Ханин Александр. Рота, подъем!

   – Беги к начальнику поезда, плачь, что мама больная, что бабушка умирает, что угодно, чтобы только посадил.
   Поезд Горький – Ленинград был переполнен, и начальник поезда категорически отказывался брать кого бы то ни было из стоящих на вокзале. Я врал напропалую, и имеющий власть человек в фуражке смилостивился: меня посадили в поезд с соответствующими указаниями проводнице. Следом за мной стоял курсант военного училища, к которому прижималась зареванная блондинка в коротком пальтишке, несмотря на уже холодный ноябрь, и кричал:
   – Я тоже солдат, я курсант, если я не вернусь, то меня выгонят из училища. Я же тоже солдат, Родину защищаю.
   – Лезь, – быстро бросил начальник поезда.
   Курсант вскочил в вагон. Блондинка висела у него на руке.
   – А ее ты куда тащишь? – рявкнул начальник поезда.
   – Жена…
   – Завтрашним приедет! – отрезал начальник в фуражке и стал опускать мосток.
   Мы оплатили проезд плацкартом, и начальник поезда сдал нас с рук на руки одной из проводниц. Женщина лет сорока кудахтала вокруг нас, сетуя, что у нее совсем нет свободных мест в плацкарте.
   – Я вас на третьи полки положу, – причитала она. – Жестковато будет, но да вам не привыкать, солдатики.
   Курсант, как только сел в открытое купе, тут же начал шутить, задевать девчонок, которые ехали в двух соседних отсеках. Они отвечали взаимностью, смеясь, строили глазки. Не трогал он только серьезную черноволосую девушку, которая, скромно сидя в углу около окна, читала книгу. Весь ее вид показывал, что она не опуститься до дорожного юмора тем более с курсантом. Уже забираясь на полку, я заметил, как курсант подошел к черноволосой, стоявшей в очереди в уборную вагона перед сном.
   Проснулся я во втором часу ночи. Жесткая и узкая полка давила.
   Подняв голову, я увидел, что внизу на первой полке лежала черноволосая девушка, раскинув волосы по подушке, а на ней методично двигался курсант.
   – Ой, – вскрикнула она, заметив мою сонную физиономию.
   – Тебе чего? – повернул голову замерший курсант.
   – Времени сколько?
   – Скоро два, – ответил он, остановившись и взглянув на часы.
   – Ааа…- протянул я, падая головой на сложенную под голову шинель.
   Снова я проснулся уже оттого, что кто-то толкал меня в бок.
   – Солдатик, солдатик, вставай, – говорил тихий женский голос.
   Я поднялся на локтях, чуть не стукнувшись головой о низкий потолок. Стоя на нижней полке туфлями на невысоком каблуке и рискуя свалиться на лежащего человека, меня дергала за рукав проводница.
   Курсант помещался рядом с черноволосой, закинув руку ей за голову, и чего-то увлеченно рассказывал. На девушке был надет неплотно запахнутый халат, из которого была видна девичья грудь. Заметив мой взгляд, она сразу запахнула халат и повернулась к курсанту:
   – Ну-ну… что ты рассказывал?
   – Солдатик, иди ко мне в купе, – позвала проводница, стараясь не поворачиваться лицом к молодой паре.
   – Зачем?
   – Не бойся, иди…
   Я спрыгнул вниз. Глянул на лежащую парочку, на полностью спящий вагон, которому не было дела до происходящего в купе, сунул ноги в армейские ботинки и, не завязывая шнурки, пошел за проводницей.
   – Иди, не бойся, – подбадривала она меня. – У меня сын, как ты.
   Тоже сейчас служит. Мне дежурить до утра. А ты поспи. Койка, правда, коротковата, но все-таки лучше, чем на третьей полке в духоте.
   Армейская привычка засыпать в любом месте уже укоренилась во мне, и я тут же забылся на мягкой подушке проводницы.
   Проснулся я в шесть утра. Сон как рукой сняло. Меня никто не торопил, но я как по команде, оделся, помылся и сел на свободное место смотреть в окно, за которым пробегали дома, поселки, леса, поля Ленинградской области, когда меня хлопнул по плечу курсант:
   – Чего не спится, боец?
   – Привычка. Как подружка? – вспомнил я увиденное ночью.
   – Умаялась, спит, – ухмыльнулся он.
   – А та, что тебя провожала?
   – Хорошая девушка, подруга моя…
   – Ты же говорил, что жена?
   – У меня и в Ленинграде тоже есть "жена", – захохотал он. -
   Чудной ты.
   Проводница, одетая в свежую белую рубашку и форменную синюю юбку, принесла чаю и попросила собрать постели всех, кто встал.
   В благодарность за ее заботу, я начал помогать собирать одеяла и простыни. Черноволосая спала.
   – Не буди ее, – сказала мне одна из девушек в купе, заговорщицки приподняв бровь.
   – Почему?
   – Она полночи не спала, – скромно потупила взгляд девушка, как будто это была она сама. – Дай ей отдохнуть.
   Я наивно полагал, что только мне довелось стать случайным свидетелем дорожной любви, но в спящем вагоне оказалось немало видящих глаз.
   Черноволосая проснулась, встала, вышла умываться. Через несколько минут, уже накрашенная и с убранными волосами, она сидела в углу, продолжая читать книгу. Курсант как вечером балагурил, даже не обращая на нее внимания. Только один раз, когда кому-то понадобилось достать сумку из багажника под нижней полкой, черноволосая скромно подняла глаза:
   – Юра, встань пожалуйста, девушке достать что-то надо.
   Больше ни я, ни кто другой не слышали от нее ни единого слова до самого Ленинграда. Она вела себя так же, как в момент нашей посадки в вагон, чопорно и высокомерно.
   Поезд бежал по московской ветке, и я угадывал названия станций.
   Московский вокзал был все ближе и ближе. Я достал военный билет с отпускным, и вдруг обнаружил, что оно выписано так, как положено было – по военному билету. Красивым почерком профессионального писаря в нем значилось: младший сержант Ханин и инициалы. Писарь не создал нестыковку в документах, чем создал мне сложность. Я был все так же с погонами рядового. "Если нарвусь на патруль – объяснить ничего не смогу, – подумал я. – Чего делать?".
   – О чем задумался, воин? – подтянутый курсант стоял передо мной в шинели и с дипломатом в руке.
   – Лычек у меня нету, а по всем документам я младший сержант.
   – Не боись. Иди за мной. Если патруль появится, то они сначала на меня кинуться.
   Я не стал с ним спорить и, понадеявшись на судьбу, шел аккуратно за ним и… очередной женой курсанта, которая встречала его с цветами на перроне. Черноволосая обогнула их, даже не повернув головы в сторону курсанта, и вдруг бросилась на шею идущему навстречу высокому парню с букетом роз. Парень перехватил сумку из руки девушки, они расцеловались и, обнявшись, пошли к стоянкам такси.
   Проскочив в метро и выйдя через пару остановок, я пробежал мимо, очередного занятого кем-то, военного патруля и, поднажав, меньше чем через десять минут был дома.
   Теперь можно было переодеться в гражданское и не бояться, что патруль пристанет с проверкой документов. Достав из ящика стола удостоверение внештатника ОБХСС на случай проверок, я позвонил
   Катерине:
   – Привет, я в Ленинграде.
   – Шутишь?
   – Отпустили на четыре дня.
   – Я хотела ехать в детскую комнату милиции. Давай я через три часа к тебе приеду?
   – Договорились. Я буду дома.
   Я не поехал на завод к отцу выпрашивать ватман, он продавался в любом писчебумажном магазине. Взяв в ящике у родителей деньги, я поехал по магазинам.
   В Ленинградском военторге ленточек на погоны не оказалось. Всегда были, а тут, как назло, закончились. Предложение "зайти через недельку" пришлось отмести, как непригодное, и поехать за ватманом.
   Двадцать листов оказались совсем не маленьким весом. А если еще учесть, что не существует нужной упаковки для такого количества бумаги, то можно представить мою радость, с которой я тащил этот ватман домой.
   Но я был вознагражден. Около дома меня уже ждала Катерина. Два часа мы предавались любовным утехам, и казалось, что это никогда не прекратиться и не надо будет видеть лица отцов-командиров, сержантов из глубинки или товарищей из братских республик. Были только потолок, стены, кровать и любовь к стройной, прекрасной и желанной женщине. Мы клялись друг другу в вечной любви, рассказывали смешные истории, произошедшие с нами за период, пока мы не виделись, и не заметили, как щелкнул ключ во входной двери.
   – Дверь, – встрепенулась Катерина.
   – Наверное, мама пришли, – вскочил я с кровати.
   Я быстро, как учили в армии, оделся и вышел в коридор.
   – Сынка, – ткнулась мне в грудь мама, когда я быстрым шагом пересек длинный коридор квартиры дома застройки времен Петра
   Первого, и заплакала.
   – Ма, мама, – я ее гладил по голове. – Ты чего? Все нормально.
   Меня не несколько дней отпустили.
   – А Катерина уже здесь? – посмотрела мама на весящий плащ.
   – Здесь, здесь.
   Это не вызвало большой радости на ее лице, но она мудро, по-матерински промолчала.
   Домой я вернулся поздно ночью, когда все уже спали. Весь следующий день я провел в походах по местам студенчества и оперотрядничества, повидав друзей и знакомых. Все радовались моему появлению, жали руки, хлопали по спине и спрашивали, как дела.
   – Клим, а что у тебя с армией?
   – Закосил.
   – Как закосил?
   – Меня послали на какую-то проверку, и я уснул во время замеров.
   В общем, мне должны утвердить 7бэ.
   – Так ты псих?
   – Ага, – и лицо Клима растянулось в обычной для него улыбке от уха до уха.
   Мы смеялись, я обнимал Катерину, которая не отходила от меня ни на шаг. Домой я снова попал только к ужину. Проголодавшись я накинулся на еду.
   – Ты свою фотографию на стене видел? – спросила мама, когда я уплетал домашние котлеты, поджаренные на настоящем масле.
   – Та, что в форме? Да. Краски они пожалели, когда печатали…
   – Очень уж ты себя любишь?
   – Почему?
   – Пятнадцать рублей!!! Ты ненормальный? Ты решил, что мне не хватит твоих черно-белых фотографий?
   – Мама, какие пятнадцать? Одна фотография за два рубля….
   – Одна? Я со своими слепыми глазами должна была дойти до почты потому, что пришел конверт из армии. Что в конверте, мне не говорили, а открыть можно было, только оплатив. Там две фотографии такого размера и еще четыре меньшего. Зачем? Зачем мне столько одинаковых фотографий?
   – Я не просил столько фотографий. Каждый отмечал, какие нужны, и все, – моему удивлению не было предела, но убедить мать, что это наглый армейский фотограф, понимающий, что обманывал не только нас, но и всех, кто встал перед камерой, а так же их многочисленных родственников, которым посылались портреты, мне так и не удалось.
   Весь последний день я провел с Катериной. Мы не могли расстаться ни на секунду, стараясь провести имеющиеся у нас часы вместе.
   Катерина прогуливала институт, и я чувствовал, что эта женщина меня очень сильно любит. Об этом говорил ее взгляд, ее счастливое лицо, ее руки, гладящие меня. Вместе с друзьями она собралась в последний день моего отпуска по семейным обстоятельствам ехать провожать меня на вокзал.
   Утром следующего дня наступал четвертый, последний день, и мне надо было возвращаться в часть. О том, что праздник кончился, я осознал только тогда, когда поезд тронулся, и провожающие на перроне исчезли из поля зрения. Было обидно, что дни пролетели со стремительной быстротой, и, только проезжая мимо дачи, я понял, что практически не видел маму. Друзья, приятели, знакомые, подруга – со всеми ними я успел поговорить, пообщаться, но, кроме нескольких коротких фраз за ужином или перед сном, я так и не смог поговорить с мамой, не смог поделиться с ней своими ощущениями, переживаниями, сомнениями и радостями. Мама была тем человеком, который всегда воспринимал меня таким, каким я был, со всеми моими недостатками.
   Вместе со мной переживала мои потери и победы. А я, не осознавая, отдал в этот раз предпочтение кому годно, но не маме. От этого мне стало грустно. Винить было некого. Все приоритеты я уже выставлял себе сам. Я тяжело вздохнул, подумал, что, как только приеду в часть, напишу маме большое письмо, и, сев у окна, стал смотреть вдаль. Поезд бежал по рельсам, стуча железными колесами, за окном мелькали голые деревья со случайно не опавшими листочками, а кое-где в ложбинах уже лежали пятна грязного осеннего снега. Я возвращался в часть, не ведая, что до конца срочной службы мне не суждено вновь оказаться дома. Писарь
 
   – Привез? – расплылся в улыбке Костин, как только я переступил порог канцелярии штаба батальона.
   Настроения разговариваться ни с ним, ни с кем-то еще не было никакого. Я стоял в шинели с пакетом в одной руке и связанными ровными листами первоклассного ватмана в другой. Мне было тоскливо.
   Как сильно я не старался идти максимально долго от железнодорожной станции в часть, задерживаясь у каждого киоска, ларька, магазина, у каждой витрины, но к обеду я добрел в полк.
   – Привез, – грустно ответил я.
   – Молодец. Молодец. Давай сюда.
   С этими словами майор буквально выхватил у меня ватман, разрезал тонким ножом веревки, которые его связывали, и отложил пять листов в сторону.
   – А то потом не допросишься, – уверенно сказал начштаба о майоре
   Егерине и понес оставшиеся листы в штаб полка.
   "Нищие, – подумал я. – Самая сильная армия в мире, огромный потенциал, ядерное оружие, атомоходы, истребители, космическое вооружение, а на ватман денег не хватает. В армии воруют сотнями, тысячами, даже, наверное, сотнями тысяч, не обращая внимания ни на что и ничего не боясь. Строят виллы, дачи, покупают машины себе и женам. Продают направо и налево все, что могут украсть, прикрывая друг друга, а радуются, как дети, пяти листам бумаги за 50 копеек.
   Странные люди".
   К странным людям относился, конечно, и майор Костин, который, вернувшись через полчаса, позвал меня в штаб батальона, как будто собирался вручить как минимум медаль за спасение части.
   – Значит так. Мы подумали, и я решил: мне печатник нужен.
   Родионов сказал, что ты ас.
   – Да какой из меня ас…
   – Не прибедняйся, Егоркин уже в курсе. Постановка задачи: вот тебе листы – к утру нужно три экземпляра. Машинку тебе Роман даст.
   Выполнить точно и в срок.
   И потекли дни один за другим. Я стал настоящей канцелярской крысой. Или, вернее, дятлом, который все время стучит по клавишам.
   Оформлен я был командиром третьего отделения непонятного мне взвода третьей ротой. Мне было обозначено место у стены, как положено командиру отделения, где я спал (часто днем). Материала, который надо было перепечатывать, было много. В армии все приказы требуются к выполнению к утру, к вечеру и к понедельнику исключительно в перечисленной последовательности. В наряды меня ставили только в крайних случаях, и всегда дежурным по штабу полка, понимая, что
   Егоркин не будет сажать на гауптвахту того, кто ему самому может понадобиться в любую минуту. Сенеда и Родионов учили меня, как правильно писать и рисовать карты. Костин, поняв, что я имею право подписи на получение секретных материалов, повел меня в секретную часть, где торжественно сказал секретчику:
   – Этот парень будет за меня получать документы.
   – Не положено, – спокойно ответил сержант.
   – У него есть допуск, я проверил.
   – Расписываться имеет право только начштаба и комбат, – парировал секретчик.
   – Или лицо уполномоченное. Он будет расписываться моей подписью, под мою ответственность, – поставил точку майор, и с этого дня я получал под собственную закорючку карты, которые мы дружно клеили, обрезали, красили и наносили требуемые высоким начальством планы будущих тактических учений с обязательной строчкой в верхнем углу
   "Совершенно секретно. Экземпляр единст."
   – Нечего тебе прохлаждаться. Скоро растолстеешь, – указал мне майор Костин, увидев меня с расстегнутыми пуговицами и без ремня в канцелярии штаба батальона. – Твои товарищи службу "тащат", а ты тут прохлаждаешься. На полевом выходе был? Не был! Будем наверстывать. У нас конец декабря, командирские полевые сборы, вот ты со мной и поедешь.
   – А чего я делать там буду? – пожал я плечами.
   – А что скажут, то и будешь делать. Назначаю тебя своим оруженосцем. А главное оружие начштаба что? Карандаш и фломастер – вот наше оружие, – хохотнул майор и вышел из помещения.
   Не знаю, кто придумал, что надо устраивать сборы 28 декабря, но военные любят создавать сами себе трудности, чтобы потом стойко их преодолевать. В этот день я, получив сухой паек, бушлат и валенки, взяв в руки какие-то бумаги, карандаши и замерзающие вне казармы фломастеры, забрался на заднее сидение БТРа. Костин гордо восседал на командирском кресле и смотрел в окна бронетранспортера. БТР катился по заснеженному асфальту в неизвестном мне направлении.
   Сначала я пытался выглядывать в бойницы, но это занятие мне очень быстро надоело, и я задремал на мягком сиденье машины. Часа через три мы остановились в густом еловом лесу на большой поляне, где уже стояли армейские палатки, пыхтела трубой кухня, и ничего не выдавало особых тактических учений, если бы не бетонный бункер, охраняемый часовым.
   – Посиди пока тут, – кинул мне Костин и скрылся в бункере вместе с другими офицерами.
   Я выбрался наружу. Свежий воздух пьянил, высокие стройные сосны упирались своими вершинами в голубое небо, которое уже начинало темнеть. Я оглядел еще раз поляну. Она выглядела подготовленной за многие недели к краткосрочному, а, может быть, и долгосрочному полевому выходу офицеров.
   – Пошли, поедим, – кинул мне водила БТРа.
   – А если позовут?
   – А если позовут, то придем. Закон прост: подальше от начальства и поближе к кухне, – резонно ответил солдат, и мы пошли искать кухню.
   То ли мы не были учтены, то ли по какой-либо другой причине, но с полевой кухни нас послали, куда подальше, и мы открыли выданный нам сухой паек, который был упакован в картонные коробки.
   – Чего у тебя там? – сунул нос водила ко мне.
   – Тушенка и каша.
   – Не густо, – загрустил солдат. – Все холодное. Давай сюда.
   Он открыл заднюю заслонку в салоне БТР и поставил банки прямо на двигатель. Позагорав минут десять перед работающим дизелем, водила залез обратно и кинул мне мои банки:
   – Во. Теперь можно есть. Открывай.
   У меня с собой был перочинный нож, и мы, вырезав ножом крышки из банок, принялись ими, согнув пополам, чтобы создать нечто подобие ложек, уплетать теплую тушенку с кашей.
   – Руки бы помыть, – сказал я, посмотрев на черные от копоти, осевшей на банках во время разогрева, руки.
   – Снежком помой, – хмыкнул водила и растянулся на лежанке бронетранспортера, расстегнув ворот бушлата и сбросив ремень на железный пол.
   – Ты где шляешься? – в темноте люка лицо Костина выглядело зловеще.
   – Тут я, ужинал…
   – Я тебя обыскался, живо за мной.
   Я выскочил из БТРа, чуть не грохнувшись в подтаявший и успевший снова замерзнуть снег. Валенки скользили и все время мешали идти.
   Костин двигался быстро, я не поспевал. Представив себя со стороны, я улыбнулся: валенки, широкие ватные штаны, бушлат поверх подбушлатника, подпоясанный дубовым армейским ремнем да ушанка завязанная снизу, чтобы спасти уши от холода, придавали мне вид скорее снеговика, чем бойца самой сильной армии в мире. Меня осталось только закатать в снег, и я мог бы гордо украсить эту поляну в виде армейского чучела.
   – Чего лыбишься? – Костин остановился около входа в бункер и ждал меня. – Это со мной, ординарец, – твердо сказал он солдату, и тот, кивнув, пропустил меня внутрь.
   "Ординарец, наверное, должен ордена носить, а у меня тушь и кисточки", – снова я улыбнулся собственной мысли.
   – Ну, чего ты все лыбишься? – раздражение майора нарастало. -
   Иди, помоги людям карты рисовать.
   Через пятнадцать минут выяснилось, что карты уже склеены, а нанесением стрелок, расположений точек и вероятного противника занимаются художники из дивизии, и мне совершенно нечего там делать.
   Начштаба, видимо, очень хотел показаться начальству, хотя бы с помощью предложения бесплатной силы в виде личного писаря.
   Покрутившись около них около получаса, я подошел к Костину.
   – Товарищ майор…
   – Чего тебе?
   – Я там не нужен.
   – Ну и иди отсюда, чего шляешься?
   Отвечать на столь прозаический вопрос не требовалось, и я отправился обратно в БТР.
   Я сидел "на броне", смотрел на лес и небо, мечтая о том, как я вернусь домой. Я вспоминал о поездке в Питер, о встречах с Катериной и ребятами. Если бы меня сейчас спросили, о чем я думаю, смотря на кирпич, я бы мог ответить: "О бабах". А о чем еще может думать молодой восемнадцатилетний парень, сидя посреди леса на холодной броне БТРа? При каждом выдохе изо рта шел пар, и я смотрел, прищуриваясь то одним, то другим глазом, сквозь него на ясное, звездное небо, и луна освящала поляну, где, несмотря на позднее время суток, еще кипела жизнь.
   – Голодный? – как из-под земли вырос майор.
   От его внезапных появлений я каждый раз вздрагивал. Я пожал плечами. Солдат советской армии с ее сбалансированным питанием от лишнего куска хлеба никогда не отказывается.
   – Пошли.
   Мы вновь вошли в бункер. Под столом, где недавно разрисовывали горы карт с грифами секретности спало два писаря. В центре комнаты с низкими потолками над большим столом, покрытым зеленым сукном, стояло два десятка старших офицеров, и изучали огромную карту с нанесенными красными и синими стрелками. Со стороны это очень походило на съемки военного фильма или картины маслом "Мудрые офицеры принимают стратегическое решение". Конечно, сразу на память приходили кадры из легендарного фильма "Чапаев", где он всю стратегию смог объяснить с помощью картошки и котелка. Помещение грелось "буржуйкой" со специально приставленным к ней солдатом, и я сразу упрел, но не решался расстегнуться в присутствии такого количества офицеров.
   – Чего уставился? – подтолкнул меня майор. – На, держи.
   И он протянул мне какие-то галеты, домашний пирожок и котлету.
   – Спасибо.
   – Ешь, ешь, – по-отечески сказал Костин.
   – Это кто? – поднял седую голову от стола незнакомый мне полковник.
   – Печатник мой, товарищ полковник, – тут же вытянулся майор.
   – А… печатник, – протянул старший по званию. – Нечего мне тут сейчас печатать, иди спать, сынок.
   – Иди, иди, – тут же стал меня выталкивать начштаба. – Утром приходи.
   Уже знакомой тропой я вернулся к ставшему мне родным бронетранспортеру. В БТР оказалось четверо солдат, которые обсуждали, как можно прогреть машину, чтобы ночью не угореть.
   Наслушавшись рассказов о том, что кто-то когда-то угорел в БТРе по причине того, что просто не смог проснуться, я не только не радовался возможной перспективе, но и не на шутку перепугался. Такой исход меня не устраивал, но деться было некуда, и все, свалив на водилу ответственность, улеглись как могли в боевой машине. Всю ночь водила то грел БТР по четверть часа, то останавливал движок, и мы полчаса спокойно спали, пока не начинали стучать от холода зубами.
   Подъем мы организовали себе сами, будить нас никто не собирался. На часах было пять утра, и мелкий снежок неторопливо падал на полянку.
   Умываться можно было снегом или разогретой на двигателе водой, что не меняло перспективу остаться грязным. Я чувствовал, что пропотел, но переодеться было не во что, и можно было только ожидать, когда же окончится этот полевой выход, поправляя плечами прилипающее к грязному телу белье. Окончание полевого выхода не обещало баню, но можно было договориться со старшиной и получить новый комплект белья, помывшись холодной водой в умывальнике.
   – Выспались, – улыбающееся лицо начштаба появилось в люке, явно подремавшего в теплом бункере.
   – Выспишься тут, – пробурчал водила.
   – А чего вы в палатку не пошли?
   – А кто же знает, где эта палатка? – отпарировал солдат, и Костин спрыгнул на снег.
   В середине дня БТР, возвращаясь, бежал через небольшой поселок. Я в завязанной под подбородком ушанке, подставляя лицо морозному ветру, сидел в заднем люке, свесив ноги вниз, откуда шел теплый воздух. Крыши домов, покрытые снегом, выглядели, как в сказке.
   Розовощекие девушки в платках смотрели, как мне казалось, только на меня, и от этих взглядов мне было хорошо. Я чувствовал себя настоящим солдатом, возвращающимся с трудного боевого задания. Для полной картины мне не хватало только автомата с перемотанным голубой изолентой магазином и бронежилета, увешанного гранатами.
   – Как дела, вояка? – приветствовал меня Роман.
   – Враг убежал, победа за нами. В общем, всех победили, – пошутил я.
   – Всех – не всех, а у тебя работы выше крыши, – хлопнул Роман по бумагам.
   – Может завтра, Ром?
   – Завтра, завтра, – думая о своем, бубнил Роман. – Ты все правильно понял. Завтра утром должно быть готово. Кстати, в магазин лычки завезли, наконец, еще час открыт.
   Сбегав в магазин и первым делом пришив лычки младшего сержанта на погоны, я пол ночи стучал по клавишам машинки, проклиная все на свете: Костина, его полевой выход, эти бумажки и всю советскую армию, которая оторвала меня от дома, института и любимых времяпровождений.
   – Новый год. Новый год, – бубнил телевизор.
   – Не получился у тебя полевой выход, – сокрушался начштаба. – Ну, ничего, батальон идет в полевой выход, я тебя туда отправлю, со всеми.
   – Новый год. Новый год, – продолжал бубнить телевизор.
   – Надо, чтобы ты жизни научился, вещмешок потаскал, из автомата пострелял.
   – Новый год. Новый год, – не унимался телевизор.
   – Да, так и решим. Вот сразу после Нового года и отправишься.