Страница:
- Надо ее постегать.
Схватила меня хозяйка, дала Алеше веревку, велит:
- Пори.
Послушался Алеша, стал пороть. А мне обидно. Зло такое взяло, вырвалась я, схватила доску для шанег, сочельницей у нас зовут, да и метнула ее в хозяйку. Хозяйка на лестницу, как сорока, заскочила, - видно, я пугнула ее крепко. А потом и говорит:
- Ну и девка! Даром, что тихая, а тут что выкинула, с двоими управилась.
5
Год кончился, так я вырвалась, как куроптиха из силка. Опять поехала к матери погостить. Ночь переночевала, а на другой день мать с утра уже сказывает:
- Я тебя снова к Никифору Сумарокову наняла.
"Вот, - думаю, - от волка убежала, на медведя попала. Волк не доел, так медведь загрызет".
Весь день я вздыхаю. Вздыхаю да молчу, да ответа не даю. Знаю, каковы они есть, Сумароковы; кому неизведано, а у меня отведано.
Вот и воскресенье пришло. Мать велит собираться, надо ехать к новым хозяевам. Ушла я на печь, вздумала поупрямиться. Мать раз сказала и два сказала:
- Слезай!
А я все посиживаю. Потом мать уже твердо говорит:
- Слезай. А то, как вздумаю бить, так и с печи стащу.
Ну, думаю, видно, надо сойти. Уши выше головы не бывают. Сошла с печки, да еще долгонько на месте постояла. А у матери уже и лошадь готова.
- Ну что, долго будешь стоять?
Я тогда и ответила матери:
- Не поеду.
А мать говорит:
- Поедешь.
Ну, тут и начали считаться. Сколько-то раз поотвечали одна другой.
Я твержу:
- Хоть к дьяволу найми - поеду. А Никифорову хозяйку я знаю, так и не еду.
Мать больше слова не сказала, а взяла за плечо, сунула мне малицу в руки и в одном платье вывела на улицу к саням. И с саней вздумала я уйти от нее к соседям, так мать меня за косу схватила. На свою косу немало я злилась: подергана она, злодейка, лучше бы ее не было. У других под платком и не видно косы, а у меня болтается, и всяк за нее хватается.
Я плачу. А мимо саней идет старуха Анна Степановна, моей подружки Аграфены мать. И слышит она, как моя мать ругается:
- Что задумаете, то и делаете. Еще не пришло время своим умом-то жить.
Анна Степановна ее уговаривает:
- Пошто ты, Дарья Ивановна, так скоро ее увозишь-то? Пусть бы она пожила да погостила.
Тут мать своей рукой малицу на меня надела и посадила в сани. Вижу я, что больше матери не будешь. Да и Анна Степановна уговаривать начала так ласково:
- Маришечка, съезди ты, поживи. Ведь уж если вовсе худо будет, так, может, мать и поверит, что жить нельзя.
А я ответила:
- Сказывать не буду, как стану жить. Только если сама услышит да увидит, так пусть сама на себя и пеняет.
Все же от тех ласковых Анниных слов я растаяла.
Вот и привезла меня мать к хозяюшке. А хозяюшка, Варвара Андреевна, довольна, радехонька. С честью да с радостью принимает меня. Стала она меня матери нахваливать:
- Уж если такая же будет, как была, - не девка это, а золото. Куда ее ни наряди - она бежит, забрани - ответу нет и темного виду не покажет.
Напоила нас хозяйка чаем. А мне не до чаю, сижу, молчу. Хозяйка видит это и спрашивает мать:
- Чего она у тебя невеселая?
- Да вот, - говорит мать, - вздумала подольше на воле пожить, да я торопила.
Хозяйка и то за меня заступилась:
- Пусть бы она погостила недельку-другую.
Спрашивает меня мать:
- Может, поедешь обратно?
А я отвечаю:
- Дважды Макара не женят. А увезла, так и живу.
Так я и осталась снова у Никифора Сумарокова.
Стала я тут уж не по-детски жить. Иной раз не с ними, а с собой считаться стала. Неделю живу и две живу - все невесело. Хозяйка мне говорит:
- Маремьяна, - стала она меня уж Маремьяной звать, - какая-то ты не такая. Через один год, а изменилась как.
Усмехнулась я:
- Ты ведь, Варвара Андреевна, постарше меня, так знаешь пословицу: год прожила, так и рог нажила, другой проживу - и второй наживу, а три проживу - хозяйку забодаю. С рогами-то побойчей буду.
А она уговаривает:
- Ведь это невестки к свекровке придут, так отвечают.
- Когда же я буду расти, - говорю, - коли за год не вырасту.
Вот так я ей говорю загадками, а она отгадывает.
- Ничего, - говорит, - девка не промах.
А я думаю: "На таких местах промахиваться худо, как-нибудь надо с выигрышем жить".
Уже и месяц проходит. Стала я подумывать: "Надо попытать попроситься у хозяйки погулять. Пустит или не пустит, а буду почаще надоедать".
Вот в воскресенье и попросилась:
- Хозяйка, - говорю, - отпусти меня.
Стали они допрашиваться:
- Куда пойдешь?
А я отвечаю:
- Куда ноги понесут. Чего вы меня исповедываете?
Хозяйка на первый раз уважила.
- Сходи, - говорит, - только ненадолго.
А я решила испробовать подольше проходить: "Что, - думаю, - будет?"
С обеда ушла да только к вечеру про дом вспомнила. Пришла домой - уже стемнело. Одеваюсь, хочу идти во хлев. А хозяйка не могла терпеть больше и говорит:
- Девушка, этак ходить-то, до темени, и неладно будет.
Будто от темени меня бережет.
- Бывало, - говорит, - жила у нас Устя. До темени-то ходила-ходила, так и ребята за ней стали близко к нашему двору побегивать.
А я и ответила:
- Ее звали Устей, а меня зовут Маришкой.
Приехала вскорости мать - проведывать, как живу. Ну, думаю, наскажут матери, что девка зубаста. А слушаю - в другой избе так меня нахваливают, что и лучше меня нет, и умней меня нет, всем взяла - и лицом, и плечом, никакого попреку нет.
А я про себя думаю: "Ну ладно, хвалите, что хороша, я так и жить буду".
Собралась мать домой, у саней меня спрашивает:
- Каково, девка, живешь-то?
- Кошка живет, - отвечаю, - и собака живет, и я так живу.
Вот приходят праздники. Хозяйка, чтобы я никуда не ходила, хочет дать мне праздничную работу. Прослышала она, что я дельно вышиваю, и спрашивает однажды про это.
- Что ж, - говорю, - умею.
И вот сначала понемножку привыкла она мне вышивальную работу в праздники совать, а потом и вовсе без передышки. До обеда в воскресенье по дому нахлопочешься, а после обеда - вышивать. Сперва я охотно занялась, первую рубаху скорехонько вышила, с другой долгонько провозилась, а от третьей и отказалась. Мне в ту пору люди начали давать на вышивку - кто платок, кто рубашку. Праздник просидишь - двугривенный заработаешь, а от хозяйки-то ничего не получишь.
Стала хозяйка сердиться. В праздник никуда не отпускает, а отпустит, так Параша идет за мной досматривать.
В это время у соседей Просвирниных заводилась свадьба. Я нарочно никуда не ходила, припасала время, чтобы на самую свадьбу отпроситься. Тут людей больше бывает, даже из чужих деревень приезжают.
Подошла свадьба. Попросилась я у хозяйки - она молчит. На другой раз я и в ноги ей поклонилась - для хитрости больше, думаю - скорее отпустит.
- Какая еще тебе свадьба? - говорит. - Целую ночь там прогуляете, а утром спать.
Я осердилась. Думаю, в ноги-то зря поклонилась. Вдруг хозяйка и говорит:
- Вот сто раз поклонишься мне в ноги - пущу.
Кланяться мне не большая охота, а знаю я хозяйку, что не уступит она на этот раз. Любо не любо - начала я кланяться. А хозяйка требует, чтобы я к каждому поклону на ноги вставала. На коленях-то долго ли наклевать ей сотню поклонов? А тут вставай да снова к ногам припадай. Хозяйка была первая псалтырщица да богомолка. Богу молилась, а с чертом водилась. Считает она поклоны по четкам, и вижу я, что ворует их у меня десятками. Отвела я свой счет, встала. Хозяйка говорит:
- Не спущу, еще десяток за тобой.
- Нет, - говорю, - у тебя уже за сотню десяток наворован.
Поспорили, поспорили, я тоже заупрямилась. Хлопнула дверью, ушла. "Ну ладно, - думаю, - эти поклоны за мной не пропадут".
Проплясала я до утра. Мне в четыре вставать, а я в шесть домой пришла, все свои поклоны выручила. Нашла коса на камень, я тоже не уступлю. Хозяйке самой пришлось и печи затопить и коровам сено дать. Переоделась я, пошла за ней в хлев. Хозяйка молчит, и я молчу. Так ни слова и не сказали. А ядовитая-то змея, Параша, поднадоумила:
- Ходила на себя, а пришла да на людей же и губы надула.
Накинулась тогда хозяйка:
- С этаких годов будет ходить, так мужики меж руками будут водить.
Ругает, с ног до головы ничего не оставила доброго, на каждый сустав дала устав. А я опять думаю о вечере. Свадьбы у нас после венца по три дня длились. Вечером снова надо идти. "Только, - думаю, - сегодня я тебе не поклонюсь".
Вечером все дела сделала, сказала хозяйке, что иду.
- Сутки проходила, так еще на другие пойдешь? - ответила хозяйка.
Я за словом в карман не лезу:
- День хозяйский, а ночь - казацка.
Повернулась и пошла. Поиграли на свадьбе. Разошлись пораньше.
Пришла домой - двери заложены, мне никак не войти. Постучалась - не открывают. Свернулась я под сенным окном, прикорнула еще на какую-то минуту - и за работу. Хозяйка встала, не умылась еще, а уж ругается:
- Выросла девушка! Можно матери спасибо сказать. Свадьбы по неделе ведутся, так неделю будешь ходить?
- Пока свадьба не кончится, буду ходить, - говорю.
Целый день она меня пилила. Отдохнет да опять начнет по-всякому обзывать. Я и обедать с ними не сажусь: плеснула в чашку щей, кусок хлеба в руку, встала к шестку да и наелась. Хозяин зовет обедать, а хозяйка говорит:
- Она игрой да весельем сыта, какая ей еще еда.
Время к вечеру идет. А у меня уже заряжено, так выстрелить надо. Снарядилась и пошла на свадьбу, ни спрашиваться, ни сказываться не стала.
Разыгрались мы на свадьбе вовсю. А той ночью приехал к хозяину гость из Андега. Надо самовар греть. Так хозяйка за мной побежала, самой-то неохота самовар ставить. Прибежала на свадьбу. Мы ходим "Казака".
Казак, казак, казачок,
Казак миленький дружок,
Коротеньки ножки,
Сафьяны сапожки.
Я казаченьку люблю,
За него замуж пойду.
Выхватила меня хозяйка за руку из хоровода и заорала:
- Долго ли еще будешь вертеться?
Ткнула меня в загорбок и в одном платье вышвырнула на улицу.
6
Зима кончилась, и веселья не стало. Ранней весной на луга еще не ходим, а едва пройдет Печора, едем рыбу ловить.
Поехала я на путину со своим отчимом и двумя братишками. Отчим от себя работал, а мы ходили от хозяев: я - от Никифора Саввича, брат Алеша от кулачки Лизаветы Степановны, а брат Костя - от кулака Александра Никифоровича Сумарокова.
В Печорской губе, где мы ловили, в самом низу, у устья, вся Малая Печора в шарах да островках. Шарами у нас заливы называются. Когда приходим мы туда сразу после льдов, то на устьях шаров еще застаем лед и ловим на своей стороне печорской. Иногда едем по вискам - протокам - до озер и там ловим.
Когда берег от льда очистится, едем на другую сторону Печорской губы, чтобы заледную рыбу не упустить.
А как настоящее тепло придет, берега обровняются, озера протают, вода в них устоится, рыба наберется, - тут тоже надо знать, с какого ветра да с какой воды рыба идет, чтобы поехать вовремя, а то и с пустой донницей, не насыпав рыбы, воротимся.
Загубные озера у нас считают заколдованными, особенно озеро Мензикуй. На вольных берегах скачем да пляшем, да песни поем, а тут боялись. Старики, когда заезжают, предупреждают нас:
- Молчите, лишнего ничего не болтайте, не смейтесь. Потерпите, когда ловить будем, - не ешьте, а то и невода не добудем.
На этих озерках иногда стоит тихая погода - волос не шевельнется. А вдруг хватит ветер, по озеру валы заходят, вода черная сделается. Берега невеселые, все угрюмо. И жутко тебе от этой перемены. Молчим да скорее едем прочь от этого озера. Выедем в протоку, там к берегу пристанем, тогда только свободно вздохнем, заговорим, засмеемся и начнем чайники греть.
По дороге от нас на Пустозерск есть другое озеро, Бесово прозывается. Говорили про него, что в нем дьявол живет, Когда-то будто бы один мужик спускался в это озерко. Посмотрел, а там дьявол с товарищами в карты играют. Мужик и сказал:
- Пойду у дьявола дом выиграю.
Нырнул в озерко, а через недолгое время бревна по озерцу поплыли. Несколько раз так за бревнами к дьяволу спускался, а потом нырнул да больше и не вышел.
А то еще недалеко от Оксина за Печорой на тундре есть Ларьино озеро, тоже заколдованным считалось. Рыбаки перед тем как ловить Ларьиной бабке, которая там будто бы жила, опускали гостинцы: пряники, сушку, конфеты и даже шкальчики водки. Чем лучше угостить Ларьину бабку, тем больше выловишь.
Когда ехали с вешнего лова домой, мы остановились в Куранском шару на ночлег. Здесь тоже нам велели остерегаться. Про Куранский шар старики говорили, что будто однажды здесь к рыбакам приходил леший и гнал их: "Уходите, - говорит, - вы на дороге встали. Здесь наша свадьба поедет".
С тех пор все рыбаки переезжали ночевать на другой берег, хотя место там хуже было.
А нынче мужики смеются над прежними страхами.
Летом работы еще того больше. Приходилось по неделе с ног бахилы не снимать. Каждый день идешь за семь верст на пожню. Идешь - дремлешь, нет-нет да и споткнешься. Придешь на пожню, машешь-машешь горбушей, точишь косу. К вечеру торопишься домой. Обедать только дорогой приходилось. Кислую шаньгу прожуешь на ходу, да тем и пообедала. Тогда ведь не как сейчас, на колхозном поле, - ни обеда, ни чая работнику на пожне не грели. Домой приходишь, а хозяйка на крыльце встречает, сует в руки туесок.
- Беги ты скорей, девка, ушли ведь уже плавальщики-то.
Это значит - надо бежать за три версты с мужиками семгу плавать, ужин им нести. А ходьба-то нелюдская, песчаная. Вот и прибежишь - еле дух переводишь, будто тебя кто-то гнал. А тебя и тут выговором встречают:
- Тебя уж давно дожидаемся - сидим. За тобой дело.
Когда ехали семгу плавать, женок и девок к поплави близко не пускали. А перешагнуть нам поплавь и вовсе строго-настрого запрещали, велели кругом обходить. Обижалась я:
- Кем они меня считают? Поганой, што ли?
Прежде чем зайти в лодку, мы в котле разжигали костер из корней, прибитых волной, и трижды обходили вместе с котлом вокруг поплави, прокапчивали ее. Потом все по очереди перешагивали через костер и шли в лодку.
Сядешь в весло - не перышко в руки берешь. Поплавь вымечут, - пока лодка плывет по быстери, перестанем грести, весла выдернешь, голову к ним приклонишь да какую-то минуту и дремлешь, пока не крикнут:
- Надо браться, ребята!
Снова гребешь. Выберешься к берегу, лодку на другое место ловли бечевой надо тащить. А потом - снова в весло. Раза четыре так за ночь прогуляешься.
Солнце уже подымается. Снова по песку три версты идешь, едва ноги передвигаешь, когда домой возвращаешься. Утро - самое тяжелое время. Солнцем пригреет, ходьбой разморит - как пьяная. Домой приходишь часа в четыре утра, а хозяйка уже встречает:
- Ну-ка, девка, беги скорей напой телят да выпусти, да хлев вычисти.
И напоишь, и выпустишь, и вычистишь, сунешь голову в двери - хозяйка уж корзину с ужином направила:
- Поскорее, поскорее на пожню!
Опять побредешь за семь верст. И так вкруговую ходишь все леточко красное.
В воскресенье утром идешь с поплави. В церкви к заутрени благовестят. Можно бы отдохнуть до вечерней ловли, днем-то не надо в луга идти. Да только знаю, что дома много не отдохнешь, хозяйка дело найдет. А по воскресеньям бабы и девки ездят на тундру за ягодами. Вот и я с ними тянусь.
Захожу в дом, прошу у хозяйки:
- Дай скорее посуду, за морошкой поедем.
А хозяйка рада-радешенька - ушки пляшут. В ягодный год не один десяток пудов навозишь ей ягод. Надергаешь в тундре ведро морошки или черной ягоды - и к берегу. Домой рановато ехать, так разожжем костер, балуемся, с сопок катаемся, пляшем под песни. Только всей и отрады за лето было. В то время сон далеко отлетит.
Поедем обратно - затянем заунывную песню:
Молодость ты, молодость, премладая молодость,
Уж чем я тебя, молодость, при старости вспомяну,
При старости вспомяну, при младости вздохну?
Вспомяну я молодость тоскою-кручиною,
Тоскою-кручиною, печалью великою...
Едем - вода тиха, берега зелены, тундра высока, пески желты да широки. Между носками да островками ручьи разливаются. Над Печорой солнце катится, облака плывут - не торопятся.
А только нам и красота на ум не шла. От работы вековечной светлые мысли в голову не приходили, на красу глаза не поднимались.
После-то, когда я уж заневестилась, вспоминали мы, сверстницы, эту пору во слезах да причитаниях:
Уж мы жили да красны девушки,
Прошло времечко распрекрасное
Не в гульбе у нас да не в веселье,
Не в игре у нас да не в гулянье,
Мы на лодочках да гуляли
По вешним да тихим заводям,
По разлив ли да воды вешной.
Нам весельице было работушка,
Не для отца мы, не для матери,
Не для себя мы, красны девушки,
На чужих людей, на богатиных,
Дни и ноченьки работали,
Дорогу рыбу промышляли
На кровожадников да на светожадников.
Им легко было получать,
Тяжело было нам наживать:
Мы со дна моря рыбу черпали,
Со студеного вытягивали,
Во глазах-то мы много видели,
Во руках-то мы не имели.
Тот ли промысел мы богатый,
Ту наживу ли мы велику
Привозили да отдавали
Злым хозяевам-лиходеям
Не в цену мы, не за деньги,
За злосчастны гроши-копейки.
Только им глаза не насытишь,
Больши карманы их не наполнишь...
Так и времечко шло-катилося,
Год по году так миновалося,
Нам добра житья не досталося.
Красота с лица потерялася,
Наша молодость издержалася,
За единый час показалася...
7
Провела я тот год, как в каторге. Всем годам был год. Вылетела я от хозяйки, как пташка из железной клетки. Хозяйка раскинула лисий хвост да ласковый разговор. Матери меня нахваливает, опутывает да обманывает. Да не пошла я на второй год. Не позарилась ни на ласковый разговор, ни на дорогую плату. Сама я росла, и плата за меня каждый год подрастала. Сулила хозяйка матери двадцать пять рублей - не деньгами, а малицей.
- Девка - невеста, - говорит, - пора снаряжать. Первый наряд малица.
А мать уже спрашивала в других деревнях - нельзя ли меня в работу сосватать. Прожила я у матери в гостях на этот раз две недели. Работой она меня не томила, я и отдохнула немножко. А отчиму это и неладно. Ворчит на мать, а нас норовит послать или в лес дрова рубить, или сена привезти. Вот и наказывает мать кулакам в Каменку:
- У меня на волю девка выведена. Приезжайте, коли надо.
Плата подходящая изладилась. Сговорился кулак с матерью и увез меня с собой в Каменку. Нового хозяина моего звали Василий Петрович Попов.
Каменка стоит на берегу Печоры, на высоком носу. Вся-то деревня - три двора. Два двухэтажных дома занимали братья Иван и Василий Петровичи Поповы. В третьем доме жила дочь Василия Петровича - вдова Фелицата. У нее батрачила моя крестная мать - Марья.
В семье Василия Петровича, где я жила, было две дочери, три сына, сама хозяйка Евдокия Николаевна, две работницы, три работника и я тринадцатая.
Старший сын Николай больше в тундре жил. Там у них были свои стада оленей. А осенью Николай с рабочими-ненцами уезжали на Индигу навагу промышлять. Потом вез навагу на ярмарку в Пинегу. Туда же вез и оленье мясо. Отправляли на продажу только одни задки. Нам надо было наготовить к зимнему Миколе многие сотни оленьих задков. Оленью мороженую тушу мы перепиливали надвое той же пилой, которой и дрова пилили.
На забой оленей я от Поповых не ездила, без меня управлялись. А съездить мне хотелось. Уж больно интересно смотреть, как гоняют оленей, наметывают на них тынзей**. Ненцы ловки на этой работе.
Имел хозяин дела и с ненцами, и с чердынцами. У ненцев покупал, чердынцам продавал. Чердынцы из-за Печоры приезжали к нам зимой да осенью за пушниной. Вместе с ними приплывали на каюках да баржах купцы из Усть-Цильмы и с Ижмы.
Все наше рыбачество было у купцов в долгу. Один отдают, другой долг снова копится. Приказчики от чердынских купцов зимой раздадут рыбакам из своих амбаров под вешние да под летние промыслы конопли, мочала, бочек, веревок, соли, а весной да осенью весь промысел оберут, - живи, мужичок, красуйся.
А зимами свои подбочные кулаки да торговцы пушнину да куропатишек, да и рыбу по дешевке собирали, - все им надо было. Дают людям на рубль, а барышу берут на два. В каждой деревне они царили: в Виске - Дитятевы, в Пустозерске - Кожевин, в Устье - Павлов, в Андеге - Хабаров, в Оксине Сумароковы, а в Каменке - мой хозяин Василий Петрович Попов.
Попов не один раз на парусах карбасом ходил на Колгуев, попадал в ветра да непогоды.
Раз он упал с карбаса в море. А с кормы и с бортов спускали на веревках сало, чтобы волна не так: сильно рассыпалась. Вот ему та веревка в руки попала, он и задержался. Рабочие, которые с ним ехали, хотели ту веревку отсечь и со всем добром на Новую Землю бежать. Но после все же устрашились и еще другую вязку хозяину подали и его вытянули.
А он был боевой. Водки выпил да в чем плавал, в том и на мачты полез. Снасти направил, и снова побежали парусом. Привезли добычу.
Василий Петрович богатый был, на наживу жаден: на всякое дело сам кидался и детей с рабочими наряжал - все загрести себе хотел.
Провожает Николая на Колгуев и твердит:
- Сам покрепче работай, так и рабочие будут хорошо робить. А сам будешь плох, и они так же глядят.
Зимой мы сетки да рюжи, да поплави составляли, садили, починяли. Я у них всему этому и научилась. До этого я рюж не вязывала. Под моим присмотром шесть коров холмогорских было, шесть телят, тридцать овец.
Луга за Печорой заливные, а людей в Каменке не густо - в любом месте коси. Вот мы и размашемся. Придет навестить нас хозяйка, не нахвалится.
8
К родимой матери не часто в гости езжу да не подолгу и гощу: день-два да и то едва. С семи годов считать, так я около матери всего разве с месяц прожила, уж если разве завраться, так побольше. И тут отгостила я короткую неделю да и опять села в сани и к новому хозяину махнула. Везде пережила да везде перебыла, так и в Лабожском, за тридцать верст, еще надо поотведать.
Ребят у хозяина четверо, возни хватало. А там опять - путина, опять страда сенокосная, опять семгу плаваем, - тем и век да свет стоял, тем и жили. Из деревни в деревню переедешь - все одна работа да забота.
Хозяин ретивый попался, да к тому же и попивал частенько. Пьяный напьется - всех заодно разгоняет: жену и детей, и меня туда же. Пойдем с хозяйкой из дому, обе по ребенку унесем, остальные на своих ногах убегут. У соседей переночуем, а наутро меня вперед посылают проведать - каков хозяин.
В страду на лугах страдаешь, семгу ловишь, а домой прибежишь ребятишки донимают: одного качнышь, другого пихнешь. Сидишь, дремлешь да зыбку качаешь.
Припевки ему поешь нехорошие:
Спи, отбойное,
Спи, отстойное,
Спи ты, зельице,
Зло кореньице.
Ты подолгу ревешь,
Мне-ка спать не даешь.
Я качать-то и качаю,
А тебя не величаю.
Я качать-то не хочу
И величать не думаю.
Тешу-потешу,
Среди поля повешу
На горьку осинку,
На саму вершинку.
Обломись, вершиночка,
Уронись ты, зыбочка,
Уронись да упади,
Злое зелье, пропади.
Бедное дитя! А меня горе заставляло его ругать: человеку комариным сном не прожить.
Темно мы жили, не знали, что иначе и жить можно.
Как-то спросонок побежала я на поветь, где сено сложено, да в дыру и провалилась. Головой о пол стукнулась - искры из глаз посыпались.
Начала у меня болеть голова, ломит - терпенья нет, и лицо тоже опухло. Хозяйка и говорит:
- У тебя мозги стряхнуло, пойди сходи к Офиме Никитихе.
А Офима была мастерица мозги выправлять. Я и пошла.
- Бабушка, я упала, так у меня голова болит. Чего ли не можешь ты сделать?
Велела Офима раздеваться, посадила на скамеечку, волосы мне расчесала и начала лечить. Выдернула из мочалы лыковину и стала голову мерить. Размерила и разметила пятнышками на мочале. Вычислила она, какой длины мочала от переносицы до середины затылка - через правое и через левое ухо, какой длины от уха до уха через затылок и от уха до уха через лоб. Потом сняла мочалу, сличила и видит, в каком месте голова выпирает, в которую сторону мозги стряхнулись.
После этого Офима взяла мою голову в руки и болтала и трясла, чтобы мозги на прежнее место встали.
Потом велела мне:
- Спать ложись на эту сторону. Здесь у тебя пусто, а полежишь мозги-то перетекут и устоятся, укрепятся.
Три дня она меня так лечила. Хорошо еще, что мы без решета обошлись. Когда простое леченье не помогает, больному дают в зубы решето нижним краем, чтобы он покрепче закусил его, а по верхнему стукают. После решета люди часто на всю жизнь калечились: глаза у них перекашивало, начинали заикаться, а то и ума решались.
Весной в Оксине появились незнакомые люди. Приехали они на Печору с первым морским пароходом. Сняли квартиры и объявили:
- Мы нынче тоже печорские жители.
Первое время никто не знал, зачем приехали эти люди. Вскоре после их приезда в Оксино пригнали партию лошадей нездешней породы, привезли в клетках кроликов, белых мышей. Приезжие люди в церковь не ходили, образа из своих квартир убрали, говорили вольные слова про бога, про царя, про богачей и попов.
- Не иначе, ссыльные, - говорил брат Константин.
- Видно по полету, что политические, - подтверждали люди.
Эту весну я ходила на путину, летом начала сено косить. А тут слышу, что новые люди в Оскине ищут себе прислугу. Вот я и вздумала к ним пойти.
У кулака Андреяновича верхний этаж снимал один из этих приезжих, Константин Владимирович Родионов. И возрастом и по работе он был старше остальных. Приехал он с женой и тремя ребятами. Жена его, Любовь Яковлевна, встретила меня приветливо.
Схватила меня хозяйка, дала Алеше веревку, велит:
- Пори.
Послушался Алеша, стал пороть. А мне обидно. Зло такое взяло, вырвалась я, схватила доску для шанег, сочельницей у нас зовут, да и метнула ее в хозяйку. Хозяйка на лестницу, как сорока, заскочила, - видно, я пугнула ее крепко. А потом и говорит:
- Ну и девка! Даром, что тихая, а тут что выкинула, с двоими управилась.
5
Год кончился, так я вырвалась, как куроптиха из силка. Опять поехала к матери погостить. Ночь переночевала, а на другой день мать с утра уже сказывает:
- Я тебя снова к Никифору Сумарокову наняла.
"Вот, - думаю, - от волка убежала, на медведя попала. Волк не доел, так медведь загрызет".
Весь день я вздыхаю. Вздыхаю да молчу, да ответа не даю. Знаю, каковы они есть, Сумароковы; кому неизведано, а у меня отведано.
Вот и воскресенье пришло. Мать велит собираться, надо ехать к новым хозяевам. Ушла я на печь, вздумала поупрямиться. Мать раз сказала и два сказала:
- Слезай!
А я все посиживаю. Потом мать уже твердо говорит:
- Слезай. А то, как вздумаю бить, так и с печи стащу.
Ну, думаю, видно, надо сойти. Уши выше головы не бывают. Сошла с печки, да еще долгонько на месте постояла. А у матери уже и лошадь готова.
- Ну что, долго будешь стоять?
Я тогда и ответила матери:
- Не поеду.
А мать говорит:
- Поедешь.
Ну, тут и начали считаться. Сколько-то раз поотвечали одна другой.
Я твержу:
- Хоть к дьяволу найми - поеду. А Никифорову хозяйку я знаю, так и не еду.
Мать больше слова не сказала, а взяла за плечо, сунула мне малицу в руки и в одном платье вывела на улицу к саням. И с саней вздумала я уйти от нее к соседям, так мать меня за косу схватила. На свою косу немало я злилась: подергана она, злодейка, лучше бы ее не было. У других под платком и не видно косы, а у меня болтается, и всяк за нее хватается.
Я плачу. А мимо саней идет старуха Анна Степановна, моей подружки Аграфены мать. И слышит она, как моя мать ругается:
- Что задумаете, то и делаете. Еще не пришло время своим умом-то жить.
Анна Степановна ее уговаривает:
- Пошто ты, Дарья Ивановна, так скоро ее увозишь-то? Пусть бы она пожила да погостила.
Тут мать своей рукой малицу на меня надела и посадила в сани. Вижу я, что больше матери не будешь. Да и Анна Степановна уговаривать начала так ласково:
- Маришечка, съезди ты, поживи. Ведь уж если вовсе худо будет, так, может, мать и поверит, что жить нельзя.
А я ответила:
- Сказывать не буду, как стану жить. Только если сама услышит да увидит, так пусть сама на себя и пеняет.
Все же от тех ласковых Анниных слов я растаяла.
Вот и привезла меня мать к хозяюшке. А хозяюшка, Варвара Андреевна, довольна, радехонька. С честью да с радостью принимает меня. Стала она меня матери нахваливать:
- Уж если такая же будет, как была, - не девка это, а золото. Куда ее ни наряди - она бежит, забрани - ответу нет и темного виду не покажет.
Напоила нас хозяйка чаем. А мне не до чаю, сижу, молчу. Хозяйка видит это и спрашивает мать:
- Чего она у тебя невеселая?
- Да вот, - говорит мать, - вздумала подольше на воле пожить, да я торопила.
Хозяйка и то за меня заступилась:
- Пусть бы она погостила недельку-другую.
Спрашивает меня мать:
- Может, поедешь обратно?
А я отвечаю:
- Дважды Макара не женят. А увезла, так и живу.
Так я и осталась снова у Никифора Сумарокова.
Стала я тут уж не по-детски жить. Иной раз не с ними, а с собой считаться стала. Неделю живу и две живу - все невесело. Хозяйка мне говорит:
- Маремьяна, - стала она меня уж Маремьяной звать, - какая-то ты не такая. Через один год, а изменилась как.
Усмехнулась я:
- Ты ведь, Варвара Андреевна, постарше меня, так знаешь пословицу: год прожила, так и рог нажила, другой проживу - и второй наживу, а три проживу - хозяйку забодаю. С рогами-то побойчей буду.
А она уговаривает:
- Ведь это невестки к свекровке придут, так отвечают.
- Когда же я буду расти, - говорю, - коли за год не вырасту.
Вот так я ей говорю загадками, а она отгадывает.
- Ничего, - говорит, - девка не промах.
А я думаю: "На таких местах промахиваться худо, как-нибудь надо с выигрышем жить".
Уже и месяц проходит. Стала я подумывать: "Надо попытать попроситься у хозяйки погулять. Пустит или не пустит, а буду почаще надоедать".
Вот в воскресенье и попросилась:
- Хозяйка, - говорю, - отпусти меня.
Стали они допрашиваться:
- Куда пойдешь?
А я отвечаю:
- Куда ноги понесут. Чего вы меня исповедываете?
Хозяйка на первый раз уважила.
- Сходи, - говорит, - только ненадолго.
А я решила испробовать подольше проходить: "Что, - думаю, - будет?"
С обеда ушла да только к вечеру про дом вспомнила. Пришла домой - уже стемнело. Одеваюсь, хочу идти во хлев. А хозяйка не могла терпеть больше и говорит:
- Девушка, этак ходить-то, до темени, и неладно будет.
Будто от темени меня бережет.
- Бывало, - говорит, - жила у нас Устя. До темени-то ходила-ходила, так и ребята за ней стали близко к нашему двору побегивать.
А я и ответила:
- Ее звали Устей, а меня зовут Маришкой.
Приехала вскорости мать - проведывать, как живу. Ну, думаю, наскажут матери, что девка зубаста. А слушаю - в другой избе так меня нахваливают, что и лучше меня нет, и умней меня нет, всем взяла - и лицом, и плечом, никакого попреку нет.
А я про себя думаю: "Ну ладно, хвалите, что хороша, я так и жить буду".
Собралась мать домой, у саней меня спрашивает:
- Каково, девка, живешь-то?
- Кошка живет, - отвечаю, - и собака живет, и я так живу.
Вот приходят праздники. Хозяйка, чтобы я никуда не ходила, хочет дать мне праздничную работу. Прослышала она, что я дельно вышиваю, и спрашивает однажды про это.
- Что ж, - говорю, - умею.
И вот сначала понемножку привыкла она мне вышивальную работу в праздники совать, а потом и вовсе без передышки. До обеда в воскресенье по дому нахлопочешься, а после обеда - вышивать. Сперва я охотно занялась, первую рубаху скорехонько вышила, с другой долгонько провозилась, а от третьей и отказалась. Мне в ту пору люди начали давать на вышивку - кто платок, кто рубашку. Праздник просидишь - двугривенный заработаешь, а от хозяйки-то ничего не получишь.
Стала хозяйка сердиться. В праздник никуда не отпускает, а отпустит, так Параша идет за мной досматривать.
В это время у соседей Просвирниных заводилась свадьба. Я нарочно никуда не ходила, припасала время, чтобы на самую свадьбу отпроситься. Тут людей больше бывает, даже из чужих деревень приезжают.
Подошла свадьба. Попросилась я у хозяйки - она молчит. На другой раз я и в ноги ей поклонилась - для хитрости больше, думаю - скорее отпустит.
- Какая еще тебе свадьба? - говорит. - Целую ночь там прогуляете, а утром спать.
Я осердилась. Думаю, в ноги-то зря поклонилась. Вдруг хозяйка и говорит:
- Вот сто раз поклонишься мне в ноги - пущу.
Кланяться мне не большая охота, а знаю я хозяйку, что не уступит она на этот раз. Любо не любо - начала я кланяться. А хозяйка требует, чтобы я к каждому поклону на ноги вставала. На коленях-то долго ли наклевать ей сотню поклонов? А тут вставай да снова к ногам припадай. Хозяйка была первая псалтырщица да богомолка. Богу молилась, а с чертом водилась. Считает она поклоны по четкам, и вижу я, что ворует их у меня десятками. Отвела я свой счет, встала. Хозяйка говорит:
- Не спущу, еще десяток за тобой.
- Нет, - говорю, - у тебя уже за сотню десяток наворован.
Поспорили, поспорили, я тоже заупрямилась. Хлопнула дверью, ушла. "Ну ладно, - думаю, - эти поклоны за мной не пропадут".
Проплясала я до утра. Мне в четыре вставать, а я в шесть домой пришла, все свои поклоны выручила. Нашла коса на камень, я тоже не уступлю. Хозяйке самой пришлось и печи затопить и коровам сено дать. Переоделась я, пошла за ней в хлев. Хозяйка молчит, и я молчу. Так ни слова и не сказали. А ядовитая-то змея, Параша, поднадоумила:
- Ходила на себя, а пришла да на людей же и губы надула.
Накинулась тогда хозяйка:
- С этаких годов будет ходить, так мужики меж руками будут водить.
Ругает, с ног до головы ничего не оставила доброго, на каждый сустав дала устав. А я опять думаю о вечере. Свадьбы у нас после венца по три дня длились. Вечером снова надо идти. "Только, - думаю, - сегодня я тебе не поклонюсь".
Вечером все дела сделала, сказала хозяйке, что иду.
- Сутки проходила, так еще на другие пойдешь? - ответила хозяйка.
Я за словом в карман не лезу:
- День хозяйский, а ночь - казацка.
Повернулась и пошла. Поиграли на свадьбе. Разошлись пораньше.
Пришла домой - двери заложены, мне никак не войти. Постучалась - не открывают. Свернулась я под сенным окном, прикорнула еще на какую-то минуту - и за работу. Хозяйка встала, не умылась еще, а уж ругается:
- Выросла девушка! Можно матери спасибо сказать. Свадьбы по неделе ведутся, так неделю будешь ходить?
- Пока свадьба не кончится, буду ходить, - говорю.
Целый день она меня пилила. Отдохнет да опять начнет по-всякому обзывать. Я и обедать с ними не сажусь: плеснула в чашку щей, кусок хлеба в руку, встала к шестку да и наелась. Хозяин зовет обедать, а хозяйка говорит:
- Она игрой да весельем сыта, какая ей еще еда.
Время к вечеру идет. А у меня уже заряжено, так выстрелить надо. Снарядилась и пошла на свадьбу, ни спрашиваться, ни сказываться не стала.
Разыгрались мы на свадьбе вовсю. А той ночью приехал к хозяину гость из Андега. Надо самовар греть. Так хозяйка за мной побежала, самой-то неохота самовар ставить. Прибежала на свадьбу. Мы ходим "Казака".
Казак, казак, казачок,
Казак миленький дружок,
Коротеньки ножки,
Сафьяны сапожки.
Я казаченьку люблю,
За него замуж пойду.
Выхватила меня хозяйка за руку из хоровода и заорала:
- Долго ли еще будешь вертеться?
Ткнула меня в загорбок и в одном платье вышвырнула на улицу.
6
Зима кончилась, и веселья не стало. Ранней весной на луга еще не ходим, а едва пройдет Печора, едем рыбу ловить.
Поехала я на путину со своим отчимом и двумя братишками. Отчим от себя работал, а мы ходили от хозяев: я - от Никифора Саввича, брат Алеша от кулачки Лизаветы Степановны, а брат Костя - от кулака Александра Никифоровича Сумарокова.
В Печорской губе, где мы ловили, в самом низу, у устья, вся Малая Печора в шарах да островках. Шарами у нас заливы называются. Когда приходим мы туда сразу после льдов, то на устьях шаров еще застаем лед и ловим на своей стороне печорской. Иногда едем по вискам - протокам - до озер и там ловим.
Когда берег от льда очистится, едем на другую сторону Печорской губы, чтобы заледную рыбу не упустить.
А как настоящее тепло придет, берега обровняются, озера протают, вода в них устоится, рыба наберется, - тут тоже надо знать, с какого ветра да с какой воды рыба идет, чтобы поехать вовремя, а то и с пустой донницей, не насыпав рыбы, воротимся.
Загубные озера у нас считают заколдованными, особенно озеро Мензикуй. На вольных берегах скачем да пляшем, да песни поем, а тут боялись. Старики, когда заезжают, предупреждают нас:
- Молчите, лишнего ничего не болтайте, не смейтесь. Потерпите, когда ловить будем, - не ешьте, а то и невода не добудем.
На этих озерках иногда стоит тихая погода - волос не шевельнется. А вдруг хватит ветер, по озеру валы заходят, вода черная сделается. Берега невеселые, все угрюмо. И жутко тебе от этой перемены. Молчим да скорее едем прочь от этого озера. Выедем в протоку, там к берегу пристанем, тогда только свободно вздохнем, заговорим, засмеемся и начнем чайники греть.
По дороге от нас на Пустозерск есть другое озеро, Бесово прозывается. Говорили про него, что в нем дьявол живет, Когда-то будто бы один мужик спускался в это озерко. Посмотрел, а там дьявол с товарищами в карты играют. Мужик и сказал:
- Пойду у дьявола дом выиграю.
Нырнул в озерко, а через недолгое время бревна по озерцу поплыли. Несколько раз так за бревнами к дьяволу спускался, а потом нырнул да больше и не вышел.
А то еще недалеко от Оксина за Печорой на тундре есть Ларьино озеро, тоже заколдованным считалось. Рыбаки перед тем как ловить Ларьиной бабке, которая там будто бы жила, опускали гостинцы: пряники, сушку, конфеты и даже шкальчики водки. Чем лучше угостить Ларьину бабку, тем больше выловишь.
Когда ехали с вешнего лова домой, мы остановились в Куранском шару на ночлег. Здесь тоже нам велели остерегаться. Про Куранский шар старики говорили, что будто однажды здесь к рыбакам приходил леший и гнал их: "Уходите, - говорит, - вы на дороге встали. Здесь наша свадьба поедет".
С тех пор все рыбаки переезжали ночевать на другой берег, хотя место там хуже было.
А нынче мужики смеются над прежними страхами.
Летом работы еще того больше. Приходилось по неделе с ног бахилы не снимать. Каждый день идешь за семь верст на пожню. Идешь - дремлешь, нет-нет да и споткнешься. Придешь на пожню, машешь-машешь горбушей, точишь косу. К вечеру торопишься домой. Обедать только дорогой приходилось. Кислую шаньгу прожуешь на ходу, да тем и пообедала. Тогда ведь не как сейчас, на колхозном поле, - ни обеда, ни чая работнику на пожне не грели. Домой приходишь, а хозяйка на крыльце встречает, сует в руки туесок.
- Беги ты скорей, девка, ушли ведь уже плавальщики-то.
Это значит - надо бежать за три версты с мужиками семгу плавать, ужин им нести. А ходьба-то нелюдская, песчаная. Вот и прибежишь - еле дух переводишь, будто тебя кто-то гнал. А тебя и тут выговором встречают:
- Тебя уж давно дожидаемся - сидим. За тобой дело.
Когда ехали семгу плавать, женок и девок к поплави близко не пускали. А перешагнуть нам поплавь и вовсе строго-настрого запрещали, велели кругом обходить. Обижалась я:
- Кем они меня считают? Поганой, што ли?
Прежде чем зайти в лодку, мы в котле разжигали костер из корней, прибитых волной, и трижды обходили вместе с котлом вокруг поплави, прокапчивали ее. Потом все по очереди перешагивали через костер и шли в лодку.
Сядешь в весло - не перышко в руки берешь. Поплавь вымечут, - пока лодка плывет по быстери, перестанем грести, весла выдернешь, голову к ним приклонишь да какую-то минуту и дремлешь, пока не крикнут:
- Надо браться, ребята!
Снова гребешь. Выберешься к берегу, лодку на другое место ловли бечевой надо тащить. А потом - снова в весло. Раза четыре так за ночь прогуляешься.
Солнце уже подымается. Снова по песку три версты идешь, едва ноги передвигаешь, когда домой возвращаешься. Утро - самое тяжелое время. Солнцем пригреет, ходьбой разморит - как пьяная. Домой приходишь часа в четыре утра, а хозяйка уже встречает:
- Ну-ка, девка, беги скорей напой телят да выпусти, да хлев вычисти.
И напоишь, и выпустишь, и вычистишь, сунешь голову в двери - хозяйка уж корзину с ужином направила:
- Поскорее, поскорее на пожню!
Опять побредешь за семь верст. И так вкруговую ходишь все леточко красное.
В воскресенье утром идешь с поплави. В церкви к заутрени благовестят. Можно бы отдохнуть до вечерней ловли, днем-то не надо в луга идти. Да только знаю, что дома много не отдохнешь, хозяйка дело найдет. А по воскресеньям бабы и девки ездят на тундру за ягодами. Вот и я с ними тянусь.
Захожу в дом, прошу у хозяйки:
- Дай скорее посуду, за морошкой поедем.
А хозяйка рада-радешенька - ушки пляшут. В ягодный год не один десяток пудов навозишь ей ягод. Надергаешь в тундре ведро морошки или черной ягоды - и к берегу. Домой рановато ехать, так разожжем костер, балуемся, с сопок катаемся, пляшем под песни. Только всей и отрады за лето было. В то время сон далеко отлетит.
Поедем обратно - затянем заунывную песню:
Молодость ты, молодость, премладая молодость,
Уж чем я тебя, молодость, при старости вспомяну,
При старости вспомяну, при младости вздохну?
Вспомяну я молодость тоскою-кручиною,
Тоскою-кручиною, печалью великою...
Едем - вода тиха, берега зелены, тундра высока, пески желты да широки. Между носками да островками ручьи разливаются. Над Печорой солнце катится, облака плывут - не торопятся.
А только нам и красота на ум не шла. От работы вековечной светлые мысли в голову не приходили, на красу глаза не поднимались.
После-то, когда я уж заневестилась, вспоминали мы, сверстницы, эту пору во слезах да причитаниях:
Уж мы жили да красны девушки,
Прошло времечко распрекрасное
Не в гульбе у нас да не в веселье,
Не в игре у нас да не в гулянье,
Мы на лодочках да гуляли
По вешним да тихим заводям,
По разлив ли да воды вешной.
Нам весельице было работушка,
Не для отца мы, не для матери,
Не для себя мы, красны девушки,
На чужих людей, на богатиных,
Дни и ноченьки работали,
Дорогу рыбу промышляли
На кровожадников да на светожадников.
Им легко было получать,
Тяжело было нам наживать:
Мы со дна моря рыбу черпали,
Со студеного вытягивали,
Во глазах-то мы много видели,
Во руках-то мы не имели.
Тот ли промысел мы богатый,
Ту наживу ли мы велику
Привозили да отдавали
Злым хозяевам-лиходеям
Не в цену мы, не за деньги,
За злосчастны гроши-копейки.
Только им глаза не насытишь,
Больши карманы их не наполнишь...
Так и времечко шло-катилося,
Год по году так миновалося,
Нам добра житья не досталося.
Красота с лица потерялася,
Наша молодость издержалася,
За единый час показалася...
7
Провела я тот год, как в каторге. Всем годам был год. Вылетела я от хозяйки, как пташка из железной клетки. Хозяйка раскинула лисий хвост да ласковый разговор. Матери меня нахваливает, опутывает да обманывает. Да не пошла я на второй год. Не позарилась ни на ласковый разговор, ни на дорогую плату. Сама я росла, и плата за меня каждый год подрастала. Сулила хозяйка матери двадцать пять рублей - не деньгами, а малицей.
- Девка - невеста, - говорит, - пора снаряжать. Первый наряд малица.
А мать уже спрашивала в других деревнях - нельзя ли меня в работу сосватать. Прожила я у матери в гостях на этот раз две недели. Работой она меня не томила, я и отдохнула немножко. А отчиму это и неладно. Ворчит на мать, а нас норовит послать или в лес дрова рубить, или сена привезти. Вот и наказывает мать кулакам в Каменку:
- У меня на волю девка выведена. Приезжайте, коли надо.
Плата подходящая изладилась. Сговорился кулак с матерью и увез меня с собой в Каменку. Нового хозяина моего звали Василий Петрович Попов.
Каменка стоит на берегу Печоры, на высоком носу. Вся-то деревня - три двора. Два двухэтажных дома занимали братья Иван и Василий Петровичи Поповы. В третьем доме жила дочь Василия Петровича - вдова Фелицата. У нее батрачила моя крестная мать - Марья.
В семье Василия Петровича, где я жила, было две дочери, три сына, сама хозяйка Евдокия Николаевна, две работницы, три работника и я тринадцатая.
Старший сын Николай больше в тундре жил. Там у них были свои стада оленей. А осенью Николай с рабочими-ненцами уезжали на Индигу навагу промышлять. Потом вез навагу на ярмарку в Пинегу. Туда же вез и оленье мясо. Отправляли на продажу только одни задки. Нам надо было наготовить к зимнему Миколе многие сотни оленьих задков. Оленью мороженую тушу мы перепиливали надвое той же пилой, которой и дрова пилили.
На забой оленей я от Поповых не ездила, без меня управлялись. А съездить мне хотелось. Уж больно интересно смотреть, как гоняют оленей, наметывают на них тынзей**. Ненцы ловки на этой работе.
Имел хозяин дела и с ненцами, и с чердынцами. У ненцев покупал, чердынцам продавал. Чердынцы из-за Печоры приезжали к нам зимой да осенью за пушниной. Вместе с ними приплывали на каюках да баржах купцы из Усть-Цильмы и с Ижмы.
Все наше рыбачество было у купцов в долгу. Один отдают, другой долг снова копится. Приказчики от чердынских купцов зимой раздадут рыбакам из своих амбаров под вешние да под летние промыслы конопли, мочала, бочек, веревок, соли, а весной да осенью весь промысел оберут, - живи, мужичок, красуйся.
А зимами свои подбочные кулаки да торговцы пушнину да куропатишек, да и рыбу по дешевке собирали, - все им надо было. Дают людям на рубль, а барышу берут на два. В каждой деревне они царили: в Виске - Дитятевы, в Пустозерске - Кожевин, в Устье - Павлов, в Андеге - Хабаров, в Оксине Сумароковы, а в Каменке - мой хозяин Василий Петрович Попов.
Попов не один раз на парусах карбасом ходил на Колгуев, попадал в ветра да непогоды.
Раз он упал с карбаса в море. А с кормы и с бортов спускали на веревках сало, чтобы волна не так: сильно рассыпалась. Вот ему та веревка в руки попала, он и задержался. Рабочие, которые с ним ехали, хотели ту веревку отсечь и со всем добром на Новую Землю бежать. Но после все же устрашились и еще другую вязку хозяину подали и его вытянули.
А он был боевой. Водки выпил да в чем плавал, в том и на мачты полез. Снасти направил, и снова побежали парусом. Привезли добычу.
Василий Петрович богатый был, на наживу жаден: на всякое дело сам кидался и детей с рабочими наряжал - все загрести себе хотел.
Провожает Николая на Колгуев и твердит:
- Сам покрепче работай, так и рабочие будут хорошо робить. А сам будешь плох, и они так же глядят.
Зимой мы сетки да рюжи, да поплави составляли, садили, починяли. Я у них всему этому и научилась. До этого я рюж не вязывала. Под моим присмотром шесть коров холмогорских было, шесть телят, тридцать овец.
Луга за Печорой заливные, а людей в Каменке не густо - в любом месте коси. Вот мы и размашемся. Придет навестить нас хозяйка, не нахвалится.
8
К родимой матери не часто в гости езжу да не подолгу и гощу: день-два да и то едва. С семи годов считать, так я около матери всего разве с месяц прожила, уж если разве завраться, так побольше. И тут отгостила я короткую неделю да и опять села в сани и к новому хозяину махнула. Везде пережила да везде перебыла, так и в Лабожском, за тридцать верст, еще надо поотведать.
Ребят у хозяина четверо, возни хватало. А там опять - путина, опять страда сенокосная, опять семгу плаваем, - тем и век да свет стоял, тем и жили. Из деревни в деревню переедешь - все одна работа да забота.
Хозяин ретивый попался, да к тому же и попивал частенько. Пьяный напьется - всех заодно разгоняет: жену и детей, и меня туда же. Пойдем с хозяйкой из дому, обе по ребенку унесем, остальные на своих ногах убегут. У соседей переночуем, а наутро меня вперед посылают проведать - каков хозяин.
В страду на лугах страдаешь, семгу ловишь, а домой прибежишь ребятишки донимают: одного качнышь, другого пихнешь. Сидишь, дремлешь да зыбку качаешь.
Припевки ему поешь нехорошие:
Спи, отбойное,
Спи, отстойное,
Спи ты, зельице,
Зло кореньице.
Ты подолгу ревешь,
Мне-ка спать не даешь.
Я качать-то и качаю,
А тебя не величаю.
Я качать-то не хочу
И величать не думаю.
Тешу-потешу,
Среди поля повешу
На горьку осинку,
На саму вершинку.
Обломись, вершиночка,
Уронись ты, зыбочка,
Уронись да упади,
Злое зелье, пропади.
Бедное дитя! А меня горе заставляло его ругать: человеку комариным сном не прожить.
Темно мы жили, не знали, что иначе и жить можно.
Как-то спросонок побежала я на поветь, где сено сложено, да в дыру и провалилась. Головой о пол стукнулась - искры из глаз посыпались.
Начала у меня болеть голова, ломит - терпенья нет, и лицо тоже опухло. Хозяйка и говорит:
- У тебя мозги стряхнуло, пойди сходи к Офиме Никитихе.
А Офима была мастерица мозги выправлять. Я и пошла.
- Бабушка, я упала, так у меня голова болит. Чего ли не можешь ты сделать?
Велела Офима раздеваться, посадила на скамеечку, волосы мне расчесала и начала лечить. Выдернула из мочалы лыковину и стала голову мерить. Размерила и разметила пятнышками на мочале. Вычислила она, какой длины мочала от переносицы до середины затылка - через правое и через левое ухо, какой длины от уха до уха через затылок и от уха до уха через лоб. Потом сняла мочалу, сличила и видит, в каком месте голова выпирает, в которую сторону мозги стряхнулись.
После этого Офима взяла мою голову в руки и болтала и трясла, чтобы мозги на прежнее место встали.
Потом велела мне:
- Спать ложись на эту сторону. Здесь у тебя пусто, а полежишь мозги-то перетекут и устоятся, укрепятся.
Три дня она меня так лечила. Хорошо еще, что мы без решета обошлись. Когда простое леченье не помогает, больному дают в зубы решето нижним краем, чтобы он покрепче закусил его, а по верхнему стукают. После решета люди часто на всю жизнь калечились: глаза у них перекашивало, начинали заикаться, а то и ума решались.
Весной в Оксине появились незнакомые люди. Приехали они на Печору с первым морским пароходом. Сняли квартиры и объявили:
- Мы нынче тоже печорские жители.
Первое время никто не знал, зачем приехали эти люди. Вскоре после их приезда в Оксино пригнали партию лошадей нездешней породы, привезли в клетках кроликов, белых мышей. Приезжие люди в церковь не ходили, образа из своих квартир убрали, говорили вольные слова про бога, про царя, про богачей и попов.
- Не иначе, ссыльные, - говорил брат Константин.
- Видно по полету, что политические, - подтверждали люди.
Эту весну я ходила на путину, летом начала сено косить. А тут слышу, что новые люди в Оскине ищут себе прислугу. Вот я и вздумала к ним пойти.
У кулака Андреяновича верхний этаж снимал один из этих приезжих, Константин Владимирович Родионов. И возрастом и по работе он был старше остальных. Приехал он с женой и тремя ребятами. Жена его, Любовь Яковлевна, встретила меня приветливо.