Горбань Валерий. ... и будем живы

где те вещи? Одна надежда - на нас. А что у нас, склады, что ли? Мы тут уже
все, что могли, поотдавали: перловку, пшено, макароны разные, а все равно -
капля в море...По помойкам бродят, да сейчас и на помойках ничего не
найдешь. На рынках побираются. Вокруг еды ходят, смотрят, оторваться и уйти
не могут. А купить не на что... Слушай, ты за сутки хоть немного отдохнул?
Что-то выглядишь неважно, не приболел?
- Да нет, все нормально. Климат непривычный, жарковато. Ничего,
освоимся. Я... я к своим пойду. А насчет патрулирования попозже зайду,
ладно?
- Хорошо, давай попозже. Но все-таки, дружище, ты в медпункт зайди.
Что-то ты мне не нравишься...

Я сам себе не нравлюсь, Виктор Федорович. Ненавижу! Ненавижу это тупое
самовлюбленное животное, стоявшее в двух шагах от смертельно голодной
женщины и не догадавшееся протянуть ей хотя бы жалкий пучок редиски.
Сытый голодного не разумеет.
Какие страшные слова.

- Командир, обед готов!
- Что-то неохота, жара, что ли?
- Команди-и-р!
- Давайте пока без меня. Я попозже. Мамочка... ты вчера ворчал, что нам
крупы всякой напихали на целый полк. Собери ее быстренько, да еще
что-нибудь... Там у комендатуры люди голодные стоят...

Мы готовились к этой войне.
Нам рассказывали, как вести себя с местными при проверке документов.
Но среди местных десятки тысяч мирных людей, ни в чем не виновных и
врасплох застигнутых этой бойней. Среди них тысячи русских, украинцев,
армян, евреев...
Мы до автоматизма отрабатывали действия при штурмах зданий и при
'зачистке' населенных пунктов. И мы твердо усвоили, что в подвал всегда
нужно заходить втроем: сначала граната, а затем - ты и напарник.
Но как штурмовать дома и подвалы, в которых укрываются не только
боевики, но и чудом уцелевшие под бомбежками и артобстрелами старики,
женщины и дети?
Мы изучали методы своего выживания в экстремальных ситуациях.
Но представить себе не могли, что будем жевать наши сытные пайки под
чужими безумными голодными взглядами.
Нас, сытых, здоровых и сильных, послали с оружием в руках защищать этих
людей.
И вот мы пришли.

Ну так что, командир? Ты готов к такой войне?
Ростов
Дэн
Ну что значит 'больше нельзя'?! Кому нельзя? Тебе? А мне нужно!
Понимаете вы все или нет: НУЖНО!!!
Вам бы так. Вам хотя бы половину, хотя бы кусочек этой боли... Вы бы
сами кололись не переставая, только ампулы бы хрустели.
Ушла. Все равно ушла.
Да они, наверное, тырят эти лекарства, а мне воду или витамины
какие-нибудь ширяют. Ну не может же так быть, чтобы всего пятнадцать минут
укол действовал. Всего пятнадцать минут избавления от всего этого. Даже
отойти от старого приступа не успеваешь. Ни поспать, ни расслабиться. Лежишь
и ждешь: вот сейчас... сейчас опять начнется.
Нет, зря я так. Зачем я так? Эти девчонки не могут так поступать. Знаю,
что бывает такое. Но эти - не могут. Помогают ведь уколы. Ненадолго, но
помогают. Да нельзя и представить, чтобы, например, Надя так сподличала.
Ребята говорили, что у нее в этом госпитале брат умер, от ожогов, танкист.
Мучался перед смертью страшно. Вот она и осталась здесь работать. Брата не
стало, а братья остались. Она до сих пор не может выдерживать, когда нашу
боль видит. Что угодно сделать готова, лишь бы помочь. Я этим пользуюсь. Да,
пользуюсь. А как еще? Кто бы на моем месте, под этими пытками, не
пользовался?
Вот оно...
Тяжелый чугунный домкрат растопырился внутри черепа. Основанием своим в
низ затылка уперся. А верхушка с медленным скрипом вверх пошла: сжимает,
сминает мозг, выдавливает глаза. Сейчас кроваво-желтая жижа из ушей, из
глазниц фонтаном брызнет. Давай, ну давай же: сделай это, убей меня!
Не убьет, сволочь!
Угол палаты перед глазами. И окно. Не вид в окно: лежу низко. А сама
рама со стеклами. Это - весь мой мир.
Он плавает сейчас, этот мир. Колышется. Свет из окна нестерпимый, глаза
режет. Шторы закройте! Выключите это окно проклятое!
Угол зашевелился. Мох лезет из него. Прямо на глазах растет. Вот уже
весь верх покрыл. Грибок такой, наверное. Быстро растет. Вот уже весь угол
затянул и шевелится, как живой. Надо у ребят спросить, почему у нас такой
угол мохнатый? Почему его не чистят?
Нет, врешь! Не может быть угол мохнатым. Вспомни: когда нет боли -
чисто все. Здесь же реанимация. Нет, это не мох, это - боль моя. Вот и не
спрошу. Пусть он хоть до меня дорастает, все равно не спрошу. Я не позволю
себя дураком считать. Я в дурку не пойду. Не бывает мохнатых углов в
реанимации! Что, не нравится, гад лохматый? Куда же ты? Исчез.
Чистый угол, чистый. Вылизанный, как вся палата. Тетя Вера ее по два
раза на дню с какой-то карболкой вымывает, в каждый закуток с тряпкой
заберется.
А может, ее попросить помочь, а? Нет, выдаст. Она выдаст. Она сразу
врачу скажет. Верующая она. Серёга вчера брякнул вслух, что жить не хочет,
так она его изругала 'за такие глупости, за грешные мысли'. Так кого же
попросить? В Ростове должно быть полно наркоты. Девчонки-санитарки
рассказывали, что военные вовсю промедолом торгуют. Попросить, чтобы купили
шприц-тюбиков с десяток. Мол, чтобы ночью самому колоться, сестер не
дергать, или еще что-нибудь придумать. А хватит десяти тюбиков, чтобы точно
не проснуться? У кого спросить? Нет, не поверят. И не купят никогда. А то,
что положено, сами колют, не заначишь. Жаль, можно было бы потерпеть денька
три, подкопить... А кто уколет? Ты сам уколешь? Ты забыл, что руки твои
лежат, как чугунные. Чувствительность в плечах, в самом верху появилась, но
кисти не поднять, пальцами не шевельнуть.
Нет, это не пойдет.
Что у нас есть? Зубы есть. Вену перегрызть. Даже боли не почувствую.
Но, опять же, для этого надо руку поднять.
Можно простынь потихоньку порвать. Жгутик свить и закрутить вокруг шеи.
А как это сделать? К спинке привязать конец и потом перевернуться несколько
раз. Ага, кто тебе позволит простыни рвать? Как заметят - сразу в дурку. И
здесь нужно руками действовать. Да и как ты крутиться будешь? Тебя сейчас
санитарка одна перевернуть не может, выздоравливающие помогают.
Надо разрабатывать руки. Научиться хотя бы чуть-чуть поднимать и
пальцами что-нибудь зажимать. Бритва, мой станок - в тумбочке. Ночью
разгрызть блок, отколупнуть лезвие и вскрыться тихонько, под простыней.
После вечерних уколов. И до утра никто не помешает. Вот это реально.
Но не успеваю. До маминого приезда не успеваю. На это недели нужны, или
месяцы. А тетя Вера сказала, что мама уже все знает, ей сказали. И она сюда
дозвонилась. Какой день, интересно? Рейсы сюда по средам. Да она через
Москву рванет. Она ждать не станет. В Москву каждый день несколько рейсов, и
из Москвы сюда - тоже. Уже летит, наверное. Где же она денег возьмет? В
долги влезет. А отдавать кто будет? Я? Я теперь снова грудной. В кроватке
лежать, плакать и жрать просить... а потом под себя, в пеленки срать.
Билеты - ладно. Не может быть, чтобы УВД не помогло. Положено. Ребята
говорили: положено. Черт, ведь зачитывали нам приказ об этом. Слушал
вполуха, не помню ни хрена. Я ведь ни умирать, ни дырки в организме
зарабатывать не собирался. Герой! В общем, черт с ними, с билетами. Помогут,
обязательно помогут. Наши меня не бросят. Все сделают. Только вот главного
ни они и никто не сделает. Все, отбегал я свое. Как же мне до встречи с
мамой уйти, а? Приедет, скажут, что умер. Похоронит. Поплачет. Но на этом
для нее все мучения закончатся. Не придется всю оставшуюся жизнь судно
из-под меня таскать. Она-то будет. А я этого не хочу, не могу допустить
этого. Как я в первый же день здесь чуть со стыда не сгорел, когда утка,
плохо прилаженная, отошла, постель залило. И до сих пор, когда девчонки
приходят меня подмывать, голова вообще трещать начинает, колотит всего. От
осознания беспомощности своей, от позора этого. Но здесь еще ладно, это их
работа. Хорошие девчонки: не жалеют, не сюсюкают, чтобы сопли не распускал,
и не злятся, хоть вкалывают, как рабыни, а получают копейки. Как родные себя
ведут. Иногда и смеются, подшучивают по-дружески, чтобы не так стыдно было.
Понимают, что у меня в душе творится. А ведь по-другому глянуть:
молоденькие, симпатичные. Кто-то им ласки дарит, а я - подгузники
загаженные. До бешенства доходишь, зубы крошатся, когда лежишь и думаешь,
что это - до конца жизни. Не им. Они, если надоест работа такая, всегда уйти
смогут. А вот я куда от себя уйду? И мама?
Как я боюсь этой встречи! Как я боюсь ее глаза увидеть!
- Да позовите же доктора, в конце концов. Ну, нельзя же терпеть такую
пытку! Вам что, лекарства жалко?
Грозный
- Змей, ты бы поговорил с командиром полка... - Чебан, почти черный от
пыли, покрывшей его и без того смуглую кожу, раздраженно следил, как с
'Урала' вперемешку спрыгивают бойцы отряда и пацаны-срочники из полка ВВ.
Эта разношерстная команда только что вернулась с временного блокпоста,
который прикрывал один из въездов в город.
- Что за проблемы?
- Да их ротный, лейтёха, бизнес тут организовал. Мы на въезд в город
пропускаем, а он со своими - на выезд. Я-то к ним не присматривался, у самих
хлопот полно. А ребята засекли, что этот клоун, когда тормозит машины,
заставляет бензин сливать. И солдаты на подхвате: таскают канистры,
переливают туда-сюда. Часу не прошло - полная бочка-двухсотлитровка. Мы-то
думали, для техники, в полку с горючкой, наверное, туго. А тут чехи
приезжают откуда-то, отстегнули ему бабки, загрузили бочку и ехать
намылились.
- Да ты что?!
- Точно! Мы им: 'Стоять!' А они: 'Командир, все по-честному, мы деньги
отдали...'
- Ну и?...
- Бочка - в 'Урале'. Бабки чехам вернули. Я спалить хотел, да
расплакались, что таксуют, на жизнь зарабатывают, без бензина - никуда. А
лейтёхе, уроду, сказал, что если еще раз за таким делом увижу, то он у меня
будет пить этот бензин, пока не сдохнет. И, главное, сука какая: в полевую
милицейскую форму переоделся и стоит. И мы рядом работаем. А чехи потом едут
дальше и всем говорят: 'Вот, омоновцы мародерничают!'
- Ладно, перетолкую. А ты вечером напомни. Надо всем ребятам сказать,
чтобы на совместных мероприятиях повнимательней были. А то подставят эти
орелики, не отмоешься.
Не откладывая дела в долгий ящик, Змей поднялся на второй этаж.
Командир полка, невысокий, кряжистый, лет сорока майор, казался еще
старше из-за отстраненно-тяжелого взгляда глубоко посаженных блеклых зеленых
глаз и из-за небрежно отпущенной, какой-то пегой бороды. Он сидел за
маленьким, для первоклашек, столиком, в когда-то изящном, а теперь затертом
и расшатанном 'трофейном' полукресле и работал с истрепанной, проклеенной
скотчем картой. Увидев Змея, 'полкан' не особенно дружелюбно кивнул головой
и уставился нетерпеливо-вопросительным взглядом: дескать, вываливай, с чем
пожаловал, да только поскорей.
Вообще-то ОМОН был прикомандирован к этому полку, и Змей формально
являлся подчиненным его командира. Но тот уже был научен горьким опытом
общения с бойцами разнообразных 'специальных' и 'особых' подразделений. И
старался ограничиваться только согласованием каких-то совместных
мероприятий, предоставив рулить 'ментами' офицерам комендатуры. Так что
сейчас, слушая Змея, командир думал не о том, как ему поступать с
лейтёхой-коммерсантом. Тут и так было все ясно. Он думал о том, сможет ли
понять его простые и жизненные решения этот свеженький, упакованный с
иголочки, еще практически не нюхавший пороху милицейский майор? Дисциплина в
его отряде пока нормальная. От службы его парни не отлынивают, за спины
братьев-вэвэшников не прячутся. Никакого сравнения с
омоновцами-предшественниками, допившимися до того, что командир отряда от
своих подчиненных прятался в комендатуре. Перед отъездом ручной пулемет в
сортире потеряли. Если бы солдатик из полка не заметил, так и уехали бы без
оружия...
С этими-то ребятами можно работать. Но служба - одно дело. А что за
человек их командир, не подставит ли его? Понимает ли он, куда попал и что
происходит? Понимает ли, через что прошли люди, которых он тут пытается
перевоспитывать?

Когда в ходе январского штурма войска входили в Грозный, их полку была
поставлена задача: прорваться к центру города вдоль двух длинных улиц,
рассекающих кварталы частных домов. А затем ударить в тыл дудаевцам,
зажавшим в смертное кольцо у железнодорожного вокзала остатки Майкопской
бригады и тех, кто пытался вот так же - наскоком эту бригаду выручать. Сроки
операции были определены предельно жесткие. Шли колонной, практически без
разведки. Но когда полк вошел в город, то вместо частных домов, обозначенных
на врученных офицерам картах, перед ними выросли могучие корпуса давно уже
отстроенного огромного завода. И единственным направлением, по которому
можно было хоть как-то продвигаться, оказался узкий коридор между двумя
длинными глухими бетонными заборами. А в конце этого коридора их ждал тупик
из внезапно обрушенных боевиками плит, вой посыпавшихся сверху мин,
прицельные, почти в упор, выстрелы из гранатометов и пулеметные очереди...
Командир полка погиб в первые же секунды. БТР, в котором он находился,
запылал, выбрасывая бенгальские искры, а затем подпрыгнул на месте от взрыва
боекомплекта и затянулся черным дымом. Несколько других бэтээров и боевых
машин пехоты, пытаясь развернуться, почти заклинились поперек бетонной
ловушки. Обезумевшие люди метались между заборами и бронированными бортами,
среди расшвыривающих их взрывов и визжащих в рикошетах пуль.
Боевики не ожидали, что в такой адовой мясорубке найдется хоть кто-то,
кто сумеет сохранить самообладание. Но командир второго батальона, выпрыгнув
из своей размотавшей разбитую гусеницу БМП, под разрывами мин и щелканьем
сыплющихся градом пуль проскочил к ближайшему бронетранспортеру. Нырнув в
открытый люк, он за шиворот вытащил в десантный отсек впавшего в ступор
восемнадцатилетнего механика-водителя и занял его место. А затем, раскачивая
тяжелую бронированную махину взад-вперед, расколол, разворотил бетонные
плиты заборов сразу по обе стороны. Те немногие из офицеров, что находились
в технике, уцелевшей в первые минуты боя, последовали примеру своего
товарища. В спасительные проломы, к зданиям ближайших корпусов хлынули
оставшиеся в живых люди. За ними, пятясь и огрызаясь из пушек и пулеметов,
вползла 'броня'. А озверевший, ухлестанный кровью из рассеченного лба
комбат, по пояс высунувшись из люка, сорванным, яростным голосом кричал
бегущим:
- Ко мне! Ко мне!
Первыми к нему рванулись парни из разведвзвода.
Когда колонна входила в западню, их было семнадцать человек, вместе с
их командиром, веселым отчаянным старлеем, которого его бойцы просто
боготворили. Это он учил их 'рубиться' в рукопашном бою, не считая синяков,
ссадин и шишек, не боясь сверкающих ножей и гудящих, как шмели, нунчаков.
Это он безжалостно наказывал их за малейшую оплошность, бросая на пол и
заставляя отжиматься до радужных кругов перед глазами или до упаду гоняя в
полной экипировке по полосе препятствий. Это он, пока весь полк мирно спал
по ночам или нес службу по привычному дневному распорядку, сутками таскал
свой взвод по буеракам и болотам без воды и жратвы. И это он беспощадными
уроками боевого братства вдалбливал им в головы, в души, в сердца и в
спинной мозг - до глубины рефлекса - простой и ясный закон: 'Разведка своих
не бросает'.
И в тот день девять его пацанов, самому старшему из которых накануне
исполнилось двадцать лет, внесли в проломы на себе и втащили волоком за
собой всех остальных восьмерых. И своего командира с размозженной осколком
головой. И верхнюю часть туловища так и не успевшего на дембель сержанта -
замкомвзвода. И пускающего изо рта кровавые пузыри снайпера Серегу
'Яблочко'. И других - стонущих и уже замолкших.
Услышав комбата, они сначала бережно уложили своих товарищей на
промерзшую землю под стеной трансформаторной будки, хоть немного
прикрывающей от шьющих воздух пуль и осколков. Перехватив двух бегущих
солдат, пинками и затрещинами быстро привели их в чувство и оставили с
ранеными под командой своего товарища, который, затянув жгутом перебитую
левую руку, сжимал в правой пистолет погибшего старлея.
А потом разведчики бросились к комбату. С полуслова поняв офицера, они
разделились на две группы. Прихватывая по пути способных соображать и
двигаться сослуживцев, кружа по незнакомым заводским лабиринтам, эти группы
сумели зайти в спину боевикам. У них было с собой немного боеприпасов, и для
них это был первый настоящий бой. Но беспощадный удар осатаневших людей,
сумевших превратить свой смертный страх в боевую ярость, был шоком для
боевиков, увлекшихся легкой и веселой стрельбой по беспомощным живым
мишеням.
Комбат очень просил привести языка, у которого можно было бы узнать,
что происходит в городе, и раздобыть хоть какую-нибудь карту, взятую у
врага. Разведчики принесли несколько рукописных схем. А еще прекрасно
выполненную, склеенную в виде карты копию аэрофотосъемки города с полной
схемой организации обороны этого района. Съемка была свежая. На дудаевской
карте были и этот завод, и коридор-ловушка, и обозначенные возможные
направления движения российских колонн. А зелеными крестами размечены места,
где эти колонны будут расстреляны. Привели разведчики с собой и двух
боевиков. Один, молодой, которого они взяли, оглушив ударом замотанной в
тряпку 'лимонки' без запала, очнулся по дороге и попытался бежать. Его сбили
с ног, молча, без лишних слов, прострелили ему колено. Чтобы не умер раньше
времени, перетянули ногу жгутом. И дальше его понес на спине второй пленный,
взрослый мужчина лет сорока.
В начале допроса парень решил продолжить игру в героя. Но присевшие
возле изуродованных мертвых и стонущих раненых друзей, надышавшиеся железной
окалиной и запахом горелого мяса разведчики были не склонны долго заниматься
уговорами.
Тонкопалый, интеллигентный, сухощавый Мишка-радист, с детства
помешанный на диодах и триодах, еще до службы в армии был заядлым 'охотником
на лис' . Но настоящие лисы его могли не опасаться. В своей короткой
мальчишеской жизни он не убил ни одного живого существа, не считая разве что
комаров, частенько досаждавших во время соревнований в лесу. Мишка даже
рыбалку не любил, не мог видеть, как бьются и пускают кровавые пузыри из-под
жабр вырванные из родной стихии рыбешки.
Но, когда его пленный сверстник, сидя у колеса бэтээра и презрительно
бросив: 'Все равно мы вас всех добьем!' - стал играть в гордую молчанку,
Мишка подошел к нему, наступил каблуком тяжелого ботинка на простреленное
колено и спокойно сказал:
- Отвечай.
Парень застонал от боли, забил руками по земле, пытаясь вывернуться.
Но, встретив Мишкин взгляд, он вдруг замолчал и как-то весь обмяк. Мишка
убрал ногу. Комбат снова стал задавать вопросы. Парень монотонно,
механически стал отвечать на них.
Второй боевик понял все сразу. Он спросил:
- Помолиться можно?
- После разговора.
- Хорошо. Я буду говорить, только потом не мучайте...
- Не будем.

Тогда, изучив карту боевиков и сопоставив ее данные с тем, что
рассказали пленные, комбат, возглавивший остатки полка, принял единственно
возможное решение. Он занял территорию завода, превратив ее в крепость под
боком у врага и опорную базу для других российских частей. Ему пришлось
выдержать град упреков со стороны командования, с маниакальным упорством
гнавшего в уличные бои разобщенные и разнородные подразделения. Его обвиняли
в трусости и невыполнении боевого приказа, обещали отдать под трибунал и
расстрелять на месте. А он шаг за шагом, квартал за кварталом отжимал
противника. И сумел добиться гораздо большего, чем многие другие участники
штурма.
Но какой ценой!
Когда полк входил в Грозный, он был укомплектован едва ли наполовину. В
бетонной ловушке погиб или был тяжело ранен каждый третий из начинавших
штурм. А через два месяца боев, когда основную массу дудаевцев выбили из
города, и полк разместился в комендатуре, в его самой многочисленной роте
осталось двадцать три человека. Так что новоиспеченный командир полка теперь
был единственным старшим офицером в части. Его заместитель получил
четвертую, 'капитанскую' звездочку две недели назад. Батальонами командовали
старшие лейтенанты и даже один лейтенант, правда, кадровый, окончивший
училище за полгода до начала войны. Что касается остальных офицерских
должностей, то даже призванные из запаса и случайно уцелевшие
'пиджаки'-двухгодичники были на вес золота: все же с мозгами люди да и
боевого опыта за эти месяцы поднабрались. Впрочем, командование спешно
пыталось исправить ситуацию, бросая в войска пополнение, присваивая
офицерские звания прапорщикам, имевшим хотя бы среднее специальное
образование.
'Бизнесмен', развернувший торговлю бензином на блокпосту, был из числа
последних - бывший начальник вещевого склада. Воевал он в самые тяжкие дни
неплохо. И, надев лейтенантские погоны, остался в должности ротного, которую
без особого энтузиазма был вынужден принять, так как в этом подразделении
остались только одни пацаны-срочники. Но прежних замашек своих не бросил. Ну
и что с ним делать? Расстрелять перед строем? А толку-то? Разве этим
напугаешь прошедших через такую бойню людей? Да и потом: какие расстрелы,
какие законы военного времени? Это же не война. Это - просто операция по
ликвидации незаконных вооруженных формирований... Передать его военной
прокуратуре? Вряд ли дело даже дойдет до трибунала. Извернется, как уж, даст
на лапу кому нужно - и выскочит. Зато командира, как только пройдет
информация об этом инциденте, снимут с полка за развал дисциплины и
мародерство подчиненных. Это железно. Так что все известно наперед. Сегодня
вечером он за этого прапора в лейтенантских погонах вздрючит командира
первого батальона. Молодой и резкий комбат-один обязательно набьет торгашу
морду и пообещает пристрелить под шумок первой же боевой операции. Тот будет
клясться и божиться, что омоновцы все не так поняли, что он не для себя, а
для полка старался. Ненадолго притихнет, а потом с еще большей осторожностью
примется за свое. И будет дальше отважно воевать и нахально воровать. Пока
не погибнет c честью, или не сгорит на своих махинациях. А может быть, и
карьеру сделает... Такой при наших порядках может далеко пойти.
Так что же сказать менту?
- Ну и что ты предлагаешь с ним сделать?
- Ты - командир, ты и думай. Мне без разницы. Тебе за него отдуваться,
в случае чего. А если он еще раз под нас попытается закосить, мы ему и без
твоей санкции хлебало начистим.
Неделю уже работали вместе. Но в первый раз за это время лицо 'полкана'
осветила угрюмоватая, но все же человеческая улыбка.
- Ладно. Разберусь... Кстати, ты как-то просил поподробней о здешней
обстановке рассказать. Хочешь посмотреть, как наши 'верховные переговорщики'
в феврале Дудаева из ловушки под Черноречьем выпустили?
- Ка-ак это?
- А вот так! У меня и карта с той обстановкой сохранилась...

Да... Что же это за война такая?
Если верить угрюмому майору (а с чего бы ему не верить?) его полк был
одной из тех частей, что выдавили Дудаева со всем штабом и президентской
гвардией из центра города. И наши в пылу драки, и дудаевцы под страшными
ударами сразу даже и не поняли, что влетел главный враг федералов в районе
Черноречья в безвыходную ловушку. Сконцентрировавшись в небольшом зеленом
массиве, оказались боевики зажатыми между намертво вцепившимися в отбитые
здания войсками и чистым полем с мелкими перелесками. А по такому полюшку
под непрерывно барражирующими вертолетами и под артобстрелами сильно не
разбегаешься.
Когда сообразили федералы, какая удача в руки рвется, спешно начали
готовить завершающий удар. Многие наши подразделения в боевой горячке
вклинились в расположение противника, образовав своего рода слоеный пирог.
Надо было вывести их оттуда. А навстречу уже пошли из 'Северного' колонны
техники. Те самые, что стояли там в полной готовности, как на параде.
'Грады', 'Ураганы', САУ... Одного залпа всей этой мощи сумасшедшей хватило
бы, чтобы испепелить, пустить по ветру и самого Дудаева, и штаб его, и всех
бойцов отборных, фанатично преданных.
Но не только федералы готовились. Пока рядовые боевики окапывались,
позиции свои укрепляли да на помощь тех, что остались за смертным кольцом,
надеялись, их вожди другую помощь ждали. И дождались. За считаные часы до
удара, который должен был сломать хребтину этой войне, пришла команда сверху
- из самого кремлевского поднебесья: 'Боевые действия остановить, огонь
прекратить! Будут вестись переговоры'.
И на виду у измученных, израненных, еще сегодня прощавшихся с новыми
убитыми товарищами бойцов, разрывая их души, сердца и веру, стали выходить
из окружения колонны боевиков под развернутыми волчьими флагами...
У командира полка, когда он об этом рассказывал, аж голос осекся. С
минуту отдышаться мужик не мог, глаза жмуря, чтоб набежавших слез не
показать. И кулачище свой так стиснул, что карандаш между пальцами чуть ли
не в труху рассыпался.
Так что же это за война такая получается?

Но, думай - не думай, верь - не верь, а дела наши повседневные... Куда
от них денешься? Пока транспорт в руках, надо основной блокпост навестить:
забросить свежую смену, водичку заменить, запас продуктов пополнить.