Гюго Виктор. Отверженные

   Но епископ помнил о нем и, время от времени поглядывая в ту сторону, где купа деревьев на горизонте обозначала долину старого члена Конвента, думал: "Там живет одинокая душа".
   А внутренний голос говорил ему: "Ты должен навестить этого человека".
   Все же надо сознаться, что мысль об этом, казавшаяся столь естественной вначале, после минутного размышления уже представлялась епископу нелепой и невозможной, почти невыносимой. В сущности говоря, он разделял общее мнение, и член Конвента внушал ему, хотя он и не отдавал себе в этом ясного отчета, то чувство, которое граничит с ненавистью и которое так хорошо выражается словом "неприязнь".
   Однако разве пастырь имеет право отшатнуться от зачумленной овцы? Нет. Но овца овце рознь!
   Добрый епископ был в большом затруднении. Он несколько раз направлялся в ту сторону и с полдороги возвращался обратно.
   Но вот однажды в городе распространился слух, что пастушонок, который прислуживал члену Конвента в его норе, приходил за врачом, что старый нечестивец умирает, что его разбил паралич и он вряд ли переживет эту ночь. "И слава богу!" -добавляли при этом некоторые.
   Епископ взял свой посох, надел мантию - его сутана, как мы уже говорили, была изношена, а кроме того, по вечерам обычно поднимался холодный ветер, - и отправился в путь.
   Солнце садилось и почти касалось горизонта, когда епископ достиг места, проклятого людьми. С легким замиранием сердца он убедился, что подошел почти к самой берлоге. Он перешагнул через канаву, проник сквозь живую изгородь, поднял жердь, закрывавшую вход, оказался в запущенном огороде, довольно храбро сделал несколько шагов вперед, и вдруг в глубине этой пустоши, за высоким густым кустарником, увидел логовище зверя.
   Это была очень низкая, бедная, маленькая и чистая хижина; виноградная лоза обвивала ее фасад.
   Перед дверью, в старом кресле на колесах, простом крестьянском кресле, сидел человек с седыми волосами и улыбался солнцу.
   Возле старика стоял мальчик-подросток, пастушок. Он протягивал старику чашку с молоком.
   Епископ молча смотрел на эту сцену. Тут старик заговорил.
   - Благодарю ,-сказал он, -больше мне ничего не нужно.
   Оторвавшись от солнца, его ласковый взгляд остановился на ребенке.
   Епископ подошел ближе. Услышав шаги, старик повернул голову, и на его лице выразилось самое глубокое изумление, на какое еще может быть способен человек, проживший долгую жизнь.
   - За все время, что я здесь, ко мне приходят впервые, - сказал он, -Кто вы, сударь?
   Епископ ответил:
   - Меня зовут Бьенвеню Мириэль.
   - Бьенвеню Мириэль! Я слышал это имя. Не вас ли народ называет преосвященным Бьенвеню?
   - Да, меня.
   - В таком случае, вы мой епископ, -улыбаясь, сказал старик.
   - До некоторой степени.
   - Милости просим.
   Член Конвента протянул епископу руку, но епископ не пожал ее. Он только сказал:
   - Я рад убедиться, что меня обманули. Вы вовсе не кажетесь мне больным.
   - Сударь, - ответил старик, - скоро я буду здоров.
   Помолчав немного, он добавил:
   - Через три часа я умру.
   И продолжал:
   - Я кое-что смыслю в медицине и знаю, как наступает последний час. Вчера у меня похолодели только ступни; сегодня холод поднялся до колен; сейчас он уже доходит до пояса, я это чувствую; когда он достигнет сердца, оно остановится. А как прекрасно солнце! Я попросил выкатить сюда мое кресло, чтобы в последний раз взглянуть на мир. Можете говорить со мной, это меня нисколько не утомляет. Вы хорошо сделали, что пришли посмотреть на умирающего. Такая минута должна иметь свидетеля. У каждого есть свои причуды: мне вот хотелось бы дожить до рассвета. Однако я знаю, что меня едва хватит и на три часа. Будет еще темно. Впрочем, не все ли равно! Кончить жизнь -простое дело. Для этого вовсе не требуется утро. Пусть будет так. Я умру при свете звезд.
   Старик обернулся к пастушку:
   - Иди ложись. Ты просидел возле меня всю ночь. Ты устал.
   Мальчик ушел в хижину.
   Старик проводил его взглядом и добавил, как бы про себя:
   - Пока он будет спать, я умру. Сон и смерть- добрые соседи.
   Епископа все это тронуло меньше, чем можно было бы ожидать. В подобном расставании с жизнью он не ощущал присутствия бога. Скажем прямо - ибо и мелкие противоречия великих душ должны быть отмечены так же, как все остальное, -епископ, который при случае так любил подшутить над своим "высокопреосвященством", был слегка задет чем, что здесь его не называли "монсеньером", и ему хотелось ответить на это обращением: "гражданин". Он вдруг почувствовал, что склонен к грубоватой бесцеремонности, довольно обычной для врачей и священников, но ему совсем несвойственной. В конце концов этот человек, этот член Конвента, этот представитель народа, был когда-то одним из сильных мира, и, пожалуй, впервые в жизни епископ ощутил прилив суровости.
   Между тем член Конвента взирал на него со скромным радушием, в котором, пожалуй, можно было уловить оттенок смирения, вполне уместного в человеке, стоящем на краю могилы.
   Епископ обычно воздерживался от любопытства, ибо в его понимании оно граничило с оскорблением, но теперь он внимательно разглядывал члена Конвента, хотя такое внимание, проистекавшее не из сочувствия, наверное, вызвало бы в нем угрызения совести, будь оно направлено на любого другого человека. Член Конвента представлялся ему как бы существом вне закона, даже вне закона милосердия.
   Ж., державшийся почти совершенно прямо и говоривший спокойным, звучным голосом, был одним из тех восьмидесятилетних старцев, которые у физиологов возбуждают удивление. Революция видела немало таких людей, созданных по образу и подобию своей эпохи. В этом старике чувствовался человек, выдержавший все испытания. Близкий к кончине, он сохранил все движения, присущие здоровью. Его ясный взгляд, твердый голос, могучий разворот плеч могли бы привести в замешательство самое смерть. Магометанский ангел смерти Азраил отлетел бы от него, решив, что ошибся дверью. Казалось, что Ж. умирает потому, что он сам этого хочет. В его агонии чувствовалась свободная воля. Только ноги его были неподвижны. Отсюда начиналась крепкая хватка смерти. Ноги были мертвы и холодны, в то время как голова жила со всей мощью жизни и, видимо, сохранила полную ясность. В эту торжественную минуту Ж. походил на того царя из восточной сказки, у которого верхняя половина тела была плотью, а нижняя мрамором.
   Неподалеку от кресла лежал камень. Епископ сел на него. Вступление было ex abrupto*.
   *Внезапно; без предисловий (лат.)
   - Я рад за вас, - сказал епископ тоном, в котором чувствовалось осуждение. - Вы все же не голосовали за смерть короля.
   Член Конвента, казалось, не заметил оттенка горечи, скрывавшегося в словах "все же". Однако улыбка исчезла с его лица, когда он ответил:
   - Не радуйтесь за меня, сударь, я голосовал за уничтожение тирана.
   Его суровый тон явился ответом на тон строгий.
   - Что вы хотите этим сказать? - спросил епископ.
   - Я хочу сказать, что у человека есть только один тиран - невежество. Вот за уничтожение этого тирана я и голосовал. Этот тиран породил королевскую власть, то есть власть, источник которой - ложь, тогда как знание - это власть, источник которой - истина. Управлять человеком может одно лишь знание.
   - И совесть, - добавил епископ.
   - Это одно и то же. Совесть - это та сумма знаний, которая заложена в нас от природы.
   Монсеньор Бьенвеню с некоторым удивлением слушал эти речи, совершенно новые для него.
   Член Конвента продолжал:
   - Что касается Людовика Шестнадцатого, то я сказал: "Нет". Я не считаю себя вправе убивать человека, но чувствую себя обязанным искоренять зло. Я голосовал за уничтожение тирана, то есть за уничтожение продажности женщины, рабства мужчины, невежества ребенка. Голосуя за Республику, я голосовал за все это. Я голосовал за братство, за мир, за утреннюю зарю! Я помогал искоренять предрассудки и заблуждения. Крушение предрассудков и заблуждений порождает свет. Мы низвергли старый мир, и старый мир, этот сосуд страданий, пролившись на человеческий род, превратился в чашу радости.
   - Радости замутненной, - сказал епископ.
   - Вы могли бы сказать - радости потревоженной, а теперь, после этого рокового возврата к прошлому, имя которому тысяча восемьсот четырнадцатый год, - радости исчезнувшей. Увы, наше дело не было завершено, я это признаю; мы разрушили старый порядок в его внешних проявлениях, но не могли совсем устранить его из мира идей. Недостаточно уничтожить злоупотребления, надо изменить нравы. Мельницы уже нет, но ветер остался.
   - Вы разрушили. Разрушение может оказаться полезным, но я боюсь разрушения, когда оно сопровождается гневом.
   - У справедливости тоже есть свой гнев, ваше преосвященство, и этот гнев справедливости является элементом прогресса. Как бы то ни было и что бы ни говорили, Французская революция - это самое могучее движение человечества со времен пришествия Христа. Несовершенное, - пусть так, - но благороднейшее. Она вынесла за скобку все неизвестные в социальном уравнении; она смягчила умы; она успокоила, умиротворила, просветила; она пролила на землю потоки цивилизации. Она была исполнена доброты. Французская революция - это помазание на царство самой человечности.
   Епископ не мог удержаться и прошептал:
   - Да? А девяносто третий год?
   С какой-то зловещей торжественностью умирающий приподнялся в своем кресле и, напрягая последние силы, вскричал:
   - А! Вот оно что! Девяносто третий год! Я ждал этих слов. Тучи сгущались в течение тысячи пятисот лет. Прошло пятнадцать веков, и они, наконец, разразились грозой. Вы предъявляете иск к удару грома.
   Епископ, быть может, сам себе в этом не признаваясь, почувствовал легкое смущение. Однако он не показал виду и ответил:
   - Судья выступает от имени правосудия, священник выступает от имени сострадания, которое является тем же правосудием, но только более высоким. Удару грома не подобает ошибаться.
   В упор глядя на члена Конвента, он добавил:
   - А Людовик Семнадцатый? Член Конвента протянул руку и схватил епископа за плечо.
   - Людовик Семнадцатый! Послушайте! Кого вы оплакиваете? Невинное дитя? Если так, я плачу вместе с вами. Королевское дитя? В таком случае дайте мне подумать. В моих глазах брат Картуша, невинное дитя, которое повесили на Гревской площади и которое висело там, охваченное веревкой под мышками, до тех пор, пока не наступила смерть, дитя, чье единственное преступление состояло в том, что он был братом Картуша, не менее достоин сожаления, нежели внук Людовика Пятнадцатого - другое невинное дитя, заточенное в Тампль единственно по той причине, что он был внуком Людовика Пятнадцатого.
   - Сударь, - прервал его епископ, - мне не нравится сопоставление этих имен.
   - Картуша? Людовика Пятнадцатого? За которого из них вы желаете вступиться?
   Воцарилось молчание. Епископ почти жалел о том, что пришел, и в то же время он смутно ощутил, как что-то поколебалось в его душе.
   - Ах, господин священнослужитель, - продолжал член Конвента, - вы не любите грубой правды! А ведь Христос любил ее. Он брал плеть и выгонял торговцев из храма. Его карающий бич был отличным вещателем суровых истин. Когда он вскричал Sinite parvu-los*, то не делал различия между детьми. Он не постеснялся бы поставить рядом наследника Вараввы и наследника Ирода. Невинность, сударь, сама по себе есть венец. Невинность не нуждается в том, чтобы быть "высочеством". В рубище она столь же царственна, как и в геральдических лилиях.
   *Пустите детей (лат.).
   - Это правда, - тихо проговорил епископ.
   - Я настаиваю на своей мысли, - продолжал член Конвента. - Вы назвали имя Людовика Семнадцатого. Давайте же условимся. Скажите, кого мы будем оплакивать: всех невинных, всех страдающих, всех детей - и тех, которые внизу, и тех, которые наверху? Если так, я согласен. Но в таком случае, повторяю, надо вернуться к временам, предшествующим девяносто третьему году, и начать лить наши слезы не о Людовике Семнадцатом, а о людях, погибших задолго до него. Я буду оплакивать вместе с вами королевских детей, если вы будете вместе со мной оплакивать малышей из народа.
   - Я оплакиваю всех, - сказал епископ.
   - В равной мере! - вскричал Ж.- Но если чаши весов будут колебаться, пусть перетянет чаша страданий народа. Народ страдает дольше.
   Снова наступило молчание. Его нарушил член Конвента. Он приподнялся на локте и, слегка ущемив щеку между указательным и большим пальцем, машинальный жест, присущий человеку, когда он вопрошает и когда он судит, вперил в епископа взгляд, исполненный необычайной, предсмертной силы. Он заговорил. Это было похоже на взрыв.
   - Да, сударь, народ страдает давно... Но постойте, все это не то. Зачем вы пришли расспрашивать меня и говорить о Людовике Семнадцатом? Я вас не знаю. С тех пор как я поселился в этих краях, я живу один, не делая ни шагу за пределы этой ограды, не видя никого, кроме этого мальчугана, который мне помогает. Правда, ваше имя смутно доходило до меня, и, должен сознаться, о вас отзывались не слишком плохо, но это еще ничего не значит. У ловких людей так много способов обойти народ - этого славного простака. Между прочим, я почему-то не слышал стука колес вашей кареты. Очевидно, вы оставили ее там, за рощей, у поворота дороги. Итак - я вас не знаю. Вы сказали, что вы епископ, но это ничего не говорит мне о вашем нравственном облике. Я повторяю свой вопрос: кто вы такой? Вы епископ, то есть князь церкви, один из тех парченосцев и гербоносцев, которые обеспечены ежегодной рентой и имеют огромные доходы с должности. Диньская епархия - это содержание в пятнадцать тысяч франков да десять тысяч франков побочных доходов, всего двадцать пять тысяч в год. Вы один из тех, у кого отличные повара и ливрейные лакеи, из тех, кто любит хорошо покушать и ест по пятницам водяных курочек, кто выставляет себя напоказ, развалясь в парадной карете, с лакеями на передке и с лакеями на запятках, кто живет во дворцах и разъезжает в экипажах во имя Иисуса Христа, ходившего босиком! Вы сановник! Ренты, дворцы, лошади, слуги, хороший стол, все чувственные радости жизни - вы обладаете ими, как и ваши собратья, и, подобно им, вы наслаждаетесь всем этим. Да, это так, но этим сказано слишком много или слишком мало. Это ничего не гово?ит мне о вашей внутренней ценности и сущности, о человеке, который пришел с очевидным намерением преподать мне урок мудрости. С кем я говорю? Кто вы?
   Епископ опустил голову и ответил:
   - Vermis sum*
   *Я червь (лат.)
   - Земляной червь, разъезжающий в карете! -- проворчал член Конвента.
   Роли переменились: теперь член Конвента держался высокомерно, а епископ смиренно.
   - Пусть будет так, сударь, - кротко сказал он. - Но объясните мне, в какой мере моя карета, которая стоит там, за кустами, в двух шагах отсюда, мой хороший стол и водяные курочки, которых я ем по пятницам, в какой мере мои двадцать пять тысяч годового дохода, мой дворец и мои лакеи доказывают, что сострадание - не добродетель, что милосердие - не долг и что девяносто третий год не был безжалостен?
   Член Конвента провел рукой по лбу, словно отгоняя какую-то тень.
   - Прежде чем вам ответить, - сказал он, - я прошу вас извинить меня... Я виноват перед вами. Вы пришли ко мне, вы мой гость. Мне надлежит быть любезным. Вы оспариваете мои взгляды, - я должен ограничиться возражениями на ваши доводы. Ваши богатства и наслаждения - это мои преимущества в нашем споре, но было бы учтивее, если бы я не воспользовался ими. Обещаю вам больше их не касаться.
   - Благодарю вас, - молвил епископ.
   - Вернемся к объяснению, которого вы у меня просили, - продолжал Ж.- На чем мы остановились? Что вы мне сказали? Что девяносто третий год был безжалостен?
   - Да, безжалостен, - подтвердил епископ. - Что вы думаете о Марате, рукоплескавшем гильотине?
   - А что вы думаете о Боссюэ, распевавшем Те Deum по поводу драгонад?
   Ответ был суров, но он попал прямо в цель с неумолимостью стального клинка. Епископ вздрогнул: он не нашел возражения, но такого рода ссылка на Боссюэ оскорбила его. У самых великих умов есть свои кумиры, и недостаток уважения к ним со стороны логики вызывает порой смутное ощущение боли.
   Между тем член Конвента стал задыхаться, голос его прерывался от предсмертного удушья, обычного спутника последних минут жизни, но в глазах отражалась еще полная ясность духа. Он продолжал:
   - Я хочу сказать вам еще несколько слов. Если рассматривать девяносто третий год вне революции, которая в целом является великим утверждением человечности, то этот год -увы! -покажется ее опровержением. Вы считаете его безжалостным, но что такое, по-вашему, монархия? Карье - разбойник, но как вы назовете Монревеля? Фукье -Тенвиль - негодяй, но каково ваше мнение о Ламуаньон -Бавиле? Майьяр ужасен, но не угодно ли вам взглянуть на Со -Тавана? Отец Дюшен кровожаден, но какой эпитет подобрали бы вы для отца Летелье? Журдаи -Головорез чудовище, но все же не такое чудовище, как маркиз де Лувуа. О сударь, сударь, мне жаль Марию -Антуанетту, эрцгерцогиню и королеву, но мне не менее жаль и ту несчастную гугенотку, которую в 1685 году, при Людовике Великом, сударь, привязали к столбу, обнаженную до пояса, причем ее грудного ребенка держали неподалеку. Грудь женщины была переполнена молоком, а сердце полно мучительной тревоги. Изголодавшийся и бледный малютка видел эту грудь и надрывался от крика. А палач говорил женщине-матери и кормилице; "Отрекись!", предоставляя ей выбор между гибелью ее ребенка и гибелью души. Что вы скажете об этой пытке Тантала, примененной к матери? Запомните, сударь, Французская революция имела свои причины. Будущее оправдает ее гнев. Мир, сделавшийся лучше, - вот ее последствия. Из самых страшных ее ударов рождается ласка для всего человечества. Довольно. Я умолкаю. У меня на руках слишком хорошие карты. К тому же - я умираю.
   Уже не глядя на епископа, член Конвента спокойно закончил свою мысль:
   - Да, грубые проявления прогресса носят название революций. После того как они закончены, становится ясно, что человечество получило жестокую встряску, но сделало шаг вперед.
   Член Конвента не подозревал, что он последовательно сбивает епископа со всех позиций. Однако .оставалась еще одна, и, опираясь на этот последний оплот сопротивления, монсеньор Бьенвеню возразил почти с тою же резкостью, с какой он начал разговор:
   - Прогресс должен верить в бога. У добра не может быть нечестивых слуг. Атеист - плохой руководитель человечества.
   Старый представитель народа ничего не ответил. По его телу пробежала дрожь. Он посмотрел на небо, и слеза затуманила его взор. Потом она медленно покатилась по мертвенно-бледной щеке, и едва слышно, прерывающимся голосом, словно говоря сам с собой, умирающий произнес, не отрывая глаз от беспредельной глубины небес:
   - О ты! О идеал! Ты один существуешь! Епископ был охвачен невыразимым душевным волнением.
   Немного помолчав, член Конвента поднял руку и, указав на небо, сказал:
   - Бесконечное существует. Оно там. Если бы бесконечное не имело своего "я", тогда мое "я" было бы его пределом, и оно бы не было бесконечным; другими словами, бесконечное не существовало бы. Но оно существует. Следовательно, оно имеет свое "я". Это "я" бесконечного и есть бог.
   Последние слова умирающий произнес громким голосом, трепеща от восторга; казалось, пред ним стоит некто, видимый только ему одному. Когда он кончил, глаза его закрылись. Напряжение истощило его силы. Было ясно, что в одно это мгновение он прожил те несколько часов, которые ему оставались. Оно приблизило его к тому, кто ожидал его за порогом смерти. Наступала последняя минута.
   Епископ понял это, мешкать долее было нельзя; ведь он пришел сюда как священнослужитель. От крайней холодности он постепенно дошел до крайнего волнения; он взглянул на эти сомкнутые глаза, он взял эту старую, морщинистую, похолодевшую руку и наклонился к умирающему.
   - Этот час принадлежит богу. Разве вам не было бы горько, если б наша встреча оказалась напрасной?
   Член Конвента открыл глаза. Тень какой-то суровой торжественности лежала теперь на его лице.
   - Ваше преосвященство! - медленно заговорил он, и эта неторопливость вызывалась, быть может, не столько упадком физических сил, сколько чувством собственного достоинства. -Я провел жизнь в размышлении, изучении н созерцании. Мне было шестьдесят лет, когда родина призвала меня и повелела принять участие в ее делах. Я повиновался. Я видел злоупотребления - и боролся с ними. Я видел тиранию - и уничтожал ее. Я провозглашал и исповедовал права и принципы Враг вторгся в нашу страну - и я защищал ее, Франции угрожала опасность -и я грудью встал за нее. Я никогда не был богат, теперь я беден. Я был одним из правителей государства; подвалы казначейства ломились от сокровищ, пришлось укрепить подпорами стены, которые не выдерживали тяжести золота и серебра, - а я обедал за двадцать два су на улице Арбр -Сек. Я помогал угнетенным и утешал страждущих. Правда, я разорвал алтарный покров, но лишь для того, чтобы перевязать раны отечества. Я всегда приветствовал шествие человечества вперед, к свету, но порой противодействовал прогрессу, если он был безжалостен. Сличалось и так, что я оказывал помощь вам, моим противникам. Во Фландрии, в Петегеме, там, где была летняя резиденция меровингских королей, существует монастырь урбанисток, аббатство святой Клары в Болье, - в тысяча семьсот девяносто третьем году я спас этот монастырь. Я исполнял свой долг по мере сил и делал добро где только мог. Меня стали преследовать, мучить, меня очернили, осмеяли, оплевали, прокляли, осудили на изгнание. Несмотря на свои седины, я давно уже чувствую, что есть много людей, считающих себя вправе презирать меня, что в глазах бедной невежественной толпы я - проклятый богом преступник. И я приемлю одиночество, созданное ненавистью, хотя ни к кому не питаю ненависти. Теперь мне восемьдесят шесть лет. Я умираю. Чего вы от меня хотите?
   - Вашего благословения, - сказал епископ и опустился на колени.
   Когда епископ поднял голову, лицо члена Конвента было величаво -спокойно. Он скончался.
   Епископ вернулся домой, погруженный в глубокое раздумье. Всю ночь он провел в молитве. На другой день несколько любопытных отважились заговорить с ним о члене Конвента Ж.; вместо ответа епископ указал на небо. С той поры его любовь и братская забота о малых сих и страждущих еще усилились.
   Малейшее упоминание о "старом нечестивце Ж." приводило его в состояние какой-то особенной задумчивости. Никто не мог бы сказать, какую роль в приближении епископа к совершенству сыграло соприкосновение этого ума с его умом и воздействие этой великой души на его душу.
   Само собой разумеется, что это "пастырское посещение" доставило местным сплетникам повод для пересудов. "Разве епископу место у изголовья такого умирающего? - говорили они. - Ведь тут нечего было и ждать обращения. Все эти революционеры - закоренелые еретики. Так зачем ему было ездить туда? Чего он там не видел? Верно, уж очень любопытно было поглядеть, как дьявол уносит человеческую душу".
   Как-то раз одна знатная вдовушка, принадлежавшая к разновидности наглых людей, мнящих себя остроумными, позволила себе такую выходку.
   - Ваше преосвященство, - сказала она епископу. - Все спрашивают, когда вам будет пожалован красный колпак.
   - О, это грубый цвет, - ответил епископ .- Счастье еще, что люди, которые презирают его в колпаке якобинца, глубоко чтят его в кардинальской шапке.
   Глава одиннадцатая
   ОГОВОРКА
   Тот, кто заключит из вышеизложенного, что монсеньор Бьенвеню был "епископом-философом" или "священником-патриотом", рискует впасть в большую ошибку. Его встреча с членом Конвента Ж., которую, быть может, позволительно сравнить с встречей двух небесных светил, оставила в его душе недоумение, придавшее еще большую кротость его характеру. И только.
   Хотя монсеньор Бьенвеню меньше всего был политическим деятелем, все же, пожалуй, уместно в нескольких словах рассказать здесь, каково было его отношение к современным событиям, если предположить, что монсеньор Бьенвеню когда-либо проявлял к ним какое-то отношение.
   Итак, вернемся на несколько лет назад.
   Немного времени спустя после возведения Мириэля в епископский сан император пожаловал ему, так же как и нескольким другим епископам, титул барона Империи. Как известно, арест папы состоялся в ночь с 5 на 6 июля 1809 года; по этому случаю Мириэль был приглашен Наполеоном на совет епископов Франции и Италии, созванный в Париже. Синод этот заседал в Соборе Парижской Богоматери и впервые собрался 15 июня 1811 года под председательством кардинала Феша. В числе девяноста пяти явившихся туда епископов был и Мириэль. Однако он присутствовал всего лишь на одном заседании и на нескольких частных совещаниях. Епископ горной епархии, человек привыкший к непосредственной близости к природе, к деревенской простоте и к лишениям, он, кажется, высказал в обществе этих высоких особ такие взгляды, которые охладили температуру собрания. Очень скоро он вернулся в Динь. На вопросы о причине столь быстрого возвращения он ответил:
   - Я там мешал. Вместе со мной туда проник свежий ветер. Я произвел впечатление распахнутой настежь двери.
   В другой раз он сказал:
   - Что же тут удивительного? Все эти высокопреосвященства - князья церкви, а я - всего лишь бедный сельский епископ.
   Он пришелся не ко двору. Он наговорил там немало странных вещей, а как-то вечером, когда он находился у одного из самых именитых своих собратьев, у него вырвались, между прочим, такие слова: