Страница:
Розильда серьезно посмотрела на меня. Она не льстила, а говорила, что думает.
Я и сама почему-то убеждена, что далеко пойду в этой жизни. А почему бы нет? Иначе я бы выбрала другую профессию. Я так и сказала Розильде и затем добавила:
– Но мне надо быть полностью уверенной в своих силах. А не чувствовать себя перед кем-то в долгу.
– Для тебя это настолько важно?
– Да. Необычайно важно.
Розильда с удивлением взглянула на меня.
– У тебя такой строгий голос…
– Разве? Я не заметила.
С минуту мы посидели молча, Розильда рисовала в блокноте узоры и фигурки. Я лишь наблюдала за ней – она была такой красивой, когда задумалась. Потом она снова подняла на меня глаза и улыбнулась:
– А как же все-таки быть с покорностью?
– Ну и вопросик!
– И что она имела в виду, когда сказала, что у меня строгий голос?
Я раз и навсегда запретила себе зависеть от кого-либо, даже от своих учителей – какими бы хорошими они ни были. Главному я все равно должна научиться сама. Просто потому, что никто не думает так, как я, ведь у меня совсем иная отправная точка. Возможно, это касается вообще всех людей. Ведь все мы разные.
Многие считают, что мне не хватает покорности, и это отчасти правда. Ведь во мне нет естественных задатков к ней. Да и кому, кстати, было научить меня покорности?
Это качество редко возникает само по себе. Для него должна быть по меньшей степени какая-то питательная почва.
Розильда буравила меня взглядом, удивленно улыбаясь, – я попыталась ей объяснить:
– Да, в том, что ты говоришь, есть правда. Я не хочу сидеть тише воды, ниже травы и, как я уже говорила, не хочу зависеть от кого бы то ни было на этом свете.
И все же меня нельзя назвать бесчувственной. Даже если я не покоряюсь кому-то непосредственно, я иногда способна испытывать глубокую благодарность. Бывает, я даже ощущаю очень сильную потребность сказать кому-то спасибо.
– Да что ты говоришь?!
Розильде тут же захотелось узнать, кому же мне иногда хочется сказать спасибо, но я не сумела ответить.
– Но ведь это, должно быть, кто-то особенный? – задумчиво произнесла она.
– Конечно…
С этим я не могла не согласиться. Но больше мне нечего было добавить.
Я пожала плечами, и Розильда уставилась на меня во все глаза.
– Наверно, это Бог, да? – вырвалось у нее, и она сама удивилась сказанному.
Я и сама чуть было не пришла к этой мысли. А впрочем…
– Нет, вряд ли. Нет.
Я покачала головой. Розильда на мгновение задумалась, наморщив лоб, как будто решала какую-то серьезную проблему:
– Но ведь должен быть кто-то, кого ты хотела бы отблагодарить…
– Да, безусловно, кто-то должен быть…
С минуту мы сидели молча, а потом Розильда продолжила развивать свою мысль:
– Если это не какой-то особенный человек, которому ты благодарна, то это скорее всего, не кто иной, как Господь Бог.
Сделав небольшую паузу, она добавила:
– Может, ты даже веришь в Бога, Каролина?
Она произнесла это с таким удивлением и одновременно сомнением в голосе, что я не смогла удержаться от смеха.
– Не могу себе даже представить такое! Значит, это должен быть именно Бог, к которому даже такие творения, как я, испытывают благодарность.
А разве можно разделять Бога и его творение?
На этот вопрос я не могла ответить.
Дорогая Сага, больше я не могу писать. Нужно завершить работу над Иоанной. Мне пришла в голову одна идея, которую мне хочется попробовать. Так обычно бывает всегда, когда я пишу тебе.
Итак, я пока заканчиваю писать, но я еще вернусь.
Твоя спешащая К.»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Я и сама почему-то убеждена, что далеко пойду в этой жизни. А почему бы нет? Иначе я бы выбрала другую профессию. Я так и сказала Розильде и затем добавила:
– Но мне надо быть полностью уверенной в своих силах. А не чувствовать себя перед кем-то в долгу.
– Для тебя это настолько важно?
– Да. Необычайно важно.
Розильда с удивлением взглянула на меня.
– У тебя такой строгий голос…
– Разве? Я не заметила.
С минуту мы посидели молча, Розильда рисовала в блокноте узоры и фигурки. Я лишь наблюдала за ней – она была такой красивой, когда задумалась. Потом она снова подняла на меня глаза и улыбнулась:
– А как же все-таки быть с покорностью?
– Ну и вопросик!
– И что она имела в виду, когда сказала, что у меня строгий голос?
Я раз и навсегда запретила себе зависеть от кого-либо, даже от своих учителей – какими бы хорошими они ни были. Главному я все равно должна научиться сама. Просто потому, что никто не думает так, как я, ведь у меня совсем иная отправная точка. Возможно, это касается вообще всех людей. Ведь все мы разные.
Многие считают, что мне не хватает покорности, и это отчасти правда. Ведь во мне нет естественных задатков к ней. Да и кому, кстати, было научить меня покорности?
Это качество редко возникает само по себе. Для него должна быть по меньшей степени какая-то питательная почва.
Розильда буравила меня взглядом, удивленно улыбаясь, – я попыталась ей объяснить:
– Да, в том, что ты говоришь, есть правда. Я не хочу сидеть тише воды, ниже травы и, как я уже говорила, не хочу зависеть от кого бы то ни было на этом свете.
И все же меня нельзя назвать бесчувственной. Даже если я не покоряюсь кому-то непосредственно, я иногда способна испытывать глубокую благодарность. Бывает, я даже ощущаю очень сильную потребность сказать кому-то спасибо.
– Да что ты говоришь?!
Розильде тут же захотелось узнать, кому же мне иногда хочется сказать спасибо, но я не сумела ответить.
– Но ведь это, должно быть, кто-то особенный? – задумчиво произнесла она.
– Конечно…
С этим я не могла не согласиться. Но больше мне нечего было добавить.
Я пожала плечами, и Розильда уставилась на меня во все глаза.
– Наверно, это Бог, да? – вырвалось у нее, и она сама удивилась сказанному.
Я и сама чуть было не пришла к этой мысли. А впрочем…
– Нет, вряд ли. Нет.
Я покачала головой. Розильда на мгновение задумалась, наморщив лоб, как будто решала какую-то серьезную проблему:
– Но ведь должен быть кто-то, кого ты хотела бы отблагодарить…
– Да, безусловно, кто-то должен быть…
С минуту мы сидели молча, а потом Розильда продолжила развивать свою мысль:
– Если это не какой-то особенный человек, которому ты благодарна, то это скорее всего, не кто иной, как Господь Бог.
Сделав небольшую паузу, она добавила:
– Может, ты даже веришь в Бога, Каролина?
Она произнесла это с таким удивлением и одновременно сомнением в голосе, что я не смогла удержаться от смеха.
– Не могу себе даже представить такое! Значит, это должен быть именно Бог, к которому даже такие творения, как я, испытывают благодарность.
А разве можно разделять Бога и его творение?
На этот вопрос я не могла ответить.
Дорогая Сага, больше я не могу писать. Нужно завершить работу над Иоанной. Мне пришла в голову одна идея, которую мне хочется попробовать. Так обычно бывает всегда, когда я пишу тебе.
Итак, я пока заканчиваю писать, но я еще вернусь.
Твоя спешащая К.»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
«Сага, я должна рассказать тебе до конца про мой разговор с Розильдой. Прошло несколько дней, но он словно отпечатался в моей памяти. Это особый дар – запоминать сказанное слово в слово. В этом мы с Розильдой похожи. Она считает, что обладает этим даром потому, что долгое время не могла говорить. Но я думаю, это скорее от того, что мы с ней так похожи. Кроме того, возможно, это передалось нам по наследству. Мы говорили об этом.
– В таком случае, это от папы, – сказала Розильда.
Но это, конечно, шутка. Ведь у нас разные отцы. Да и вообще я не припомню, чтобы Максимилиам Стеншерна отличался особой памятью на реплики. Я, конечно, знала его не так близко, но он не производил такого впечатления. От кого мы унаследовали этот дар, сказать трудно. Ни одна из нас этого не знает, да это и не имеет большого значения.
Как бы то ни было, мне удалось подметить несколько интересных и выразительных жестов Розильды для своей Иоанны. Когда мы говорили о религии, мне показались очень характерными выражение лица и движения рук Розильды, отражавшие смесь сомнения, удивления и изумления.
Но вернемся к нашему прерванному разговору.
Розильда вдруг взялась утверждать, будто я религиозна и верю в Бога, а я сказала, что верю скорее в некое творение. Тогда она спросила, как можно отделить Бога от творения, если это не одно и то же.
Но что я могла на это ответить?
– А ты религиозна? – спросила я вместо этого. Розильда задумалась, а потом сказала:
– Как ты знаешь, нас воспитывала Амалия: маму, меня и Арильда. И нам пришлось научиться набожности. Поэтому для нас вера в Бога – это нечто естественное. Когда мы были маленькими, мама была очень религиозной… Впрочем, она и остается такой в глубине души… или ты думаешь иначе?
Я была другого мнения о маминой религиозности, но пока промолчала, и Розильда продолжила:
– Наверняка ты хорошо знаешь маму. Ведь вы долго жили вместе, ты и она.
Мы взглянули друг другу в глаза, но затем быстро отвели взгляд. Меня бросило в жар. У нас с Розильдой одна мама. Но она говорила о ней так, словно не была моей сестрой, так, будто все время считала маму только своей. Вернее, их мамой, ее и Арильда. А мне всего лишь по случайности довелось жить с ней вместе какое-то время. Я чувствовала, как Розильда словно отвергает меня.
Поначалу меня охватило бешенство, но потом, поразмыслив, я решила, что мне это в общем-то безразлично. Какая разница? Я попыталась понять чувства Розильды и потому смогла обуздать саму себя и вновь поднять на нее глаза.
Но когда я заговорила, в голосе все еще слышалась отчужденность:
– Ты говоришь, я хорошо знаю маму… Странно… ведь в каком-то смысле у нас с тобой никогда не было одной мамы, Розильда. Я согласна, так случилось, что это физически одна женщина, но на этом сходство кончается. Моя мама вовсе не была религиозной. По крайней мере, насколько я помню. Даже наоборот. Например, она никогда не читала со мной вечернюю молитву, как делала твоя мама. Разве это не примечательно, если задуматься? Мама Ида не была верующей, а мама Лидия была крайне набожна.
У Розильды как-то осунулось лицо, и она прошептала:
– Мама – женщина несчастная, и всегда была такой. Давай поговорим о чем-нибудь другом.
И она махнула рукой в направлении стены. Я поняла, что она хочет сказать.
Мама там, за стеной. Спит ли она или бодрствует, но она там. И она может нас услышать.
Я промолчала. Но была слегка разочарована. Розильда была единственным человеком, с которым я могла поговорить о маме, и мне было это так необходимо. С другой стороны, едва ли мы говорили об одной и той же женщине, мы обе понимали это, и поэтому нам не становилось легче.
Розильда слабо улыбнулась мне.
– Так на чем мы остановились? Ах да, я говорила о твоей силе. О твоей невиданной воле. Я тоже чувствую в себе каплю такой воли. Я тоже не хочу сдаваться. И если все пойдет хорошо, я бы хотела посвятить себя живописи, как ты знаешь.
Она глубоко вздохнула и продолжила:
– Я знаю, я обязательно добьюсь успеха. Только бы меня оставили в покое.
– А разве тебя кто-то держит?
– Нет, но ты знаешь, мама ведь…
Розильда закусила губу и рассмеялась.
– Но мы ведь условились не говорить о маме… Вот и не будем. Но ты, конечно, знаешь, что мама тоже писала маслом в молодости, и она интересуется тем, что я делаю. Может, слишком сильно интересуется… Но у меня не хватит духу сказать ей об этом.
– Может, ей стоило бы вместо этого самой начать писать?
– Я просила ее об этом, но она не хочет. Говорит, что не может. Что у нее не получится так сразу снова взяться за кисть.
Говоря эти слова, Розильда не переставала разрисовывать страничку в блокноте и даже не подняла глаз, когда я спросила:
– А как же Арильд? Разве она им не интересуется?
– Конечно, интересуется. Но Арильд… я не знаю, он словно не от мира сего.
На мгновение наступила пауза. Был слышен только звук карандаша, вычерчивавшего узор в блокноте. Я произнесла:
– Меня мучает совесть из-за Арильда. Никогда бы не подумала, что он воспримет все эти мои проделки так серьезно.
– Да и кто бы мог так подумать?
– Стало быть, он все еще переживает?
– Он утверждает, что нет. Говорит, что забыл обо всем. Но честно говоря… не знаю. Арильд ведь не такой, как все.
– Чем он сейчас занимается?
– Ничем особенным. Он ни над чем не работает, если ты это имеешь в виду.
– Но как же он тогда проводит время?
– Читает и размышляет – все как обычно…
– Конечно же, читает философов?
– Полагаю, да. Мы хотели, чтобы он поехал сюда с нами, но нет. Он не хочет уезжать из замка.
– Может, это потому, что он не хочет встречаться со мной?
– Может… не знаю. Хотя нет, хочет, наверное, но только не вместе с нами. Чтобы не чувствовать, как за ним наблюдают.
– Берта очень дружна с ним?
– Да. Они переписываются. Ему повезло, что есть Берта.
Розильда взглянула на меня:
– А кстати, почему ты не приехала на Пасху?
– Это непросто объяснить… Понимаешь, я уже давно не бывала в замке. Я была очень занята своей работой. А может, чувствовала, что наши пути разошлись. Тогда лучше не встречаться некоторое время.
– Ты хочешь сказать, мы стали удаляться друг от друга?
– Не знаю. Сейчас, когда ты рядом, я этого совсем не ощущаю, но… я не знаю.
Розильда сидела на диване, а я рядом в кресле. Вдруг она вскочила и подошла ко мне. В глазах у нее блестели слезы.
– Каролина, ты думаешь, мы отняли у тебя маму, да?
Розильда провела рукой по моим волосам. Мне нечего было сказать. Я лишь покачала головой, и она продолжила тихим голосом:
– Мы разговаривали об этом, я и Арильд. И ты должна знать, мы не хотели этого. Ты наша сестра, и мы хотим, чтобы ты была с нами.
– Чтобы я жила в Замке Роз? Не это ли ты имеешь в виду?
Розильда озадаченно посмотрела на меня.
– Нет, в точности я не знаю… У тебя есть твой театр, и я понимаю, что ты не захочешь жить в Замке Роз. Я и не думала так. Скорее уж мне хотелось бы возвратиться в художественную школу в Париже, но сейчас это вряд ли возможно…
– В Стокгольме тоже есть художественные школы. Да и квартира эта понапрасну пустует.
– Ты думаешь, что мы, ты и я, могли бы жить здесь вместе?
В словах Розильды на мгновение послышалась надежда.
Но я говорила о другом. Она почувствовала это и спросила, почему я не допускаю и мысли о том, чтобы жить в квартире мамы.
– Но ведь у меня есть свой дом, – уклончиво ответила я. – Но мы все равно могли бы встречаться. Представь себе, как было бы хорошо, если бы ты переехала в Стокгольм, Розильда!
Но она молча покачала головой.
– Почему нет? Это могло бы стать хорошим решением, ты только подумай!
Розильда не ответила; она встала и молча вернулась на свое место на диване.
– Это из-за Арильда? – спросила я.
– Отчасти.
– Но ведь вы могли бы переехать сюда втроем? Розильда лишь опять покачала головой и помрачнела.
– Но в чем же тогда дело, Розильда? Что с тобой?
– Каролина, я боюсь, до смерти боюсь.
– Что-нибудь стряслось?
– Да.
Розильда несколько раз вздохнула и закрыла лицо руками. Я подошла и села возле нее, но не знала, заметила ли она это – она сидела неподвижно, прижав руки к глазам. Прошло несколько минут.
Слышалось только прерывистое дыхание Розильды.
И тут я внезапно почувствовала, что мы не одни. В проеме двери стояла Лидия.
Она уже приготовилась лечь в постель и стояла совершенно молча в белой ночной рубашке между двумя красными занавесками. Меня поразило, как молодо она выглядела: распущенные волосы и по-детски широко раскрытые глаза. Она неотрывно смотрела на нас, не произнося ни слова. Розильда все еще сидела неподвижно и не заметила присутствия мамы. Она отняла руки от лица, но не подняла глаз.
– Да, – прошептала она. – Кое-что стряслось. – Лидия не отрывала от нее взгляда. – Мама еще не знает… Она думает… – Я коснулась руки Розильды, а Лидия затаила дыхание и боялась пошевелиться.
– Розильда… – осторожно прошептала я.
Она взглянула на меня, и я незаметным жестом указала ей на дверь.
– Мама?
Розильда было поднялась, но потом снова села. Голос у нее был сдавленный.
– Мамочка…
Лидия подошла к нам. Она была бледна, взгляд ее был встревоженным.
– Чего я не знаю, Розильда?
– Мы обманули тебя, мама. Мы не хотели, но…
– Кто мы?
– Мы с Арильдом. Мы не могли сказать…
– Что же вы не могли сказать?
Розильда задрожала. Она протянула руки к Лидии.
– Мама… прости…
Лидия взяла ее руки и прижала их к груди.
– Но ведь я еще не знаю, что я должна простить…
Розильда тихо рыдала; я почувствовала себя лишней и встала, чтобы уйти. Но сестра попросила меня остаться, она хотела, чтобы я присутствовала при разговоре.
– Это некоторым образом касается и тебя, – пояснила она.
Я снова села, и Розильда собралась с духом.
– Мама, то письмо, которое мы получили, помнишь… письмо…
– То самое о Максимилиаме?
– Да.
Лидия повернулась ко мне и рассказала, что они получили письмо о том, что наконец-то обнаружено тело Максимилиама. Оно находилось в Лондоне и его собирались перевезти в Швецию при первой возможности.
– Но сейчас, в разгар войны, это сделать непросто, – добавила она.
Когда Лидия говорила, Розильда едва сдерживалась, мяла в руках носовой платок и все время пыталась перебить маму.
– Нет, это была неправда! Все вовсе не так.
– Что было неправдой?
Лидия недоуменно взглянула на дочь, и Розильда продолжила:
– То письмо, мама, то письмо, которое получил Арильд. Когда он рассказал тебе о том, что нашли папу, ты решила, что речь идет о гробе с телом отца. И Арильд позволил тебе так думать. И я тоже… потому что мы не могли объяснить… Ведь мы еще не были уверены… Мы не смели поверить в это.
– Во что? Во что вы не смели поверить?
– Что папа жив. Он на самом деле жив, мама! По крайней мере, должен быть жив.
Лидия пошатнулась, и мы с Розильдой подумали, что она сейчас упадет в обморок, и бросились к ней. Лицо у нее стало белее мела, она дрожала как осиновый лист. Однако сознания не потеряла.
Разговаривать дальше было нельзя. Мы должны были помочь Лидии.
Мы понимали, что она пережила настоящее потрясение.
А я не могла разобраться в своих чувствах. Поначалу я обрадовалась, что Максимилиам жив. Но оставалось слишком много вопросов. Как сказала Розильда, было еще рано радоваться.
Сага, ты, наверно, удивляешься, зачем я описываю тебе все это в письме. Только ради тебя.
Дело в том, что когда я пишу, то напрягаю все силы, чтобы изобразить события так, как они происходили в действительности. Каждую реплику я передаю дословно.
Но как ты понимаешь, дело не только в том, что я помню все произнесенные слова. Я просто-напросто не могу отделаться от них. Хочу я того или нет, они врезаются в мою память, словно по воле неведомого гравера, – видимо, навсегда. Особенно слова, сказанные в драматические минуты.
Впрочем, это касается и выражения лиц, и жестов. Они накрепко отпечатываются в памяти. Спустя много лет я могу свободно представить перед внутренним взором сцену, подобную этой, и пережить ее заново. Иногда даже более явственно и детально, потому что воспоминание не оттеняется более чувствами. Или по крайней мере не так сильно оттеняется. Возможно, это покажется бессердечным, но вначале у меня даже появилась мысль записать произошедший разговор в форме диалогов, как в театральной пьесе.
Ведь это исключительный материал для пьесы.
Но позднее я решила, что не стоит.
Потому что в таком случае мне пришлось бы докапываться до той истины, суть которой заключена не столько в самом событии, сколько в тайных течениях побудительных мотивов и намерений, которые всегда таятся за внешним проявлением, за всеми видимыми жестами и сказанными словами, в свою очередь помогающими придать огранку театральным репликам. Ты понимаешь, о чем я? Или все это слишком запутанно? Я говорю о том, что на самом деле происходит внутри того, что кажется нам происходящим.
Все это означает, что я была бы вынуждена немного поступиться теми событиями, которые произошли в действительности. Многие сочли бы это фальсификацией. Но как это ни странно, ошиблись бы. Потому что это своего рода углубление в действительность. Если это правильно сделать, это не будет ни жестоко, ни бессердечно.
Но, поскольку я еще не очень освоила этот метод, мне пришлось довольствоваться очевидным. Все остальное – тема для дальнейших раздумий.
Таким образом, в письме я строго придерживалась того, что видела собственными глазами и слышала собственными ушами. То есть внешних проявлений. Голых слов. И это оказалось достаточно впечатляющим.
Все это время я была убеждена, что Максимилиам действительно погиб. Хотя знала: Розильда до последнего надеялась, что это ошибка. Она не могла смириться с тем, что ее отец мертв.
Самое отвратительное в том, что получить точные сведения было невозможно. Сообщалось, что после штурма Адрианополя, в котором Максимилиам показал себя героем, он числился пропавшим без вести – что означало, что он не был обнаружен среди павших на поле битвы.
С другой стороны, ничто не указывало на то, что он выжил. На войне существует много возможностей бесследно исчезнуть. Именно это и случилось с Максимилиамом.
В семействе Фальк аф Стеншерна уже был случай, когда один из ее членов пропал, не оставив никаких следов.
Это была Лидия.
В противоположность мужу она в свое время исчезла совершенно добровольно. Разыграв самоубийство.
Поэтому нетрудно понять, что должна была чувствовать Лидия, узнав, что ее муж, возможно, жив. Она могла расценить это не иначе как божественную кару. И это, видимо, стало для нее неслыханным потрясением.
Узнав это, она словно окаменела.
Прошло несколько часов, прежде чем она вообще смогла вымолвить хоть слово.
Затем она позвонила Амалии, своей старой няне, которая в детстве заменила ей мать, Клару де Лето – мою бабушку, эту самовлюбленную даму.
После разговора с Амалией Лидия выглядела спокойнее.
Она сообщила, что решила на этот раз не скрываться, а, собравшись с духом, встретиться с Максимилиамом с глазу на глаз – если он захочет ее видеть.
Это было, конечно, нелегкое решение, учитывая то, что однажды она уже так или иначе выжила своего мужа из дома. Она хорошо понимала, что превратила его жизнь в Замке Роз в безрадостную и невыносимую, и в конце концов ему просто не осталось ничего другого, кроме как бежать на войну.
И конечно, именно поэтому Арильд и Розильда так страшились сообщить Лидии о том, что Максимилиам, возможно, жив. Они понимали, как она это воспримет.
Теперь, спустя много времени, ее, конечно, можно простить, потому что тогда она едва ли отвечала за свои поступки, поскольку была под влиянием своей матери. Думаю, Арильд и Розильда вряд ли представляли себе, насколько губительным было это влияние на Лидию. Только я хорошо представляю себе это. Хотя нет, это, разумеется, понимает и Амалия. Она видела это и знала не понаслышке, как невидимый яд понемногу убивал отношения между Лидией и ее детьми, так что они в конце концов уже не желали видеть свою мать. Особенно это касалось Розильды. Она возненавидела Лидию.
А своего отца, напротив, всегда любила. И теперь, конечно, в глубине души счастлива, что он, возможно, остался в живых. И в то же время она не осмеливается поверить в это. Из чувства самосохранения. Она не хочет обмануться еще раз и снова оплакивать отца.
И это действительно можно понять.
Твоя К.»
– В таком случае, это от папы, – сказала Розильда.
Но это, конечно, шутка. Ведь у нас разные отцы. Да и вообще я не припомню, чтобы Максимилиам Стеншерна отличался особой памятью на реплики. Я, конечно, знала его не так близко, но он не производил такого впечатления. От кого мы унаследовали этот дар, сказать трудно. Ни одна из нас этого не знает, да это и не имеет большого значения.
Как бы то ни было, мне удалось подметить несколько интересных и выразительных жестов Розильды для своей Иоанны. Когда мы говорили о религии, мне показались очень характерными выражение лица и движения рук Розильды, отражавшие смесь сомнения, удивления и изумления.
Но вернемся к нашему прерванному разговору.
Розильда вдруг взялась утверждать, будто я религиозна и верю в Бога, а я сказала, что верю скорее в некое творение. Тогда она спросила, как можно отделить Бога от творения, если это не одно и то же.
Но что я могла на это ответить?
– А ты религиозна? – спросила я вместо этого. Розильда задумалась, а потом сказала:
– Как ты знаешь, нас воспитывала Амалия: маму, меня и Арильда. И нам пришлось научиться набожности. Поэтому для нас вера в Бога – это нечто естественное. Когда мы были маленькими, мама была очень религиозной… Впрочем, она и остается такой в глубине души… или ты думаешь иначе?
Я была другого мнения о маминой религиозности, но пока промолчала, и Розильда продолжила:
– Наверняка ты хорошо знаешь маму. Ведь вы долго жили вместе, ты и она.
Мы взглянули друг другу в глаза, но затем быстро отвели взгляд. Меня бросило в жар. У нас с Розильдой одна мама. Но она говорила о ней так, словно не была моей сестрой, так, будто все время считала маму только своей. Вернее, их мамой, ее и Арильда. А мне всего лишь по случайности довелось жить с ней вместе какое-то время. Я чувствовала, как Розильда словно отвергает меня.
Поначалу меня охватило бешенство, но потом, поразмыслив, я решила, что мне это в общем-то безразлично. Какая разница? Я попыталась понять чувства Розильды и потому смогла обуздать саму себя и вновь поднять на нее глаза.
Но когда я заговорила, в голосе все еще слышалась отчужденность:
– Ты говоришь, я хорошо знаю маму… Странно… ведь в каком-то смысле у нас с тобой никогда не было одной мамы, Розильда. Я согласна, так случилось, что это физически одна женщина, но на этом сходство кончается. Моя мама вовсе не была религиозной. По крайней мере, насколько я помню. Даже наоборот. Например, она никогда не читала со мной вечернюю молитву, как делала твоя мама. Разве это не примечательно, если задуматься? Мама Ида не была верующей, а мама Лидия была крайне набожна.
У Розильды как-то осунулось лицо, и она прошептала:
– Мама – женщина несчастная, и всегда была такой. Давай поговорим о чем-нибудь другом.
И она махнула рукой в направлении стены. Я поняла, что она хочет сказать.
Мама там, за стеной. Спит ли она или бодрствует, но она там. И она может нас услышать.
Я промолчала. Но была слегка разочарована. Розильда была единственным человеком, с которым я могла поговорить о маме, и мне было это так необходимо. С другой стороны, едва ли мы говорили об одной и той же женщине, мы обе понимали это, и поэтому нам не становилось легче.
Розильда слабо улыбнулась мне.
– Так на чем мы остановились? Ах да, я говорила о твоей силе. О твоей невиданной воле. Я тоже чувствую в себе каплю такой воли. Я тоже не хочу сдаваться. И если все пойдет хорошо, я бы хотела посвятить себя живописи, как ты знаешь.
Она глубоко вздохнула и продолжила:
– Я знаю, я обязательно добьюсь успеха. Только бы меня оставили в покое.
– А разве тебя кто-то держит?
– Нет, но ты знаешь, мама ведь…
Розильда закусила губу и рассмеялась.
– Но мы ведь условились не говорить о маме… Вот и не будем. Но ты, конечно, знаешь, что мама тоже писала маслом в молодости, и она интересуется тем, что я делаю. Может, слишком сильно интересуется… Но у меня не хватит духу сказать ей об этом.
– Может, ей стоило бы вместо этого самой начать писать?
– Я просила ее об этом, но она не хочет. Говорит, что не может. Что у нее не получится так сразу снова взяться за кисть.
Говоря эти слова, Розильда не переставала разрисовывать страничку в блокноте и даже не подняла глаз, когда я спросила:
– А как же Арильд? Разве она им не интересуется?
– Конечно, интересуется. Но Арильд… я не знаю, он словно не от мира сего.
На мгновение наступила пауза. Был слышен только звук карандаша, вычерчивавшего узор в блокноте. Я произнесла:
– Меня мучает совесть из-за Арильда. Никогда бы не подумала, что он воспримет все эти мои проделки так серьезно.
– Да и кто бы мог так подумать?
– Стало быть, он все еще переживает?
– Он утверждает, что нет. Говорит, что забыл обо всем. Но честно говоря… не знаю. Арильд ведь не такой, как все.
– Чем он сейчас занимается?
– Ничем особенным. Он ни над чем не работает, если ты это имеешь в виду.
– Но как же он тогда проводит время?
– Читает и размышляет – все как обычно…
– Конечно же, читает философов?
– Полагаю, да. Мы хотели, чтобы он поехал сюда с нами, но нет. Он не хочет уезжать из замка.
– Может, это потому, что он не хочет встречаться со мной?
– Может… не знаю. Хотя нет, хочет, наверное, но только не вместе с нами. Чтобы не чувствовать, как за ним наблюдают.
– Берта очень дружна с ним?
– Да. Они переписываются. Ему повезло, что есть Берта.
Розильда взглянула на меня:
– А кстати, почему ты не приехала на Пасху?
– Это непросто объяснить… Понимаешь, я уже давно не бывала в замке. Я была очень занята своей работой. А может, чувствовала, что наши пути разошлись. Тогда лучше не встречаться некоторое время.
– Ты хочешь сказать, мы стали удаляться друг от друга?
– Не знаю. Сейчас, когда ты рядом, я этого совсем не ощущаю, но… я не знаю.
Розильда сидела на диване, а я рядом в кресле. Вдруг она вскочила и подошла ко мне. В глазах у нее блестели слезы.
– Каролина, ты думаешь, мы отняли у тебя маму, да?
Розильда провела рукой по моим волосам. Мне нечего было сказать. Я лишь покачала головой, и она продолжила тихим голосом:
– Мы разговаривали об этом, я и Арильд. И ты должна знать, мы не хотели этого. Ты наша сестра, и мы хотим, чтобы ты была с нами.
– Чтобы я жила в Замке Роз? Не это ли ты имеешь в виду?
Розильда озадаченно посмотрела на меня.
– Нет, в точности я не знаю… У тебя есть твой театр, и я понимаю, что ты не захочешь жить в Замке Роз. Я и не думала так. Скорее уж мне хотелось бы возвратиться в художественную школу в Париже, но сейчас это вряд ли возможно…
– В Стокгольме тоже есть художественные школы. Да и квартира эта понапрасну пустует.
– Ты думаешь, что мы, ты и я, могли бы жить здесь вместе?
В словах Розильды на мгновение послышалась надежда.
Но я говорила о другом. Она почувствовала это и спросила, почему я не допускаю и мысли о том, чтобы жить в квартире мамы.
– Но ведь у меня есть свой дом, – уклончиво ответила я. – Но мы все равно могли бы встречаться. Представь себе, как было бы хорошо, если бы ты переехала в Стокгольм, Розильда!
Но она молча покачала головой.
– Почему нет? Это могло бы стать хорошим решением, ты только подумай!
Розильда не ответила; она встала и молча вернулась на свое место на диване.
– Это из-за Арильда? – спросила я.
– Отчасти.
– Но ведь вы могли бы переехать сюда втроем? Розильда лишь опять покачала головой и помрачнела.
– Но в чем же тогда дело, Розильда? Что с тобой?
– Каролина, я боюсь, до смерти боюсь.
– Что-нибудь стряслось?
– Да.
Розильда несколько раз вздохнула и закрыла лицо руками. Я подошла и села возле нее, но не знала, заметила ли она это – она сидела неподвижно, прижав руки к глазам. Прошло несколько минут.
Слышалось только прерывистое дыхание Розильды.
И тут я внезапно почувствовала, что мы не одни. В проеме двери стояла Лидия.
Она уже приготовилась лечь в постель и стояла совершенно молча в белой ночной рубашке между двумя красными занавесками. Меня поразило, как молодо она выглядела: распущенные волосы и по-детски широко раскрытые глаза. Она неотрывно смотрела на нас, не произнося ни слова. Розильда все еще сидела неподвижно и не заметила присутствия мамы. Она отняла руки от лица, но не подняла глаз.
– Да, – прошептала она. – Кое-что стряслось. – Лидия не отрывала от нее взгляда. – Мама еще не знает… Она думает… – Я коснулась руки Розильды, а Лидия затаила дыхание и боялась пошевелиться.
– Розильда… – осторожно прошептала я.
Она взглянула на меня, и я незаметным жестом указала ей на дверь.
– Мама?
Розильда было поднялась, но потом снова села. Голос у нее был сдавленный.
– Мамочка…
Лидия подошла к нам. Она была бледна, взгляд ее был встревоженным.
– Чего я не знаю, Розильда?
– Мы обманули тебя, мама. Мы не хотели, но…
– Кто мы?
– Мы с Арильдом. Мы не могли сказать…
– Что же вы не могли сказать?
Розильда задрожала. Она протянула руки к Лидии.
– Мама… прости…
Лидия взяла ее руки и прижала их к груди.
– Но ведь я еще не знаю, что я должна простить…
Розильда тихо рыдала; я почувствовала себя лишней и встала, чтобы уйти. Но сестра попросила меня остаться, она хотела, чтобы я присутствовала при разговоре.
– Это некоторым образом касается и тебя, – пояснила она.
Я снова села, и Розильда собралась с духом.
– Мама, то письмо, которое мы получили, помнишь… письмо…
– То самое о Максимилиаме?
– Да.
Лидия повернулась ко мне и рассказала, что они получили письмо о том, что наконец-то обнаружено тело Максимилиама. Оно находилось в Лондоне и его собирались перевезти в Швецию при первой возможности.
– Но сейчас, в разгар войны, это сделать непросто, – добавила она.
Когда Лидия говорила, Розильда едва сдерживалась, мяла в руках носовой платок и все время пыталась перебить маму.
– Нет, это была неправда! Все вовсе не так.
– Что было неправдой?
Лидия недоуменно взглянула на дочь, и Розильда продолжила:
– То письмо, мама, то письмо, которое получил Арильд. Когда он рассказал тебе о том, что нашли папу, ты решила, что речь идет о гробе с телом отца. И Арильд позволил тебе так думать. И я тоже… потому что мы не могли объяснить… Ведь мы еще не были уверены… Мы не смели поверить в это.
– Во что? Во что вы не смели поверить?
– Что папа жив. Он на самом деле жив, мама! По крайней мере, должен быть жив.
Лидия пошатнулась, и мы с Розильдой подумали, что она сейчас упадет в обморок, и бросились к ней. Лицо у нее стало белее мела, она дрожала как осиновый лист. Однако сознания не потеряла.
Разговаривать дальше было нельзя. Мы должны были помочь Лидии.
Мы понимали, что она пережила настоящее потрясение.
А я не могла разобраться в своих чувствах. Поначалу я обрадовалась, что Максимилиам жив. Но оставалось слишком много вопросов. Как сказала Розильда, было еще рано радоваться.
Сага, ты, наверно, удивляешься, зачем я описываю тебе все это в письме. Только ради тебя.
Дело в том, что когда я пишу, то напрягаю все силы, чтобы изобразить события так, как они происходили в действительности. Каждую реплику я передаю дословно.
Но как ты понимаешь, дело не только в том, что я помню все произнесенные слова. Я просто-напросто не могу отделаться от них. Хочу я того или нет, они врезаются в мою память, словно по воле неведомого гравера, – видимо, навсегда. Особенно слова, сказанные в драматические минуты.
Впрочем, это касается и выражения лиц, и жестов. Они накрепко отпечатываются в памяти. Спустя много лет я могу свободно представить перед внутренним взором сцену, подобную этой, и пережить ее заново. Иногда даже более явственно и детально, потому что воспоминание не оттеняется более чувствами. Или по крайней мере не так сильно оттеняется. Возможно, это покажется бессердечным, но вначале у меня даже появилась мысль записать произошедший разговор в форме диалогов, как в театральной пьесе.
Ведь это исключительный материал для пьесы.
Но позднее я решила, что не стоит.
Потому что в таком случае мне пришлось бы докапываться до той истины, суть которой заключена не столько в самом событии, сколько в тайных течениях побудительных мотивов и намерений, которые всегда таятся за внешним проявлением, за всеми видимыми жестами и сказанными словами, в свою очередь помогающими придать огранку театральным репликам. Ты понимаешь, о чем я? Или все это слишком запутанно? Я говорю о том, что на самом деле происходит внутри того, что кажется нам происходящим.
Все это означает, что я была бы вынуждена немного поступиться теми событиями, которые произошли в действительности. Многие сочли бы это фальсификацией. Но как это ни странно, ошиблись бы. Потому что это своего рода углубление в действительность. Если это правильно сделать, это не будет ни жестоко, ни бессердечно.
Но, поскольку я еще не очень освоила этот метод, мне пришлось довольствоваться очевидным. Все остальное – тема для дальнейших раздумий.
Таким образом, в письме я строго придерживалась того, что видела собственными глазами и слышала собственными ушами. То есть внешних проявлений. Голых слов. И это оказалось достаточно впечатляющим.
Все это время я была убеждена, что Максимилиам действительно погиб. Хотя знала: Розильда до последнего надеялась, что это ошибка. Она не могла смириться с тем, что ее отец мертв.
Самое отвратительное в том, что получить точные сведения было невозможно. Сообщалось, что после штурма Адрианополя, в котором Максимилиам показал себя героем, он числился пропавшим без вести – что означало, что он не был обнаружен среди павших на поле битвы.
С другой стороны, ничто не указывало на то, что он выжил. На войне существует много возможностей бесследно исчезнуть. Именно это и случилось с Максимилиамом.
В семействе Фальк аф Стеншерна уже был случай, когда один из ее членов пропал, не оставив никаких следов.
Это была Лидия.
В противоположность мужу она в свое время исчезла совершенно добровольно. Разыграв самоубийство.
Поэтому нетрудно понять, что должна была чувствовать Лидия, узнав, что ее муж, возможно, жив. Она могла расценить это не иначе как божественную кару. И это, видимо, стало для нее неслыханным потрясением.
Узнав это, она словно окаменела.
Прошло несколько часов, прежде чем она вообще смогла вымолвить хоть слово.
Затем она позвонила Амалии, своей старой няне, которая в детстве заменила ей мать, Клару де Лето – мою бабушку, эту самовлюбленную даму.
После разговора с Амалией Лидия выглядела спокойнее.
Она сообщила, что решила на этот раз не скрываться, а, собравшись с духом, встретиться с Максимилиамом с глазу на глаз – если он захочет ее видеть.
Это было, конечно, нелегкое решение, учитывая то, что однажды она уже так или иначе выжила своего мужа из дома. Она хорошо понимала, что превратила его жизнь в Замке Роз в безрадостную и невыносимую, и в конце концов ему просто не осталось ничего другого, кроме как бежать на войну.
И конечно, именно поэтому Арильд и Розильда так страшились сообщить Лидии о том, что Максимилиам, возможно, жив. Они понимали, как она это воспримет.
Теперь, спустя много времени, ее, конечно, можно простить, потому что тогда она едва ли отвечала за свои поступки, поскольку была под влиянием своей матери. Думаю, Арильд и Розильда вряд ли представляли себе, насколько губительным было это влияние на Лидию. Только я хорошо представляю себе это. Хотя нет, это, разумеется, понимает и Амалия. Она видела это и знала не понаслышке, как невидимый яд понемногу убивал отношения между Лидией и ее детьми, так что они в конце концов уже не желали видеть свою мать. Особенно это касалось Розильды. Она возненавидела Лидию.
А своего отца, напротив, всегда любила. И теперь, конечно, в глубине души счастлива, что он, возможно, остался в живых. И в то же время она не осмеливается поверить в это. Из чувства самосохранения. Она не хочет обмануться еще раз и снова оплакивать отца.
И это действительно можно понять.
Твоя К.»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Лидию и Розильду сейчас нельзя оставить одних. Они нуждаются в Каролине, и потому она остается с ними в доме на улице Сведенборга.
Волнение и напряжение так и висят в воздухе. Лидия всю ночь ходит по квартире и о чем-то думает. После всех прошедших лет она, конечно, крайне встревожена возможной встречей со своим мужем, хорошо понимая, что не только она была уверена в смерти супруга – Максимилиам думал о ней то же самое. Увидя ее живой и невредимой, он может пережить не меньшее потрясение.
Лидия-то скрывалась совершенно добровольно. В течение нескольких лет. Она позволила, чтобы двое ее маленьких детей оплакивали ее как умершую. Она покинула их как раз тогда, когда они больше всего нуждались в матери. Это непростительно.
Максимилиам никогда не поступил бы так. В отличие от нее, он не виноват в собственном исчезновении. Сможет ли он ее простить? Не станет ли презирать и ненавидеть?
Если уж Лидии так нелегко встретиться с ним, то ему должно быть куда тяжелее. Он вскоре вернется домой, быть может, вконец обессиленный, и обнаружит свою жену-беглянку, которую считал мертвой уж почти двадцать лет. Это может потрясти кого угодно, особенно того, кто пережил лишения.
Раз уж Лидия скрывалась так долго, лучше бы не появлялась вовсе. Так он наверняка подумает, и Лидия его понимает.
– Может, в таком случае мне лучше не показываться ему? Ради его же блага, – говорит она и умоляюще смотрит на Розильду.
Но Розильда и слышать этого не желает.
– Ни за что, мама! Это лишь отговорки. Ты прекрасно помнишь, что обещала! Наберись мужества.
Лидия надеется, что мужества у нее достаточно. Для нее будет большим облегчением наконец-то поговорить с Максимилиамом. Но только не сразу. Ему нужно успокоиться и отдохнуть. Такие неожиданные сюрпризы не к месту. Это просто жестоко по отношению к нему. Ведь неизвестно, насколько он крепок духом и телом.
– Несколько дней надо все же подождать, – говорит Лидия. – А там посмотрим, что будет. Может, все разрешится само собой.
Это не что иное, как жалкая попытка сложить с себя ответственность, еще один довод, чтобы увильнуть, считает Розильда.
– Сначала подождать денек… а потом еще несколько дней… потянуть кота за хвост… Все равно что ничего не говорить. И вместо этого папа узнает обо всем от других. От чужих людей. Ты так хочешь, мама?
Нет. Лидия нерешительно качает головой. Конечно, так она не хочет.
– Но не лучше ли, чтобы кто-нибудь другой поговорил с Максимилиамом прежде меня, – говорит она, – или, по крайней мере, подготовил его к тому, что я не умерла, чтобы он успел привыкнуть к этой мысли до того, как мы с ним встретимся?
Каролина готова была признать, что это не лишено смысла, но Розильда по-прежнему не хочет ничего слышать и лишь повторяет:
– Нет! Никаких отговорок! Папа должен узнать правду сразу, как только вернется домой. И только от самой мамы. Он имеет на это право! Его и так слишком долго водили за нос.
Тон ее неумолим, и она не может удержаться, чтобы не бросить в сторону матери укоризненный взгляд. У Лидии несчастный вид, но она не оправдывается.
– Розильда, я понимаю, что мама имеет в виду, – начала было Каролина, но Розильда перебивает ее:
– Тогда мы берем дело в свои руки, я и Арильд! Он такого же мнения. Если мамы не будет дома и она не выйдет навстречу папе, когда он вернется, мы скажем все, как есть! Что мама жива, но боится показаться ему на глаза!
– Деточка, но ведь я именно так и предлагала. Тогда у папы будет время все обдумать и известие не застанет его врасплох.
Розильда отворачивается и с минуту молчит. Затем подходит к Лидии и обнимает ее.
– Наконец-то я понимаю, что ты имеешь в виду. Это правильно. Папа должен иметь возможность принять решение. Прости меня. К сожалению, мы пока не до конца уверены в том, что папа действительно жив.
Розильда печально качает головой и продолжает:
– Я никогда не могла поверить, что папа умер… а теперь, когда мне говорят, что он жив, я вдруг начинаю сомневаться. Ведь от него самого никаких вестей. Каждый раз они приходят от других, от чужих людей… Я не знаю, чему верить. Все это кажется невероятным.
Розильда много раз говорила так. Она все еще колеблется между надеждой и отчаянием – и так все время с тех пор, как пропал Максимилиам. И теперь она не смеет радоваться прежде, чем собственными глазами не увидит отца живым – после неизвестности, после долгого ожидания…
На днях как раз исполняется два года с тех пор, как Максимилиам Фальк аф Стеншерна оказался в числе пропавших без вести. Шведские газеты с самого начала сообщили о том, что он погиб, и даже напечатали его некролог. Во всех телеграммах и уведомлениях из армии Максимилиам считался погибшим. Речь шла только о том, чтобы найти его останки и затем переправить их домой, в Швецию. Ожидание тянулось от уведомления к уведомлению, которые, наконец, и вовсе перестали приходить. Никто уже не надеялся, что Максимилиам найдется живой или мертвый.
Волнение и напряжение так и висят в воздухе. Лидия всю ночь ходит по квартире и о чем-то думает. После всех прошедших лет она, конечно, крайне встревожена возможной встречей со своим мужем, хорошо понимая, что не только она была уверена в смерти супруга – Максимилиам думал о ней то же самое. Увидя ее живой и невредимой, он может пережить не меньшее потрясение.
Лидия-то скрывалась совершенно добровольно. В течение нескольких лет. Она позволила, чтобы двое ее маленьких детей оплакивали ее как умершую. Она покинула их как раз тогда, когда они больше всего нуждались в матери. Это непростительно.
Максимилиам никогда не поступил бы так. В отличие от нее, он не виноват в собственном исчезновении. Сможет ли он ее простить? Не станет ли презирать и ненавидеть?
Если уж Лидии так нелегко встретиться с ним, то ему должно быть куда тяжелее. Он вскоре вернется домой, быть может, вконец обессиленный, и обнаружит свою жену-беглянку, которую считал мертвой уж почти двадцать лет. Это может потрясти кого угодно, особенно того, кто пережил лишения.
Раз уж Лидия скрывалась так долго, лучше бы не появлялась вовсе. Так он наверняка подумает, и Лидия его понимает.
– Может, в таком случае мне лучше не показываться ему? Ради его же блага, – говорит она и умоляюще смотрит на Розильду.
Но Розильда и слышать этого не желает.
– Ни за что, мама! Это лишь отговорки. Ты прекрасно помнишь, что обещала! Наберись мужества.
Лидия надеется, что мужества у нее достаточно. Для нее будет большим облегчением наконец-то поговорить с Максимилиамом. Но только не сразу. Ему нужно успокоиться и отдохнуть. Такие неожиданные сюрпризы не к месту. Это просто жестоко по отношению к нему. Ведь неизвестно, насколько он крепок духом и телом.
– Несколько дней надо все же подождать, – говорит Лидия. – А там посмотрим, что будет. Может, все разрешится само собой.
Это не что иное, как жалкая попытка сложить с себя ответственность, еще один довод, чтобы увильнуть, считает Розильда.
– Сначала подождать денек… а потом еще несколько дней… потянуть кота за хвост… Все равно что ничего не говорить. И вместо этого папа узнает обо всем от других. От чужих людей. Ты так хочешь, мама?
Нет. Лидия нерешительно качает головой. Конечно, так она не хочет.
– Но не лучше ли, чтобы кто-нибудь другой поговорил с Максимилиамом прежде меня, – говорит она, – или, по крайней мере, подготовил его к тому, что я не умерла, чтобы он успел привыкнуть к этой мысли до того, как мы с ним встретимся?
Каролина готова была признать, что это не лишено смысла, но Розильда по-прежнему не хочет ничего слышать и лишь повторяет:
– Нет! Никаких отговорок! Папа должен узнать правду сразу, как только вернется домой. И только от самой мамы. Он имеет на это право! Его и так слишком долго водили за нос.
Тон ее неумолим, и она не может удержаться, чтобы не бросить в сторону матери укоризненный взгляд. У Лидии несчастный вид, но она не оправдывается.
– Розильда, я понимаю, что мама имеет в виду, – начала было Каролина, но Розильда перебивает ее:
– Тогда мы берем дело в свои руки, я и Арильд! Он такого же мнения. Если мамы не будет дома и она не выйдет навстречу папе, когда он вернется, мы скажем все, как есть! Что мама жива, но боится показаться ему на глаза!
– Деточка, но ведь я именно так и предлагала. Тогда у папы будет время все обдумать и известие не застанет его врасплох.
Розильда отворачивается и с минуту молчит. Затем подходит к Лидии и обнимает ее.
– Наконец-то я понимаю, что ты имеешь в виду. Это правильно. Папа должен иметь возможность принять решение. Прости меня. К сожалению, мы пока не до конца уверены в том, что папа действительно жив.
Розильда печально качает головой и продолжает:
– Я никогда не могла поверить, что папа умер… а теперь, когда мне говорят, что он жив, я вдруг начинаю сомневаться. Ведь от него самого никаких вестей. Каждый раз они приходят от других, от чужих людей… Я не знаю, чему верить. Все это кажется невероятным.
Розильда много раз говорила так. Она все еще колеблется между надеждой и отчаянием – и так все время с тех пор, как пропал Максимилиам. И теперь она не смеет радоваться прежде, чем собственными глазами не увидит отца живым – после неизвестности, после долгого ожидания…
На днях как раз исполняется два года с тех пор, как Максимилиам Фальк аф Стеншерна оказался в числе пропавших без вести. Шведские газеты с самого начала сообщили о том, что он погиб, и даже напечатали его некролог. Во всех телеграммах и уведомлениях из армии Максимилиам считался погибшим. Речь шла только о том, чтобы найти его останки и затем переправить их домой, в Швецию. Ожидание тянулось от уведомления к уведомлению, которые, наконец, и вовсе перестали приходить. Никто уже не надеялся, что Максимилиам найдется живой или мертвый.