Горбань Валерий. ... и будем живы

Змей он и есть Змей. Это потом до всех дошло, что дело не только в его
любимом ругательстве: 'Ах ты, Змей Горыныч!', и не только в шуточках
ядовитых. Коварства улыбчивого у него не меньше, чем у того искусителя
библейского, что Еве голову заморочил...
Понятное дело, далеко от здания исходную позицию никто не выбирал.
Броник, шлем, оружие, полный боекомплект - двадцать кило металла по легкому
варианту. Каждый лишний метр потом силы отберет. Выстроились перед
подъездами.
- Атака!
- Ура!!! - ломанулись с грохотом, как боевые слоны. Первые бойцы уже в
подъезды влетели.
- Отбой!
Что такое?
- Обращаю внимание посредников: в результате тупой лобовой атаки, без
использования особенностей местности и огневого прикрытия, в каждой пятерке
имеется двое убитых. Провести эвакуацию 'груза двести' на исходный. Ну-ка,
весело подняли, весело понесли! Подготовиться к повторному штурму.
Во вторник вечером одна из пятерок первого взвода без потерь ворвалась
в подъезд. Тяжелый ботинок второго номера РПГ, обвешанного запасными
выстрелами к гранатомету, с размаху опустился на порог.
Ба-а-бах! Из-под порога фуганул сноп огненных брызг.
- Подрыв на противопехотной мине. Ранение ног. Эвакуация.
Так вот куда так загадочно исчез еще позавчера сапер отряда Пушной! Вот
для чего он накупил на выделенные командиром деньги разную китайскую
пиротехнику, резко обесценившуюся после Нового года! А старшина еще
прикалывался, что, мол, у Змея бзик, деньги тратит на разную хренотень,
салют на двадцать третье февраля затевает что ли? Та-ак! Ну, посмотрим, кто
кого!
Народом овладел азарт.
Утром в среду орлы Пионера - командира второго взвода - прошли до
второго этажа. На пороги больше не наступали. На доски и отвалившиеся пласты
штукатурки - тоже.
Растяжку из усиленной дымным порохом хлопушки Бабадя снял животом.
Живой вес Бабади - центнер. Бабадя - пулеметчик. Он тоже в полном защитном
снаряжении. А еще у него в руках - девятикилограммовый ручной пулемет и за
спиной - запасная коробка с патронами.
- У-у-у, Пушной, с-сука!
Кряхтят бойцы. Бабадя тоже хорош: не мог раньше подорваться? Два этажа
вниз - до подъезда, двести метров - до исходного...
- Слышь, братан, ты бы жрал поменьше или бегал побольше - не дай бог, в
самом деле тебя вытаскивать.
- Да пошел ты! Типун тебе на язык!
Не послушал Бабадя доброго совета. И потом тщательно оберегал он в
чеченских командировках внушительную мужественность своей коренастой фигуры.
И даже укреплял ее, поскольку службу приходилось нести на стационарных
блокпостах, недалеко от отрядной кухни. Но ровно через год, под
Серноводском, будет он бежать в цепи навстречу ураганному огню, хлопая
незастегнутым броником по сбереженному животу и приговаривать:
- Пусть меня ранят, пусть меня убьют... и пусть меня понесут отсюда на
руках!
А потом проявит пулеметчик незаурядное мужество, отбиваясь от
наседающих боевиков и прикрывая товарищей. Поливал Бабадя врага длинными
очередями на дистанции и короткими - в упор. И снова приговаривал:
- А вот вам в рот, чтоб я еще с этой дурындой бегал туда-сюда!
И уберег-таки и товарищей и себя - большого и доброго.

В среду вечером первый взвод после штурмовки не расползся по домам.
Приглашенный в качестве дорогого гостя Пушной проводил повторные занятия по
минно-подрывному делу. Народ устал смертно, народ клонило в сон. Но слушали
внимательно.
Утром в четверг впереди каждой пятерки первого взвода шел боец, который
не вертел головой по сторонам, а внимательно смотрел под ноги и перед собой.
По сторонам его другие прикрывали. Шли журавлиным шагом - высоко поднимая и
выбрасывая перед собой ноги. Так, даже если просмотришь растяжку, меньше
шансов ее зацепить. Стоп! В двадцати метрах от исходного, поперек уже
набитой за три дня в снегу тропы прозрачная паутинка искрится. Лесочка!
- Растяжка!
Не дыша, перешагивают бойцы. Сколько же глаз нужно: под ноги смотри, по
сторонам смотри, а сейчас - за угол, и перед носом - дом проклятый. Там
вообще не смотреть надо, а всей шкурой, как приемной антенной, работать.
Хлоп! - Справа, в полосе второго взвода, горькие вопли и черный клубок
дыма над белым сугробом.
Ухмыляется первый взвод. Ага! Ну что, друзья-соперники? Как вам вчера
вечером дома отдыхалось? В тот самый вечер, когда нам Пушной объяснял, что
растяжки и мины лучше всего ставить на зачищенных противником, привычных и
вроде бы уже безопасных участках. На маршруте смены постов, например, где
караулы уже на автопилоте ходят. Или на пути в туалет. Или на снежной
тропинке, по которой взвод за эти три дня уже раз тридцать пробежал...
Чебан потрясенно на гранату смотрит. Так грамотно шли - и вот те на! С
лестничной площадки пятого этажа к ним на четвертый Ф-1 выкатывается. Та
самая, которую в народе 'лимонкой' зовут, рубленая на дольки игрушка с
разлетом чугуна на двести метров... Это же какая падла швырнула!...А ведь
предупреждал Змей: даже в зачищенном здании могут вновь оказаться выползшие
из схронов боевики. А тут какое уж зачищенное? Группа Чебана первой шла и то
еле-еле до четвертого этажа доцарапалась.
Граната, конечно, была учебная. А бойцы - настоящие, тяжелые...
Сегодня утром Змей объявил:
- С целью укрепления социальной справедливости устанавливается
следующий порядок. Не группа выносит подорвавшегося или пораженного в
результате неграмотных действий, а 'убитый' выносит на исходный рубеж самого
тяжелого члена своей пятерки. Чтобы прочувствовать, каково придется его
товарищам, если он будет так же хлопать ушами в настоящем бою.
Народ в строю уже измотанный стоял, злой. На командира недобро
поглядывал. А тут - оживились, смешки пошли. Четко Змей рассчитал: никто
себя за дурака не держит, а потому каждый представляет, как он будет на
чужой спине кататься...
Пыхтит Чебан. Четвертый этаж! В пятерке трое 'убитых': все, кто рот
раскрыл и гранату разглядывал, вместо того чтобы за ближайшую стенку
заскочить. Сейчас каждый из 'покойников' другана тащит. А кому своего не
досталось - несет посредника, чтобы не обидно было. У посредника морда такая
серьезная, будто не на горбу омоновца, а в черном 'мерседесе' едет.
Чебана истерика легкая пробила, хихикает, ноги заплетаются, вот-вот
навернется вместе со своим живым грузом.

В ночь с пятницы на субботу Пушной - невысокий, сухощавый, с тонкими
черными усиками, делающими его похожим на элегантного героя-любовника из
старых фильмов, - под светом фонарика колдовал на крыше пятиэтажки.
Наскучавшийся в одиночестве волк любопытно наблюдал с развевающегося
зеленого полотна за этим коварным типом.
В радиусе одного метра от флага Пушной поднял уложенный на бетонной
крыше рубероид, выдолбил полукругом несколько лунок, заложил в них китайские
хлопушки, срабатывающие от сжатия, и любовно подсыпал в лунки адскую смесь
собственного изготовления. Ноги не поотрывает, но вспышку будет далеко
видать!...Рубероид лег на место. Пушной раскочегарил паяльную лампу и
тщательно проварил засмоленные швы. Припорошив снегом и пылью мгновенно
застывшую смолу, с наслаждением сунул скрючившиеся от мороза пальцы в
меховые рукавицы.
Спускаясь по темной стылой лестнице, он снисходительно улыбался. Его
самого в ГРУ учили по-другому. По поручению инструктора кто-нибудь из
провинившихся бойцов набирал в целлофановый пакет обыкновенного говна из
солдатского туалета и снабжал 'фугас' боевым детонатором. Пакет клали в двух
шагах от работающего сапера, а проводки из него подключали к обезвреживаемой
ловушке...
Капитан Симоненко, дважды разобранный на запчасти в далеких от России
странах и столько же раз собранный хирургами, объяснял свою методику так:
- Вот то, что при ошибке ты будешь отстирывать, при настоящем подрыве
от тебя только и останется.
- Но вы-то выжили, товарищ капитан?
- Я? Ты на меня не смотри. Я - редкий счастливчик, уникум. И то, между
прочим, пока выучился, столько таких пакетов подорвал, что дивизия бы
нагадить не смогла.

В воскресенье в пятнадцать часов, опережая своих четырех друзей в
победном рывке, Малыш протянул могучую ручищу к уже искренне ненавидимому
зеленому флагу с наглой волчьей мордой. На тридцатиградусном морозе рубероид
теряет свою эластичность. Под кованым каблуком ботинка он не прогнулся, а
хрустнул, словно раздавленный бокал для так и не принесенного шампанского...

Грозный

В нескольких кварталах от дома, где жил свекор Мадины с остатками
своего семейства, в тылу у занявших центр федералов (если такое понятие, как
тыл, вообще можно было применить в этой обстановке) снова появилась большая
группа боевиков. Они опять заняли пустующее, недавно 'зачищенное'
административное здание и оседлали важнейшую развязку дорог, в том числе и
по направлению к аэропорту 'Северный'. Появилась эта группа ночью и уже в
девять утра обозначила свое присутствие, расстреляв два БТРа с десантом
мотострелков на броне.
Обе 'коробки' выгорели настолько, насколько это вообще возможно. То
есть до вплавленных в асфальт и просевших дисков колес, до вогнувшихся от
лютого жара крышек люков и лопнувших сварных швов на соединениях
бронелистов. Теперь эти когда-то грозные машины больше всего напоминали две
проржавевшие баржи, каким-то чудом севшие на мель на городском перекрестке.
На их броне позади бывших башен были видны прикипевшие черные кучки, в
которых только опытный глаз смог бы распознать останки не успевших спрыгнуть
людей. А полтора десятка 'успевших' в разных позах лежали вокруг.
Но один из солдат уцелел. То ли он просто 'в рубашке родился', то ли
его мать так страстно молилась за сына, что проложила своим словам прямую
дорогу к сердцам святых заступников. То ли его просто спасли природная
сообразительность и мгновенная реакция. Но он единственный, спрыгнув с
бэтээра, не попытался убежать от огня, а рванул навстречу выстрелам. И
оказался практически в мертвой зоне. Теперь, чтобы 'выцелить' находчивого
солдата, боевикам пришлось бы высунуться из окон. Но никто из них не захотел
рискнуть. Ведь те из попавших в засаду, кто был ранен и не мог никуда
убежать, даром умирать не захотели. Они стреляли в ответ до тех пор, пока их
тела снова не пробивали автоматные очереди и хладнокровно-точные пули
снайперов. Ответный огонь погибавших практически не причинил вреда врагам.
Но спас жизнь их товарища.
И тот не остался в долгу. Он вернулся в свой батальон не испуганный и
подавленный, а яростный и возбужденный. Синяя татуировка из мелких осколков
и порошинок подствольников испятнала его лицо, ухо было разорвано пулей, он
хромал, припадая на ногу с распухшей от страшного удара стопой. Час назад
ему было девятнадцать. Но сейчас на товарищей из-под прилипших ко лбу прядей
пшенично-седых волос смотрели жесткие глаза матерого мужика.
А еще через час группа мотострелков, которую он привел на место гибели
друзей, провела разведку боем. Боевики оставались в здании и спешно
укрепляли позиции, готовясь противостоять любым попыткам снова выбить их
оттуда. Разведчиков они встретили плотным огнем. И тогда израненный
'счастливчик', лежа за грудой кирпичей в здании напротив, радостно замотал
отекшим, окончательно посиневшим лицом и в страшной улыбке, больше похожей
на оскал, обнажил покрытые запекшейся кровью зубы.
- Здесь они, суки, на месте!
Лежавший рядом молодой лейтенант с легкой курчавой бородкой на худом
грязном лице, одетый в такой же, как и у остальных, черный от грязи и копоти
бушлат без знаков различия, весело проговорил:
- Ну и зашибись!...
Он отполз назад, в коридор бывшей трехкомнатной квартиры. Там,
прислонившись спиной к стене, сидел связист с полевой радиостанцией.
Лейтенант что-то коротко проговорил в манипулятор, и в конце длинной
улицы, из-за угла, заревев дизелями, лязгая гусеницами, выкатились две
самоходки.
Шквальный огонь мотострелков не позволил гранатометчикам боевиков
сделать ни одного прицельного выстрела по плюющимся почти трехпудовыми
снарядами, прикрытым броней могучим орудиям.
Залп! В глубине здания, занятого боевиками, вспухло два огненных
облака. Они вырвались наружу багрово-черными вихрями, осыпали площадь перед
домом тучами стальных, бетонных и стеклянных осколков, закрутили смерчи
пыли.
- Беглым! Беглым давай! - возбужденно закричал лейтенант.
Снова тяжко бахали орудия, звенели, вылетая из самоходок на асфальт,
огромные гильзы, надсадно взвывали, обжигали и рвали нутро здания снаряды. С
грохотом рушились перекрытия, валились стены. Метались и падали под
кинжальным огнем второй группы разведчиков те боевики, которые попытались
уйти. Обращались в пепел, орали от дикой боли или мгновенно умирали,
разлетаясь в брызги, те, что остались.
А в доме напротив яростно-торжествующе матерился, колотил в экстазе
кулаками по бетонному полу, смеялся и плакал человек без возраста, с лицом,
похожим на африканскую ритуальную маску, в грязном, иссеченном осколками
бушлате и обгоревших ватных штанах.

В полукилометре от места, где весь день убивали друг друга вооруженные
бойцы, пылали, стреляя шифером и выбрасывая снопы искр, сразу два дома.
Причитали женщины. Молча стояли у этих и у других домов старики,
внимательно наблюдая за полетом огненных мух. Лежали под покрывалами на
стылой февральской земле изуродованные тела четырнадцатилетней девушки и ее
десятилетнего брата. Их выбросило наружу, когда в дом попал снаряд,
пролетевший насквозь через бреши захваченного боевиками здания и упавший в
гуще жилых кварталов. Все другие члены семьи остались внутри, и теперь их
трупы обращались в пепел и прах вместе с родовым гнездом.
Люди, успевшие выбежать из второго дома после того, как в окна ворвался
огненный клубок взрыва, прекратили безуспешные попытки потушить пожар и
остановившимися глазами смотрели на пламя. Очень скоро на месте новой
трагедии, одной из тысяч, остались только груды углей в кирпичных коробках
стен. Свекор Мадины подошел к погорельцам, взял за руки двух младших
ребятишек, сидевших на принесенном кем-то ковре и сказал их матери:
- Пошли.
На следующий день рано утром он объявил своей семье, что намерен
немедленно вывезти их всех в Ингушетию, к дальней родне своей покойной жены.
Туда, где войны нет вообще.
Мадина встретила эту весть молча. И только когда Хажар ушла одевать
детей и собирать вещи, она коротко сообщила, что никуда не поедет.
- Я останусь там, где мой муж и мои дети.
Никогда раньше не слышавший от нее ни слова возражения свекор только
кивнул головой и направился к двери. Но у самого порога он резко развернулся
и, подойдя к невестке, обнял ее. Его грудь ходила ходуном, разрываемая
беззвучным криком. А глаза блестели сухим лихорадочным блеском. И не было в
этот миг на всей земле никого ближе друг другу, чем не умеющий плакать
гордый старик и разучившаяся плакать женщина, навеки связанные кровью
ушедших.

Отец вернулся через три дня. Он привез хорошую новость. Родственники
встретили их с Хажар и детьми хорошо, от чистого сердца. Они наотрез и с
обидой отказались принять в подарок машину, понимая, что это была лишь
попытка как-то компенсировать их расходы на содержание новых едоков. Более
того, на обратном пути погруженный в свои мысли старик даже не заметил, что
'жигули' движутся как-то тяжеловато. А на пограничном блокпосту, открыв
багажник для проверки, с удивлением обнаружил в нем мешок муки, мешок
картошки и узелки с различными крупами.
Единственное, что вызвало тревогу в этой поездке, - это поведение
Абдул-Малика. Сначала парень не хотел ехать, неожиданно взбунтовался,
ссылаясь на пример тетки, заявил, что не может покинуть могилу своего отца и
родной дом. Умолял взрослых, чтобы разрешили ему остаться. А потом замкнулся
в мрачном молчании и за всю дорогу не произнес ни слова. Пришлось даже
напомнить ему о долге вежливости перед принявшими их гостеприимными
хозяевами. Но мальчишка, выдавив пару-тройку обязательных приветственных
фраз и механически выполняя все, что от него требовали, так и продолжал
вести себя, будто его смертельно обидели.
Но ничего. Перетерпит, привыкнет. А потом соблазны мирной жизни
расшевелят его мальчишеское сердце.
Почему он сам не остался в Ингушетии, отец объяснять не стал. Они с
Мадиной всегда хорошо понимали друг друга. А теперь какие-то слова были
вообще ни к чему.
* * *
- Ну и как ты тут будешь без меня? За тобой ведь глаз да глаз нужен.
Опять на зачистке куда-нибудь полезешь... - Василий пытался говорить весело.
Но говорилось ему очень тяжело. Такое впечатление, что свои натужно-шутливые
слова он пытался насильно вытолкнуть из глотки, а те упирались и никак не
хотели выскакивать на свет божий.
Их командировка закончилась. Но сегодня командир сводного отряда
попросил остаться нескольких стрелков-операторов БТР еще недели на две.
Где-то кто-то прокололся в расчетах, и часть экипажей, прибывших на смену,
осталась без пулеметчиков. Приказывать в этой ситуации руководство могло:
куда денешься, если погоны носишь? Но телеграммы с приказами хорошо читаются
при кабинетном освещении. А когда перед тобой на фоне разрушенных домов
стоят почерневшие, вымотанные, вооруженные до зубов люди, с недобрым
прищуром, не раз убивавших и не раз побывавших под смертью профессионалов? И
нужно сообщить им, что их мечты поскорей вырваться из этой каши накрылись
одним неудобообозначаемым органом... Правда, командир сводного, здоровый
мужик, заросший бородой и очень похожий ухватками на своих подчиненных,
пугливостью не отличался. В Грозном страх произрастает в таком количестве,
что к нему быстро привыкаешь. Как к любому другому наркотику. И чтобы снова
его ощутить, каждый раз нужны все большие и большие дозы. Вплоть до
ситуации, когда душа умирает от передозировки, и отупевшему, со стеклянными
глазами существу все, в том числе и собственная жизнь, становится абсолютно
безразличным.
Так что в данной ситуации просьба командира была действительно
просьбой. И он правильно поступил, когда добавил к своим словам:
- Дело не только в нехватке людей. Вы же видите, опять нагнали
необстрелянных. Опять они будут повторять то, что мы уже прошли. Опять
начнут лезть в то говно, в которое мы уже не раз вляпались. И остановить их
будет некому.
Тогда Дэн повернулся к Василию и сказал:
- Я останусь. Добьюсь, чтобы поставили с нашими, они вот-вот должны
подойти. Мне обязательно надо остаться. А то полезут подвиги совершать...
Кстати, Игорь говорил, что и омоновцы наши к 1 апреля подтянутся. Может
быть, удастся и их увидеть, рассказать, что почем. А получится - и показать.
А вот механики-водители были больше не нужны. И поползновения Василия
остаться в качестве обычного бойца командир решительно пресек:
- Если останешься без приказа да, не дай Бог, шлепнут тебя, семье ни
хрена не дадут. Добровольцы в счет не идут. Их кранты - их личное дело.
Понял? И меня еще начальство от...т, что неучтенные бойцы тут шарахаются.
Так что дуй, отдыхай. Еще навоюешься. Эта херня надолго.
Да. Уж в этом ни Василий, ни его товарищи теперь не сомневались. Хотя к
концу февраля основные силы дудаевцев были выбиты из города и даже на
окраинах редко встречались многочисленные отряды боевиков, уже
разворачивался очередной акт этой кровавой драмы. Благодаря многочисленным
непонятным и бесплодным перемириям, дерганым командам из Москвы и прочим
проявлениям предательства на самых верхах, боевики сумели перегруппировать
свои силы и подготовиться к новым схваткам, теперь уже в горах. И группы
собровцев из комендатур, уже освоившиеся на закрепленных территориях, стали
все чаще привлекать к различным войсковым операциям или мероприятиям 'на
выезде' - в пригородах и близлежащих сельских районах.
'Домовой' тоже оставался. Вопреки суеверному предсказанию
водилы-вэвэшника пока что он и выглядел и бегал бодрее всех своих собратьев,
пригнанных на эту войну из Астрахани. В его металлических потрохах давно
прижились-приработались и чужая трубка гидроусилителя и другие запчасти,
добытые заботливым хозяином самыми различными способами.
Василию до боли в сердце хотелось подойти к своему бэтээру, погладить,
потрепать его ласково, сказать 'Домовому' что-нибудь такое, что сумеет
проникнуть сквозь броню к самому сердцу умной и могучей машины. Но он только
положил ладонь на борт и, будто проверяя напоследок, попинал огромное
грязное колесо раздолбанным на грозненской щебенке ботинком. И вдруг
почувствовал, что 'Домовой' чуть слышно отозвался добродушным резонирующим
рокотом. Легкая дрожь передалась от стылой стальной брони к живой, теплой
человеческой ладошке.
- Ах ты, мой красавец! Ты Дэна береги... - шепотом сказал Василий. И,
повернувшись, с размаху бросился в прощальные объятия подошедшего друга.
Замер на секунду. А потом, отстранившись, молча ткнул напарника кулаком в
мягкую под 'Снегом' и пропотевшим свитером грудь и, наклонив голову, чтобы
никому не показать внезапно выступившие слезы, зашагал к урчащей моторами
колонне.
Магадан
Змей
Ах, Дуська, Дуська!
Сопишь в две дырочки, уютно подложив ладошку под розовую, кровь с
молоком, щеку. И не споришь с отцом, сердито вытаращив глазенки:
- Я не Дуся, я Андр-р-рей!
А давно ли ты научился так выговар-р-ривать свое имя, наслаждаясь
раскатистым 'р'? Как мы вместе радовались, когда ты впервые поймал эту
хитрую буковку в своем смешливом ротике неуклюжим еще язычком! И как ты
первые дни после этой победы трещал, словно кедровка, впихивая побежденный
звук и в те слова, в которых он сроду не водился.
- Папа, посмотр-ри, какой у меня самосвар-р-р! У него гр-р-рузов сам
откр-р-рывается!
Зато с тех пор изобретенный тобой же самим еще на первом году жизни
смешной и ласковый вариант твоего имени стал для тебя невыносимой
дразнилкой. Понятное дело: парню скоро в школу идти, а с ним сюсюкают, как с
младенцем! И вообще теперь только одному человеку на свете разрешается
употреблять твои уменьшительные имена. Лишь наедине с мамой, когда рядом нет
папы, можно позволить себе выйти из роли сурового, сдержанного мужчины и
вдоволь понежничать, тем более что и самому этого еще так хочется...
Ах Дуська, Дуська!
А ведь папа твой и сам стал мужчиной совсем недавно. И вовсе не тогда,
не в ту ночь, когда бешено прыгало его сердце и, словно хмельная, кружилась
голова, а твоя будущая мама то отбрыкивалась в последних попытках убежать от
самой себя, то доверчиво прижималась к любимому. Нет, не тогда. И не раньше,
когда твой папка еще не встретил свою настоящую любовь и только искал ее,
взрослея, влюбляясь, обжигаясь...
И вообще кто придумал эту глупость, что любой сопливый пацан становится
мужчиной, побывав в постели с женщиной?
...В ту ночь у тебя резались первые зубы. И ты, опровергая все научные
выкладки участкового педиатра ('Температура на зубы? Бабушкины сказки!')
выдал такой столбик на градуснике, что на нем уже почти не оставалось
незакрытых делений. У тебя начинались судороги, жутко и неестественно стали
вытягиваться и вздрагивать ручонки, сжатые в посиневшие кулачки. И застыли,
расширившись в паническом ужасе, и без того огромные глаза твоей мамы. Лишь
один проблеск остался в них: проблеск надежды и веры в своего мужчину,
который, сжав волю в кулак и выключив все эмоции, спокойно и сосредоточенно
продолжал делать то, чему научили молодых родителей их собственные мамы и
папы.
'Скорая' приехала только через час. Температура - не сердечный
приступ... Но к этому моменту ты уже облегченно спал, вольно разметавшись на
родительской кровати под тонкой простынкой. А твои мама и папа лежали по обе
стороны от тебя, оберегая твой сон и поминутно проверяя губами покрытый
легкой испариной лобик своего первенца.
Именно тогда, в ту ночь, вдыхая твой чистый, еще отдающий маминым
молоком запах, ощутив на губах солоноватый привкус кожи своего детеныша и
глядя в оттаявшие, изумительные, лучащиеся глаза своей женщины, твой папа
вдруг испытал потрясающее, невероятное чувство. Его тело словно стало
растворяться-растекаться в окружающем мире, превращаясь в огромный сгусток
энергии, накрывая, обволакивая вас с мамой, сливаясь со встречными потоками
твоего тепла и маминой нежности. Мы трое словно стали единым целым. И никто
и ничто в мире не могло вырвать вас из-под этой защиты. А папка ваш,
наслаждаясь вашим покоем, был в этот миг готов противостоять всему миру,
порвать голыми руками, зубами загрызть любого, кто осмелился бы причинить
вам не только новую боль, но и самомалейшее беспокойство.
Ушла та ночь. Но, вспыхнув, как сверхновая звезда, это незабываемое
ощущение не исчезло, не растворилось в суете, а перешло в ровное и
устойчивое тепло, дающее твоему папке новую, неизведанную раньше силу. И с
этого момента он никогда, ни на день, ни на минуту не забывал, что он больше
не один. Что есть на этом свете его половинка и еще один маленький
человечек, еще один кусочек его собственной плоти и души, приросший прямо к
папкиному сердцу. Две величайших драгоценности. Смысл его жизни.
- Так почему же наш папка оставляет нас, спросишь ты. - Почему он так
рискует собой и нами, уезжая туда, откуда может больше никогда не вернуться?