Голубкова Маремьяна. Мать Печора (Трилогия)

   Идем мы где сухим путем, где сырым, где по проталинам озерных кряжей. И час идем, и другой идем, а чумов нет. А путь все в подъем идет.
   Только когда вышли мы на хребет - видим: никакие это не чумы были, две широкие елки присели к самой земле. Дальше, километра за четыре от елок, настоящие чумы стоят. Что ж, сами они к нам не подвинутся, надо идти.
   Вот и купаемся опять в грязи, да в воде, да в снежной каше. Аргиша нашего и в помине нет, - может, другим каким-нибудь путем поехал. Идем. В эту пору весны болота показались мне не очень красивыми. Куда красивее гористые места да озерные кряжики! А озерки попадались частенько. Снова в небе солнце плыло, и на солнце они блестели, как полные чайные блюдца. Вот и петляли мы по межозерьям.
   В озерах, видим, утки плотами плавают. Проходим мимо них, а они и не оглянутся, крылом не встрепенутся.
   "Надо, - думаю, - яичек поискать".
   Идем, Леонтьев - по одному берегу, я - по другому, и хвастаем, перекликаемся:
   - Я два нашел!
   - А я - четыре!
   Утки гнезда вьют не всегда у самого озера, а где-нибудь в сторонке: где в кусте, где на холмике, а где и на гладком месте. Сгоним уток с гнезд, они и кружат над нами. Перед самыми чумами набрела я на гнездо утки вострохвоста. Яйца у них не как у других уток, продолговатые и чуть побольше. Матки не было, значит, улетела кормиться. В гнезде лежало девять яиц, они еще не остыли, матка улетела недавно.
   В чумах мы застали всех еще спящими. Унимать собак вышла какая-то девочка. Она привела нас в свой чум. Мы обогрелись, обсушились у печки и уснули как убитые, не дожидаясь даже чая.
   Утром за нами приехали Петря и Вася. Наш аргиш, как мы и думали, прошел стороной и остановился километрах в десяти от чумов шестой бригады.
   Бригадир, молодой ненец Николай, прочитал записку председателя колхоза и сказал:
   - Пока отец не приедет, ничего не дам.
   - Ведь не отец, а ты бригадир, - горячился Леонтьев.
   Сколько мы ни бились, оленей нам дали только после приезда Николаева отца.
   В чум Тимофея и Дарьи мы попали лишь к ночлегу.
   Тимофей и Дарья обосновались на новом месте немалым хозяйством. Куда ненец переедет - везде ему дом родной. У Тимофея по обе стороны чума расставлены нарты. Возле входа дрова припасены; насек он кустов столько, что в деревне на неделю хватило бы. Ким намелко рубит кусты, а Ондря по одной палочке таскает в чум. В чуме у Дарьи котел с мясом кипит, чайники к огню поставлены, в ведрах вода припасена, постели на латы разостланы, рукомойник перед входом на веревочке качается, а на передней стороне тундровый столик, погребец с посудой и на нем икона Николая-чудотворца.
   Тимофей, говорили люди, давно член партии, а с Дарьей совладать не мог: не отказывается она от своих икон.
   - Проходи да садись, - приглашает меня Дарья.
   - В которую горницу-то проходить?
   - Вон в ту, - показывает она на другую половину чума.
   - Вы, - говорю, - пополам дом-то ставили? И нам горницу?
   - Нас пятеро здесь живет, а вам, четверым, добро жить можно. Стульев у нас нет.
   Поджала я одну ногу под себя, у другой колечко подогнула, облокотилась на него и сижу, как природная ненка. Леонтьев с Петрей свернули ноги под себя калачиком, как ненцы садятся.
   После ужина Петря в стадо пошел, а Вася - в другую сторону. У обоих в руках было по некорыстному ружьишку, по уточьему капкану и по чучелу куропатки, - у нас его называют манщик. Куропатку ловят так: ставят капкан, насторожат его, положат рядом манщика и отходят. Веснами куропти дерутся, куроптих ловят. Летит над капканом куропоть, летит и кабаркает. Увидит манщика, думает, что это живой куропоть, и что он сейчас же к его куропатихе побежит. Вот он подсядет неподалеку, крылья растопырит и бежит к манщику. С разбегу накинется, и бьет, и клюет, и ногами бьет. А потом видит - сам в беду попал. А из той беды прямая дорога в котел. Утром наши охотники принесли девять куроптей.
   - По одному на человека, - считает Вася.
   - Может, - говорю, - Ондря целую куропатку не съест.
   - Илья поможет, - говорит Дарья и сама лукаво посмеивается.
   На завтрак съели мы сырого мяса по ломтику, примерно по полфунта, рыбы по такому же звенышку, чайку выпили чуть не по ведерышку и, благословясь, отправились.
   И поблизку земля от земли лежит, а выглядят они несхоже. В одну сторону оглянешься - озера да болота на целый переезд, вперед посмотришь горбы да хребты друг на друга наворочены, будто тут Мамай воевал. А то еще едешь вдоль берега реки и диву дивишься: на одном берегу равнина без единого деревца, а на другом - леса косматые колыхаются, будто стадо рогатых оленей бежит.
   Только отъехали от чумовища, после болотинок да приозерков началось гористое место.
   Надоело нам горбы тундровые одолевать. В таких местах дай волю оленям, так побегут они сломя голову, все растеряют, нарты сломают.
   Вот двое мужиков остаются на горбу и осторожно пускают сани на тынзее, а тот, кто на санях едет, оленей за вожжу ведет и хореем остраску им дает. Одни нарты спустят, передового за вожжу к тем же нартам придернут ненецким узлом и опять на горб за другими нартами идут.
   Только спуск одолеем - в подъем опять общей силой толкаем нарты за нартами. В ложбинах снег только к июлю пропадет, а сейчас тут снег саженью мерить надо. И месим мы эту слякоть, как глину.
   Зато в работе разогреешься, и не знаем мы никакого холода. Выберешься на горбышек - снова на нарты присесть можно, олени потихоньку волокут, а ты потихоньку песенку собираешь в памяти:
   Из-за кустышка олень, люли-люли,
   Из ракитова белой, люли-люли,
   Не озяб ли ты, олень, люли-люли,
   Не озяб ли, молодой, люли-люли?
   Приоденьте-ко оленя, люли-люли,
   Приоденьте молодого, люли-люли,
   С молодца - епанча, люли-люли,
   С молодицы - рукавица, люли-люли,
   С красной девушки - платок, люли-люли.
   Песню поешь, вокруг осматриваешься - с горбышка далече видно. И вижу, что сейчас опять спуск подоспеет, и опять для песен рот тесен. Так с горы на гору и прокачались весь день, как по морским волнам. Пока доехали до новой стоянки, оленей несколько раз переменили.
   12
   Говорит нам Дарья:
   - У меня дедушко тоже большой сказитель был. От него я сказку про нашего ненецкого богатыря Семирукавого переняла. Конечно, не сказка это, а песня: по-ненецки-то у нас ее поют, а не сказывают. Ну а я сколько могу по-русски, а сколько - по-своему песню эту сказкой рассказываю. Песня моя тоже из старины: там и люди летают.
   - Так не из старины, значит, - говорю я Дарье. - Люди летать только теперь научились.
   Пока олени не наелись, ехать нельзя. От безделья долго слушали мы Дарьину сказку. После и я стала вспоминать да рассказывать:
   - В эту красную пору, бывало, по путине соберемся, едем круглые сутки. Не спим - не лежим, гребем да гребем. Где-нибудь к берегу приткнемся, чайник согреем и опять едем. А когда в море выедем, там чайники прямо в лодке кипятим. Глины в лодку натопчем, земли наложим потолще, чтобы лодка не прогорела. Якоря в море бросим, тут и чайники кипятим, и рыбу жарим, и песни поем, и причитанья причитаем, и сказки сказываем.
   Так посреди тундры Большой земли рассказывала я ненцам про путину да море.
   Тимофей тугоухий: голову наклонит, хочет слушать, а все же не каждое слово уловит. Где не дослушает, ему свои ребята досказывают. Послушает он да вдруг вскочит, выйдет из чума и уходит в стадо: как-никак, а главный ответчик за оленей.
   Вот как-то возвращается Тимофей из стада, входит в чум. А в это время Леонтьев какую-то небылицу начал.
   Тимофей не стал и слушать, объявил:
   - Хватит врать-то. Ямдать будем.
   Когда стадо пути не знает, оно за стадоводчихом ходит и на него надежду возлагает. Так и мы. Пока Тимофей не торопит, мы что хотим, то и делаем. А как отдал он команду, тут мы ему подначальны.
   Чего только не знает ясовей-путеводчик в тундре! Когда он пути да дороги ищет, он не под ноги смотрит, а на звезды, на солнце, на вершины сопок, на елки. И ветры, и полет птицы, и поздней весной да ранней осенью иней и кора деревьев да кустов тундровых - все говорит путеводчику, куда путь держать. И всю жизнь читает ненец эту книгу неба и земли. И всю жизнь она ему не надоедает.
   Не раз в пути удивлял меня Вася, сынишка Тимофея. Три года назад проехал он по этим местам. Везли его из Воркуты с ученья в свой чум. Было ему тогда тринадцать лет, а он запомнил каждую сопку, каждую озеринку, каждую пустяшную протоку.
   Едем мы поперек озера, а Вася говорит:
   - Это мое озеро. Ненцы его зовут Васюк-ты.
   Я Тимофея переспрашиваю, не верю Васе, а он подтверждает:
   - Молодец, - говорит, - помнит.
   Справа речка или ручей какой-то синеет. А Вася и ему имя знает.
   - Это, - говорит, - Илей-жор. Это твой, Илья, ручей.
   А Илье не до ручья: сладко ему спится.
   В тот день пришлось нам перебираться через одно озеро по трудному да опасному пути. Берегом ехать кусты мешали. Пришлось спуститься на лед, хоть и знали мы, что на весенний ледок надежда небольшая. Вот и едем. От первых же нарт лед ходуном заходил.
   По живому льду нарты идут, как лодка по волнам. Сани за санями едут, и лед чем дальше, тем больше прогибается. Последние нарты вовсе на краю страха идут: лед весь в щелях да в дырах. Однако перебрались мы через гиблое озеро без особого купанья.
   В тот день доехали мы до большого озера Харбей. Вася про него уже давно речь вел:
   - Большое это озеро да рыбное. На Харбее и зимой и летом люди с Воркуты рыбу ловят. Целый поселок там стоит, и от того поселка до Воркуты тракторная дорога проложена.
   За длинный вешний день нагнало солнце в Харбей воды разливное море; по всему озеру наледная вода блестит. Брели олени по колено в воде; хорошо, что нарты у ненцев высокие, не скоро на них зальется. Кое-как перебрались мы через Харбей и с высокого берега увидели рыбацкий поселок. Поселочек тот хоть маленький, из пяти-шести изб да землянок, а нам после голой тундры да после чумов в таком пустом месте он и за город показался. Окна от солнца огнями блестят, трубы железные над крышами стоят, дым от них, как от пароходов, идет. На берег люди вышли, около них собаки вертятся.
   Ехать всем нашим аргишам к поселку было не по пути. Поехали туда только Вася, Леонтьев да Илья - раздобыть у рыбаков махорки в обмен на мясо. Пришли они с добычей к нашему новому становищу только вечером.
   Вздумалось мне прогуляться по тундре при ночном солнце. И светит оно не по-денному. Свет вешней ночью какой-то голубоватый. И сопки, и кусты, и елки кажутся глазу маленькими, меньше, чем днем. Звезды на небе на весь трехмесячный день погасли. Луну еще и видно, а все же и она не та, будто ее обокрали: и свету в ней настоящего нет, и красы полной не видно. Плывет она по небу бледная, неживая какая-то, как подстреленный лебедь по голубому озеру.
   Каждый кустик в тундре, каждая веточка будто сном спят. Тихо кругом тебя и покойно. Одни только ручьи издалека, словно дальняя гроза, прогремят, да ветер-полуночник прошумит прошлогодними листьями и обдаст тебя вольным духом вешним, как морской волной.
   Бродила я, бродила и набрела снова на куропаточье гнездо. Чуть не запнулась я за куроптиху, а она сидит, не взворохнется. Иная кура на гнезде и та шевелится, когда человек подойдет, а куроптиха сидит себе, шейку в себя втянула и смотрит.
   Когда куропатки гнездятся, добрый человек их не тронет - ружьем их не бьет и силком не ловит. Так и оставила я куроптиху мою в гнезде, самое не согнала и яичек не взяла...
   Теперь к Воркуте нас вела широкая тропа, промятая тракторами. Шла она по отлогим и длинным холмам, пересекала широкую реку Сейду и гремучие ручьи. Где бродом, где плавом везли нас олени все ближе к новому тундровому городу Воркуте.
   Выросла Воркута недавно: нашли ученые люди на неизведанных берегах уголь - вот, как в сказке, город и вырос. Красуется он среди тундры редкой черной жемчужиной.
   Приехали мы в Воркуту 15 июня. За полтора месяца одолела я полторы тысячи верст. С высокого берега Воркуты, за новым сказочным городом, я вижу хребты Уральского Камня, все еще в зимней одежде. Тут край Большой земли.
   Прошла я самую большую нашу тундру из края в край, с запада на восток, в весеннюю бездорожную пору. И всегда будет стоять у меня в глазах тундровая краса. Не велика трудность найти красу во саду зеленом - там она сама в глаза бросается. В северных наших краях увидит и почует красоту только зоркий да чуткий.
   Часть вторая
   В СЕРДЦЕ ТУНДРЫ
   1
   Уже за два дня до приезда в Воркуту мы ни о чем больше не говорили, как только об этом городе. Тимофей, Дарья и Вася наперебой рассказывали о том, как они ездили туда в прошлые годы. Вася окончил там пять классов, а отец с матерью каждую осень привозили его и каждую весну приезжали за ним. Ненецкие ребята где ни учатся, а на лето все равно рвутся в свои оленьи края, поближе к чуму, к олешкам, к своему тундровому житью-бытью. Тянут их к себе простор да приволье.
   Приедут за Васей мать или отец и неделями гостят в Воркуте, пока олени отдохнут и наедятся. Вот они и насмотрелись на все, чего раньше и во сне не видали.
   И сейчас спешат похвастаться своим городом, в котором ни я, ни Леонтьев никогда не бывали. И, наверное, думают они, что, кроме них, никто из нас и городов не видал.
   - Беда большой город! - говорит Тимофей и головой крутит.
   - Беда большущий! - поддакивает Дарья. - На двух берегах чумы стоят, не такие, как наши: из матерого леса да из красного камня. Высокие да широкие: один чум - наших сто надо.
   И разводит руками. Дарья научилась от Васи считать до ста, а больше чисел не знала. А Вася смеется:
   - Однако, мамка, из сотни ты не больно широкий чум сделаешь. Там на одну электростанцию тысячу наших чумов сложить - и то мало будет. Из тысячи чумов разве школу сложишь?
   Дарье не любо, что сын пересмешничает. Надуется, пофыркает, помолчит, да снова за те же речи:
   - Вот я на шахту "Капитальную" к одной начальниковой женке в гости ходила, дак чум-то ихний побольше твоей школы будет. Приедем, опять на "Капитальную" пойду. Анна все про наше житье ненецкое спрашивает. Говорит: "Как вы хлеб печете да какие свадьбы справляете, да как ребят лечите?" "Хлеб, говорю, когда в котлах, когда на палках печем. Свадьбы, говорю, как все люди, с вином да с песнями, да с гармошкой справляем. Вот прежде, говорю, не так свадьбы вели. Парень девку брал только из своего рода: Валеи - из Валеев, Тайбареи - из Тайбареев, Сядеи - из Сядеев. И свадеб никаких не было, одно пьянство".
   Долго сказывала Дарья и снова начинала с мужем да с сыном спорить: кто чаще бывал да больше видал, да тверже упомнил все, что есть в славном городе Воркуте.
   Мне после этих рассказов до полуночи думалось. Дарья тоже всю ночь с боку на бок ворочалась. Вот я и говорю ей:
   - Вставай-ка, Дарья, да слушай. Вот у вас, ненцев, сказка сказывается:
   "Жил-был в тундре богатырь. И владел он сундучком заветным: где его откроет - там город стоять будет, как закроет - город обратно в сундучок уйдет. Когда богатырь помирал, видно, закрыл он свой сундучок. Да не только закрыл, а, видно, в землю его закопал, как клад заветный".
   - Знаю-знаю, - говорит Дарья, - эту сказку от дедушки слыхивала.
   - А не слышала, - говорю, - ты, что на сундучок тот заклятье положено? И теперь кто найдет тот заветный клад, на свет белый подымет, откроет сундучок - город из него выйдет да на все веки тут и останется. Сколько раз его люди найдут, столько в тундре и городов будет. Сундучок открывается, закрывается, а города остаются.
   - Этого не слышала, - говорит Дарья.
   А я дальше свое веду:
   - Так вот слушай. Когда здесь, на Воркуте-реке, ученые люди раскопали уголь, видно, нашли они этот сундучок, открыли его - и остался город.
   - А сундучок где? - спрашивает Дарья.
   - Сундучок, - говорю, - свою дорогу знает. Скрылся он снова в землю в неозначенном месте.
   - А теперь кто его найдет?
   - Как, - говорю, - кто? А мы-то зачем едем? Этот самый клад заветный искать будем.
   - Да ну? - удивляется Дарья. - А Тимофей говорил: керосин искать велено.
   - Вот что, Дарья, скажу тебе тайное слово, только помалкивай, не всем сказывай. Сдается мне, что сундучок возле этого керосина и должен быть.
   Когда солнце до востока дошло, услышали мы в первый раз дальний-дальний тягучий гудок. Долетел он до нас с вольным утренним ветром, будто шмель в чуме загудел.
   - Шахта "Капитальная", - сказала Дарья. - Как комар поет. А в Воркуту приедем - уши береги: как медведь ревет.
   Зевнула и прибавила:
   - Далеко еще. Три побердо будет.
   Так и вышло: проехали мы после этого не меньше тридцати километров и попали в город только к концу вторых суток.
   Сначала показались снежные горы.
   - Камень, - говорит Петря. Так все ненцы называют Полярный Урал.
   На белых окатистых боках Урала чернели какие-то покривленные тычки, будто сломанные штормом мачты. Долго нам пришлось ехать, пока мы различили, что это стрелки подъемных кранов. Показалась какая-то постройка, высокая, как колокольня, только без крыши.
   - "Капитальная"! - кричит Дарья. - Анна-то вовсе рядом живет.
   Чем ближе мы подъезжали, тем больше видели. По обе стороны шахты "Капитальной" дома стоят, как спичечные коробки набросаны. И вот мы уже так близко, что Вася пальцем тычет и рассказывает:
   - Это школа моя... Это театр городской... Это электростанция... Это управление Воркутстроя.
   В стороне от Воркуты дымили в разных местах трубы каких-то поселков.
   - А это что? - спрашиваю я Васю.
   - Это другие шахты, а возле каждой поселок. Три года назад их и половины не было. Ох и растет Воркута!
   От города к поселкам рельсы проложены. И видно нам с высокого берега, что скоро все эти поселки не иначе как с городом сольются!
   - Вот это город! - говорю. - Всего лишь три года назад Воркута городом назвалась, а уже наш Нарьян-Мар далеко позади оставила.
   Река Воркута голубой лентой город надвое перерезала. Город Воркута на другом, на левом берегу, вокруг шахты "Капитальной", выстроился. На нашем берегу, тоже вокруг шахты, свой город вырос.
   - Воркута Вторая, - назвал его Вася.
   Обе половины города вдоль и поперек рельсами опоясаны. И бегут по тем рельсам груженые углем поезда. А главная железная дорога, что из Москвы ведет, проходит мимо шахты "Капитальной", вдоль всей Воркуты.
   Петря смотрит на поезда, улыбается и говорит:
   - Железные аргиши.
   По обоим берегам реки огороды раскинулись. Ползают по ним тракторы, стрекочут, как кузнечики, и волочат за собой многолемешные плуги и заводские бороны. Тимофей с Дарьей поставили чум на самом высоком месте правого берега и пустили оленей пастись. А мы пошли искать экспедицию.
   Под Воркутой Второй, куда мы спустились пешком, мы нашли еще один поселок. Он стоял на берегу реки. Кроме десятка домов, тут стояли еще два чума.
   - Поселок Яран, - объявил Вася.
   И ведет нас в дом. Здесь жили две ненецкие семьи. Хозяин одной из них, Николай, черный, высокий, на редкость среди ненцев бородатый мужик, сразу признал Васю.
   - Опять учиться приехал?
   - Летом не учатся. В экспедицию пастухом нанялся.
   Николай уже и всех нас за знакомых считает. На столе и сласти, и белый хлеб, и масло появились. Самовар закипел, под чай разговоры:
   - Как живешь, Николай? - спрашиваю.
   - Хвастать не люблю, сама посмотри.
   В горницах весело играли трое малышей: один ходил да гудел вместо трактора, а двое вслед за ним сажали по полу камешки и называли их "картошкой".
   - Что это, - говорю, - у тебя ребята не по твоему возрасту малы?
   - Не мои, - говорит, - это сыновние.
   - А сын-то где?
   Потемнел он лицом: на фронте его сын погиб.
   Сказала и я ему про свою потерю.
   - За великое дело, - утешаю я, - наши сыновья погибли. Им слава, а нам, отцам да матерям, гордость.
   Теперь Гитлера из наших земель как большим вихрем несет. Есть еще у нас сыновья. У сыновей - сила храбрая красноармейская, у нас, отцов да матерей, - вера нерушимая. И всем нам партия - правда путеводная. Что против этого устоит?!
   Заговорили мы про экспедицию. Про нашу Николай ничего не слыхал, а раньше, когда в тундре жил, ходил с экспедициями, все начальники его знали.
   - Они меня все про камни спрашивали, - рассказывает Николай. - Ну, а я коли где что видел, расскажу по совести. Один инженер вызвал меня из тундры на Индигу, показывает на стакан и говорит: "Не видал ли ты вот такого же прозрачного камня, чтобы свет сквозь него видно было?" - "Как, говорю, не видал? Много видал". Повел его на Иевку-реку и показал. Смотришь сквозь этот камень на пятнышко, а видно тебе два пятна. Мне они всего и не расскажут, что хорошего нашли, а находили много. По Черной речке, по Тиманскому хребту, по Индиге до Богатой ямы, где Железные ворота, - везде мы что-то нужное да дорогое находили. Одного не могли найти - "золотого червяка".
   - Какого "золотого червяка"? - спрашиваю я Николая.
   - А это плитка золота. Говорили: от большого камня эта плитка отколупнута. Нашел когда-то, давным-давно, какой-то Выучейский ту плитку, да испугался и бросил.
   И магнит не знаю что такое, а при мне по Черной речке в двух местах ямы рыли, нашли его. На Светлой речке я уголь показал инженеру. А он говорит: "Не наш этот уголь, приносный, от Урала".
   Пожалуй, он и не врет.
   Прослышал я, что здесь, на Воркуте, коренной уголь нашли, всей семьей сюда поехал. Думал - добро мне будет. А тут война, сын ушел. Как извещение я получил, ноги у меня сдали. Больше я, видно, по тундре не ходок.
   - А чем живешь-то? - спрашиваю.
   - Да вот рядом со мной олений совхоз. Оленей-то у него много тысяч по тундре бродит. И работы мне до смерти хватит: с нартами да с упряжью вожусь. Живу я опять на таком месте, что мимо меня никто не проедет да не пройдет, ни конный, ни пеший. И экспедиции все по старой памяти ко мне за подмогой да за советом идут.
   В Яране ходила я смотреть здешний скотный двор. Он стоял рядом с домиком Николая, длинный, как колхозный стог сена. Заглянула я туда вижу: от стены до стены по обе стороны стойла стоят, скотницы в белых халатах расхаживают. Попросила я их показать мне все хозяйство.
   - А ты, - говорят, - с чего задумала к нам заглянуть?
   - Я, - говорю, - вековечная коровница. Дай вам бог выкормить да выпоить, вырастить да раздоить столько коровушек, сколько я через свои руки пропустила.
   Провели меня женки по всему двору. Вижу - коров, рогатых и комолых, черных и красных, белых и пестрых, полным-полно. На ногах они высоки, костью широки, шерстью гладки, вымя до колен.
   - Откуда, - спрашиваю, - таких красавиц вывезли?
   - Из Холмогор, - говорят женки.
   Вот я хожу между коров, глажу их да приласкиваю:
   - Пестронюшка да буренушка, красулюшка да белонюшка! Куда это нас с вами занесло? В тундрах ли вам бродить? Гулять бы вам сейчас в широких лугах да зеленых травах на сладких росах, отдыхать бы на желтых песках под солнышком.
   - А здесь-то чем им худо? - рассердилась на меня одна скотница. Свежей ключевой водой поим их, кормим отрубями да жмыхами к сену на добавок. Кормим во пору, доим вовремя, моем дочиста. Чего еще им надо?
   Хожу я по Ярану - люди встречаются нарядные, не как мы, дорожные люди, в тобоках да малицах. Мужики в костюмах ходят, женки да девушки - в легком городском платье. Навстречу мне идет девушка, и в руках у ней большой букет цветов. Цветы, вижу, не наших краев.
   - Где, - говорю, - ты набрала их?
   - Да вон, - отвечает, - в оранжерее.
   И показала рукой. Пошла я туда, зашла под стеклянную крышу, и кажется мне, что я в другое царство попала. Стены, как хмелем, какой-то раскудрявой травой обвиты. Под стеклом на высоких наклонных столах в горшочках разные цветы красуются в полном расцвете. Ни одному я имени не знаю, кроме роз, нежных да розовых, как наша северная вешняя заря.
   И думала я:
   "Вот тебе и тундра, неродимая земля! Кто эту красу видел, у того язык не поворотится неродимой нашу землю назвать. Прежде сюда из теплых краев только птицы залетные прилетали. А теперь вот нашла тундра-матушка себе хозяина, и вся ему стала подначальна. Города в тундре прижились, клады заветные нашлись. Сама Москва сюда заботливую руку протянула. И вот на хозяйскую заботу отозвалась тундра жарким сердцем Воркуты, песнями гудков заводских, плодородием и богатством. Красуйся и дальше, моя родимая, тундровая земля!"
   2
   Собралась наша экспедиция в одну семью. Старший в нашей семье начальник экспедиции Донат Константинович Александров.
   Сначала он мне не понравился. Тихий, неторопливый, лишний раз не пошевелится да не встрепенется, голос у него негромкий, слово скажет изредка, будто нехотя. Я и думаю:
   "Неужели такие тихие начальники бывают?"
   - Оленей привел? - спрашивает он Леонтьева.
   Выслушал и говорит:
   - А мы думали - не достанешь оленей. Чуть обратно не уехали.
   Вот и вся его беседа. Сидит на стуле, будто врос в него, и покуривает трубочку.
   Когда Леонтьев про меня сказал, Александров отвечает:
   - Что-нибудь придумаем.
   И зовет нас обедать. За обедом вокруг стола собралось нас восемь человек. Кроме начальника да нас троих, здесь обедали еще четверо - две женщины да двое мужчин. Один из них годами постарше, густобровый, волосатый, небритый с дороги. Громкоголосый. Когда он заговорил, не только я вздрогнула, а и одна из девушек за столом пролила суп, не донеся до рта, а потом громко смеялась.
   - Ты, Игорь, говоришь или в трубу трубишь?
   Вижу, она ни в чем Игорю не уступит: когда хохочет - весь стол трясется, тарелки звенят. Игорь отшучивается:
   - Это, интересно, гром грянул или вы, Ия Николаевна, изволите смеяться?
   Вторую звали Женя Каменева. Чем-то она схожа с Ией Николаевной, но ее примечательность - длинные рыжие косы да веснушки на щеках. Она тоже смеялась.