Страница:
В комнате было так спокойно, обманчиво спокойно. Гасу хотелось знать, что происходит у дочери в голове — там, под грудой одеял. Он мог только гадать. И лишь одно звенело в тишине. Надо что-то сказать ей. Что-то, не терпящее отлагательства.
Гас осторожно открыл дверь и вошел. Трехфутовый плюшевый мишка сидел в кресле-качалке возле кровати. Уитли снял его и тихо сел на стеганую подушку. Еле слышно прошептал имя дочери:
— Морган.
Девочка не шевелилась.
Гас глубоко вздохнул. Не важно, что она спит. Ему надо снять эту тяжесть с сердца. Он закрыл глаза, потом открыл. И заговорил тихим хриплым шепотом:
— Я заходил к тебе ночью, — в горле собрался комок, — но ты уже спала.
Шар под одеялом был совершенно неподвижен, только чуть приподнимался и опускался в такт дыханию. Гас продолжал:
— На полу были разбросаны книжки, я поднял их и поставил на полку. И вот тогда я заметил маленькие метки на двери шкафа. Маленькие линии, примерно полдюйма одна от другой. Первая примерно в двух футах над землей, следующая немного выше, потом еще и еще выше. И рядом с каждой написана дата. Рукой твоей матери.
Я просто стоял и смотрел. Это потрясло меня. Увидеть, как ты выросла за все прошедшее время. Воистину это были письмена на стене, и мне показалось, что они горят, как перед Валтасаром. Твоя мать прошла с тобой каждый дюйм пути. Первый шаг, первое слово, первый школьный день. Все важные и не очень важные дни твоей маленькой жизни. Изо дня в день мама была рядом с тобой.
Шкаф, казалось, расплылся перед глазами.
— И я мог думать только об одном… где же, черт возьми, был я? Я пропустил это. Пропустил все.
На глаза набежали слезы, голос дрогнул.
— А сегодня утром, когда я проснулся, мне стало еще хуже. Я понял, что в понедельник впервые забрал тебя из школы. Вчера — с этим вырванным зубом — мы впервые в жизни провели вместе утро буднего дня. Только ты и я. Я не понимаю, как это происходит, как уходит время. И как жаль, что твой отец очнулся, лишь когда исчезла твоя мама…
Гас нежно, так чтобы не разбудить дочь, положил руку на одеяло.
— Я просто хочу сказать, что мне очень жаль. Я знаю, что, когда ты спишь, это не считается. Но мне правда жаль. И я не мог ждать, чтобы сказать тебе это.
Он неподвижно сидел в кресле-качалке. Трудно сказать, откуда взялся этот наплыв эмоций. Только остановиться оказалось невозможно. Его словно прорвало после всей этой ужасной недели. Страхи из-за Бет. Отторжение Морган. Стычки с Карлой и подлецы из фирмы. Гас был толковым профессионалом. И смог бы справиться с фирмой. Лишь там, где происходящее по-настоящему важно, он совершенно беспомощен…
Под одеялами что-то шевельнулось. Гас не хотел будить Морган, и все же ему страшно хотелось обнять ее. Он ждал, что дочь повернется, но движение прекратилось.
— Морган? — тихо позвал Гас.
Раздался какой-то механический щелчок, а за ним приглушенная музыка. Гас осторожно потянул одеяло. Показался затылок Морган. В волосах путался черный провод. Он тянулся к уху. Наушники. Она слушала музыку. Включила так громко, что даже Гасу было слышно на расстоянии трех футов.
Это сокрушило его. Все это время она не спала. Дочь слышала все. Гас немного подождал, надеясь, что Морган откроет глаза. Тщетно. Из наушников по-прежнему доносилась музыка. Она не произнесла ни единого слова, но ответ был громким и ясным.
Ей нечего сказать отцу.
Медленно Гас поднялся с кресла-качалки и вышел из комнаты.
Энди покинула управление около половины четвертого — наконец-то появилась возможность сделать перерыв на обед. Виктория ни о чем подобном не просила, но Энди готовила сводку по общим поведенческим признакам, проявившимся во всех четырех убийствах. Она не была настолько самонадеянна, чтобы пытаться составить реальный криминальный портрет, и все-таки тайно надеялась, что Виктория предложит ей это.
На выходе Энди нагнал Айзек Андервуд. Похоже, расписание обедов помощника специального агента тоже выполнялось с трехчасовой задержкой. Он торопливо сбежал по гранитным ступеням, пока не поравнялся с ней.
— Не возражаешь, если я присоединюсь к тебе?
— На самом деле я шла на рынок. Хорошие цены к концу дня.
— Не возражаешь, если я пойду с тобой?
— Я собиралась ехать на автобусе.
— Не лучшее место для разговора о делах. Давай-ка пройдемся, тебе это только на пользу.
Пока они одолевали длинные пять кварталов по Первой авеню к рынку Пайк-Плейс, Энди рассказала Айзеку о последних событиях, включая свидание с Мартой Голдстейн. В лицо дул северный ветер, но перчатки, пальто и очень быстрая ходьба не давали замерзнуть.
Чем ближе к историческому рынку, тем больше было на улице и машин, и пешеходов. Ничего, однако, похожего на солнечный летний день, когда больше шансов выиграть в государственную лотерею, чем найти место для парковки. Пайк-Плейс был старейшим фермерским рынком в стране, и эти полтора квартала, где отоваривались почти сорок тысяч посетителей в день, многие считали душой и сердцем Сиэтла. На рынке можно было покупать, наблюдать за людьми или же просто исследовать старинные здания, связанные между собой за многие годы пандусами, переходами и лестницами. С 1947 года городской совет запретил рыночным торговцам петь, но это не уменьшило громкость непрерывных дебатов обо всем: от гватемальских сигар и турецких сладостей до африканских фиалок и тихоокеанского лосося. Сюда не допускались сетевые или фирменные магазины, благодаря чему здесь оставался настоящий базар, а не еще одна торговая галерея.
Энди направилась к главному ряду — полуоткрытой площадке, выходящей на улицу. Там располагалась почти половина прилавков со свежей зеленью, бок о бок с мерцающими рядами свежих крабов и палтусов в покрытых льдом лотках. Настоящей давки не было, но поток покупателей не иссякал ни на миг. Под большими рыночными часами выступал фокусник. На углу гитарист пел старую песенку Джимми Баффета. Мимо спешил торговец рыбой с совсем недавно выловленными угрями, висящими на палках. Энди смотрела на живых мэнских омаров на дне большого стеклянного бака, но Айзек по-прежнему говорил о делах.
— Как ты ладишь с моими старыми приятелями из сиэтлского управления?
— По-моему, неплохо. — Она остановилась у галереи номер восемь, чтобы посмотреть появившиеся на рынке азиатские овощи из местных оранжерей — верный признак того, что в Сиэтл приходит весна. — А ты слышал другое?
— Я вчера обедал с детективом Кесслером. Говорит, будто утечка в газеты насчет «парной теории» стала для тебя ценным уроком.
— Да уж. Никогда больше не скажу ему чего-то, что не предназначено для печати.
— На самом деле он считает, что вы пришли к взаимопониманию. Если не хочешь, чтобы нечто попало в газеты, скажи ему прямо, в недвусмысленных выражениях. Больше никаких допущений насчет того, что конфиденциально, а что — нет. Помнишь, я говорил, что в тот миг, когда ты начинаешь делать допущения…
— Ты делаешь большое упущение. — Энди улыбнулась. — Помню.
— Хорошо.
— Я просто хочу, чтобы Кесслер не так сильно тыкал меня носом в мои промахи. В день приезда в город Виктории Сантос я испытывала к этому типу особенно сильные чувства.
— Вот ведь забавно. А он высокого мнения о тебе.
— Правда?
— На него произвело сильное впечатление, что ты так быстро предложила эту «парную теорию», пусть даже она и окажется неправильной.
— Он никак этого не показал.
— И никогда не покажет. Дик — сущее наказание. К тому же немного нытик. Но в целом это чертовски хороший детектив. И уважает хороших специалистов. Даже если не показывает этого.
Энди купила несколько пятнистых китайских баклажанов и стеблей лимонного сорго, потом пошла дальше по галерее к ларькам, заполненным свежими и засохшими цветами. Айзек остановился у соседней двери, чтобы приобрести пакет фисташек. Зазвонил телефон. Энди остановилась позади высокой кучи корзин из ивовых прутьев и ответила. Кесслер.
«Да, помяни черта…»
— Ты просила позвонить, как только мы что-то узнаем о первой жертве-женщине. Ну-с, так ее опознали.
Энди зажала пальцем второе ухо, чтобы не мешал рыночный шум.
— Кто она?
— Некто Пола Яблински. Всего три недели назад переехала из Висконсина. Даже работу еще не нашла. Ни друзей, ни семьи в наших краях, что объясняет, почему никто не заявил о ее исчезновении. Сегодня с нами связалась из Милуоки ее мать. Сказала, что дочь больше недели не отвечает на звонки. Судя по присланным описанию и стоматологической карте, это она.
— Толковый выбор жертвы, — сказала Энди. — Никаких связей с нашим районом, никто ее не хватился.
— Идеальная жертва. Особенно если искать пару для Колин Истербрук.
— Колин не приехала в Сиэтл только что.
— Я не это имел в виду. Смотри. Пола Яблински работала в «Холидей инн» в Милуоки. В Сиэтле искала работу в администрации гостиницы. Точно как Колин Истербрук.
— Точно как Бет Уитли, — сказала Энди.
— Значит, по-твоему, Яблински и Истербрук — отдельная пара? Или мы упускаем темную лошадку по имени Уитли?
— Не знаю.
— Я не игрок, — сказал Кесслер. — Но поставил бы триплет.
— Мне неприятно говорить это, — ответила она, невидящим взглядом уставившись на пучок осыпающихся засохших цветов. — Однако боюсь, я тоже.
23
24
Гас осторожно открыл дверь и вошел. Трехфутовый плюшевый мишка сидел в кресле-качалке возле кровати. Уитли снял его и тихо сел на стеганую подушку. Еле слышно прошептал имя дочери:
— Морган.
Девочка не шевелилась.
Гас глубоко вздохнул. Не важно, что она спит. Ему надо снять эту тяжесть с сердца. Он закрыл глаза, потом открыл. И заговорил тихим хриплым шепотом:
— Я заходил к тебе ночью, — в горле собрался комок, — но ты уже спала.
Шар под одеялом был совершенно неподвижен, только чуть приподнимался и опускался в такт дыханию. Гас продолжал:
— На полу были разбросаны книжки, я поднял их и поставил на полку. И вот тогда я заметил маленькие метки на двери шкафа. Маленькие линии, примерно полдюйма одна от другой. Первая примерно в двух футах над землей, следующая немного выше, потом еще и еще выше. И рядом с каждой написана дата. Рукой твоей матери.
Я просто стоял и смотрел. Это потрясло меня. Увидеть, как ты выросла за все прошедшее время. Воистину это были письмена на стене, и мне показалось, что они горят, как перед Валтасаром. Твоя мать прошла с тобой каждый дюйм пути. Первый шаг, первое слово, первый школьный день. Все важные и не очень важные дни твоей маленькой жизни. Изо дня в день мама была рядом с тобой.
Шкаф, казалось, расплылся перед глазами.
— И я мог думать только об одном… где же, черт возьми, был я? Я пропустил это. Пропустил все.
На глаза набежали слезы, голос дрогнул.
— А сегодня утром, когда я проснулся, мне стало еще хуже. Я понял, что в понедельник впервые забрал тебя из школы. Вчера — с этим вырванным зубом — мы впервые в жизни провели вместе утро буднего дня. Только ты и я. Я не понимаю, как это происходит, как уходит время. И как жаль, что твой отец очнулся, лишь когда исчезла твоя мама…
Гас нежно, так чтобы не разбудить дочь, положил руку на одеяло.
— Я просто хочу сказать, что мне очень жаль. Я знаю, что, когда ты спишь, это не считается. Но мне правда жаль. И я не мог ждать, чтобы сказать тебе это.
Он неподвижно сидел в кресле-качалке. Трудно сказать, откуда взялся этот наплыв эмоций. Только остановиться оказалось невозможно. Его словно прорвало после всей этой ужасной недели. Страхи из-за Бет. Отторжение Морган. Стычки с Карлой и подлецы из фирмы. Гас был толковым профессионалом. И смог бы справиться с фирмой. Лишь там, где происходящее по-настоящему важно, он совершенно беспомощен…
Под одеялами что-то шевельнулось. Гас не хотел будить Морган, и все же ему страшно хотелось обнять ее. Он ждал, что дочь повернется, но движение прекратилось.
— Морган? — тихо позвал Гас.
Раздался какой-то механический щелчок, а за ним приглушенная музыка. Гас осторожно потянул одеяло. Показался затылок Морган. В волосах путался черный провод. Он тянулся к уху. Наушники. Она слушала музыку. Включила так громко, что даже Гасу было слышно на расстоянии трех футов.
Это сокрушило его. Все это время она не спала. Дочь слышала все. Гас немного подождал, надеясь, что Морган откроет глаза. Тщетно. Из наушников по-прежнему доносилась музыка. Она не произнесла ни единого слова, но ответ был громким и ясным.
Ей нечего сказать отцу.
Медленно Гас поднялся с кресла-качалки и вышел из комнаты.
Энди покинула управление около половины четвертого — наконец-то появилась возможность сделать перерыв на обед. Виктория ни о чем подобном не просила, но Энди готовила сводку по общим поведенческим признакам, проявившимся во всех четырех убийствах. Она не была настолько самонадеянна, чтобы пытаться составить реальный криминальный портрет, и все-таки тайно надеялась, что Виктория предложит ей это.
На выходе Энди нагнал Айзек Андервуд. Похоже, расписание обедов помощника специального агента тоже выполнялось с трехчасовой задержкой. Он торопливо сбежал по гранитным ступеням, пока не поравнялся с ней.
— Не возражаешь, если я присоединюсь к тебе?
— На самом деле я шла на рынок. Хорошие цены к концу дня.
— Не возражаешь, если я пойду с тобой?
— Я собиралась ехать на автобусе.
— Не лучшее место для разговора о делах. Давай-ка пройдемся, тебе это только на пользу.
Пока они одолевали длинные пять кварталов по Первой авеню к рынку Пайк-Плейс, Энди рассказала Айзеку о последних событиях, включая свидание с Мартой Голдстейн. В лицо дул северный ветер, но перчатки, пальто и очень быстрая ходьба не давали замерзнуть.
Чем ближе к историческому рынку, тем больше было на улице и машин, и пешеходов. Ничего, однако, похожего на солнечный летний день, когда больше шансов выиграть в государственную лотерею, чем найти место для парковки. Пайк-Плейс был старейшим фермерским рынком в стране, и эти полтора квартала, где отоваривались почти сорок тысяч посетителей в день, многие считали душой и сердцем Сиэтла. На рынке можно было покупать, наблюдать за людьми или же просто исследовать старинные здания, связанные между собой за многие годы пандусами, переходами и лестницами. С 1947 года городской совет запретил рыночным торговцам петь, но это не уменьшило громкость непрерывных дебатов обо всем: от гватемальских сигар и турецких сладостей до африканских фиалок и тихоокеанского лосося. Сюда не допускались сетевые или фирменные магазины, благодаря чему здесь оставался настоящий базар, а не еще одна торговая галерея.
Энди направилась к главному ряду — полуоткрытой площадке, выходящей на улицу. Там располагалась почти половина прилавков со свежей зеленью, бок о бок с мерцающими рядами свежих крабов и палтусов в покрытых льдом лотках. Настоящей давки не было, но поток покупателей не иссякал ни на миг. Под большими рыночными часами выступал фокусник. На углу гитарист пел старую песенку Джимми Баффета. Мимо спешил торговец рыбой с совсем недавно выловленными угрями, висящими на палках. Энди смотрела на живых мэнских омаров на дне большого стеклянного бака, но Айзек по-прежнему говорил о делах.
— Как ты ладишь с моими старыми приятелями из сиэтлского управления?
— По-моему, неплохо. — Она остановилась у галереи номер восемь, чтобы посмотреть появившиеся на рынке азиатские овощи из местных оранжерей — верный признак того, что в Сиэтл приходит весна. — А ты слышал другое?
— Я вчера обедал с детективом Кесслером. Говорит, будто утечка в газеты насчет «парной теории» стала для тебя ценным уроком.
— Да уж. Никогда больше не скажу ему чего-то, что не предназначено для печати.
— На самом деле он считает, что вы пришли к взаимопониманию. Если не хочешь, чтобы нечто попало в газеты, скажи ему прямо, в недвусмысленных выражениях. Больше никаких допущений насчет того, что конфиденциально, а что — нет. Помнишь, я говорил, что в тот миг, когда ты начинаешь делать допущения…
— Ты делаешь большое упущение. — Энди улыбнулась. — Помню.
— Хорошо.
— Я просто хочу, чтобы Кесслер не так сильно тыкал меня носом в мои промахи. В день приезда в город Виктории Сантос я испытывала к этому типу особенно сильные чувства.
— Вот ведь забавно. А он высокого мнения о тебе.
— Правда?
— На него произвело сильное впечатление, что ты так быстро предложила эту «парную теорию», пусть даже она и окажется неправильной.
— Он никак этого не показал.
— И никогда не покажет. Дик — сущее наказание. К тому же немного нытик. Но в целом это чертовски хороший детектив. И уважает хороших специалистов. Даже если не показывает этого.
Энди купила несколько пятнистых китайских баклажанов и стеблей лимонного сорго, потом пошла дальше по галерее к ларькам, заполненным свежими и засохшими цветами. Айзек остановился у соседней двери, чтобы приобрести пакет фисташек. Зазвонил телефон. Энди остановилась позади высокой кучи корзин из ивовых прутьев и ответила. Кесслер.
«Да, помяни черта…»
— Ты просила позвонить, как только мы что-то узнаем о первой жертве-женщине. Ну-с, так ее опознали.
Энди зажала пальцем второе ухо, чтобы не мешал рыночный шум.
— Кто она?
— Некто Пола Яблински. Всего три недели назад переехала из Висконсина. Даже работу еще не нашла. Ни друзей, ни семьи в наших краях, что объясняет, почему никто не заявил о ее исчезновении. Сегодня с нами связалась из Милуоки ее мать. Сказала, что дочь больше недели не отвечает на звонки. Судя по присланным описанию и стоматологической карте, это она.
— Толковый выбор жертвы, — сказала Энди. — Никаких связей с нашим районом, никто ее не хватился.
— Идеальная жертва. Особенно если искать пару для Колин Истербрук.
— Колин не приехала в Сиэтл только что.
— Я не это имел в виду. Смотри. Пола Яблински работала в «Холидей инн» в Милуоки. В Сиэтле искала работу в администрации гостиницы. Точно как Колин Истербрук.
— Точно как Бет Уитли, — сказала Энди.
— Значит, по-твоему, Яблински и Истербрук — отдельная пара? Или мы упускаем темную лошадку по имени Уитли?
— Не знаю.
— Я не игрок, — сказал Кесслер. — Но поставил бы триплет.
— Мне неприятно говорить это, — ответила она, невидящим взглядом уставившись на пучок осыпающихся засохших цветов. — Однако боюсь, я тоже.
23
Он был одет во все черное — гладкий силуэт в ранних сумерках. Заднее подвальное окно казалось подходящим входом. Ни сигнализации, ни собаки. На кухне горел свет: она, как всегда, выходя из дому, забыла его выключить — приветственный маяк для потенциального незваного гостя. Он заклеил окно скотчем, потом тихонько постучал, расшатывая оконное стекло. Снял стекло лентой. Открыл окно — и через несколько секунд очутился в доме.
Хозяйка отправилась выпить после работы, потом, вероятно, пообедать и в кино. Он знал ее распорядок, знал круг ее друзей, знал, что она живет одна. Вчерашняя слежка была только одной из многих. Он неплохо представлял себе, когда она вернется домой. Оставалось просто ждать, предвкушать… и готовиться.
Он беззвучно скользнул в подвал. Когда глаза привыкли к темноте, полез по лестнице. У него была с собой отмычка, но дверь оказалась не заперта. Скрипнула, открываясь. Он заглянул внутрь. Отсвет из кухни падал в коридор — тусклый, хотя и такого хватало. Он быстро прошел мимо хозяйской спальни, ничего не потревожив. Прошел прямо в гостевую спальню, снова ничего не коснувшись. Отодвинул дверцу шкафа и шагнул внутрь, закрыв ее за собой. Вряд ли она заглянет сюда. Придет домой и сразу отправится в постель, совершенно не подозревая, что ждет ее в соседней комнате.
Сердце колотилось. Предвкушение всегда подпитывало волнение. Риск усиливал возбуждение — сценарий «победитель получает все». Если кто-то видел, как он вошел, если она сможет как-то почувствовать его присутствие — он окажется в ловушке, буквально загнанным в угол. Но если он проскочил незамеченным — а мужчина знал, что так оно и есть, — ночь полностью принадлежит ему.
Он тихо положил у ног кожаный мешок. В нем все необходимое — его инструменты. Опустился на дно шкафа и замер. Над головой висела одежда, он даже ощущал запахи. Близость добычи всегда обостряла его чувства. Полоски света просачивались через решетчатую дверцу шкафа, разрисовывая тело. Время от времени он смотрел сквозь решетку. В свете уличных фонарей комната казалась бледно-желтой. В углу кровать. Дверь прямо напротив. Входя, он оставил ее открытой и теперь мог видеть коридор.
Он отвел взгляд. Ее возвращения, возможно, придется ждать несколько часов. Надо оставаться настороже. Обычно адреналин не позволял ему расслабиться. Однако сегодня им овладела какая-то рассеянность. Он крепко зажмурил глаза, потом открыл, пытаясь сосредоточиться. Без толку. Все дело в укрытии. Шкаф. Висящая над головой одежда. Узкие полоски света, льющегося через решетчатую дверцу шкафа. Темнота, тишина — это воздействовало на память, на нервы. Он закрыл глаза, чтобы отделаться от воспоминаний, но спасения не было. Он возвращался назад — на многие годы, в детство. И видел себя в кабинете отца — в единственной в доме комнате, куда вход запрещен. Отец там работал, просматривая конфиденциальные документы и материалы из Центра жертв пыток. И совершенно естественно, десятилетнего мальчишку тянуло в комнату, куда запрещено входить. И было совершенно логично забежать туда и спрятаться в шкафу, когда в коридоре раздались шаги отца…
Дверь открылась. Мальчик смотрел через решетчатую дверцу, как отец входит в комнату, и молился, чтобы тот не заглянул в шкаф. Не заглянул. Отец подошел к окну и задернул шторы. В комнате стало темно. А в шкафу еще темнее. Мальчик почти ничего не видел. Сердце снова заколотилось при звуке шагов — отец пересек комнату. Мальчик закрыл глаза и приготовился к тому, что дверца сейчас отворится. Не отворилась. Вот открылся и снова закрылся ящик комода. Мальчик распахнул глаза. Отец что-то держал в руке. Видеокассета. Отец вставил ее в видеомагнитофон. Включил телевизор. Комнату залил мерцающий свет. Отец опустился в кресло — спиной к шкафу. Теперь отец и сын смотрели в одну и ту же сторону, смотрели одну и ту же видеозапись.
Сначала экран был белым как снег, потом появилась женщина. Она сидела на стуле, лицом к камере. Не очень старая; вероятно, немного за тридцать. Короткие темные волосы и загорелая с виду кожа. Она явно нервничала: то и дело облизывала губы, рука сжата в кулак. Не красавица, но симпатичная. Во всяком случае, симпатичнее мамы. Наконец она заговорила:
— Меня зовут Алисия Сантьяго.
— И откуда вы?
Мальчик вздрогнул — второй голос принадлежал отцу. Это была запись беседы психотерапевта с пациенткой.
— Богота, Колумбия.
Мальчик смотрел, не отрывая глаз от экрана, почти забыв, что всего в нескольких футах от него эту же запись смотрит отец. Сам фильм, где отец задавал вопросы, а хорошенькая женщина отвечала, казался более реальным. Его заинтриговало то, что она отвечала на все вопросы врача, даже о подробностях брака.
— Расскажите побольше о вашем муже. Женщина глубоко вздохнула.
— Он был судьей в уголовном суде. Много дел, связанных с наркотиками.
Смотреть такое в десять лет было бы скучно, если бы не выражение лица женщины, не ее очевидная боль. С каждым ответом ей, казалось, становилось все хуже. Голос отца ни разу не изменился. Все время один и тот же — монотонный, методичный.
— Расскажите мне о той ночи, — сказал отец. — Ночи, когда вас схватили.
Ее голос задрожал.
— Их было… трое. Кажется. Не помню точно. Я спала. Они взяли меня прямо из постели. Чем-то заткнули рот. Я попыталась кричать, но не могла дышать. Потом потеряла сознание.
— Вам дали наркотик? Она кивнула.
— Следующее воспоминание?
— Я очнулась.
— Где вы были?
— Не знаю. У меня были завязаны глаза. Вроде бы больше похоже на тюремную камеру, чем на комнату. Голый цементный пол. Холодно. Очень холодно.
— Вы были тепло одеты?
— Нет. — Она смущенно опустила голову. — Я была голая.
— Что случилось с вашей одеждой?
— Не знаю.
Недолгое молчание. Женщина выпила воды. Камера, фиксировавшая ее страдания, не двигалась.
— Алисия, я знаю, что это трудно, но я хочу, чтобы вы рассказали мне, что произошло дальше. После того как вы очнулись.
— Я боялась пошевелиться. Просто лежала на полу.
— Долго?
— Трудно сказать. Вероятно, несколько минут. Возможно, дольше.
— Что потом?
— Потом я услышала что-то за дверью.
— Кто-то входил?
Она кивнула, нервно покусывая нижнюю губу.
— Кто это был?
Ее глаза увлажнились. На экране появилась чья-то рука с бумажной салфеткой. Женщина взяла ее и смахнула слезы.
— Какой-то мужчина.
— У вас по-прежнему были завязаны глаза?
— Да.
— Что вы сделали?
— Я… да, в общем, ничего. Попыталась прикрыться руками. Больше ничего.
— Что сделал он?
— Подошел ко мне. Я слышала его шаги по цементному полу.
— Только один мужчина, вы уверены?
— Да… кажется. Он шел очень медленно и подошел совсем близко. Потом остановился.
— Он что-нибудь сказал?
Она кивнула, лицо внезапно залила краска.
— Он велел мне встать на колени, — у нее дрожал голос, — и открыть рот.
— Что вы сделали?
— Как он велел.
— Что потом?
— Я просто стояла на коленях и ждала. Я ничего не видела, но чувствовала, что он стоит рядом. Мне было страшно. Я слышала, как он расстегнул пояс. И молнию на брюках. А потом он закричал: «Шире!» И я открыла рот шире. Однако недостаточно широко. Он схватил меня.
— Как?
— За челюсти… раздвинул их.
— Вам было больно? Потекли слезы.
— Я вся оцепенела. Я просто напряглась, ожидая, что он… ну, знаете, вставит мне в рот.
— А он?
Ее голос дрожал.
— Я не видела.
— Что вы чувствовали?
— Сначала ничего. Я ощутила что-то во рту. Но оно вроде как… висело.
— Что произошло потом?
— Он снова закричал на меня: «Закрой!» И я закрыла рот.
— И что вы почувствовали?
— Холод.
— Холод?
Она кивнула.
— Оно было длинное и плоское.
— Плоское?
— Лежало на языке и давило на нёбо. Через несколько секунд я почувствовала, что из уголков рта сочится кровь. — Женщина закрыла глаза, снова открыла. Она едва владела собой, голос был еле слышен. — Края были такими острыми.
— Нож?
Она вздрогнула, потом кивнула.
— Он приказал мне не глотать. Кровь собиралась во рту. Ей надо было куда-то деваться. Рот был полон. Она текла по подбородку.
— Что случилось потом?
— Вспышка.
— Огни?
— У меня по-прежнему были завязаны глаза. Но по краям проникало что-то вроде стробоскопического света.
— Белый свет?
— Да.
— Вы вообразили это?
— Нет-нет. Это было на самом деле. Яркие вспышки света, снова и снова.
— Для чего?
— Не знаю. Тогда не знала.
— Теперь знаете? Она не ответила. Отец спросил снова:
— Вы знаете, что это было? Женщина тихо ответила:
— Кто-то фотографировал меня.
Рыдания на экране продолжались. Из укромного уголка в шкафу десятилетние глаза смотрели не отрываясь, даже почти не моргая. Вот женщина на грани истерики. Однако как ни странно, слезы совершенно не взволновали мальчика. На мгновение он почувствовал себя виноватым, загипнотизированный страданиями этой женщины, в то время как отец смотрел на нее, чтобы помочь. И все же мальчик не мог оторвать глаз от экрана.
Запись продолжалась.
— Что произошло дальше? — спросил отец.
— Он вытащил нож. Очень быстро. Нож резал как бритва.
— Что потом?
— Он спросил меня: «Тебе нравится нож?»
— Вы ответили?
— Нет. Тогда он закричал: «Тебе нравится нож?!»
— На этот раз вы ответили?
— Я просто покачала головой. Тогда он снова закричал: «Скажи громко! Скажи, что тебе не нравится нож!» Я так и сделала. Закричала в ответ. Он снова и снова заставлял меня кричать это: «Мне не нравится нож!»
— Что потом?
Она с трудом сглотнула.
— Он шепнул мне на ухо.
— Что он сказал?
— «В следующий раз радуйся, что это не нож». Раздался тихий стон — определенно не с экрана. Запись уже была выключена. Прошло еще несколько секунд. Отец не двигался. Потом медленно встал и обернулся. Из шкафа все было очень хорошо видно. На лице отца отражалось полное изнеможение. Но не лицо привлекло внимание мальчика. А расстегнутая ширинка, стихшая эрекция. Мальчику было всего десять, но он знал, что происходит.
Цель просмотра была совсем не профессиональной.
…Глухой удар ветра в окно пробудил его от воспоминаний. Он вернулся из прошлого, но по-прежнему сидел в шкафу — шкафу чужой женщины. Взглянул в решетчатую дверцу. На улице снова взвыл ветер. Какая-то ветка стучала в окно спальни. Не о чем беспокоиться. Однако мужчина сурово отругал себя. Слишком многое на кону, чтобы позволить себе отвлекаться, особенно на прошлое. Широко открыл глаза и уставился в коридор, думая только о будущем. Ближайшем будущем.
Когда все будет лучше, чем на видеозаписи.
Хозяйка отправилась выпить после работы, потом, вероятно, пообедать и в кино. Он знал ее распорядок, знал круг ее друзей, знал, что она живет одна. Вчерашняя слежка была только одной из многих. Он неплохо представлял себе, когда она вернется домой. Оставалось просто ждать, предвкушать… и готовиться.
Он беззвучно скользнул в подвал. Когда глаза привыкли к темноте, полез по лестнице. У него была с собой отмычка, но дверь оказалась не заперта. Скрипнула, открываясь. Он заглянул внутрь. Отсвет из кухни падал в коридор — тусклый, хотя и такого хватало. Он быстро прошел мимо хозяйской спальни, ничего не потревожив. Прошел прямо в гостевую спальню, снова ничего не коснувшись. Отодвинул дверцу шкафа и шагнул внутрь, закрыв ее за собой. Вряд ли она заглянет сюда. Придет домой и сразу отправится в постель, совершенно не подозревая, что ждет ее в соседней комнате.
Сердце колотилось. Предвкушение всегда подпитывало волнение. Риск усиливал возбуждение — сценарий «победитель получает все». Если кто-то видел, как он вошел, если она сможет как-то почувствовать его присутствие — он окажется в ловушке, буквально загнанным в угол. Но если он проскочил незамеченным — а мужчина знал, что так оно и есть, — ночь полностью принадлежит ему.
Он тихо положил у ног кожаный мешок. В нем все необходимое — его инструменты. Опустился на дно шкафа и замер. Над головой висела одежда, он даже ощущал запахи. Близость добычи всегда обостряла его чувства. Полоски света просачивались через решетчатую дверцу шкафа, разрисовывая тело. Время от времени он смотрел сквозь решетку. В свете уличных фонарей комната казалась бледно-желтой. В углу кровать. Дверь прямо напротив. Входя, он оставил ее открытой и теперь мог видеть коридор.
Он отвел взгляд. Ее возвращения, возможно, придется ждать несколько часов. Надо оставаться настороже. Обычно адреналин не позволял ему расслабиться. Однако сегодня им овладела какая-то рассеянность. Он крепко зажмурил глаза, потом открыл, пытаясь сосредоточиться. Без толку. Все дело в укрытии. Шкаф. Висящая над головой одежда. Узкие полоски света, льющегося через решетчатую дверцу шкафа. Темнота, тишина — это воздействовало на память, на нервы. Он закрыл глаза, чтобы отделаться от воспоминаний, но спасения не было. Он возвращался назад — на многие годы, в детство. И видел себя в кабинете отца — в единственной в доме комнате, куда вход запрещен. Отец там работал, просматривая конфиденциальные документы и материалы из Центра жертв пыток. И совершенно естественно, десятилетнего мальчишку тянуло в комнату, куда запрещено входить. И было совершенно логично забежать туда и спрятаться в шкафу, когда в коридоре раздались шаги отца…
Дверь открылась. Мальчик смотрел через решетчатую дверцу, как отец входит в комнату, и молился, чтобы тот не заглянул в шкаф. Не заглянул. Отец подошел к окну и задернул шторы. В комнате стало темно. А в шкафу еще темнее. Мальчик почти ничего не видел. Сердце снова заколотилось при звуке шагов — отец пересек комнату. Мальчик закрыл глаза и приготовился к тому, что дверца сейчас отворится. Не отворилась. Вот открылся и снова закрылся ящик комода. Мальчик распахнул глаза. Отец что-то держал в руке. Видеокассета. Отец вставил ее в видеомагнитофон. Включил телевизор. Комнату залил мерцающий свет. Отец опустился в кресло — спиной к шкафу. Теперь отец и сын смотрели в одну и ту же сторону, смотрели одну и ту же видеозапись.
Сначала экран был белым как снег, потом появилась женщина. Она сидела на стуле, лицом к камере. Не очень старая; вероятно, немного за тридцать. Короткие темные волосы и загорелая с виду кожа. Она явно нервничала: то и дело облизывала губы, рука сжата в кулак. Не красавица, но симпатичная. Во всяком случае, симпатичнее мамы. Наконец она заговорила:
— Меня зовут Алисия Сантьяго.
— И откуда вы?
Мальчик вздрогнул — второй голос принадлежал отцу. Это была запись беседы психотерапевта с пациенткой.
— Богота, Колумбия.
Мальчик смотрел, не отрывая глаз от экрана, почти забыв, что всего в нескольких футах от него эту же запись смотрит отец. Сам фильм, где отец задавал вопросы, а хорошенькая женщина отвечала, казался более реальным. Его заинтриговало то, что она отвечала на все вопросы врача, даже о подробностях брака.
— Расскажите побольше о вашем муже. Женщина глубоко вздохнула.
— Он был судьей в уголовном суде. Много дел, связанных с наркотиками.
Смотреть такое в десять лет было бы скучно, если бы не выражение лица женщины, не ее очевидная боль. С каждым ответом ей, казалось, становилось все хуже. Голос отца ни разу не изменился. Все время один и тот же — монотонный, методичный.
— Расскажите мне о той ночи, — сказал отец. — Ночи, когда вас схватили.
Ее голос задрожал.
— Их было… трое. Кажется. Не помню точно. Я спала. Они взяли меня прямо из постели. Чем-то заткнули рот. Я попыталась кричать, но не могла дышать. Потом потеряла сознание.
— Вам дали наркотик? Она кивнула.
— Следующее воспоминание?
— Я очнулась.
— Где вы были?
— Не знаю. У меня были завязаны глаза. Вроде бы больше похоже на тюремную камеру, чем на комнату. Голый цементный пол. Холодно. Очень холодно.
— Вы были тепло одеты?
— Нет. — Она смущенно опустила голову. — Я была голая.
— Что случилось с вашей одеждой?
— Не знаю.
Недолгое молчание. Женщина выпила воды. Камера, фиксировавшая ее страдания, не двигалась.
— Алисия, я знаю, что это трудно, но я хочу, чтобы вы рассказали мне, что произошло дальше. После того как вы очнулись.
— Я боялась пошевелиться. Просто лежала на полу.
— Долго?
— Трудно сказать. Вероятно, несколько минут. Возможно, дольше.
— Что потом?
— Потом я услышала что-то за дверью.
— Кто-то входил?
Она кивнула, нервно покусывая нижнюю губу.
— Кто это был?
Ее глаза увлажнились. На экране появилась чья-то рука с бумажной салфеткой. Женщина взяла ее и смахнула слезы.
— Какой-то мужчина.
— У вас по-прежнему были завязаны глаза?
— Да.
— Что вы сделали?
— Я… да, в общем, ничего. Попыталась прикрыться руками. Больше ничего.
— Что сделал он?
— Подошел ко мне. Я слышала его шаги по цементному полу.
— Только один мужчина, вы уверены?
— Да… кажется. Он шел очень медленно и подошел совсем близко. Потом остановился.
— Он что-нибудь сказал?
Она кивнула, лицо внезапно залила краска.
— Он велел мне встать на колени, — у нее дрожал голос, — и открыть рот.
— Что вы сделали?
— Как он велел.
— Что потом?
— Я просто стояла на коленях и ждала. Я ничего не видела, но чувствовала, что он стоит рядом. Мне было страшно. Я слышала, как он расстегнул пояс. И молнию на брюках. А потом он закричал: «Шире!» И я открыла рот шире. Однако недостаточно широко. Он схватил меня.
— Как?
— За челюсти… раздвинул их.
— Вам было больно? Потекли слезы.
— Я вся оцепенела. Я просто напряглась, ожидая, что он… ну, знаете, вставит мне в рот.
— А он?
Ее голос дрожал.
— Я не видела.
— Что вы чувствовали?
— Сначала ничего. Я ощутила что-то во рту. Но оно вроде как… висело.
— Что произошло потом?
— Он снова закричал на меня: «Закрой!» И я закрыла рот.
— И что вы почувствовали?
— Холод.
— Холод?
Она кивнула.
— Оно было длинное и плоское.
— Плоское?
— Лежало на языке и давило на нёбо. Через несколько секунд я почувствовала, что из уголков рта сочится кровь. — Женщина закрыла глаза, снова открыла. Она едва владела собой, голос был еле слышен. — Края были такими острыми.
— Нож?
Она вздрогнула, потом кивнула.
— Он приказал мне не глотать. Кровь собиралась во рту. Ей надо было куда-то деваться. Рот был полон. Она текла по подбородку.
— Что случилось потом?
— Вспышка.
— Огни?
— У меня по-прежнему были завязаны глаза. Но по краям проникало что-то вроде стробоскопического света.
— Белый свет?
— Да.
— Вы вообразили это?
— Нет-нет. Это было на самом деле. Яркие вспышки света, снова и снова.
— Для чего?
— Не знаю. Тогда не знала.
— Теперь знаете? Она не ответила. Отец спросил снова:
— Вы знаете, что это было? Женщина тихо ответила:
— Кто-то фотографировал меня.
Рыдания на экране продолжались. Из укромного уголка в шкафу десятилетние глаза смотрели не отрываясь, даже почти не моргая. Вот женщина на грани истерики. Однако как ни странно, слезы совершенно не взволновали мальчика. На мгновение он почувствовал себя виноватым, загипнотизированный страданиями этой женщины, в то время как отец смотрел на нее, чтобы помочь. И все же мальчик не мог оторвать глаз от экрана.
Запись продолжалась.
— Что произошло дальше? — спросил отец.
— Он вытащил нож. Очень быстро. Нож резал как бритва.
— Что потом?
— Он спросил меня: «Тебе нравится нож?»
— Вы ответили?
— Нет. Тогда он закричал: «Тебе нравится нож?!»
— На этот раз вы ответили?
— Я просто покачала головой. Тогда он снова закричал: «Скажи громко! Скажи, что тебе не нравится нож!» Я так и сделала. Закричала в ответ. Он снова и снова заставлял меня кричать это: «Мне не нравится нож!»
— Что потом?
Она с трудом сглотнула.
— Он шепнул мне на ухо.
— Что он сказал?
— «В следующий раз радуйся, что это не нож». Раздался тихий стон — определенно не с экрана. Запись уже была выключена. Прошло еще несколько секунд. Отец не двигался. Потом медленно встал и обернулся. Из шкафа все было очень хорошо видно. На лице отца отражалось полное изнеможение. Но не лицо привлекло внимание мальчика. А расстегнутая ширинка, стихшая эрекция. Мальчику было всего десять, но он знал, что происходит.
Цель просмотра была совсем не профессиональной.
…Глухой удар ветра в окно пробудил его от воспоминаний. Он вернулся из прошлого, но по-прежнему сидел в шкафу — шкафу чужой женщины. Взглянул в решетчатую дверцу. На улице снова взвыл ветер. Какая-то ветка стучала в окно спальни. Не о чем беспокоиться. Однако мужчина сурово отругал себя. Слишком многое на кону, чтобы позволить себе отвлекаться, особенно на прошлое. Широко открыл глаза и уставился в коридор, думая только о будущем. Ближайшем будущем.
Когда все будет лучше, чем на видеозаписи.
24
Гас вернулся домой после обеда. Морган была у себя в комнате с подружкой. Ее пригласила Карла. Хороший ход. Что угодно, лишь бы отвлечь девочку от наихудших детских страхов. Он постучал в дверь и заглянул в комнату:
— Привет.
Морган оторвалась от компьютера. Они с подружкой испытывали новый диск с динозаврами.
— Привет, папа.
— А кто твоя подружка?
— Это Ханна. — Весьма выразительный взгляд. То, что Гасу пришлось спросить, только усилило неловкость, оставшуюся с утра. — Она моя лучшая подруга.
— Привет, — еле слышно пискнула та.
— Привет, Ханна.
Они молча смотрели друг на друга. Гас почувствовал себя определенно лишним. Он неуклюже попятился.
— Ну что же, повеселитесь.
Он закрыл дверь. Даже простой обмен репликами не получался. Гас сбросил куртку и направился на кухню.
Карла в большой комнате смотрела телевизор с шестидесятидюймовым экраном. Очередное бессмысленное шоу, где журналисты в костюмах от Армани задают суперзвездам чрезвычайно умные вопросы. Например: «Вы, несомненно, в восторге от вашей новой картины?»
Гас взял из холодильника пиво и заглянул в большую комнату, прислонившись к гранитной стойке. Карла не отрывалась от экрана.
— Я сегодня нанял частного сыщика.
Она щелкнула пультом, выключая телевизор.
— Что ты сделал?
— Провел с ним почти весь день.
— Тебя не удовлетворяет работа полиции? Гас открыл бутылку, сделал глоток.
— Честно говоря, они, похоже, похоронили ее и списали со счета. Я хочу убедиться, что они не поторопились с заключением.
— Ты хочешь сказать, что согласен с моей первой мыслью — она оставила тебя?
— Не исключаю, хотя теперь это кажется не слишком вероятным. Даже если Бет была так несчастна, как ты говоришь, она бы так не поступила: оставив Морган в детском центре, без сумочки или кредитной карты. Все это слишком странно.
— И по-твоему, частный сыщик может что-нибудь выяснить?
— Похоже, никто понятия не имеет, куда Бет могла деться. Я начинаю думать, что, может быть, кто-то скрывает ее. Если это так, то, надеюсь, сыщик сможет помочь.
— Я тоже на это надеюсь.
Гас кивнул и поставил недопитую бутылку на стойку.
— Карла, ты знала, что у Бет было расстройство пищеварения?
Она отшатнулась — совсем чуть-чуть. Похоже, вопрос не смутил ее.
— А ты не знал?
— Нет. Давно это у нее?
— Полагаю, примерно с тех пор, как она стала чувствовать себя неуверенно — из-за тебя…
— Что же я такого сделал, чтобы Бет почувствовала себя настолько неуверенно?
— На этот вопрос можешь ответить только ты сам.
— Она говорила тебе что-нибудь?
— Очень многое.
— Что-то особенное? Что именно заботило ее?
— Ага. Два слова. Марта Голдстейн.
Гас похолодел, вспомнив слова Марты, сказанные в его кабинете, — как Бет избегала ее на рождественской вечеринке в фирме.
— Я никогда не изменял Бет. Ни с Мартой, ни с кем-либо еще.
— Бет так не считала.
— Что она говорила тебе?
— Она не показывала мне фотографий, на которых ты и Марта были бы запечатлены в компрометирующих позах, если тебя это интересует. И во всяком случае, мучило ее другое. Если говорить откровенно, мне кажется, она смогла бы простить, если бы ты напился, потерял голову и завалился бы разок в кровать с женщиной, на которую тебе наплевать. Но она не могла вынести долгого, мучительного умирания. А это мучительно — смотреть, как твой муж потихоньку влюбляется в другую женщину.
— Я не влюблен в Марту Голдстейн, — раздраженно отрезал Гас.
— Может, и нет. Но где-то по дороге ты разлюбил Бет.
— Я всегда любил Бет. И по-прежнему люблю. Если она сомневалась в этом, ей следовало бы просто поговорить со мной.
— Если ты не слышал, как ее выворачивает наизнанку, то, видимо, она считала, что ты вообще уже ничего не услышишь.
Гас невидящим взглядом смотрел на Карлу. На самом деле он смотрел внутрь себя, и увиденное ему не нравилось.
— Сдаюсь. Пойду прилягу до обеда.
— Я приготовила только суп и желе. Они в холодильнике. У Морган все еще побаливают зубы. Во время болезни она предпочитает куриный суп и желе. Вишневое.
Всех этих мелочей о дочери Гас тоже не знал. Мысль, что он узнает их от Карлы, не улучшала настроения.
— Наверное, я просто закажу пиццу или что-нибудь такое. Ты поела?
— Нет, но мне надо зайти домой. Как, по-твоему, справишься вечером сам?
— По-моему, да.
Сестра схватила пальто и вышла в коридор. Гас пошел следом, открыл парадную дверь, потом включил лампу на крыльце. Холодный ветер шевелил вечнозеленые растения в большом дворе. Карла молча спустилась по лестнице.
— Спасибо, что присматриваешь за Морган, — сказал Гас, стоя в дверях.
Сестра остановилась и оглянулась.
— Для чего же еще нужна тетка? — Карла спустилась еще на одну ступеньку и обернулась, словно ей надо было что-то сказать. — Гас?
— Да-да?
Она помедлила, подбирая слова.
— Позволь сказать тебе вот что. Возможно, ты никогда не переставал любить Бет. Может быть, на свой лад ты даже по-прежнему любишь ее. — Глаза Карлы увлажнились, голос задрожал. — Но последние шесть месяцев ты жил рядом с совершенно незнакомым тебе человеком.
Гас молча смотрел, как она повернулась и пошла к машине. Дверь медленно закрылась, оставив его наедине со своими мыслями в темном и пустом коридоре.
— Привет.
Морган оторвалась от компьютера. Они с подружкой испытывали новый диск с динозаврами.
— Привет, папа.
— А кто твоя подружка?
— Это Ханна. — Весьма выразительный взгляд. То, что Гасу пришлось спросить, только усилило неловкость, оставшуюся с утра. — Она моя лучшая подруга.
— Привет, — еле слышно пискнула та.
— Привет, Ханна.
Они молча смотрели друг на друга. Гас почувствовал себя определенно лишним. Он неуклюже попятился.
— Ну что же, повеселитесь.
Он закрыл дверь. Даже простой обмен репликами не получался. Гас сбросил куртку и направился на кухню.
Карла в большой комнате смотрела телевизор с шестидесятидюймовым экраном. Очередное бессмысленное шоу, где журналисты в костюмах от Армани задают суперзвездам чрезвычайно умные вопросы. Например: «Вы, несомненно, в восторге от вашей новой картины?»
Гас взял из холодильника пиво и заглянул в большую комнату, прислонившись к гранитной стойке. Карла не отрывалась от экрана.
— Я сегодня нанял частного сыщика.
Она щелкнула пультом, выключая телевизор.
— Что ты сделал?
— Провел с ним почти весь день.
— Тебя не удовлетворяет работа полиции? Гас открыл бутылку, сделал глоток.
— Честно говоря, они, похоже, похоронили ее и списали со счета. Я хочу убедиться, что они не поторопились с заключением.
— Ты хочешь сказать, что согласен с моей первой мыслью — она оставила тебя?
— Не исключаю, хотя теперь это кажется не слишком вероятным. Даже если Бет была так несчастна, как ты говоришь, она бы так не поступила: оставив Морган в детском центре, без сумочки или кредитной карты. Все это слишком странно.
— И по-твоему, частный сыщик может что-нибудь выяснить?
— Похоже, никто понятия не имеет, куда Бет могла деться. Я начинаю думать, что, может быть, кто-то скрывает ее. Если это так, то, надеюсь, сыщик сможет помочь.
— Я тоже на это надеюсь.
Гас кивнул и поставил недопитую бутылку на стойку.
— Карла, ты знала, что у Бет было расстройство пищеварения?
Она отшатнулась — совсем чуть-чуть. Похоже, вопрос не смутил ее.
— А ты не знал?
— Нет. Давно это у нее?
— Полагаю, примерно с тех пор, как она стала чувствовать себя неуверенно — из-за тебя…
— Что же я такого сделал, чтобы Бет почувствовала себя настолько неуверенно?
— На этот вопрос можешь ответить только ты сам.
— Она говорила тебе что-нибудь?
— Очень многое.
— Что-то особенное? Что именно заботило ее?
— Ага. Два слова. Марта Голдстейн.
Гас похолодел, вспомнив слова Марты, сказанные в его кабинете, — как Бет избегала ее на рождественской вечеринке в фирме.
— Я никогда не изменял Бет. Ни с Мартой, ни с кем-либо еще.
— Бет так не считала.
— Что она говорила тебе?
— Она не показывала мне фотографий, на которых ты и Марта были бы запечатлены в компрометирующих позах, если тебя это интересует. И во всяком случае, мучило ее другое. Если говорить откровенно, мне кажется, она смогла бы простить, если бы ты напился, потерял голову и завалился бы разок в кровать с женщиной, на которую тебе наплевать. Но она не могла вынести долгого, мучительного умирания. А это мучительно — смотреть, как твой муж потихоньку влюбляется в другую женщину.
— Я не влюблен в Марту Голдстейн, — раздраженно отрезал Гас.
— Может, и нет. Но где-то по дороге ты разлюбил Бет.
— Я всегда любил Бет. И по-прежнему люблю. Если она сомневалась в этом, ей следовало бы просто поговорить со мной.
— Если ты не слышал, как ее выворачивает наизнанку, то, видимо, она считала, что ты вообще уже ничего не услышишь.
Гас невидящим взглядом смотрел на Карлу. На самом деле он смотрел внутрь себя, и увиденное ему не нравилось.
— Сдаюсь. Пойду прилягу до обеда.
— Я приготовила только суп и желе. Они в холодильнике. У Морган все еще побаливают зубы. Во время болезни она предпочитает куриный суп и желе. Вишневое.
Всех этих мелочей о дочери Гас тоже не знал. Мысль, что он узнает их от Карлы, не улучшала настроения.
— Наверное, я просто закажу пиццу или что-нибудь такое. Ты поела?
— Нет, но мне надо зайти домой. Как, по-твоему, справишься вечером сам?
— По-моему, да.
Сестра схватила пальто и вышла в коридор. Гас пошел следом, открыл парадную дверь, потом включил лампу на крыльце. Холодный ветер шевелил вечнозеленые растения в большом дворе. Карла молча спустилась по лестнице.
— Спасибо, что присматриваешь за Морган, — сказал Гас, стоя в дверях.
Сестра остановилась и оглянулась.
— Для чего же еще нужна тетка? — Карла спустилась еще на одну ступеньку и обернулась, словно ей надо было что-то сказать. — Гас?
— Да-да?
Она помедлила, подбирая слова.
— Позволь сказать тебе вот что. Возможно, ты никогда не переставал любить Бет. Может быть, на свой лад ты даже по-прежнему любишь ее. — Глаза Карлы увлажнились, голос задрожал. — Но последние шесть месяцев ты жил рядом с совершенно незнакомым тебе человеком.
Гас молча смотрел, как она повернулась и пошла к машине. Дверь медленно закрылась, оставив его наедине со своими мыслями в темном и пустом коридоре.