Голубкова Маремьяна. Мать Печора (Трилогия)

   Вот как работала Параня! Не успела я оглянуться, а она уж полконца набрала: ячеи на веревку, как игольные ушки на нитку надеты. Так ведь уши-то эти ниточные! Сколько их на сорока метрах насбирается?!
   - Ну, - говорю, - и руки: как машинный челнок ходят!
   В обед вернулся катер.
   - Светлозерцы первые рыбу сдали, - говорит Матвей, и в глазах у него радость. - За одни сутки две с половиной тонны! Заведующий Иван Михайлович говорит: "Ранние петухи громко поют". - "Рыба спать не дает, - отвечаю я. - А что громко поем, так ты тихости от нас и впредь не жди. План, говорю, партией дан: горы выклоним, а план выполним!"
   - Выполним, - отвечают в голос Анна Егоровна да Трифон Окулович, да Николай Богданов.
   А молодежь помалкивает и переглядывается. Миша за всех ответил:
   - Как не выполним, коли молодежное звено у нас будет...
   У Матвея всю веселость как ветром сдуло.
   - Нет, пожалуй, что не будет.
   - Открывай тогда собрание. Вся бригада налицо, обсудить надо, говорит Миша.
   - Бригадиру собрание не указ, кормщиком лодка не правит...
   И не пересилить бы комсомольцам Матвея, да вступился Николай Богданов.
   - Ты-то и кормщик, - говорит он Матвею, - да бригада не лодка. Вместе с тобой мы одно дело ведем. Ребята добра хотят, и обсудить предложение комсомольцев ты, Матвей Лукьянович, не отказывайся.
   Николая и другие поддержали. Пришлось Матвею открывать собрание. И видно, что крепко обиделся старый бригадир.
   - Что ж, говорит, - может быть, я, верно, добра не хочу? Собрание считаю открытым.
   Да так и обед бросили. За тем же столом поднялся Миша и рассказал, что комсомольцы задумали.
   - У нас, - говорит, - тогда комсомольская честь вся на виду будет.
   - Вы, - говорит Матвей, - только о своей чести хлопочете. Одна у всех у нас большевистская честь, все вместе и воевать за нее будем. А то, говорит, - вы мне всю бригаду рассыплете.
   Миша ему про соревнование толкует, а Матвей свое:
   - Соревноваться, - говорит, - и сейчас можно. Анна Егоровна с первого дня тебя опередила. Вот и соревнуйтесь. Ну, до пожилого народа вам, конечно, не дотянуться...
   - Как это не дотянуться?! - кричат комсомольцы в один голос.
   - Так вот, товарищи молодежь, - заключил бригадир, - лиши договор со старшим звеном. Слово даешь - не зарывайся, а дал - не отступайся.
   Комсомольцы успели только Анне Егоровне сказать: - Договор завтра напишем!
   Сели в лодку, веслами махнули, были - да и нет.
   Глядя на них, и Аннино звено заторопилось. Дообедали на скорую руку, скоренько собрались и тоже поехали.
   8
   На складе не налажено еще самое главное - стенки да ящики ставных неводов.
   Ставной невод узнали мы только в колхозах. Даже самые богатые кулаки на Печоре про эти невода и думать не могли. Может быть, и по карману им были эти хитромудрые снасти, да зато не по разуму. Чем богаче был кулак, тем невод у него был хуже. Накупят малохоботных сеток-коротышек да и норовят, чтобы служили они пока не сгниют. Иной раз от своей жадности и убытки терпели, - так убыток этот опять не кулацкий карман чувствовал, а кормщик.
   Колхозы по-другому дело поставили.
   На чистом берегу мы будто дом из сеток строим. Забили Матвей с Гришей колья на четыре угла. Вокруг них растягиваем мы невод, развешиваем его от кола к колу, и на глазах у нас растет большой сетяной терем. Он и в самом деле похож на дом: и углы у него, и высокие стены, и широкие ворота - все есть. Издалека, как два забора, ведут к этому дому такие же высокие сеточные стенки.
   Распахнуты ворота настежь, - заходи, семужка, в гости. Самую дорогу перегородят ей сеточные заборы, заведут в ворота, и попадет рыба к узкому горлу невода. А как проскочит она через это горло в самый дом, - мы зовем его "двором" да "ящиком", - оттуда ей не выбраться.
   Таких домов-поставушек построили мы четыре штуки. Пройдет весна, спадет вода, обрежутся берега - выставят светлозерцы свой нитяный город, и понесет мать Печора свое богатство в заколдованные эти ворота. Ухранит ставной невод рыбацкую добычу без часовых и караульщиков.
   - Хороша ловушка придумана, - говорю я Матвею. - И людям облегченье, и колхозу богатство.
   - Все это для того, чтобы мы и счастье свое не крючком, а ставным неводом ловили. А, по правде говоря, вру я тебе, Романовна, как наш Иван Брех. Не ловим мы свое счастье, а строим, не ищем, а делаем.
   - Ты, - говорю, - найдешь, что сказать и как слово связать. А вчера еще жаловался, что со словами в песне сладить не можешь.
   - Не могу, - развел Матвей руками. - И шить горазд, и пришивать горазд, а щетинку вдеть - молодца надо звать.
   - По былинам судя, ты, однако, - говорю, - научён.
   - Да ведь охота, - отвечает, - чтобы и старые были не забыли, и новые творили. Старые людям я забывать не даю, былины пою, а новая песня не родится.
   Матвей той порой без дела не сидит. Чинит он на пару с Марьей сети, зашивает прорехи, а глаза успевают и за работой Гриши да Прохора следить.
   - Задорный ты человек, Матвей Лукьянович, живые у тебя думы, - говорю я Матвею.
   - Эх, Романовна, - говорит Матвей, да так сердечно, тепло, задушевно, - хорошо, когда в человеке задор живет!
   И тут ни с того ни с сего Матвей вскипел, даже работу бросил.
   - Что толку в моих думах?! - кричит. Любая песня расскажет больше, чем все мои россказни. Не много в песне сказано, да навек связано. Кто меня научит, как ее спеть? Она мне к самому сердцу подступила, а вот поди ты!..
   Сама я не больше его знаю, а что могу - советую.
   - Это, - говорю, - самое главное и есть, чтобы дума к сердцу подступила.
   - Знаешь что, Романовна, - говорит Матвей уже спокойно, - твои песни я по радио не раз слышал. Давай помогай мне...
   Я руками замахала, а Матвей не отступается:
   - Да мы, вот как сейчас, беседовать станем.
   И уговорились мы с Матвеем в досужные часы песню складывать.
   9
   Над Печорой стоял катерный, лодочный, весельный гром. Из-за Глубоцкого шара было видно, как мимо идут за катерами лодочные караваны. Колхозы отправляли своих рыбаков еще ближе к морю - на Ловецкий берег, в Захарьинскую губу, до Русского заворота.
   Весело гремели на Печоре катеры, да не к большому веселью ехали рыбаки. Упустили они самую добрую пору. После трех дней удачи рыбы вдруг не стало. На четвертый день Анна Егоровна приезжает, выбрасывает из лодки неполных два ящика рыбы и говорит Матвею:
   - Заледная рыба ушла...
   Повесили носы и комсомольцы: им и вовсе нечем хвастать, за две тони вытянули они не больше двух пудов.
   - Это еще не беда, ребята, - утешает Матвей. - Все-таки почти центнер взяли. А без мала и велика не бывает...
   - Какое там мало! - говорит Николай Богданов, а сам улыбается. Небось теперь наш улов под четыре тонны подходит. Люди-то вон только нынче едут. Им и к пол-лету нас не догнать.
   - Чему ты радуешься, голова садовая?! - набросился на Николая Матвей.
   - Как чему? - удивился Николай. - Сам же ты радел, чтобы мы впереди других шли.
   - Радел!.. - передразнил Матвей. - Разве я о том говорил, чтобы наши соседи план проваливали? Полюбуйтесь, люди добрые, до чего он хорош да пригож: вперед выскочил по той причине, что все другие с места не сдвинулись, и думает: прославился. Грош цена такой славе, товарищи!
   - Ну и высмеял ты меня, Матвей Лукьянович, как в газете пропечатал, говорит Николай, а у самого уши горят.
   Хотел было он на другое перевести:
   - Как мы с комсомольцами-то считаться будем? Сорок центнеров у нас, а главная-то добыча вместе ловлена была. Сколько за нами, а сколько за комсомольским звеном считать?
   И опять не повезло Николаю.
   - Рыба эта всей бригадой добыта, теперешние звенья могут ее не считать, - как отрезал Матвей. - Соревноваться, а не считаться надо. А у тебя счет впереди дела идет. Эх ты, авангард!..
   Еще через два дня бригадир объявил:
   - Вода падает. Надо попытать рыбу ставным неводом.
   Рыбаки поехали двумя лодками. Поделили пополам кольё, стенки. Ящик невода взял к себе в лодку Матвей.
   Поехала и я с ними.
   Катер застучал, заторопился. Не успела я оглянуться, а мы на широкую воду выбежали: у Печоры перед устьем всех русел не сосчитать. На самой быстрине торчало прошлогоднее кольё. На берегу против колья стоял наш рыбацкий маяк - длинная жердь с метлой наверху. Здесь и невод ставить будем.
   Выдернули рыбаки из воды прошлогодние сломанные да расшатанные колья, по углам забили новые, семиметровые, а между ними, как по линейке, вколотили колья покороче, концы у них над водой торчат. Матвей каждый кол проверил, ладно ли забили. К позднему вечеру установили и стенки до берега.
   - Заходи, рыба, в новое жилье! - кричит Матвей. - Водяной склад выставили, так не пустовать же ему!
   - Безрыбье нынче подошло, - морщится Федор Поздеев.
   - Рыбак-стахановец безрыбья не знает, - учит его Матвей. - Не вода рыбу в невод ведет, а руки. Что в реке, то и в руке.
   Любит Матвей поговорить про наши работящие человечьи руки!
   - Большому куску рот радуется, а большой работе - руки...
   - Птица крыльем сильна, человек - руками...
   - Руки - счастья устроитель, горя отгонитель...
   А то слушаем мы "Последние известия". Говорит Москва про великие стройки народные. Матвей вместе с нами слушает и тут же говорит:
   - Ну, други, легче рассыпать, собрать тяжелей. Большие дела нам ворочать надо. Большевистские планы шевелят, неводам не спать. Захотят руки наши - и ветры взнуздают, реки охомутают, ближние планеты оседлают, дальние на поводу поведут! Будет время - руки звезды достанут!
   Обо всем этом я вспомнила, когда мы с Матвеем сели за маленький столик у радиоприемника и начали складывать новую песню.
   - Так и назовем свою песню: "Руки золотые", - решили мы оба.
   10
   - Скоро сказка сказывается, да не скоро складывается, - говорю я Матвею.
   Сидим мы с ним друг против друга и одну думу думаем: с чего песню начать? И на первых порах туговато у нас дело подвигается.
   - Вот так всегда, - сердится Матвей (он сидит за старшего писаря). Сажусь - думаю: "Ну, Матвей Лукьянович, за тобой в два пера не уписать". А начну - и одним писать нечего.
   - Ты, - говорю, - нищим не прикидывайся, все равно люди не поверят: видят, что у тебя кошелка из шелка. Что ты в своей песне пропеть хочешь?
   - Руки золотые! Нет про них никакой песни. Хорошая работа уму песню поет, а надо, чтобы и ум работу в песне возвеличил, чтобы добрую славу о руках наших пропели. Время будет, что и нас не будет, а люди подымут песню нашу, как застольную чашу!
   - Ты, Матвей Лукьянович, и говоришь-то - как песню поешь, - удивляюсь я. - Вот эти бы слова да песней и пропеть...
   - Самородные слова сами в песню просятся, - отвечает Матвей. - А только не каждому слову в песне место найдется. Речь - как птица: в одно перо не рядится. А возьми-ко любую хорошую песню: как из одного куска она отлита.
   - Давай, - говорю, - пример с былин возьмем.
   - Не тот корм, - трясет головой Матвей. - Сколько этих былин по свету ходит, а что там в нашу песню пригодится? "Руки белые"? Так ведь и лицо там белое и груди белые. Велика будет рукам честь от такой песни?! Не величанье это, а обзыванье!
   - Не про слова я тебе толкую, - сержусь и я, - про напев. Гляди, какой он в былине широкий! Руки-то в работе тоже не узко размахиваются, значит, и напев размашистый нужен.
   Подумал Матвей - согласился. Да тут же и слова подбирает, будто в первый раз по новым, невиданным гуслям осторожной рукой проводит:
   Ой вы, руки золотые, руки вольные!
   "Начин - дела половина", - думаю я и подхватываю:
   Вы, ладони деловые да мозольные!
   - Стоит ли так-то их называть? - задумывается Матвей.
   - Чем-нибудь не подходит? - спрашиваю.
   - А вот давай подумаем. Мозольные, ты говоришь? По-прежнему-то оно и подошло бы: все на свете руки мозольные поднимали, всю землю они красой наполнили.
   - Ну, а по-нынешнему чем они худы стали?
   - А нынче руки до мозолей не доводит. Вот у нас, рыбаков, много ты мозолей видела? Привезли нас сюда катером, сидели мы, руки сложив. Сейчас Василий Сергеевич освободился и на тоню лодки катером вывозит. На какой час в весла сядем, и то на руки колхоз шерстяные рукавички припас. Да и не только здесь. Вон дома, в колхозе, - косят косилкой, гребут грабилкой, пашут трактором, сеют сеялкой, жнут жнейкой, молотят молотилкой, веют веялкой. От этого мозолей на руках тоже не будет. И никакая это не честь мозоли. Стыдиться их надо! Говорят они о том, что худо дело организовано...
   Согласилась я:
   - Скажем тогда: "Вы, ладони деловитые, проворные..."
   И так, в душевной беседе, растили мы свою песню. В ином месте Матвей остановится, проведет рукой по лбу, закроет глаза и скажет:
   - Не могу больше. Это все равно как по песку на лыжах ходить. Человек неученый - что топор неточеный: можно и таким дерево срубить, да трудов положить много надо. Каждое дело для своего мастера родится. А уж мне здесь, видно, мастером не быть: слова, как рыба, сами в руки пихаются, да рыбак не удал!..
   - Погоди, - говорю, - не вскачь по заметелице. Ишь ты, захотел: тяп да ляп - и корабль! За один мах дерева не срубишь, так и здесь скороделкой ничего не сделаешь. А и сделаешь - люди обижаться будут, скажут: "Не доносили, а родили".
   И опять сидим да молчаливую думу думаем, пока Матвей снова не выскочит.
   - Молчанкой город не возьмешь...
   И снова начинаем искать да подбирать слова, и снова в думах, как в море, плаваем. И слово наше с думой нераздельны: слово не нашлось - дума умерла, дума не родилась - слово не живет. Чуть какая в слове неладица всю музыку портит: хочешь одно сказать, а скажется вовсе другое.
   - Простота, да не та, - говорит Матвей. - Хромое слово - кривая речь. А это, как стрела неоперенная, вбок полетит.
   И вот у нас все дело так и идет: слово к слову кладем, а и пропустим - воротимся. Поищем, найдем и дальше идем. Полено к полену костер растет. А в готовый костер щепки хорошо подметывать.
   Солнце в подъем пошло - песня наша готова.
   - Спать бы давно нужно, Матвей Лукьянович, а мы с тобой все сидим.
   - Сон - смерти брат, - отвечает. - Меньше сплю - больше живу...
   Подъехали к той поре оба ловецкие звена. Вышли мы с Матвеем на берег. Знают рыбаки, за каким делом мы оба сидели, и упрашивают:
   - Хотим вашу песню слушать.
   - Вы мне теперь на голову не смотрите, - балагурит Матвей, - голова моя что-то раньше меня состарилась. Волос седой, да сам молодой. Пропели сегодня мы с Романовной песню про ваши золотые руки.
   - Меня-то хоть не выхваливай, - говорю я. - Я родничок, а ты озеро.
   - Маленький родник стоит большого озера, - отвечает Матвей. - Не будь родников - океаны высохнут. Ну, слушайте.
   Почему-то он не пел, а рассказывал песню нараспев, с остановками: не то вспоминает слова нашей песни, не то снова подбирает, будто тут же их заново придумывает:
   Ой вы, руки золотые, руки вольные,
   Вы, ладони деловитые, проворные,
   Вы, труды неутомимые, упорные,
   Ой вы, руки золотые, чудотворные,
   Вашей силой да уменьем белый свет стоит!..
   Не руками ли посажены густы леса?
   Не руками ли расчищены сыры бора?
   Не руками ли распаханы чисты поля?
   Не руками ли деревни понаставлены,
   Города и пригороды понастроены?
   Рукам вольным все на свете повинуется,
   Что задумают, то будет - не минуется.
   Камень в горсть возьму - песком он рассыпается,
   А песок из горсти домом подымается,
   Под рукою нашей горы открываются.
   Наша сила да богатство умножаются!
   Слушают Матвея рыбаки, и глаза у них прищурены. Рядом со мной молодой парень Вася, из Мишиного звена, губами шевелит да слова твердит, будто запомнить хочет. У Анны Егоровны губы поджаты, глаза поверх земли смотрят, - не видит она ни меня, ни Матвея.
   II. НОВИНКА СТАРИНКУ ГОНИТ
   1
   Раньше времени ошалели тонкоголосые комары: запоют свою песню - бегом от них не убежишь. Рыбаки спасались от комаров кострами. Приедут домой пахнет от них морским соленым ветром да горьковатым дымом береговых костров.
   Как-то утром расчирикались воробьи непоседы. Собралось их под берегом не меньше, чем комаров. Скачут по песку, на лугу в чехарду играют, по кустам перепархивают. Покосился Матвей на воробьиную суетню и говорит рыбакам:
   - Быть грозе. Ехать нынче не придется...
   Через какой-нибудь час разгулялся в море ветер-морянин. Приволок он тучу от моря и солнце как заслонкой задвинул. От облаков до земли, будто струны, протянулись дождевые струи. И на тех водяных гуслях знай наигрывает ветер-морянин, рыбацкий сын.
   - Туча не навек! - говорят рыбаки, выглядывая из окон.
   И в самом деле недолго перебирал ветер-морянин свои водяные гусли. Наигрался. Протолкал он тучу в летнюю сторону, проволок за ней короткий облачный хвост - и снова открылось широкое небо, взыграло солнце, и все мы поняли: ушла красная весна, пришло нарядное лето...
   Две недели не везло светлозерцам. Бились они, бились, ездили на своих лодках днем и ночью, полоскали сетки у всех берегов, а рыба не шла. Все испробовал Матвей: выставил остальные четыре поставушки, по очереди без конца гонял на пробу оба звена с тяговым неводом, совался на все другие тони Глубоцкого шара - в Заливы, на Подводные кошки - и дальше того - в Закошье, - ничего не помогало. Неводами, как решетами, цедили рыбаки воду, и, как в решетах, в сетях было пусто.
   - Тут на одном бензине проездишься, - сердился Василий Сергеевич.
   Успела я за эти две недели к своим голубчанам съездить, сына повидать, снова сюда приехать, а рыбы нет как нет.
   На людей было жалко смотреть, вымотала их бездобычная двухнедельная работа.
   Матвей первое время бодрился и других веселил шутками да прибаутками:
   - Мимо нас серебристая не пройдет... Чего распустили морщины по аршину? Туча не навек!
   А вот теперь и у Матвея язык потерялся: встал - молчит, пошел молчит, распорядился утром - и опять молчит. Да и все рыбаки как в рот воды набрали, ходят хмурые да понурые. Опустила крылья молодежь. Давно не слышно Оленькиных песен. Только Миша по вечерам возьмет в руки свою скрипку и долго играет живоголосую песню - будто где-то высоко лебеди летят да хорошо кричат.
   Под конец двух недель началось в бригаде несогласье. Первый сдал Трифон Окулович.
   - Никуда я больше не поеду, - заявляет он как-то утром.
   - Да, пожалуй, хоть езди хоть не езди, толк один, - поддержал его Николай Богданов. И видно, что они на том и стоять будут.
   Матвей от удивления первую минуту слова выговорить не мог. Потом спрашивает:
   - Как это - "не поеду?"
   - Да так... Воду попусту мутить нам уж прискучило, - отговорился Трифон Окулович.
   - Зря людей мучишь, - наседает Николай на Матвея. - По этой рыбе через два дня в третий самая езда... Одним днем лето коротко не бывает.
   И мог бы начаться большой разговор, да Матвей другое надумал:
   - Ну, что ж поделаешь! Вас ведь не принуждают. Кто устал - отдохни...
   И слова больше не сказал.
   Видно, знал насквозь своих людей старый бригадир! Разговор этот был за завтраком, а как завтрак отвели, все по своим местам стало. Комсомольцы не сговаривались, а поднялись из-за стола - и в лодку. Анна Егоровна тоже долго не мешкала, пошла к берегу. А следом за ней, как гусиный выводок, и все звено потянулось.
   На Степана Петровича шесть глаз смотрят: пойдет он к лодке или останется? И Матвей, и Трифон, и Николай знают, что останься Степан всему звену не езда. И видно, что сам Степан это знает, и, не отходя от стола, переступает: шаг к дверям сделает, подумает да снова к столу шагнет.
   - До чего у тебя, Степан Петрович, ноги задумчивые! - смеется Матвей.
   Взглянул Степан в окно, видит, что Анна Егоровна к лодке подходит, и сломя голову за ней.
   Нечего делать нашим вздорщикам, поплелись и они.
   - Самих себя, - говорю, - пересилили.
   - Новинка старинку гонит, - шепчет Матвей и задумался.
   Вечером, однако, бригадир отчитал Трифона с Николаем при всей бригаде:
   - Так, говоришь, лето одним днем коротко не бывает? - спрашивает он Николая.
   - Да ведь пословица, - оправдывается Николай.
   - Старая пословица с новым веком ссорится, - говорит Матвей. Хотите, я вам расскажу...
   - Давай, Матвей Лукьянович, рассказывай, - еще не дослушав, наперебой просят рыбаки.
   Отложил было Матвей этот разговор на завтра, а когда завтра подошло, ударила первая гроза, ветер-морянин нагнал в Печору воды, а с водой пришла и рыба. В тот день светлозерцы отдыха не знали. Василий Сергеевич повез рыбу на приемный пункт и говорит:
   - Этакую добычу не стыдно и сдавать.
   - Не спали, так и укараулили, - говорит Анна Егоровна. - Не ты ли, Трифон Окулович, в первый день говорил, что рыбака одна тоня кормит? А удача прошла, ты свои слова и забыл?
   А Трифон Окулович уже давно свою вину чует, за уши глаза заводит.
   - Так ведь, - говорит, - из чашки в ложку не будет попадать, и ложку бросишь...
   - У нашего Егорки на все отговорки, - смеется Матвей. - А только знаешь, Трифон Окулович, неживые у вас с Николаем речи-то: живое слово не на вашей стороне стоит, вы это и сами знаете. Пословицы-покойницы да поговорки-перестарки - только у вас и защиты...
   В это время распахнулась дверь, и Василий Сергеевич пропустил вперед себя двух каких-то новых людей.
   2
   Первым шагнул за порог высокий старик.
   - Иван! - ахнули светлозерцы в пять или шесть голосов. И нельзя было понять, рады они приезжему или не рады. Весь он волосатый да бородатый, нос у него крупный, мясистый, как гриб из моха выскочил, а из-под бровей выглядывают угрюмые, стоячие глаза. Другой гость - небольшого роста сухонький человек годов сорока. Поздоровались мы.
   - Этот вот товарищ Красильщиков, - показывает Иван на незнакомого гостя, - стариной нашей интересуется. Немного он вас не застал в Светлозерье, да с той поры там и зажился.
   - Любопытнейшее у вас село, - говорит Красильщиков за чаем. - И вся Печора заповедник старины, а Светлозерье, я вам скажу, заповедник в заповеднике.
   А Матвею не терпится, спрашивает он Ивана:
   - Что у нас там нового?
   - В Светлозерье-то? - переспрашивает Иван. - Да все по-старому, как мать поставила... А тебе, Матвей Лукьянович, письмо пришло, велели передать, - и протягивает Матвею конверт.
   - Вот и опять врешь! - рассердился Матвей и даже руку Ивана отвел в сторону. - Недаром тебя люди Брехом прозвали. Ты дело-то говори. Поля вспаханы?
   - Вспаханы.
   - Засеяны?
   - Засеяны.
   - Зеленя зазеленели?
   - Что твой луг.
   - Чего же ты брешешь: "Все по-старому"! К сенокосу готовятся?
   - Вовсю... Раньше прошлогоднего сенокос начинать норовят в колхозе... Студенты наши на каникулы прилетели и тоже помогают во всем.
   - Как же у тебя язык повернулся сказать: "Все по-старому"? - не успокаивается Матвей. - Вон опять же наука к нам приехала, - показывает он на Красильщиков а. - Как она, ваша наука-то, называется да чем занимается? - спрашивает Матвей.
   - Фольклористика, - отвечает Красильщиков. - Изучает она фольклор, то есть народное творчество.
   - Вот это наука! - обрадовался Матвей. - В море пена так не кипит, как у нас работа. Уголка такого неосталось, где бы творчество не шло. И что же, - спрашивает он опять гостя, - хорошо наука идет? Успевает?
   - Видите ли, - замялся Красильщиков, - вы меня не совсем точно поняли: я говорю о другом творчестве, о поэзии.
   - О песнях?
   - Да, и о песнях, которые народ сложил, и о сказках, и о былинах, и о пословицах и поговорках, и о плачах...
   - А о плачах-то к чему? - удивляется Матвей. Нам, признаться, плакать-то еще до революции понадоело. Пора бы вроде и позабыть их: слезы-то у людей подсохли...
   - Нет, это очень интересно, - спорит Красильщиков. - Сколько в этих плачах поэзии, красоты!
   - Насчет поэзии не знаю, а насчет красоты могу с вами спорить: нету ее в плачах, - не соглашается Матвей.
   - Ну, значит, у вас уж ухо так устроено, что оно красоты не слышит, развел руками Красильщиков.
   Потом он достал из сумки толстую тетрадь, быстренько перебрал страницы и нашел то, что искал.
   - Вот вы послушайте, - говорит он всем нам, - и скажите, кто из нас прав, я или товарищ бригадир. - И нараспев причитает:
   Как падет-то на ум, на разум
   Мое горькое гореванье,
   Расколышет мне мысли-думы
   Про великое бедованье,
   По рабам я да по холопам,
   По кулацким да долгим срокам,
   По большим я да переездам,
   По великим да переходам...
   По чужим-то людям, злосчастна,
   Под грозой ли да непомерной,
   Я жила, будто свечка таяла,
   Не от жарка огня палючего,
   Не от теплого красна солнышка
   Я от горя да от печали,
   От тоски ли да от кручины,
   От великого безвременья...**
   У девушек покраснели глаза. Анна Егоровна вздыхала. Мужики насупились. А Матвей с первых же слов стал вслушиваться да вглядываться, будто старого знакомого увидел, и как только Красильщиков смолк, глаза в него, как буравчики, ввинтил.
   - Ты что же это, - спрашивает, - у моей Фелицаты выпытал?
   Тот сначала не понял, о чем говорит Матвей. Потом перевернул страничку и показывает:
   - Да, здесь точно сказано: "Записано у Фелицаты Макарьевны Перегудовой, шестидесяти двух лет, жительницы села Светлозерье".
   - А сказано у тебя, что она этот плач сорок пять лет не плакивала? допытывается Матвей. - Я и то однажды только, на своей свадьбе, слышал...
   - Ну, рассудите, - не отступается от нас Красильщиков, - есть тут поэзия?
   - Мастерливо сложено, - соглашается Трифон Окулович.
   - Горько жилось - сладко плакалось, - рассудила Анна Егоровна.
   - Вот-вот! - ухватился Матвей. - Горько жилось! Вот какой ценой людям доставалась старопрежняя красота. Да пропади она пропадом, завей песком, занеси снежком такую красоту! Красота без счастья не живет, без него она мертвая!