарища. Я больше не выдержу, свалюсь сейчас и усну. А Саша без надзора может какую-нибудь глупость сделать. Так большая к вам просьба: ходите вы к нам в гости по очереди. Забавляйте вы его, чем сумеете, играйте, пойте, сказки сказывайте, коли это не поможет - письма ему пишите, ревнуйте друг к другу, но парня сохраните. Может быть, еще и кому-нибудь из вас пригодится".
   А Валя со своей подругой-зоотехником еще раньше были подговорены.
   Согласились девушки, и я после этого свалился и уснул на целые сутки. Через сутки просыпаюсь и не узнаю той комнаты, в которой мы жили. Разукрасили ее девушки, как на праздник. А в комнате настоящая вечорка. На столе патефон стоит, и пластинки со всего Янгарея снесены. Одна девушка на балалайке играет, остальные по очереди частушки поют, кому-что в голову забредет, а все больше смешное.
   Так еще трое суток протянули. День и ночь около Саши дежурили девушки, помогали ему с болезнью бороться. И видим мы, что перестали ему помогать все хитрости девичьи, и песни, и шутки. И я тоже хочу что-нибудь сморозить, а гляну на Сашу - и рот у меня не раскрывается. Пришлось и мне смолкнуть. У человека сорок один градус, так ему шутки за издевку покажутся.
   А кожа над раной, вижу, у него рдеет. И одним я его утешаю:
   "Прорвет, Сашенька... Скоро прорвет. Обязательно прорвет".
   Седьмая ночь была самая тяжелая. Саша потерял сознание. То он бредить начинает, то очнется, вскочит и карабин требует. Повалю я его силком, а он плачет и руки себе ломает. Глядя на него, и я плачу.
   Вот один раз Саша заложил руки да как нажмет на больную - гной и прорвал кожу. Саша сам испугался.
   "Потекло", - говорит.
   И пока мы хлопотали, видим - у Саши голова набок свалилась и на подушку упала: он спал.
   Еще через три дня мы с Сашей уже ехали в Тундо-Юнко, а еще через два дня дождались Петрю. И чтобы больше в Янгарей не ездить, попросили Валю с нами ехать, проводить Сашу: медицинский пункт теперь у нас в отряде.
   8
   - Ну что же, давайте опять одной семьей жить, - говорю я. - А лодка у вас где?
   - Бросили в Тундо-Юнко.
   Спиридону это и не любо, ворчит:
   - С умом была деревенька нажита, да без ума прожита.
   Валя с первого взгляда мне понравилась. Всем она взяла - и плечом, и лицом, и молодостью своей. Заплетет она свои светлорусые рассыпанные волосы, косами, как венком, голову обовьет. Бело-розовое лицо - как картинка писаная: глаза голубые, задумчивые, щеки наливные, носик сухонький, с тонким переносьем. Одета она в приглядный цветной сарафанчик. И так он пристал к ней - как прикипел.
   - В каком это лугу ты выросла? Под каким солнцем вызрела? - спрашиваю я Валю.
   Спиридон и тот хлопнет ее по плечу и скажет:
   - Эх, Валька! Сбросить бы мне годов сорок - не долго бы ты в девушках проходила.
   - Я и не поглядела бы на тебя, - смеется Валя.
   - Присушил бы. Нашептал бы да нароптал бы тайных да заповедных слов сама пришла бы.
   - Ты небось и заговоров-то не знаешь! - подзадоривает Спиридона Леонтьев.
   - На присуху-то? Как не знать! Читать начну, так и теперь любая девка-краля зашевелится.
   На другой день оставили мы веселые берега Сарамбая и перешли в верховья другой реки - Талаты. Воркутинская лодка в последний раз забралась на нарты и проехала на легкой подводе. Шли мы новыми, незнакомыми местами. На болотах стояла самая ягодная пора. Низенькие кусты голубельника посинели от ягод. Морошка только что дошла до полного налива. Краснобокая брусника - самая поздняя ягода - тоже вызрела и стала темно-бурой. Если стояли мы на подсухом месте, на какой-нибудь горбовинке, у всех и щеки, и губы, и зубы были в синюю краску выкрашены.
   - Как с медведем целовались, - смеюсь я. - Медведь, он ягоды пуще меда любит. В тундре голубель, в наволоках смородина - для медведя царь-еда.
   - Врешь, - говорит Спиридон. - Забыла ты вот эту ягоду.
   И показывает на бурую большую ягоду, крупную, как черная смородина. Я, верно, забыла про нее. А была девчонкой - не хуже медведя ее любила. Растет она на сухих, песчаных местах. Прямо из земли выходят четыре больших продолговатых зеленых листика. Летом между листиками зацветает желтенький цветок, а потом листики побуреют, и на месте цветка ягода вызревает. И зовут эту ягоду медвежья.
   Над большими озерами утки да гуси подлетывали и кружили целыми семьями. В ту пору птица учит летать детей. Утята Да гусенята отстают от отцов и матерей, и тем приходится не торопиться: крыльем машут редко, летят тихо, с оглядкой. В это время хорошо их влет стрелять.
   9
   Узкая, но глубокая Талата вилась по тундре зачертями и завитухами, как звериный волочень. Когда зверь попадет в капкан, иногда он сорвет его с якорей и волочится вместе с ним по тундре, без ума от боли, крутится и петляет по кустам, оставляя глубокий след-волочень.
   Устали мы за дорогу и ничем не отметили свое новоселье на Талате. На первой стоянке перегнал нас ненец из колхоза "Тет-Яга-Мал", по русски "Исток четырех рек". Сейчас он ехал зачем-то из Янгарея на Синькин нос.
   Ненец поговорил о чем-то с Петрей, и заносят они в палатку какой-то сверток, а на свертке надпись:
   "Тундра. Большеземельская экспедиция, рабочему Костину".
   - Откуда это? С неба, что ли, свалилось? - удивляется Саша.
   - Распечатывай - увидим, - торопит Ия Николаевна.
   В свертке оказались бинты, вата, йод, марганцовка и все, что было нужно для операции.
   - Откуда это? - спрашиваю я ненца.
   - Из Янгарея, - говорит он. - Самолет из Москвы прилетел. Доктора привозил.
   Вычислили мы с ним тот день, когда прилетел самолет. Получилось, что в Янгарее он был на другой день после отъезда Леонтьева с Сашей. Прилетал доктор, чтобы Саше операцию сделать, никого не застал, оставил вот эту посылку и улетел обратно. И в самом деле - самолет был послан из Москвы Севморпутем, хоть и позже срока: радиотелеграмма Леонтьева в дороге опоздала.
   - Это Москва для Саши прислала? - догадывается Петря.
   - Москва, - говорю.
   - А что, Романовна, из Москвы это все один самолет летает?
   - Что ты, Петря! - говорю. - Там самолетов большое стадо в небе пасется.
   - Больше, чем наше?
   - Сказал тоже: наше... Больше, чем стадо в "Кара-Харбее".
   Саша стоит, молчит. И вдруг накинулся на Спиридона:
   - Что же ты, седой черт, мне напевал? "Не полетят... Там тысячи гибнут... Где уж Сашке самолет!" И горячее на фронте время, а про меня, простого рабочего... Сашку Костина... на краю земли... помнят... - И Саша заплакал.
   Спиридон молчит. И мне перед Сашей неловко: я ведь тоже со Спиридоном соглашалась. И стыдно мне за свою ошибку.
   - Далеко мы заехали, - говорю я Саше. - Ведь края-то здесь полуночные. Когда с тобой болезнь приключилась, думала я тоже, грешным делом, что голоса нашего не услышат. А, выходит, ошиблись мы. У родной земли-матери долга рука на ласку.
   - На фронте я свое дело сделал, - говорит Саша, - и здесь, в тылу, своих рук не сложу: увечные они, а дела просят. Думаю, что из экспедиции я теперь никуда перескакивать не буду: тяжело здесь, а тяжесть эта хорошая. Да и от Спиридона мне как-то стыдно отставать.
   - В чем отставать?
   - Да вот он веру-то свою сменил, надо и мне попытать: судьба надо мной командует или я над ней? А в экспедициях испытать это легче. Спиридона-то экспедиция образовала. Вот нефть найдем - на Чукотку поеду. Найдем ведь, Ия Николаевна? - спрашивает он начальницу.
   Удивляла нас Валя. День-деньской бродила она то с Ией Николаевной по ручьям, то одна неведомо где и каждый раз приносила в сумочке каменьев, ракушек и земли разных цветов. И каждый образец заботливо в бумажку завернет.
   - Откуда, - спрашиваю, - Валенька, - у тебя эта заноза в сердце попала?
   - А, меня, - говорит, - завлекает это дело. Была я еще годов пяти, так с берега Двины все ракушки да камешки домой таскала. В камешках я немножко понимаю, - говорит Валя, - этому нас еще в школе учили. Учитель математику преподавал, а геологию любил. Собрал он нас в кружок юных краеведов и летом да по выходным далеко по Двине водил. Нашли мы железо, нашли охру, нашли точильный камень. Потом писали об этом в "Пионерской правде". В войну думала я на фронт попасть, медицинскую школу прошла для этого, а меня вот куда послали. Года два в Янгарее еще поработаю и поеду учиться на геолога.
   - Правильно, Валенька, - говорю я ей, - выбирай себе дорогу на всю жизнь. А землю свою высматривать, клады подземные выискивать - доброе дело.
   Однажды прибегает Валя из тундры и кричит:
   - Ия Николаевна! Нашла!..
   - Что нашла?
   - Нашла! Нефть нашла. По ручью я шла, - рассказывает Валя. - Верст за пять отсюда вижу - над берегом болотце, а из болотца в ручей ручейки стекают. А в ручейках - нефть. И в болоте тоже нефть.
   Пошли мы все туда пешком, оленей беспокоить не хотели - оленей наших ждала еще далекая дорога, до Воркуты.
   Валя подвела нас к своей находке. Там, где текли ручейки, вода была покрыта жирной пленочкой. На солнце пленочка, как радуга, всеми цветами переливается.
   - Вот, смотрите все, - говорит нам Ия Николаевна. - Сейчас я проведу по этой пленке пальцем. Если пленка сразу вслед за пальцем снова сомкнется - это нефть. Если же пленка разобьется на кусочки да так и плавать будет - это железная ржавчина.
   Вот Ия Николаевна нагнулась и прочеркнула по воде пальцем. Пленка расступилась и больше не сошлась.
   День за днем пролетали в работе. Начальница, Леонтьев и Саша затемно уходили и к ночи возвращались.
   Иногда задержатся до полуночи, и не знаем мы - не заблудились ли они. Беру я тогда из костров головню, привяжу нагорелым концом к хорею и помахиваю в темени, только искры валятся. А Михайло еще стрелять начнет. Слышим - шлепают наши заброды по соседнему болоту.
   После долгой осени сразу пришла в тундру зима. Сначала затянули свою прощальную песню лебеди на болотах. На утренней заре стоят они, рослые, прямые, вытянут шею и поют.
   Вот по утрам стал выпадать иней. Поднялись с озер утки водоплавки и потянулись в полуденную сторону. За утками снялись в отлетную дорогу гуси. Перед отлетом гуси чутки да пугливы, а охотников наших они давно даже близко не подпускали. Влет их тоже было не взять: поднимались гуси высоко, под самые облака.
   - Ко глубокому снегу высокой дорогой отлетают, - говорит Спиридон.
   А над тундрой самый расцветный час, самая красивая пора: утренняя заря уходить не хочет, все шире и шире расходится, а солнце заспалось и задержалось на минутку.
   Мы сами тоже к отлету готовимся. Наша востроносая воркутинская лодка проскочила тундровые низкие берега и заплыла в высокие каменные щелья. Как две стены подымались берега по обе стороны лодки. Оба берега сверху донизу были из камня выложены и только с самого верху тонкой боровиной с кустами да ягодами, как цветным половиком, закрыты.
   - Коренные породы! - кричит Ия Николаевна.
   - Коренные породы! - кричим мы все в один голос.
   Лодка пристала к левому берегу. Саша отбил молотком от скалы кусок камня. Ия Николаевна сама понюхала камень и всем нам дает нюхать. И все мы переглядываемся и в один голос говорим:
   - Нефть!..
   Дождались мы Петрю и Михайлу с Татьяной: они ехали оленями и везли все наше имущество берегом. Отбили от берега еще камешек и еще из другого места образец и дали оленщикам нюхать - тоже в один голос говорят:
   - Керосин!
   Ия Николаевна решила здесь дневать, чтобы образцы собрать, все в свои записи занести, а потом уже сплывать вниз. До устья Талаты оставалось еще километров немало.
   Тут я к начальнице обратилась:
   - Ия Николаевна, послужила я тебе верой-правдой. А теперь мои сроки выходят. Скоро поднимутся в путь-дорогу и последние птицы - гагара с чайкой. Пора и мне о зимнем гнезде подумать, в Нарьян-Мар надо попасть. Там птенцы мои заждались небось. На Синькин нос в эту пору пароходы да боты ходят. Вот бы мне их застать - морем у меня было бы всего три дня дороги. А вам я руки-ноги свяжу, и мне зимний путь в тягость.
   Согласилась начальница. Провожать меня она отправила Спиридона. Распрощалась я со всеми и поехала последней оленьей дорогой к недалекому концу оленьих краев.
   А с Леонтьевым прощаемся ненадолго. Книгу свою мы между делами здесь закончили, да работы впереди у нас еще много.
   То ли память Спиридону изменила, то ли он соснул лишнее, на нартах сидя, только к морю мы выехали не к Синькину носу, а сами не знаем, куда. Заночевали мы на самом краю Большой земли, куда в часы прилива заплескивает брызги студеная морская волна.
   Утром, когда звезды пробежали свой путь по небу, Спиридон повернул оленей направо и поехал к морю.
   - Откуда ты взял, что вправо ехать надо? - спрашиваю я Спиридона. На камне придорожном, что ли, прочитал?
   - Звезды сказали, - говорит Спиридон.
   Весь день ехали мы вдоль моря. Изредка встречались промысловые избушки, но никого в них не было: охотники приходили сюда промышлять песца только в начале ноября. А места мы проезжали самые песцовые. Сколько раз песцы выпрыгивали из-под самых оленьих ног!
   На Синькин нос мы попали поздно вечером. На рейде блестел огнями паровой бот из Нарьян-Мара. Утром он собирался отплывать.
   Стоит Синькин нос на самом морском берегу, у края Хайпудырской губы. Три домика, да баня, да склады - вот и весь поселок.
   Остановились мы у моего знакомого Степана Кожевина, он заведовал промыслово-охотничьей станцией. Недавно у него погибла дочь Шура. Работала она радисткой на боте "Выучейский". Когда бот вышел в море, настигла его фашистская подводная лодка. Встала рядом с ботом, в упор расстреляла пассажиров, а бот потопила. Бот уже ко дну шел, а Шура все еще сигналы дает. Так и в воду ушла Шура, а поста своего не бросила.
   Кроме Степана, жили здесь две ненецкие семьи, двое русских охотников мезенцев с семьями, пекариха Дарья, магазинщица Нина и радистка Маша, семнадцатилетняя девочка. Маша только что окончила курсы, а рация у ней была старенькая, и связь часто терялась: то Маша не слышит Нарьян-Мара, то Нарьян-Мар не слышит Машу.
   Ну да в тундре и без радио вести быстро летят. На Синькином носу еще месяц назад слышали, что к ним идет экспедиция, нефть ищет. Не успели мы со Спиридоном с оленей сойти, сбежались люди, спрашивают:
   - Нашли нефть?
   Спиридон оглядел всех, бороду огладил и, как самый главный геолог, говорит:
   - Коренные породы нашли. Керосином так и разит.
   - Где?
   Рассказал Спиридон, а потом вынул из карманов два камня, постучал ими друг о друга и дает всем нюхать. Заохали люди, заахали, головами закивали. А Спиридон на них накинулся:
   - Вы, - говорит, - небось керосин-то морем возите, а он у вас под боком. Худые вы хозяева!
   Пусть цветет и радуется родная советская земля, пусть крепнет и растет наше народное хозяйство! И хочется мне думать, что и наши труды не пропадут напрасно, не зря и я в тундре доброму делу помогала.
   Повел нас Степан к себе в дом, угощает рыбой, куропатками. А о чем ни заговорит, все к нефти клонит. И все про коренные породы выспрашивает: какие они да в каком месте мы их нашли? А Спиридон, будто бы всю жизнь геологом был, отвечает толково, с умом.
   Выслушал его Степан, как ребятишки учителей слушают, да тут же и учителя своего удивил.
   - Я, - говорит, - тоже такое место знаю, где камень наверх выходит, Может, и там нефть найдется.
   Да, недолго думая, взял оленей и за ночь обернулся туда и обратно. Привез он с собой два такие же камня, как и у Спиридона были: ударишь их друг о друга - и нефтью запахнет.
   Теперь и Спиридон за ученика стал.
   - Где ты их взял? - спрашивает.
   И рассказал нам Степан, что ехал он когда-то ночью по тундре и задремал. И показалось ему, что полозом где-то за камень задело. Совсем он было позабыл этот случай, а вот теперь вспомнил. И место это хорошо знает.
   - Быть здесь городу, - говорит Кожевин. - Я здесь под поселок место выбирал, да уж, видно, мне и под город выбирать место придется.
   - Быть городу, - соглашается Спиридон.
   ПОСЛЕСЛОВИЕ
   Каждый год из Москвы, Ленинграда, Мурманска, Архангельска, Красноярска, Владивостока по нетореным путям-дорогам отправляются экспедиции в наши оленьи края. В розысках заветных кладов, ухороненных в матушке-тундре, экспедиции ходят по оленьим тропам, вдоль раздольных северных рек, по широким нашим междуречьям. Роются они в речных окатях да осыпях, выбирают нужные, приметные камни, пробуют их и на глаз, и на зуб, и на ощупь. И что пригодно людям, заносят в свои списки.
   На новых исследованных местах строятся советские заполярные города.
   Много людей ходят с экспедициями по нашему Северу. Помогают они своим знанием глухих, нехоженых мест, своей силой да сноровкой в трудных переходах. Горят они любопытством к новым путям-дорогам, готовы весь мир своим шагом измерить. В работе они не щадят себя и среди дорожного неустройства находят свою неспокойную радость.