Грипе Мария. Тайник теней

   «Дорогая Каролина!
   Прежде чем ты начнешь писать письмо Ингеборг, о которой ты ровно ничего не знаешь, мне хотелось бы тебя кое о чем спросить.
   Знаешь ли ты, что такое тайник теней?
   Это зеркало.
   В прежние времена, много сотен лет тому назад, когда люди во многих отношениях были мудрее теперешних и больше нашего знали о тайной сути вещей и человеческой души, они называли зеркала тайниками теней.
   Знаешь, почему?
   Потому что в них мы собираем свои тени.
   Ведь что, собственно говоря, мы видим в зеркалах? Ты когда-нибудь об этом задумывалась?
   Может статься, свое подлинное «я»?
   Вовсе нет. Нам никогда не узнать, как мы выглядим. Мы только думаем, что видим в зеркале свое лицо, но это лишь отблеск нас самих, искаженное, кажущееся изображение наших лиц – лиц, которые мы иногда украшаем, а иногда кривим. Любим их или ненавидим.
   Но мы не хотим признаться, что никогда не видели самих себя, своего настоящего лица. Мысль об этом глубоко неприятна нам. Поэтому мы предпочитаем верить отражению в зеркалах.
   Не правда ли? В зеркале ты встречаешь свой собственный взгляд и убеждаешь свои глаза видеть то, что тебе хочется видеть. И зеркало послушно отражает все изменчивые чувства, каждое мельчайшее движение твоего лица, выражение глаз. Ты внимательно изучаешь все, что происходит там внутри, переходишь от зеркала к зеркалу, в беспокойной погоне за своей собственной бессмертной душой, в поисках новых выразительных средств, более тонких нюансов.
   Кем бы ты была без своих зеркал?
   Подумай о том, что это не свое лицо ты видишь в них. Это не твоя бессмертная душа светится из темной глубины твоих глаз. Это тени, всего лишь тени.
   Твои отражения в зеркалах – это тайники теней.
   Я подумала, что если ты этого не знаешь, то я обязана тебе об этом сообщить.
   Твоя Сага».
 
   Каролина так и остается сидеть с письмом в руке. Она не знает, что испытывает – радость или огорчение. Не такого письма она ожидала от Саги – теперь, когда она наконец дала о себе знать. Но, может, это означает, что лед между ними тронулся?
   Хотя что ей на это ответить?
   Да, конечно, она знает о том, что древние викинги называли зеркала тайниками теней. Но нельзя же воспринимать это так буквально и наделять зеркала такими глубокими свойствами.
   Каролина вдруг рассердилась.
   Она достала чистый лист бумаги и несколько минут сидела, уставившись на него.
   Затем схватила ручку, обмакнула перо в чернильницу и крупными буквами сердито вывела посреди листа:
   «Ваше Самодовольствие!
   Если бы мне в настоящий момент пришлось отвечать на Ваше достопочтенное письмо, то мой ответ совсем невозможно было бы прочесть, ибо в этом случае я была бы вынуждена заставить себя писать наимельчайшим почерком, на который только способна, – отчасти потому, что понимаю: нельзя задирать нос только для того, чтобы подчеркнуть всю бессмысленность нашей переписки.
   Тебе, Сага, совершенно безразлично все, о чем я тебе пишу. Ты не желаешь слушать меня. Вместо этого ты пытаешься напустить туману и заставить меня сомневаться в самой себе. Но знай же, на меня это не действует. Это так же бесполезно, как и все мои попытки докричаться до тебя. Поэтому я не собираюсь тебе отвечать!
   Другими словами, я страшно разочарована в тебе. И рассержена.
   Ты слишком все усложняешь, Сага!!!
   Но, во всяком случае, благодарю за напоминание! Это, конечно, я создаю все тени – от тебя же исходит только свет. Но нет тени без света.
   Так же как и наоборот – нет света без тени. Подумай об этом!
   Твоя К.
   Р.S. Ты, как я понимаю, из тех, кто собирает книжные закладки с ангелами? Посылаю тебе одну из них. Какую ты хочешь – розовую или голубую?
   К.»
 
   Как же глупо!
   На самом деле она собиралась написать совсем другое, но Сага сама виновата. Напросилась своими предсказаниями.
   К тому же она собиралась писать не ей, а Ингеборг. Но, видимо, придется отказаться от этой затеи. И от празднования дня рождения тоже. Пропало всякое желание. Каролина мрачно оглядывает комнату. Всю радость как ветром сдуло.
   Здесь нужно убраться, вдруг замечает она.
   Давно она не испытывала потребности в уборке. С тех самых пор, как переехала. Тогда она, конечно, навела порядок, но это было совсем другое дело. Сейчас уборка кажется ей нелепым занятием.
   И это, конечно, дерзкое влияние Саги.
   Каролина вдруг чувствует, что не может не прибрать в доме, мысли навязчиво закружились у нее в голове:
   «Если я не уберусь, то не смогу писать. Я люблю, чтобы вокруг меня было чисто, когда я пишу. Но если я буду убираться, то тогда тоже не смогу писать, так как сильно устану. Но если я не могу убираться, значит, не могу и писать, поэтому если я не уберусь, то ничего и не напишу, а если я ничего не напишу…» – и так далее и тому подобное… до бесконечности.
   Не это ли называется замкнутым кругом?
   В таком случае как раз туда она и попала.
   Или просто она не хочет писать?
   Как бы то ни было, ничем полезным она еще долго не сможет заняться. А сможет только сидеть и с отвращением глядеть на все вокруг.
   Брр! Здесь действительно жутко холодно. Кухонная плита совсем остыла, кафельная печь в комнате, как ледяная статуя.
   Каролина разглядывает свои босые ноги. Пальцы на них посинели от холода. Не станет же она запихивать их в жесткие, холодные туфли только ради того, чтобы выйти на улицу и опустить в ящик письмо – письмо, которое она к тому же еще не написала. Нет, такое невозможно себе даже представить.
   И прибирать она не может. И писать. И разводить огонь в печи. И думать.
   Между прочим, все, что утверждает Сага, это неправда: будто она бегает от зеркала к зеркалу, заглядывает себе в глаза и заставляет их видеть в отражении только лестное для себя.
   Зеркала ей нужны для работы – только и всего.
   Но она понимает, что у Саги есть особое мнение на этот счет. Не только по поводу зеркал, но также и, может, даже прежде всего, по поводу игры Каролины в театре. Сага представляет в ней глас совести – той, к которой люди в наше время чаще всего взывают понапрасну.
   С самого младенчества эта Сага могла по поводу и без повода ворваться к Каролине, укоризненно размахивая у нее перед носом указательным пальцем.
   Это, однако, было не так заметно, пока рядом была мама, и они были единым целым – Сагой и Каролиной. Хотя Сага, пожалуй, всегда имела склонность губить всякую радость. И умела напомнить о себе…
   Как, например, в детстве, когда Каролина в самом разгаре увлекательной игры вдруг хватала веник и принималась подметать полы – и все потому, что в ней проявлялась Сага и напоминала ей о том, что за собой нужно убирать.
   Каролина подчинялась, и мама всегда хвалила ее. И Каролина подметала и подметала – в комнатах и на улице, – пока руки не начинали ныть. У нее были маленькие ручонки – ей тогда было всего пять лет. В то время силенок еще не хватало. Но Сагу это, видимо, мало волновало.
   А теперь вот ей удалось испортить Каролине праздник.
   Каролина скоро с ума сойдет от всех этих вечных копаний в себе, которым она постоянно себя подвергает.
   Саге нечего вмешиваться в ее дела.
   Каролина ведь не вмешивается в ее.
   Ни одна душа не подозревает о том, какая между ними может завязаться борьба. Кроме Берты. Берта – та знает. Но от всех других Каролина тщательно скрывает существование Саги. Иначе люди могут подумать, что она не в своем уме. На языке психологов это называется «раздвоением личности». Но у Каролины другое. Она читала книгу о внутренней жизни человека – там не было ничего похожего на ее переживания.
   Положим, она и без книг это знала, но всегда нужно проверить, если хочешь докопаться до сути. Она все время присматривается к людям, которые встречаются на ее пути, слушает и читает, что пишут другие – как классики, так и современные писатели, – в надежде найти хотя бы одного живого человека, который хоть в чем-то был похож на нее.
   Ей бы очень хотелось уяснить одну вещь, а именно: почему одна половина в ней постоянно воюет с другой? Вот как сейчас, например. Ей даже кажется, будто она завидует своему же собственному ничтожному успеху в театре.
   Поэтому Каролина снова пишет Саге:
 
   «Дорогая Извечная Зануда!
   Чего ты, собственно говоря, добиваешься?
   Разве ты мне враг? Иногда мне и впрямь так кажется. Стоило Иде исчезнуть, как тебя словно подменили. Когда она жила с нами, ты была сама кротость.
   Тогда мы во всем помогали друг другу.
   Теперь же, когда я действительно нуждаюсь в тебе, ты меня покинула. То ты полностью отсутствуешь, то выступаешь в роли оракула. Мне это совсем не нравится. Я не позволю тебе тайком бороться со мной. Как ты можешь завидовать моему успеху?
   Или ты ненавидишь театр?
   Считаешь его мирской забавой?
   В таком случае знай, что мне безразлично, что ты об этом думаешь. Я приняла твердое решение.
   Я стану актрисой.
   И никто не может помешать мне в этом.
   Я знаю, у меня есть свои пороки и недостатки. Моя эгоцентричность, например.
   Но это, если хочешь знать, не имеет никакого отношения к театру.
   Скорее наоборот. Из-за того, что актер все время стремится проникнуть в мысли и чувства других людей, вжиться в свои роли, он забывает о себе. Во всяком случае, если он серьезно относится к своей профессии. А я к ней отношусь серьезно.
   Ты могла бы оказать мне неоценимую помощь, если бы, вместо того чтобы понапрасну пинать меня, появлялась тогда, когда я действительно в тебе нуждаюсь. Как недавно в случае с мамой. Тогда тебе нужно было вмешаться.
   Я во всем обвиняю маму. Ты это заметила? Я, к своему собственному прискорбию, не могу простить ее за то, что она бросила меня одну. Я вижу в ней только недостатки. И никаких достоинств. Я полна ненависти и ужасно несправедлива к ней.
   Если уж быть до конца честной, то последние месяцы вся наша жизнь только и вертелась вокруг меня да моих проблем. Вокруг театра и актерского мастерства. Ни о чем другом мы не говорили. Я никогда не интересовалась ее проблемами. Не спрашивала, о чем она думает и чего хочет. А только и талдычила, что о своем театре.
   И слишком надоела маме. Теперь я это понимаю. В том, что мама оставила нас, виновата только я. Она просто-напросто больше не смогла выносить меня.
   Мама желала мне добра. И делала все для того, чтобы помочь мне. Я же принимала это за подлинный интерес к моему делу.
   Но теперь я понимаю, что ошибалась. Мама никогда не интересовалась театром. Она только делала вид, что интересуется.
   Другими словами, жертвовала собой ради меня. Может, для того, чтобы искупить свою вину передо мной. Но я не унималась, и она не выдержала. По-видимому, так оно и было. Иначе я никак не могу объяснить ее бегство.
   А это и было настоящее бегство! По-другому и не назовешь ее поспешный отъезд.
   Сейчас она наверняка раскаивается, мучается угрызениями совести и считает это своим очередным падением. Мне жаль ее.
   Поэтому мой успех в театре так важен. Не только для меня. Мамино самопожертвование не должно оказаться напрасным.
   Может, послать ей газетную рецензию? Думаешь, она обрадуется? Или сочтет это хвастовством? Желанием доказать свою правоту?
   Ведь она сейчас – «Лидия Стеншерна». Мне не следует этого забывать.
   Как бы то ни было, мы решили продолжать наши занятия в театральной школе. Несмотря на войну. Все студенты в этом единодушны. Нам нечего стыдиться. Мы тоже необходимы. Наша профессия вовсе не так маловажна. Поэтому ничто не сможет помешать мне!
   Особенно ты, Сага! И особенно я сама.
   Твоя К.»
 
   Нет, так не пойдет. В доме нужно срочно натопить. Дрова в подвале. Надо только подняться с ними по лестнице.
   Каролина подходит к окну. Может, Давид… Но его уже нет. Как это на него похоже – именно тогда, когда он наконец-то понадобился…
   Придется спуститься самой. Не так уж это и трудно.
   Ну вот, теперь лучше. Стоит только взяться за дело…
   Но никаких гостей сегодня не будет. День рождения она отметит в одиночестве.
   На раскаленной печи зашумел чайник.
   Как здесь стало тепло и уютно!
   В комнате в кафельной печи жарко горит огонь.
   Каролина бросает на пол подушку и, сев перед огнем, протягивает к нему ноги, шевелит пальцами, которые тут же розовеют от тепла.
   Просто замечательно!
   В кои-то веки внутри нее тишина и свобода.
   Ни слов. Ни мыслей.
   Только тишина…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

   Давид, кажется, вконец отчаялся. Его ухаживания поистине действуют Каролине на нервы. Он перестал торчать на улице под ее окнами. Видимо, понял, что это ни к чему не приведет. Но он принялся шпионить за ней, а это ничуть не лучше!
   Когда он стоял там, на углу улицы, Каролина хотя бы знала, где он находится, и могла избежать встречи с ним. Из ее дома можно выйти на прилегающую улицу, если пересечь двор, пройти через домик во дворе и через задний двор.
   К несчастью, Давид скоро это обнаружил и теперь появляется где угодно. И когда угодно. Она просто не может никуда пойти, не встретив его.
   Как это ему удается, она не в силах понять. Можно подумать, что он вездесущ.
 
   ОТВЕРГНУТЫЙ^[3]
 
   СЦЕНА ВТОРАЯ
   Пустынная улица. На одной стороне – высокие ворота с чугунной калиткой. Калитка распахнута, за ней виднеется задний двор.
   Спускаются сумерки. В окнах домов загораются огни. И на улицах тоже. Фонарщик, одетый в черное, идет зигзагом от фонаря к фонарю, зажигая их. Тихо падает легкий снежок.
   На втором этаже в темном окне парадного мелькает бледное лицо. Это Давид.
   В то же мгновение, когда его лицо проступает из темноты, через двор к воротам быстро пробегает девушка – Каролина. Под снегом – корка льда. Каролина беспокойно оглядывается и, поскользнувшись, едва не падает, но удерживается на ногах. У ворот она замедляет шаг и, крадучись, осторожно пробирается вперед. Очевидно, она не хочет быть замеченной.
   По обе стороны ворот расположены двери жилого дома. Когда Каролина проходит мимо, одна из дверей открывается, и оттуда выходит Давид. Каролина вздрагивает, на минуту останавливается, затем пытается пройти мимо.
   Но Давид преграждает ей путь. Разыгрывается немая сцена, в которой Каролина отступает то в одну, то в другую сторону, но Давид предугадывает каждое ее движение и не дает пройти. Терпению Каролины приходит конец.
   К. (решительно). Пусти! Мне это начинает надоедать.
   Д. (умоляюще). Ты можешь меня выслушать?
   К. Нет, не могу.
   Д. Только одну секунду?
   К. Ты что, не понимаешь, что ведешь себя глупо? Дай пройти.
   Д. Если я выгляжу глупо в твоих глазах, то в этом не моя вина.
   К. (недовольно). Неужели? А чья? Не моя же!
   Д. Ты ведь не знаешь, что я хочу тебе сказать.
   К. И знать не хочу. Я уже все от тебя слышала! Понял? Давным-давно!
   Каролина нетерпеливо переступает с ноги на ногу, оглядывается по сторонам в поисках возможности улизнуть. Но Давид не спускает с нее глаз.
   Д. (печально, с укоризной). Как ты можешь говорить, что все слышала от кого-то? Ведь это невозможно?
   К. Еще как возможно, особенно когда тебя преследуют, все время шпионят за тобой – в конце концов теряешь терпение.
   Д. (глубоко уязвленный). Разве я когда-нибудь шпионил за тобой?
   К. А что же ты тогда делал?
   Д. Когда? Не понимаю, о чем ты.
   К. О том, что мы постоянно будто бы невзначай с тобой встречаемся. Ведь это не случайно, правда? Я все время чувствую за собой слежку.
   Д. В таком случае, мне очень жаль. Прошу прощения. Но я и не думал шпионить.
   К. А что же ты тогда делал, позволь спросить?
   Д. (глубокий вздох, короткая пауза, затем тихим, напряженным голосом). Знаю только, что я постоянно думаю о тебе, поэтому, наверное, нет ничего удивительного в том, что интуиция приводит меня к тебе.
   К. (разражается хохотом). И ты хочешь, чтобы я в это поверила? Это звучит несерьезно.
   Д. Хочешь верь, хочешь нет. Разве человек властен над своими чувствами?
   К. (четко, с плохо скрываемым гневом). Если все обстоит именно так, как ты говоришь, и это не по твоей вине мы вечно сталкиваемся на улице, то мне бы хотелось, чтобы в следующий раз, когда это случится, ты сразу свернул бы в сторону и незаметно исчез. Короче говоря, стал бы по возможности невидимым. А самое главное, не преграждал бы мне путь, как ты это делаешь сейчас!
   Д. (умоляюще). А если мне нужно сказать тебе что-то важное? И я подумал, что раз уж мы встретились, то я мог бы сказать тебе это прямо сейчас.
   К. (вздыхает, затем подчеркнуто терпеливо). Ну, ладно! Говори! Я слушаю.
   ПАУЗА.
   Давид смотрит на нее умоляющим взглядом, тяжело дышит, улыбается вымученной улыбкой – весь его вид свидетельствует о сильных душевных переживаниях.
   К. (по-прежнему терпеливо). Ну! Что ты хотел мне сказать? Я жду, как видишь! Или тебе сказать нечего?
   Д. (с надеждой в голосе). Может, пройдемся немного по парку?
   К. (вздыхает). Нет. Говори, что хотел.
   Д. (беспокойно оглядываясь). Не здесь же, в проходе… Это… это…
   К. Я очень спешу!
   Д. (в полном отчаянии, хватается за голову). Ты что, совсем ничего не понимаешь?
   К. (качает головой, устало вздыхает). Нет.
   Д. Но здесь невозможно… Я же не могу… Сюда может в любой момент прийти кто угодно…
   К. (обессилено). Это бесполезно, Давид. Что тебе надо? Выкладывай. У меня больше нет времени.
   Д. (отчаявшись). Ты в самом деле считаешь, что это подходящее место?..
   К. (безжалостно). Не я его выбирала. Так что пеняй на себя!
   Д. У тебя нет сердца.
   К. (жестко). Возможно! Ну! Будешь ты наконец говорить?
   Д. (окончательно упав духом). Нет, не сейчас. Я не из тех, кто по одному твоему приказу…
   К. (возмущенно). По моему приказу! Я тебе ничего не приказывала. Наоборот… Хотя, знаешь что? Это уже заходит слишком далеко. Пусти меня!
   Разгневанной Каролине удается быстро проскользнуть мимо Давида. Она убегает. Давид, застигнутый врасплох, бежит следом.
   Д. Стой, подожди!
   Каролина без оглядки мчится вперед, но под ногами оказывается лед, она поскальзывается и падает. Это еще больше злит ее. Она пытается встать на ноги. Давид понимает, что это его шанс, спешит на помощь и страстно обхватывает ее.
   Д. (с нежностью в голосе). Любимая… Ты не очень ушиблась?
   К. (в бешенстве). Убирайся к черту! Пошел прочь!
   Д. (жалобным голосом). Я же не виноват…
   К. Прочь!
 
   ЗАНАВЕС
 
   Итак, Каролина так и не узнала, что наболело на сердце у Давида.
   Но об этом, в общем-то, не так уж трудно догадаться.
   Подобные сцены с различными вариациями разыгрываются между ними чуть ли не каждый день. Они никогда ни к чему не приводят, но невероятно раздражают Каролину, поскольку отнимают слишком много времени и сил. Она чувствует себя связанной по рукам и ногам. Как будто они с Давидом в свое время пережили сложный и долгий роман, а ведь ничего подобного не было.
   Давид – одаренный юноша, во всяком случае, далеко не глупый. Почему же тогда он так по-идиотски ведет себя в ее обществе и становится намного глупее, чем он есть на самом деле?
   В сущности, это очень грустно.
   К тому же он пишет ей письма. После каждого подобного столкновения она получает длинные любовные послания – полные то отчаяния, то укоризны – с многочисленными заумными объяснениями того, что произошло между ними. Что она сказала… что, по его мнению, она имела в виду под тем или под этим… что он сам имел в виду. Что он хотел сказать и что на самом деле сказал, но был неправильно понят, и что он вместо этого должен был сказать. Что она никогда не говорила и что ей следовало бы сказать… что она подумала и что она в первую очередь должна была понять.
   Читать такие письма утомительно, на это уходит много времени, они вызывают у нее только головную боль. Но, несмотря на все слова, высказанные или подразумеваемые, несмотря на все объяснения, ей так и не удалось понять, что он на самом деле хочет сказать. Кроме того, что он, разумеется, любит ее. Но в этом нет для нее ничего нового.
   Обычно Каролина не отвечает на его письма. Это только бы больше подстегнуло Давида, поэтому она не рискует.
   Но его письма наверняка не такие уж безумные, какими она их считает. Если бы они были написаны кому-то другому, если бы она не знала того, кто их писал, а прочла бы их, например, в какой-нибудь книге, то совершенно по-другому восприняла бы их и, возможно, больше прониклась бы их содержанием. Но сейчас она находит их совершенно неинтересными. И глупыми. У нее просто-напросто больше нет сил их читать.
   Потому что ей не нужна любовь Давида.
   Если бы он только мог это понять! Она не хочет испытывать вечные угрызения совести из-за того, что не может разделить его чувства. Она не хочет причинять ему боль. И прежде всего она не хочет видеть, как он мучает себя.
   Потому она пишет ему коротенькую записку. Не в ответ на какое-либо из его посланий. Она задаст всего лишь один вопрос, а именно:
   Почему он так странно ведет себя и пытается предстать перед ней намного глупее, чем он есть? Ведь на самом деле он – совсем другой человек и мог бы показать ей это. Она ведь хорошо понимает, что это так.
   Ее записка очень искренняя. В ней чувствуется неподдельное изумление. Каролина действительно хочет понять, в чем дело. Потому что в глубине души желает Давиду добра.
   Давид это наверняка заметил. Он отвечает сразу – и, как ни странно, на сей раз без всяких заумных объяснений и рассуждений. В отличие от других своих писем он пишет без разных ненужных завитушек, а прямо и по делу.
   Всего несколько строк:
   «Мадемуазель!
   Вы ничего не понимаете. По крайней мере в том, что касается моей разнесчастной персоны!
   А еще мечтаете стать актрисой!
   Подумайте как следует! Ведь это может пагубно сказаться на Вас.
   Но короткий вопрос требует короткого ответа. Поэтому перехожу к делу!
   Знаете ли Вы, что творческая личность не должна оберегать себя от страданий? Напротив, они ей необходимы. Однако не всякие, а только те, которые не приводят к разрушению личности. Страдание должно быть красиво и поучительно. Как моя любовь к Вам.
   То, что моя любовь безответна и навсегда останется таковой, причиняет мне, как Вы сами понимаете, безмерное страдание.
   Теперь же о главном.
   Даже если я знаю, что всегда могу добиться ответных чувств у других особ, я все равно предпочитаю безнадежную любовь к Вашей гордой персоне. Унижаясь и выставляя себя на посмешище перед Вами – светочем сердца моего – я, таким образом, усугубляю добровольно взятые на себя страдания. Поэтому, как Вы заметили, Вас я ни в чем не упрекаю.
   Но зачем же я так себя мучаю?
   Я ведь не мазохист.
   Конечно, нет. Но, как бы парадоксально это ни казалось, мои мучения отчасти связаны с моим стремлением к свободе.
   Один великий русский – возможно, это был Достоевский – где-то сказал, что он всегда предпочитает добровольно избранное страдание счастью по принуждению.
   Мадемуазель, я придерживаюсь того же мнения.
   Я выбираю страдание. Сладостное страдание из-за Вас.
   Воспользуйтесь же случаем, красавица моя, – неизвестно, встретимся ли мы в следующей пьесе! Всем сердцем преданный Вам Давид Л.»
   Р.S. Хочу только добавить: что бы ни случилось, я твердо убежден, что в Вас есть задатки великой актрисы – что, как Вы сами понимаете, придает моим страданиям еще больший смысл. Не отказывайте же мне в праве на страдание! Умоляю Вас, мадемуазель!
   Д. Л.»
 
   Письмо пришло не по почте. Давид передал его через посыльного – маленького ребенка. Каролина догадалась, что посыльный – мальчуган в тонкой, заношенной курточке – получил за услугу монетку, которую крепко сжимал сейчас в кулаке. Видимо, он бежал всю дорогу, потому что теперь стоял перед ней потный, с трудом переводя дыхание.
   Каролина предложила ему стакан молока с сухарями. Мальчик не отказался, но проглотил еду быстро, не выпуская из руки монетку, и заторопился назад. Ему было велено «не досаждать ей», пояснил он, «дядя» настоятельно просил его об этом.
   «Дядя» хотел, чтобы «фрекен» как можно скорее получила его письмо. Но как только письмо окажется в руках у «фрекен», мальчику необходимо тотчас уйти. И он это обещал.
   Так что на самом деле ему даже нельзя было пить молоко с сухарями, виновато поясняет он.
   – А вот и можно! И даже нужно! Здесь я хозяйка, а не тот дядя! – восклицает Каролина.
   Она знает этого мальчугана – он живет в одном из домов неподалеку. А Давид на другом конце города.
   Сначала Давид, видимо, сам собирался опустить письмо в ящик, но не решился зайти в ее дом. Она ведь в любую минуту могла бы застигнуть его, и письмо не оказало бы должного эффекта, если бы она заметила, как Давид с ним крадется. Поэтому, столкнувшись на улице с мальчиком, он попросил его передать письмо. Наверняка так оно и было.
   – А я тебя знаю. Тебя зовут Оке. Да? – спрашивает Каролина.
   Мальчик кивает в знак согласия.
   – Дядя ждет тебя на улице?
   Оке снова кивает. Вот поэтому ему и нужно срочно бежать. Он обещал рассказать дяде, обрадовалась ли «фрекен» его письму.
   – Вот как? Но я же его еще не прочла?
   – Тогда читайте! – говорит мальчуган. – А то я не буду знать, что сказать дяде.
   Но Каролина не испытывает ни малейшего желания читать письмо. Она прочтет его после, когда останется одна, говорит она мальчику. И тот в нерешительности топчется на пороге.