Страница:
Со вторым морским пароходом уехал из Нарьян-Мара Леонтьев со всей своей семьей: он уже три года прожил в Заполярье безвыездно.
Только проводила я Леонтьева, встретила Андрюшу из Оксина на пароходе. Он окончил семилетку и приехал. Дуня, Степа и Коля съехались в Нарьян-Мар еще раньше. Вот и вся семья собралась, кроме Павлика.
Павлик прислал мне письмо:
"Читал твои сказы. Ты, мама, нас вывела на широкую дорогу и себе путь нашла. Радуюсь, что ты такими шагами шагаешь".
Опять я жизнь заново зачинаю: не по-деревенски, а уже по-городски. Утром встаю, бегу на рынок. Там колхозники навезли и свинины, и оленьего мяса, и рыбы разной, свежен и соленой, дешевой и дорогой. Из макаровского колхоза - молоко, сливки, масло, сыр привезут.
До работы ребят накормлю, напою, побегут они на улицу играть. Рядом с Нарьян-Маром тундра. Пойдут они, грибов, ягод наберут. А ко мне в библиотеку забегут - книжки читают, в шахматы играют да меня дожидаются.
И я нет-нет да тоже возьму домой книжку, какую-нибудь легонькую, все больше со сказками. Давал мне Дьяков и новые сказки читать.
Однажды сажусь я дома чай пить, а из театра прибегает билетерша и говорит:
- Тебя, - говорит, - к нам ждут.
Ну, а кликнули, так я откликнулась. Привела она меня в городской театр, а там концерт после собрания идет. Увидали меня в президиуме, зовут к себе.
- Выступить надо, Маремьяна Романовна.
Да тут же и вывели меня на сцену. Рассказала я отрывки из сказа про Красную Армию. Сказала, поклонилась да и пошла. В глазах темно, никого не вижу, только слышу - хлопает народ в ладони.
В ту пору жена заведующего почтой Гудаева взялась хор мезенских песенниц налаживать. В Нарьян-Маре люди собрались из разных мест, так и с реки Мезени людей довольно было. Как-то Гудаева зашла в библиотеку и говорит мне:
- Присоединяйся к нам песни петь.
- Мезенских, - говорю, - песен я не знаю.
- Научишься, - говорит.
Я отвечаю:
- У меня своих печорских - всех не перепеть.
Да вскоре и задумала я хор печорских песенниц собрать. Сговорила я свою старую подружку Полинарью Дитятеву, Дуню Торопову да Зою Попову. Потом собрала на беседу женок да девок и поговорила с ними.
- Песня, - говорю, - нонче в чести. Давайте-ка устроим свой печорский хор.
Человек двенадцать согласились. Меня в руководительницы выдвигают, а я отказываюсь.
- Молодые да грамотные есть, - говорю, - их и выдвигайте.
Так без руководителя и стали мы на спевки собираться. Записали у меня песни, перепечатали их в редакции на машинке и роздали тем, кто слов песни не знает. Через месяц нас прослушала комиссия и выдвинула наш хор на окружную олимпиаду самодеятельности.
14
Олимпиада в Нарьян-Маре началась 15 августа и проходила три дня. Первой выступила семья колхозника Безумова из Виски, вчетвером пели старинные печорские песни.
Вторым вышел на сцену ненец Василий Петрович Тайбарейский семидесяти пяти годов. Мать у него, Анна Ивановна, была русская, а отец, Петр, ненец. Василий Петрович прожил свою жизнь в деревне, перенял там былины и передал их своим сыновьям. И Гавриил, и Никандр, и Константин - все знают отцовы былины и иногда поют их хором.
Пел Василий Петрович на олимпиаде про Сокольника, про то, как он с Ильей Муромцем повстречался.
После Василия выступила я со своим сказом "Про выборы всенародные". Андрюша мой сидел в зале вместе со студентами: он в то время уже учился в том же педагогическом училище, которое Павлик окончил. Ребята ему и говорят:
- Смотри, как у тебя мать-то отличается. Есть у тебя с кого пример брать.
После меня выступали с новыми советскими песнями два хора, а потом и я со своим хором выступила. Одеты мы по-печорски: в старинных платьях, в кокошниках да в повойниках с кустами**, девки - в тафте без кокошника. И я молодой оделась: волосы убраны по-старинному. Нынче эту моду молодые стали подхватывать: две косы плетут да через голову кладут.
Пели мы, плясали под баян и под песни. Притопнем - сцена дрожит. Не только старые песни в почете у нас были, а и новые в ход пошли.
Потом артистка Валентина Анисимовна Анидрабик исполнила мой сказ "Середи тундры город вымахал". Нарьянмарцам про свой город слушать приятно, хлопали ей усердно.
С Валентиной Анисимовной я познакомилась осенью. Выхожу я из библиотеки, а она навстречу идет и вглядывается в меня.
- Вы, - говорит, - Голубкова будете?
- Я.
Взяла она меня за руку, поцеловала.
- Я, - говорит, - хочу с тобой познакомиться.
Познакомились мы с ней да с тех пор как сестры зажили. Валентина Анисимовна член партии. Она многое объясняла мне, читала мне газеты, книги. Все советовала еще больше к сказам прилегать, чаще выступать и новые писать. Никогда не пропустит, если где про сказителей пишут, про Джамбула**, Стальского**, Крюкову**, - все мне покажет.
Три дня продолжалась олимпиада. Из Оксина выехал колхозный хор, из Пеши за триста километров вывезли другой колхозный хор. Из тундры два ненецких хора приехали. Дочь моих знакомых Сядей, Ксения, играла на скрипке и рояле. Хорошо играл на скрипке и другой ненец, Миша Апицин.
Первую премию на триста рублей получил хор редакции. Вторую премию полтораста рублей - дали мне. Директор городского театра Иванов, передавая премию, сказал:
- Желаем успеха и впредь. А теперь собирайся в Архангельск.
Кроме меня, в Архангельск хотели отправить Ксению Сядей и ненецкий хор.
15
Самолеты в то время не прилетели, и ехать нам в Архангельск не пришлось. Вдобавок я простудилась и заболела, руки опухли - шевелить не могу. Пришлось мне лечь в больницу.
Долго я в больнице лежала. Сдружилась там с людьми. Соседям по койкам да сестрам сказы рассказывала. А они мне - про свою жизнь. Запомнился мне один рассказ.
В больнице работала фельдшерица Марья Васильевна Нюрова. Это была первая фельдшерица из ненцев. Плохо жили ненцы до революции.
"В колхозе "Северный полюс" Канинской тундры, - говорила Марья Васильевна, - и сейчас живет моя родня. В первый раз я попала к ним в ту пору, когда у нас на Севере англичане хозяйничали.
Сама я в то время под окнами куски собирала по русским деревням. Девчонке-нищенке, можете поверить, не светло жилось. А тундровая жизнь мне и вовсе за ночь показалась. Хотя и сама я ненка и по малолетству понимала немного, а видела, что живут ненцы в тундрах темно и грязно.
Малицы надевали прямо на голое тело. У кого и рубаха была - носили ее, пока она на плечах не истлеет. Так и отец мой носил.
Приезжали к нам кулаки из Мезени. Привезли они водки, всех споили, выменяли песцов да лисиц на бусы да безделушки и уехали.
И еще увидала я, что ненцы часто болеют. Ни врача, ни фельдшера, ни акушерки не было. Вся помощь - шаман с бубном.
Попала я в гости к тетке Оксенье. Средний и младший девери Оксеньи и жены их в ту пору крепко болели. Лежат в жару, бормочут какую-то несгораздицу. Невестка младшая стонет, руки ломает, волосы на себе рвет. А помощи ниоткуда не дождешься. Мезень и та далеко. А в Мезени и всего-то один ветеринарный фельдшер был.
Чумы моей родни стояли в то время на правом берегу Камбальницы. Однажды приезжает к нам гость - ненец годов сорока, Федор Вынь-Кэй. Напоили гостя чаем, разожгли костер, сидят. А я все еще не знаю, что за человек наш гость.
Достал Вынь-Кэй бубен. Перед собой на столик поставил маленькие игрушечные нарты. Украшены они сукнами всех цветов. А на санках сидят куклы. И тоже в цветистые тряпки разодеты. Я прошу гостя:
- Дай поиграть.
А Вынь-Кэй говорит строго:
- Глупая, это наши боги...
И ударил по бубну. Бубенчики на бубне мелко зазвенели. Тут я догадалась, что это шаман.
На лицо он надел маску из зеленого сукна. Вместо глаз - две медные пуговицы. Долго барабанил, - мне скучно стало и спать захотелось.
- Чего, - спрашиваю, - барабанишь?
- Добрые боги, - говорит, - придут, твою родню вылечат.
Утром Вынь-Кэй говорит:
- Надо богам оленя дать...
Из стада выбрали самого лучшего, мы называем - хайданного оленя - он еще в упряжке не бывал. Взял шаман ремень из шкуры тюленя-лысуна, удавной петлей закинул оленю на шею и начал его давить. Олень попался здоровый: у шамана сила не берет. Позвал пастуха, тот помог, задавили. Прокалывает шаман оленю сердце, а сам приговаривает:
- Даю вам, боги, жертву, а вы дайте здоровье. Петру да Алене, Марье да Ивану.
Кровь выпустил в деревянную чашу, пошептал над ней. Рожи богам свежей кровью намазал. Отрезал по кусочку оленьего сердца, печенки, почек, языка, мозга, всех лакомых частей, тоже богам дал. А те не едят. Все остальное больным отнес:
- Ешьте, здоровы будете!
А они на белый свет смотреть не могут, не только есть. Забрал Вынь-Кэй еще трех лучших оленей - плату за камланье - и домой торопится.
Только уехал, умерли Петр да Марья, а вскоре за ними - Иван да Алена. Надобавок заболели и померли двое Ивановых ребятишек...
Тетя Оксенья убивалась, что не пригласила русского ветеринара из Мезени. А я с той поры не могла смотреть на шаманство. Вот почему мне учиться захотелось..."
В коридоре больницы было радио. Однажды я слушала концерт, вдруг объявляют мое имя:
- Хор Пятницкого исполнит песню "Ходил по границам Ворошилов Клим" из сказа Маремьяны Романовны Голубковой. Музыка Черемухина.
Взволновалась я, обрадовалась: в такой дали мои слова поют! Это песня из сказа "Сила храбрая, красноармейская". И так хорошо поют, а я вслед за ними подголосничаю:
Ходил по границам Ворошилов Клим,
Запирал он границы на крепки замки,
Выставлял он заставушки верные,
Посылал он охранушки зоркие.
Посылая-то, он им наказ давал,
Наказ давал, такую речь держал:
- Вы, товарищи ребята-пограничники,
Вы храните-берегите мать родну землю,
Мать родну землю, народную, советскую.
Уж как наша-то земля кровью добыта,
Кровью добыта да кровью полита.
Вы смотрите не проспите врага-ворога,
Чтобы он нежданно в гости не пожаловал,
Не пришел бы к нам, разбойник, по чисту полю,
Не пролез бы иноземец по сырой земле,
По сырой земле да род-под кустышком,
Не проехал бы он по морю на кораблях,
Не пролетел бы в самолете по поднебесью.
С той поры стоят ребята-пограничники
На советских на крепких заставушках,
Стерегут они границы от разбойников,
От фашистов подорожников-разбойников.
В дни Олимпиады передавали по радио другую мою песню из этого же сказа. Пел ее тот же хор Пятницкого, только музыка Захарова.
Не боится ветров гора каменна
От ветров она, гора, не сдвинется.
Не боимся мы врага-супротивника
От врага, как гора, мы не сдвинемся.
Мы не тронем никого, да и нас не тронь:
Как подступит враг, мы дадим отпор,
Мы дадим отпор крепче старого,
Теперь силушка у нас небывалая,
Мы сомнем, сокрушим врага-насильника,
Не стоять ему против Красной Армии.
Только вышла я из больницы, переслали мне из Голубкова письмо. Пишет мне из Приморья незнакомый человек, заместитель политрука Николай Красильников:
"Дорогая Маремьяна Романовна!
Прочитали мы с товарищами в газете "Красная звезда" ваш сказ, посвященный Красной Армии. И вот решил я написать вам это письмо.
Сила нашей армии не только в том, что мы имеем прекрасную боевую технику, но еще и в том, что мы крепко связаны со всем советским народом. Ваш сказ о силе храброй красноармейской подтверждает это еще раз. Мы знаем, что за нами стоит весь огромный советский народ. И если вороны-стервятники попытаются напасть на цветущую нашу страну, мы их сметем и сокрушим, как сокрушает былинку буря-падера. Это доказала наша Первая Отдельная Краснознаменная армия в боях у озера Хасан.
И правильны ваши слова о том, что нет на всей земле такой силы, чтобы выстояла против Красной Армии. Такой силы нет и никогда не будет! Мощь Красной Армии - это мощь всего советского народа, а советский народ непобедим.
Советский народ доверил нам самый ответственный участок дальневосточную границу, и мы оправдаем его доверие...
Передайте, уважаемая Маремьяна Романовна, наш красноармейский привет колхозникам вашего колхоза.
Н и к о л а й К р а с и л ь н и к о в".
Читаю я письмо, удивляюсь и радуюсь: будто у меня еще дети выискиваются, сыновья новые.
И думаю я: "Мало ли ребят в Красной Армии, а небось каждый мои слова тоже прочитал и каждый, как Красильников, мой сказ оценил. И любой красноармеец мне теперь вроде сына стал. Кто еще столько сыновей имеет? У какой матери теперь радости больше моей?"
Прежде многодетную семью горем считали, а у меня радость вместе с семьей прибывает.
Несколько раз письмо перечитала. К Валентине Анисимовне сходила, и она прочитала. Радуется она не меньше меня. Брат Константин приехал по делу в Нарьян-Мар, зашел ко мне в гости - и того прочитать заставила. Константин у нас немногословесный. А и он сказал:
- Хорошо, что люди твое дело признали. У тебя теперь и дальние друзья завелись.
Отписала я Красильникову, что в нем я сына нового нашла. Послала я ему приветы, пожелала добра да здоровья, велела честно служить народу, границы крепить да хранить, ворога следить. Вскоре от него снова ответ пришел.
И думаю я: "Прежде так было: говори с подушкой, а не с подружкой. А теперь я с ближними и дальними друзьями да подругами говорю..."
Поправилась я и снова пошла на работу в библиотеку. Кроме того, занималась я в неполной средней школе взрослых, а к весне, после испытаний, получила на руки свидетельство об окончании трех классов.
Весной пришла мне телеграмма. Всесоюзный дом народного творчества устраивал в Москве первый слет сказителей и приглашал меня к 20 июня. Окрисполком помог мне достать билет на морской пароход, который уходил 21 июня.
Хоть и опаздывала я в Москву, а все-таки поехала. Думаю, что хоть до Архангельска доеду.
В день отъезда, 21 июня, дул ветер-север, с ног сшибал. Ребята из-за этого и провожать не пошли. Первый раз они расставались с матерью и ревмя-ревели.
16
Два моря проехали - Баренцево и Белое. В Архангельск пароход "Вятка" пришел в четыре часа утра 25 июня.
"Куда я, - думаю, - ночью денусь? Не бывала да не видала, в город, как в темный лес, зайду".
А не успела на берег выйти, знакомых как ветром нанесло. Иду я с чемоданишком по пристани, а родня и выискалась: стоят два незнакомых человека и руку подают, именем-отчеством меня называют. Один из них директор Дома народного творчества в Архангельске Георгий Иванович Смельницкий, а другой - работник по народному творчеству Сергей Кузьмич Баренц. Повезли они меня на трамвае, отвели мне комнату и говорят:
- Маремьяна Романовна, отдыхай пока.
А мне уж не особенно спалось: в большой город попала, на трамвае в первый раз проехала, люди меня поздней ночью встретили, позаботились обо мне. Есть тут о чем подумать.
Окна в комнате большие, светлые, постель мягкая, удобная.
На второй кровати спала женщина. Утром она проснулась, узнала, что я Голубкова, очень довольна.
- Я, - говорит, - вас, Маремьяна Романовна, знаю: читала ваши сказы. Моя фамилия - Рождественская. Я из Москвы на реку Пинегу еду, сказки да песни собирать.
Расспросила она меня про печорские песни да плачи, сказы я ей свои рассказала.
На прощанье Рождественская дала мне свой адрес.
- Будешь в Москве, - говорит, - ищи меня, в гости заходи...
Утром пришел Смельницкий.
- Ты, Маремьяна Романовна, в Москву уже опоздала, к шапочному разбору туда приедешь. Пока лучше погости у нас, а мы хотим устроить тебе путевку на курорт.
На комиссии признали у меня и ревматизм и болезнь нервной системы, дали путевку на курорт в Сольвычегодск.
Тем временем вернулись из Москвы со слета северные сказительницы Крюкова и Суховерхова**.
Крюкова остановилась в одной комнате со мной. Смотрю я на нее - такая же она, как и все мы, только орден от других отличает. Встретила я ее, как знакомую, обняла, поцеловала, а она удивилась: какой, думает, человек ее так почетно встречает?
Сели мы чай пить. Тут же и Суховерхова сидит. Стала я у них про Москву расспрашивать. Слушаю, как они на слете выступали, какие там сказители были: Барышникова**, Морозова**, Конашков**, Ковалев**.
А потом стали про свои родные места рассказывать. И я свое место помянула. Марфа Семеновна прислушалась и переспросила:
- Откуда ты?
- С Печоры, - говорю.
- А как твоя фамилия-то?
- Голубкова, - говорю.
- Да что ж ты не сказывала нам? Я не думала, что это Голубкова так меня встречает.
Обняла меня в охапку и поцеловала. Суховерхова тоже удивилась:
- Да как же ты молчала? Ведь мы тебя хоть и не видали, а много слышали да поминали.
Прожили мы вместе больше недели. Познакомились да породнились с Марфой Семеновной. Говорила я ей свои сказы, похвалила она:
- Хорошо, - говорит, - сказано. Слушаешь - и пуще слушать хочется.
Хоть и одобряет она мою работу, а я знаю, что еще много надо мне поработать, чтобы люди оценили.
Пришло время отправляться на курорт. С Марфой Семеновной как хорошо мы встретились, так и распростились. Поехал со мной Сергей Кузьмич Баренц: все он мне показывал да рассказывал.
Дорога на пароходе - сначала по Двине, а потом от Котласа по Вычегде - хороша. Погода тихая, ехать спокойно, Двина-красавица местами на нашу Печору похожа - и берегами, и песками, и разливами, и наволоками.
По воде лес плывет, пароходы идут. На песках чайки греются. Из-за мысков развернется Двина, в ширину разольется, как доброе море.
На иной пристани выйдем в луга, пройдем по густым травам, цветы рвем. Кругом все солнцем облито, воздух вкусный, как масленый, пахнет молоком, анисом, черемухой.
Ехали мы около трех суток.
Приехала я в Сольвычегодск и начала лечиться.
Ходила я иногда прогуливаться за город. Там первый раз увидела я большие поля с высоким хлебным колосом. Места за Сольвычегодском красивые, леса дремучие, высокие, берега на Вычегде песчаные, ровные да гладкие.
Пробыла я в Сольвычегодске месяц, поправилась. Перед отъездом выступала я на вечере самодеятельности со своими сказами.
В Архангельске меня ждала телеграмма: зовут в Москву на двадцать дней. Достали мне билет, посадили на поезд и отправили в Москву.
17
В Москве на вокзале встретил меня Леонтьев. Не подумала я, что и в Москве вышла, все равно как в Нарьян-Маре. В Архангельск ехала - напрасно страшилась, а и тут никакой заботы, как домой приехала. Увез меня Леонтьев на дачу в Раменское. Там для меня уже была снята комната, и зажила я по-домашнему.
Пошли мы с Леонтьевым Москву смотреть. Я говорю:
- Веди меня на сельскохозяйственную выставку: больно много про нее сказывают.
Билет на выставку мы не сразу достали: народу съехалось многое множество, со всех концов да со всех краев. Поехали мы тогда в редакцию выставочной газеты. Получили там пропуск на выставку и весь день ходили да смотрели.
Когда я слышала про выставку в Архангельске, казалась она мне чем-то вроде нашего нарьянмарского базара: ларьки кругом, а между ларьками все добро расставлено.
А тут посмотрела - целый город стоит да еще и пригородков немало. Высокие строенья, узорчатые башни, терема с притеремками. Это все павильоны наших республик.
И чего только в тех павильонах нет! Какого богатства навезли со всех сторон, со всех наших советских рек: с Волги-матушки, с Дона тихого, с Северной Двины и с нашей Печоры-реки. И все богатство своими трудами нажито, на своей земле посеяно, своими руками собрано. Всего много, да все хорошее да красивое. И думаю я: "Не ушел бы от этой красы. Денно и ночно все бы смотрел да глядел, да и то бы душа не насытилась".
В дальнем углу увидели мы оленей. Ходят они по лужку так же вольно, будто в тундре. Не утерпела я, сказала руководителю:
- У нас такие же олени. Небось, с Печоры вывезли.
- Нет, - говорит, - это из Мурманска.
Собраны в павильонах снопы колосистые, хлопок белоснежный, яблоки, груши, виноград золотистый.
Запомнились мне коровы холмогорские, быки кавказские, бараны не наших, печорских, пород, птицы не наших, северных, краев. Всего я насмотрелась.
Ходят по выставке разные народы, все званые гости да гостьи: колхозники, доярки, трактористы именитые, бригадиры знаменитые, и подумала я: "Вот куда я попала. Во сне мне не снилось, где побываю да что увижу. И все это сделано руками советских людей, таких же простых, как и я".
Любо гостям смотреть на работу стахановскую, на науку мичуринскую.
Пять дней подряд ездили мы на выставку. Разглядела я все, рассмотрела и стала добрым людям рассказывать. Все я перебрала в своем сказе: и зелены сады с виноградами, и земляны плоды-овощи, и пшеницу кустистую, и жито-рожь колосистую.
Прежде колос от колоса
Не слыхать было голоса,
А колхозные полосы
На стеблю по три колоса.
И машины я не забыла:
И еще всем колхозникам
В наученье поставлены
Там машины хитромудрые,
Тракторы да самосеялки,
Саможнейки, самовеялки.
Тракторист с колхозницей сноп пшеницы белояровой над выставкой приподняли. Про тот сноп у меня так сказалось:
Этот сноп дороже золота:
Ту пшеницу белоярову
Не в одном колхозе сеяли,
Не в одном конце вырастили,
Ее сеяли во всех концах,
Ее растили во всех деревнях.
Этот сноп на чудо-выставке
Надо всем возвышается,
Урожаем называется.
Сказала я, что наша чудо-выставка - всем людям в наученье. Заграничные люди грамотные - и те из-за дальних морей, из чужих городов приезжают поучиться нашей грамоте, нашей мудрости советской. И наши колхозники со всех концов едут поглядеть на чудо-выставку, перенять науки-хитрости:
Как получше поить-кормить,
Угощать мать сыру землю,
Чтоб кормленье земелюшке
Было во пору да вовремя,
Было по сердцу да досыта,
Чтоб поенье земелюшке
В любой час, в любое времечко,
Без грозового поливанья.
Чтоб вскоре любой колхоз
На поля урожай принес,
Чтобы сам урожай пришел,
Во колхоз не гостить зашел,
Он пришел не на час-часовой,
Он зашел не на год-годовой,
А на долгий советский век.
И думала я: "Будет время, взойдет хорошее семя, прорастет оно, проявится хлебородными всходами - делами большевистскими".
И по всей по советской земле
Разрастут поля невиданны.
И такой урожай пойдет
Всему миру в закрома не войдет.
Всему миру в наученье
Станет вся земля советская
Чудным садом Виноградовым
И всесветным чудом-выставкой.
Закончили мы с Леонтьевым свою работу, и простилась я с Москвой. Подошла осень, надо было торопиться: к нам на Печору по морю шли последние пароходы.
18
Северное сине морюшко нас четверо суток качало. Все время до самой Печоры не меньше было девяти баллов. Лежала я ни жива ни мертва и вставать не могла.
Когда на свою родную воду попала, тогда и ожила, пить-есть захотела.
В Печорскую губу зашли - вижу, каждое место знакомо. Под Иевкой у бара пароходы стоят, перегружаются. Напротив этого бара, на печорской стороне, мы прежде рыбу ловили. Дальше - Пнево, Бородатое, Зеленое, Юшино, где теперь рыбоприемный пункт, Кореговка, где теперь стоит поселок ненецкого колхоза "Харп". А потом и деревни пойдут: Куя, Никитца, а оттуда и лесозавод покажется, труба дымит. А от лесозавода до Нарьян-Мара недалекое расстояние: с лавки встать да рукой достать.
На пристани меня встретили ребята. Натосковались они, повисли на мне, как бисер, хоть на шее неси. Мимо библиотеки иду, оттуда вышли товарищи, с приездом поздравляют.
Я и отвечать не успеваю.
В нашем доме тоже все а охапку хватают.
- Походила, - говорят, - да поездила, далеко была да много видела.
Под Октябрьские праздники мне дали квартиру из комнаты с кухней в Доме учителя. Этот дом только что выстроили, и хоть я не учитель, поместили меня с учителями.
На новоселье ко мне из Голубкова то и дело гости наезжали. Приехал и брат Константин с Диомидом Кожевиным. Не нашли меня на старой квартире и смеются:
- За летучей птицей не угоняешься.
Однажды меня вызвали в горком.
- Дело есть, - говорят. - Просят нас посоветовать, каких людей депутатами в наш горсовет выбрать. И думаем мы, Маремьяна Романовна, тебя выдвинуть. Выбирают лучших да почетных людей, а ты у нас тоже на виду стоишь. Как ты думаешь: не откажешься?
Заволновалась я.
"Слыханое ли дело, - думаю, - меня на такую честь поднимать. Ведь я знаю мало, умею того меньше. Какой из меня депутат? Мне способней коров пасти, чем дела вести".
А самой и любо, уму и сердцу мило, что такой честью опочетили. И думаю: "От хорошего дела отказываться нельзя. Чего не знаю - скажут, чего не умею - научат".
Подумала я и согласилась. Велели они мне коротенько про свою жизнь написать, чтобы люди меня знали да обсуждать могли.
Дома я совсем разволновалась. Будто какая слабость на меня нашла. То ли от радости, то ли от заботы сердце забилось. Дуня да Андрюша видят, что в лице изменилась, спрашивают:
- Чего ты, мама?
- Великую честь, - говорю, - мне оказали: хотят выдвигать в депутаты. Люди меня не вниз толкают, а все выше поднимают. Так же вот и вы похвалы добивайтесь.
В Доме Советов открылось предвыборное собранье. К началу я опоздала. Когда пришла, там уже говорили обо мне: как я жила да работала, как детей растила. Хвалили моего сына Павла.
- Третий год, - говорят, - Павел Фомич работает учителем, премию получил и благодарностей немало. Это, - говорят, - учитель-отличник. Вот каких сыновей Маремьяна Романовна вырастила, добрую дорогу им показала.
Только проводила я Леонтьева, встретила Андрюшу из Оксина на пароходе. Он окончил семилетку и приехал. Дуня, Степа и Коля съехались в Нарьян-Мар еще раньше. Вот и вся семья собралась, кроме Павлика.
Павлик прислал мне письмо:
"Читал твои сказы. Ты, мама, нас вывела на широкую дорогу и себе путь нашла. Радуюсь, что ты такими шагами шагаешь".
Опять я жизнь заново зачинаю: не по-деревенски, а уже по-городски. Утром встаю, бегу на рынок. Там колхозники навезли и свинины, и оленьего мяса, и рыбы разной, свежен и соленой, дешевой и дорогой. Из макаровского колхоза - молоко, сливки, масло, сыр привезут.
До работы ребят накормлю, напою, побегут они на улицу играть. Рядом с Нарьян-Маром тундра. Пойдут они, грибов, ягод наберут. А ко мне в библиотеку забегут - книжки читают, в шахматы играют да меня дожидаются.
И я нет-нет да тоже возьму домой книжку, какую-нибудь легонькую, все больше со сказками. Давал мне Дьяков и новые сказки читать.
Однажды сажусь я дома чай пить, а из театра прибегает билетерша и говорит:
- Тебя, - говорит, - к нам ждут.
Ну, а кликнули, так я откликнулась. Привела она меня в городской театр, а там концерт после собрания идет. Увидали меня в президиуме, зовут к себе.
- Выступить надо, Маремьяна Романовна.
Да тут же и вывели меня на сцену. Рассказала я отрывки из сказа про Красную Армию. Сказала, поклонилась да и пошла. В глазах темно, никого не вижу, только слышу - хлопает народ в ладони.
В ту пору жена заведующего почтой Гудаева взялась хор мезенских песенниц налаживать. В Нарьян-Маре люди собрались из разных мест, так и с реки Мезени людей довольно было. Как-то Гудаева зашла в библиотеку и говорит мне:
- Присоединяйся к нам песни петь.
- Мезенских, - говорю, - песен я не знаю.
- Научишься, - говорит.
Я отвечаю:
- У меня своих печорских - всех не перепеть.
Да вскоре и задумала я хор печорских песенниц собрать. Сговорила я свою старую подружку Полинарью Дитятеву, Дуню Торопову да Зою Попову. Потом собрала на беседу женок да девок и поговорила с ними.
- Песня, - говорю, - нонче в чести. Давайте-ка устроим свой печорский хор.
Человек двенадцать согласились. Меня в руководительницы выдвигают, а я отказываюсь.
- Молодые да грамотные есть, - говорю, - их и выдвигайте.
Так без руководителя и стали мы на спевки собираться. Записали у меня песни, перепечатали их в редакции на машинке и роздали тем, кто слов песни не знает. Через месяц нас прослушала комиссия и выдвинула наш хор на окружную олимпиаду самодеятельности.
14
Олимпиада в Нарьян-Маре началась 15 августа и проходила три дня. Первой выступила семья колхозника Безумова из Виски, вчетвером пели старинные печорские песни.
Вторым вышел на сцену ненец Василий Петрович Тайбарейский семидесяти пяти годов. Мать у него, Анна Ивановна, была русская, а отец, Петр, ненец. Василий Петрович прожил свою жизнь в деревне, перенял там былины и передал их своим сыновьям. И Гавриил, и Никандр, и Константин - все знают отцовы былины и иногда поют их хором.
Пел Василий Петрович на олимпиаде про Сокольника, про то, как он с Ильей Муромцем повстречался.
После Василия выступила я со своим сказом "Про выборы всенародные". Андрюша мой сидел в зале вместе со студентами: он в то время уже учился в том же педагогическом училище, которое Павлик окончил. Ребята ему и говорят:
- Смотри, как у тебя мать-то отличается. Есть у тебя с кого пример брать.
После меня выступали с новыми советскими песнями два хора, а потом и я со своим хором выступила. Одеты мы по-печорски: в старинных платьях, в кокошниках да в повойниках с кустами**, девки - в тафте без кокошника. И я молодой оделась: волосы убраны по-старинному. Нынче эту моду молодые стали подхватывать: две косы плетут да через голову кладут.
Пели мы, плясали под баян и под песни. Притопнем - сцена дрожит. Не только старые песни в почете у нас были, а и новые в ход пошли.
Потом артистка Валентина Анисимовна Анидрабик исполнила мой сказ "Середи тундры город вымахал". Нарьянмарцам про свой город слушать приятно, хлопали ей усердно.
С Валентиной Анисимовной я познакомилась осенью. Выхожу я из библиотеки, а она навстречу идет и вглядывается в меня.
- Вы, - говорит, - Голубкова будете?
- Я.
Взяла она меня за руку, поцеловала.
- Я, - говорит, - хочу с тобой познакомиться.
Познакомились мы с ней да с тех пор как сестры зажили. Валентина Анисимовна член партии. Она многое объясняла мне, читала мне газеты, книги. Все советовала еще больше к сказам прилегать, чаще выступать и новые писать. Никогда не пропустит, если где про сказителей пишут, про Джамбула**, Стальского**, Крюкову**, - все мне покажет.
Три дня продолжалась олимпиада. Из Оксина выехал колхозный хор, из Пеши за триста километров вывезли другой колхозный хор. Из тундры два ненецких хора приехали. Дочь моих знакомых Сядей, Ксения, играла на скрипке и рояле. Хорошо играл на скрипке и другой ненец, Миша Апицин.
Первую премию на триста рублей получил хор редакции. Вторую премию полтораста рублей - дали мне. Директор городского театра Иванов, передавая премию, сказал:
- Желаем успеха и впредь. А теперь собирайся в Архангельск.
Кроме меня, в Архангельск хотели отправить Ксению Сядей и ненецкий хор.
15
Самолеты в то время не прилетели, и ехать нам в Архангельск не пришлось. Вдобавок я простудилась и заболела, руки опухли - шевелить не могу. Пришлось мне лечь в больницу.
Долго я в больнице лежала. Сдружилась там с людьми. Соседям по койкам да сестрам сказы рассказывала. А они мне - про свою жизнь. Запомнился мне один рассказ.
В больнице работала фельдшерица Марья Васильевна Нюрова. Это была первая фельдшерица из ненцев. Плохо жили ненцы до революции.
"В колхозе "Северный полюс" Канинской тундры, - говорила Марья Васильевна, - и сейчас живет моя родня. В первый раз я попала к ним в ту пору, когда у нас на Севере англичане хозяйничали.
Сама я в то время под окнами куски собирала по русским деревням. Девчонке-нищенке, можете поверить, не светло жилось. А тундровая жизнь мне и вовсе за ночь показалась. Хотя и сама я ненка и по малолетству понимала немного, а видела, что живут ненцы в тундрах темно и грязно.
Малицы надевали прямо на голое тело. У кого и рубаха была - носили ее, пока она на плечах не истлеет. Так и отец мой носил.
Приезжали к нам кулаки из Мезени. Привезли они водки, всех споили, выменяли песцов да лисиц на бусы да безделушки и уехали.
И еще увидала я, что ненцы часто болеют. Ни врача, ни фельдшера, ни акушерки не было. Вся помощь - шаман с бубном.
Попала я в гости к тетке Оксенье. Средний и младший девери Оксеньи и жены их в ту пору крепко болели. Лежат в жару, бормочут какую-то несгораздицу. Невестка младшая стонет, руки ломает, волосы на себе рвет. А помощи ниоткуда не дождешься. Мезень и та далеко. А в Мезени и всего-то один ветеринарный фельдшер был.
Чумы моей родни стояли в то время на правом берегу Камбальницы. Однажды приезжает к нам гость - ненец годов сорока, Федор Вынь-Кэй. Напоили гостя чаем, разожгли костер, сидят. А я все еще не знаю, что за человек наш гость.
Достал Вынь-Кэй бубен. Перед собой на столик поставил маленькие игрушечные нарты. Украшены они сукнами всех цветов. А на санках сидят куклы. И тоже в цветистые тряпки разодеты. Я прошу гостя:
- Дай поиграть.
А Вынь-Кэй говорит строго:
- Глупая, это наши боги...
И ударил по бубну. Бубенчики на бубне мелко зазвенели. Тут я догадалась, что это шаман.
На лицо он надел маску из зеленого сукна. Вместо глаз - две медные пуговицы. Долго барабанил, - мне скучно стало и спать захотелось.
- Чего, - спрашиваю, - барабанишь?
- Добрые боги, - говорит, - придут, твою родню вылечат.
Утром Вынь-Кэй говорит:
- Надо богам оленя дать...
Из стада выбрали самого лучшего, мы называем - хайданного оленя - он еще в упряжке не бывал. Взял шаман ремень из шкуры тюленя-лысуна, удавной петлей закинул оленю на шею и начал его давить. Олень попался здоровый: у шамана сила не берет. Позвал пастуха, тот помог, задавили. Прокалывает шаман оленю сердце, а сам приговаривает:
- Даю вам, боги, жертву, а вы дайте здоровье. Петру да Алене, Марье да Ивану.
Кровь выпустил в деревянную чашу, пошептал над ней. Рожи богам свежей кровью намазал. Отрезал по кусочку оленьего сердца, печенки, почек, языка, мозга, всех лакомых частей, тоже богам дал. А те не едят. Все остальное больным отнес:
- Ешьте, здоровы будете!
А они на белый свет смотреть не могут, не только есть. Забрал Вынь-Кэй еще трех лучших оленей - плату за камланье - и домой торопится.
Только уехал, умерли Петр да Марья, а вскоре за ними - Иван да Алена. Надобавок заболели и померли двое Ивановых ребятишек...
Тетя Оксенья убивалась, что не пригласила русского ветеринара из Мезени. А я с той поры не могла смотреть на шаманство. Вот почему мне учиться захотелось..."
В коридоре больницы было радио. Однажды я слушала концерт, вдруг объявляют мое имя:
- Хор Пятницкого исполнит песню "Ходил по границам Ворошилов Клим" из сказа Маремьяны Романовны Голубковой. Музыка Черемухина.
Взволновалась я, обрадовалась: в такой дали мои слова поют! Это песня из сказа "Сила храбрая, красноармейская". И так хорошо поют, а я вслед за ними подголосничаю:
Ходил по границам Ворошилов Клим,
Запирал он границы на крепки замки,
Выставлял он заставушки верные,
Посылал он охранушки зоркие.
Посылая-то, он им наказ давал,
Наказ давал, такую речь держал:
- Вы, товарищи ребята-пограничники,
Вы храните-берегите мать родну землю,
Мать родну землю, народную, советскую.
Уж как наша-то земля кровью добыта,
Кровью добыта да кровью полита.
Вы смотрите не проспите врага-ворога,
Чтобы он нежданно в гости не пожаловал,
Не пришел бы к нам, разбойник, по чисту полю,
Не пролез бы иноземец по сырой земле,
По сырой земле да род-под кустышком,
Не проехал бы он по морю на кораблях,
Не пролетел бы в самолете по поднебесью.
С той поры стоят ребята-пограничники
На советских на крепких заставушках,
Стерегут они границы от разбойников,
От фашистов подорожников-разбойников.
В дни Олимпиады передавали по радио другую мою песню из этого же сказа. Пел ее тот же хор Пятницкого, только музыка Захарова.
Не боится ветров гора каменна
От ветров она, гора, не сдвинется.
Не боимся мы врага-супротивника
От врага, как гора, мы не сдвинемся.
Мы не тронем никого, да и нас не тронь:
Как подступит враг, мы дадим отпор,
Мы дадим отпор крепче старого,
Теперь силушка у нас небывалая,
Мы сомнем, сокрушим врага-насильника,
Не стоять ему против Красной Армии.
Только вышла я из больницы, переслали мне из Голубкова письмо. Пишет мне из Приморья незнакомый человек, заместитель политрука Николай Красильников:
"Дорогая Маремьяна Романовна!
Прочитали мы с товарищами в газете "Красная звезда" ваш сказ, посвященный Красной Армии. И вот решил я написать вам это письмо.
Сила нашей армии не только в том, что мы имеем прекрасную боевую технику, но еще и в том, что мы крепко связаны со всем советским народом. Ваш сказ о силе храброй красноармейской подтверждает это еще раз. Мы знаем, что за нами стоит весь огромный советский народ. И если вороны-стервятники попытаются напасть на цветущую нашу страну, мы их сметем и сокрушим, как сокрушает былинку буря-падера. Это доказала наша Первая Отдельная Краснознаменная армия в боях у озера Хасан.
И правильны ваши слова о том, что нет на всей земле такой силы, чтобы выстояла против Красной Армии. Такой силы нет и никогда не будет! Мощь Красной Армии - это мощь всего советского народа, а советский народ непобедим.
Советский народ доверил нам самый ответственный участок дальневосточную границу, и мы оправдаем его доверие...
Передайте, уважаемая Маремьяна Романовна, наш красноармейский привет колхозникам вашего колхоза.
Н и к о л а й К р а с и л ь н и к о в".
Читаю я письмо, удивляюсь и радуюсь: будто у меня еще дети выискиваются, сыновья новые.
И думаю я: "Мало ли ребят в Красной Армии, а небось каждый мои слова тоже прочитал и каждый, как Красильников, мой сказ оценил. И любой красноармеец мне теперь вроде сына стал. Кто еще столько сыновей имеет? У какой матери теперь радости больше моей?"
Прежде многодетную семью горем считали, а у меня радость вместе с семьей прибывает.
Несколько раз письмо перечитала. К Валентине Анисимовне сходила, и она прочитала. Радуется она не меньше меня. Брат Константин приехал по делу в Нарьян-Мар, зашел ко мне в гости - и того прочитать заставила. Константин у нас немногословесный. А и он сказал:
- Хорошо, что люди твое дело признали. У тебя теперь и дальние друзья завелись.
Отписала я Красильникову, что в нем я сына нового нашла. Послала я ему приветы, пожелала добра да здоровья, велела честно служить народу, границы крепить да хранить, ворога следить. Вскоре от него снова ответ пришел.
И думаю я: "Прежде так было: говори с подушкой, а не с подружкой. А теперь я с ближними и дальними друзьями да подругами говорю..."
Поправилась я и снова пошла на работу в библиотеку. Кроме того, занималась я в неполной средней школе взрослых, а к весне, после испытаний, получила на руки свидетельство об окончании трех классов.
Весной пришла мне телеграмма. Всесоюзный дом народного творчества устраивал в Москве первый слет сказителей и приглашал меня к 20 июня. Окрисполком помог мне достать билет на морской пароход, который уходил 21 июня.
Хоть и опаздывала я в Москву, а все-таки поехала. Думаю, что хоть до Архангельска доеду.
В день отъезда, 21 июня, дул ветер-север, с ног сшибал. Ребята из-за этого и провожать не пошли. Первый раз они расставались с матерью и ревмя-ревели.
16
Два моря проехали - Баренцево и Белое. В Архангельск пароход "Вятка" пришел в четыре часа утра 25 июня.
"Куда я, - думаю, - ночью денусь? Не бывала да не видала, в город, как в темный лес, зайду".
А не успела на берег выйти, знакомых как ветром нанесло. Иду я с чемоданишком по пристани, а родня и выискалась: стоят два незнакомых человека и руку подают, именем-отчеством меня называют. Один из них директор Дома народного творчества в Архангельске Георгий Иванович Смельницкий, а другой - работник по народному творчеству Сергей Кузьмич Баренц. Повезли они меня на трамвае, отвели мне комнату и говорят:
- Маремьяна Романовна, отдыхай пока.
А мне уж не особенно спалось: в большой город попала, на трамвае в первый раз проехала, люди меня поздней ночью встретили, позаботились обо мне. Есть тут о чем подумать.
Окна в комнате большие, светлые, постель мягкая, удобная.
На второй кровати спала женщина. Утром она проснулась, узнала, что я Голубкова, очень довольна.
- Я, - говорит, - вас, Маремьяна Романовна, знаю: читала ваши сказы. Моя фамилия - Рождественская. Я из Москвы на реку Пинегу еду, сказки да песни собирать.
Расспросила она меня про печорские песни да плачи, сказы я ей свои рассказала.
На прощанье Рождественская дала мне свой адрес.
- Будешь в Москве, - говорит, - ищи меня, в гости заходи...
Утром пришел Смельницкий.
- Ты, Маремьяна Романовна, в Москву уже опоздала, к шапочному разбору туда приедешь. Пока лучше погости у нас, а мы хотим устроить тебе путевку на курорт.
На комиссии признали у меня и ревматизм и болезнь нервной системы, дали путевку на курорт в Сольвычегодск.
Тем временем вернулись из Москвы со слета северные сказительницы Крюкова и Суховерхова**.
Крюкова остановилась в одной комнате со мной. Смотрю я на нее - такая же она, как и все мы, только орден от других отличает. Встретила я ее, как знакомую, обняла, поцеловала, а она удивилась: какой, думает, человек ее так почетно встречает?
Сели мы чай пить. Тут же и Суховерхова сидит. Стала я у них про Москву расспрашивать. Слушаю, как они на слете выступали, какие там сказители были: Барышникова**, Морозова**, Конашков**, Ковалев**.
А потом стали про свои родные места рассказывать. И я свое место помянула. Марфа Семеновна прислушалась и переспросила:
- Откуда ты?
- С Печоры, - говорю.
- А как твоя фамилия-то?
- Голубкова, - говорю.
- Да что ж ты не сказывала нам? Я не думала, что это Голубкова так меня встречает.
Обняла меня в охапку и поцеловала. Суховерхова тоже удивилась:
- Да как же ты молчала? Ведь мы тебя хоть и не видали, а много слышали да поминали.
Прожили мы вместе больше недели. Познакомились да породнились с Марфой Семеновной. Говорила я ей свои сказы, похвалила она:
- Хорошо, - говорит, - сказано. Слушаешь - и пуще слушать хочется.
Хоть и одобряет она мою работу, а я знаю, что еще много надо мне поработать, чтобы люди оценили.
Пришло время отправляться на курорт. С Марфой Семеновной как хорошо мы встретились, так и распростились. Поехал со мной Сергей Кузьмич Баренц: все он мне показывал да рассказывал.
Дорога на пароходе - сначала по Двине, а потом от Котласа по Вычегде - хороша. Погода тихая, ехать спокойно, Двина-красавица местами на нашу Печору похожа - и берегами, и песками, и разливами, и наволоками.
По воде лес плывет, пароходы идут. На песках чайки греются. Из-за мысков развернется Двина, в ширину разольется, как доброе море.
На иной пристани выйдем в луга, пройдем по густым травам, цветы рвем. Кругом все солнцем облито, воздух вкусный, как масленый, пахнет молоком, анисом, черемухой.
Ехали мы около трех суток.
Приехала я в Сольвычегодск и начала лечиться.
Ходила я иногда прогуливаться за город. Там первый раз увидела я большие поля с высоким хлебным колосом. Места за Сольвычегодском красивые, леса дремучие, высокие, берега на Вычегде песчаные, ровные да гладкие.
Пробыла я в Сольвычегодске месяц, поправилась. Перед отъездом выступала я на вечере самодеятельности со своими сказами.
В Архангельске меня ждала телеграмма: зовут в Москву на двадцать дней. Достали мне билет, посадили на поезд и отправили в Москву.
17
В Москве на вокзале встретил меня Леонтьев. Не подумала я, что и в Москве вышла, все равно как в Нарьян-Маре. В Архангельск ехала - напрасно страшилась, а и тут никакой заботы, как домой приехала. Увез меня Леонтьев на дачу в Раменское. Там для меня уже была снята комната, и зажила я по-домашнему.
Пошли мы с Леонтьевым Москву смотреть. Я говорю:
- Веди меня на сельскохозяйственную выставку: больно много про нее сказывают.
Билет на выставку мы не сразу достали: народу съехалось многое множество, со всех концов да со всех краев. Поехали мы тогда в редакцию выставочной газеты. Получили там пропуск на выставку и весь день ходили да смотрели.
Когда я слышала про выставку в Архангельске, казалась она мне чем-то вроде нашего нарьянмарского базара: ларьки кругом, а между ларьками все добро расставлено.
А тут посмотрела - целый город стоит да еще и пригородков немало. Высокие строенья, узорчатые башни, терема с притеремками. Это все павильоны наших республик.
И чего только в тех павильонах нет! Какого богатства навезли со всех сторон, со всех наших советских рек: с Волги-матушки, с Дона тихого, с Северной Двины и с нашей Печоры-реки. И все богатство своими трудами нажито, на своей земле посеяно, своими руками собрано. Всего много, да все хорошее да красивое. И думаю я: "Не ушел бы от этой красы. Денно и ночно все бы смотрел да глядел, да и то бы душа не насытилась".
В дальнем углу увидели мы оленей. Ходят они по лужку так же вольно, будто в тундре. Не утерпела я, сказала руководителю:
- У нас такие же олени. Небось, с Печоры вывезли.
- Нет, - говорит, - это из Мурманска.
Собраны в павильонах снопы колосистые, хлопок белоснежный, яблоки, груши, виноград золотистый.
Запомнились мне коровы холмогорские, быки кавказские, бараны не наших, печорских, пород, птицы не наших, северных, краев. Всего я насмотрелась.
Ходят по выставке разные народы, все званые гости да гостьи: колхозники, доярки, трактористы именитые, бригадиры знаменитые, и подумала я: "Вот куда я попала. Во сне мне не снилось, где побываю да что увижу. И все это сделано руками советских людей, таких же простых, как и я".
Любо гостям смотреть на работу стахановскую, на науку мичуринскую.
Пять дней подряд ездили мы на выставку. Разглядела я все, рассмотрела и стала добрым людям рассказывать. Все я перебрала в своем сказе: и зелены сады с виноградами, и земляны плоды-овощи, и пшеницу кустистую, и жито-рожь колосистую.
Прежде колос от колоса
Не слыхать было голоса,
А колхозные полосы
На стеблю по три колоса.
И машины я не забыла:
И еще всем колхозникам
В наученье поставлены
Там машины хитромудрые,
Тракторы да самосеялки,
Саможнейки, самовеялки.
Тракторист с колхозницей сноп пшеницы белояровой над выставкой приподняли. Про тот сноп у меня так сказалось:
Этот сноп дороже золота:
Ту пшеницу белоярову
Не в одном колхозе сеяли,
Не в одном конце вырастили,
Ее сеяли во всех концах,
Ее растили во всех деревнях.
Этот сноп на чудо-выставке
Надо всем возвышается,
Урожаем называется.
Сказала я, что наша чудо-выставка - всем людям в наученье. Заграничные люди грамотные - и те из-за дальних морей, из чужих городов приезжают поучиться нашей грамоте, нашей мудрости советской. И наши колхозники со всех концов едут поглядеть на чудо-выставку, перенять науки-хитрости:
Как получше поить-кормить,
Угощать мать сыру землю,
Чтоб кормленье земелюшке
Было во пору да вовремя,
Было по сердцу да досыта,
Чтоб поенье земелюшке
В любой час, в любое времечко,
Без грозового поливанья.
Чтоб вскоре любой колхоз
На поля урожай принес,
Чтобы сам урожай пришел,
Во колхоз не гостить зашел,
Он пришел не на час-часовой,
Он зашел не на год-годовой,
А на долгий советский век.
И думала я: "Будет время, взойдет хорошее семя, прорастет оно, проявится хлебородными всходами - делами большевистскими".
И по всей по советской земле
Разрастут поля невиданны.
И такой урожай пойдет
Всему миру в закрома не войдет.
Всему миру в наученье
Станет вся земля советская
Чудным садом Виноградовым
И всесветным чудом-выставкой.
Закончили мы с Леонтьевым свою работу, и простилась я с Москвой. Подошла осень, надо было торопиться: к нам на Печору по морю шли последние пароходы.
18
Северное сине морюшко нас четверо суток качало. Все время до самой Печоры не меньше было девяти баллов. Лежала я ни жива ни мертва и вставать не могла.
Когда на свою родную воду попала, тогда и ожила, пить-есть захотела.
В Печорскую губу зашли - вижу, каждое место знакомо. Под Иевкой у бара пароходы стоят, перегружаются. Напротив этого бара, на печорской стороне, мы прежде рыбу ловили. Дальше - Пнево, Бородатое, Зеленое, Юшино, где теперь рыбоприемный пункт, Кореговка, где теперь стоит поселок ненецкого колхоза "Харп". А потом и деревни пойдут: Куя, Никитца, а оттуда и лесозавод покажется, труба дымит. А от лесозавода до Нарьян-Мара недалекое расстояние: с лавки встать да рукой достать.
На пристани меня встретили ребята. Натосковались они, повисли на мне, как бисер, хоть на шее неси. Мимо библиотеки иду, оттуда вышли товарищи, с приездом поздравляют.
Я и отвечать не успеваю.
В нашем доме тоже все а охапку хватают.
- Походила, - говорят, - да поездила, далеко была да много видела.
Под Октябрьские праздники мне дали квартиру из комнаты с кухней в Доме учителя. Этот дом только что выстроили, и хоть я не учитель, поместили меня с учителями.
На новоселье ко мне из Голубкова то и дело гости наезжали. Приехал и брат Константин с Диомидом Кожевиным. Не нашли меня на старой квартире и смеются:
- За летучей птицей не угоняешься.
Однажды меня вызвали в горком.
- Дело есть, - говорят. - Просят нас посоветовать, каких людей депутатами в наш горсовет выбрать. И думаем мы, Маремьяна Романовна, тебя выдвинуть. Выбирают лучших да почетных людей, а ты у нас тоже на виду стоишь. Как ты думаешь: не откажешься?
Заволновалась я.
"Слыханое ли дело, - думаю, - меня на такую честь поднимать. Ведь я знаю мало, умею того меньше. Какой из меня депутат? Мне способней коров пасти, чем дела вести".
А самой и любо, уму и сердцу мило, что такой честью опочетили. И думаю: "От хорошего дела отказываться нельзя. Чего не знаю - скажут, чего не умею - научат".
Подумала я и согласилась. Велели они мне коротенько про свою жизнь написать, чтобы люди меня знали да обсуждать могли.
Дома я совсем разволновалась. Будто какая слабость на меня нашла. То ли от радости, то ли от заботы сердце забилось. Дуня да Андрюша видят, что в лице изменилась, спрашивают:
- Чего ты, мама?
- Великую честь, - говорю, - мне оказали: хотят выдвигать в депутаты. Люди меня не вниз толкают, а все выше поднимают. Так же вот и вы похвалы добивайтесь.
В Доме Советов открылось предвыборное собранье. К началу я опоздала. Когда пришла, там уже говорили обо мне: как я жила да работала, как детей растила. Хвалили моего сына Павла.
- Третий год, - говорят, - Павел Фомич работает учителем, премию получил и благодарностей немало. Это, - говорят, - учитель-отличник. Вот каких сыновей Маремьяна Романовна вырастила, добрую дорогу им показала.