Ханин Александр. Рота, подъем!

   – Ну, я чайку у писарей хлебну, и пойдем сдавать в "строевую".
   – Договорились.
   Штаб батальона оказался закрытым, и я зашел в канцелярию ротного.
   За столом ротного сидел короткостриженный, белобрысый, перепуганный солдат и что-то писал. Он даже не поднял головы, когда я вошел.
   "Оборзел солдатик? – подумал я. – За неделю оборзел?".
   – Встать!! Смирно!!
   Солдат вскочил.
   – Чего вылупился, воин? Как фамилия-то?
   – Назарчук, – выпалил он, выкатывая на меня глаза.
   – Ты почему не приветствуешь старших вставанием? – спросил я.
   – Задумался, выполнял приказ…
   – Приказы отменяют уставы, товарищ солдат?
   – Никак нет!
   – Чей приказ выполнял?
   – Гвардии младшего сержанта Доцейко, – и с этими словами солдат опустился на стул.
   – Ты чего, солдатик? – опешил я. – Была команда садиться? Устал?!
   Так сейчас лежать будешь!! Выйти из-за стола!! Приказа не слышал??
   Бегом!!!
   Назарчук выскочил из-за стола.
   – Уже и крючок не застегиваем? Ремень расслаблен? "Бурый" солдат, совсем "бурый". Упор лежа принять!! Отставить, не резко! Упор лежа принять! Отжимаемся: раз-два, раз-два, раз-два.
   Назарчук не очень умело прижимался к полу, стирая униформой пыль с досчатого пола, и с усилиями поднимал свое тощее тело.
   – Раз-два, раз-два.
   Дверь канцелярии открылась, и в помещение вошли Сенеда, Доцейко и
   Родионов.
   – Ты чего моего писаря гоняешь? – поднял брови Доцейко. – Привет, кстати. Как съездил?
   – Привет всем. А у тебя уже свои писаря появились? – ответил я вопросом на вопрос, и, присев на корточки, опустил голову к "духу".
   – Команды "прекращать" не было. Раз-два, раз-два.
   – Потом заскочи, – бросил мне Родионов, и они с Сенедой вышли.
   – Откуда ты, орел? – спросил я Назарчука.
   – Из Ростова.
   – Молодец, а годков тебе сколько, сынок?
   – Двадцать шесть скоро.
   – Сколько? – я соскочил со стола, на котором сидел.
   – Двадцать шесть.
   – Ты с "высшим" что ли?
   – Ага.
   – Кто по специальности?
   – Инженер-строитель, – продолжая упираться руками в пол и подняв голову, ответил солдат.
   – Да хватит тебе пол "хебешкой" вытирать, встань.
   Мне стало откровенно стыдно перед парнем, который был на семь лет старше меня, а я шпынял его, как мальчишку. В армии было не принято сильно гонять ребят с высшим образованием, которые имели существенную разницу в возрасте с обычными военнослужащими срочной службы и по воле случая попали на полтора года выполнять свой гражданский долг. Такие ребята в случае окончания военного училища уже имели бы звания капитанов, что давало им небольшие привилегии.
   – Так ты и писать, и чертить умеешь?
   – Умею.
   – А кирпичи класть?
   – Умею, если честно. В стройотряде клал. Только Вы, товарищ сержант, никому об этом не говорите, ладно?
   Это было сказано так наивно, что я сразу согласился.
   – Прикольный он, да? – захихикал Доцейко. – Иди, Андрей, работай.
   Иди, иди.
   – Олег, так вы парня к себе заберете?
   – Пока его ротный не отпускает, но еще несколько дней, ротный уйдет и тогда…
   Мы перешли в комнату штаба батальона. Сенеда ставил чайник, а
   Роман, только что вернувшийся с офицерских курсов, собирал вещи.
   – Все, ухожу. Вместо меня будет Сафронов. Жаль, что ты не согласился.
   – Ром, ты меня чуть из комсомола не выгнал, какой из меня комсомолец батальона?
   – Да чего уже говорить? Проехали. Давайте прощаться, у меня поезд через час.
   Мы обнялись, проверили, что все телефоны и адреса давно внесены в записные книжки, и пожелали Ромке, как учителю истории, поменьше наезжать на пионеров в школе.
   Документы в строевую часть я сдал после двенадцати. Это оказалось очень просто. Макс принял у меня бумажки, посоветовал не мешать, сказав, что сам все сделает, а сейчас нет времени даже на перекур. Я отправился обратно в роту, рассчитывая до вечера не сильно напрягаться с выполнением служебных обязанностей в преддверии моего дня рождения. Как же я сильно ошибался.
   – Ханин, ты где шляешься? – Салюткин был в гневе. – Ты сегодня заступаешь в наряд по роте. Понял?
   – Товарищ лейтенант, у меня завтра день рождения. Я в увольнение собрался.
   – А кто тебе его обещал-то, увольнение?
   – Ротный, старшина…
   – Ротный теперь – это я. Понял? Я решаю. А я решил, что ты заступаешь в наряд дежурным по роте.
   – Товарищ лейтенант, мы вернулись вместе с Денискиным. Он заступит сегодня, а я завтра вечером его сменю. Мы с ним уже договорились…
   – Не хочу ничего знать. Ты заступаешь, и все. А сейчас ведите, товарищ сержант, роту на обед.
   Я построил роту и вышел вместе с ней на обед. Мое мнение об идеях
   Салюткина выплеснулись в реализации отрицательных эмоциях на роте новобранцев. Я остановил солдат перед входом в столовую и дал команду:
   – В столовую бегом…
   Так как новобранцы еще не усвоили, какие действия положено выполнять за командой, то перечень указаний посыпался на их бедные головы с невообразимой скоростью.
   – Отставить! Ручки согнуты в локте, корпус тела наклонен вперед!!
   Я не вижу, чтобы все стоящие в строю выполнили команду. Оставить!! В столовую бегом… Отставить!! Бегом!! Какой урод руку в локте согнуть не могЁт? Рота, кругом, двадцать шагов вперед шагом марш!!
   Я гонял солдат перед входом в столовую добрую четверть часа, выплескивая на не в чем не повинных людей свою неприязнь к новоявленному командиру роты. В результате бессмысленной траты времени у солдат практически не осталось его на обед.
   После того как я выгнал роту на улицу строиться, вновь перепоручив Самсонову личный состав, а сам вразвалочку вышел на крыльцо, щурясь на яркое солнце, то первым офицером, который встретил меня был Салюткин.
   – Товарищ сержант, почему Вы не идете вровень со строем?
   – Не могу, товарищ лейтенант, я ногу подвернул, видите – хромаю.
   И в наряд заступить не могу.
   – Вы меня обманываете… я тебя посажу, суку.
   – В зеркало давно не смотрелись?
   – Чо сказал, сержантик? Чо сказал? Окабанел? Обурел? Сажи объелся? Ты как, быдло, с офицером, с командиром роты разговариваешь?
   – А кто тут командир роты?
   – Я.
   – Вы, насколько я помню, временно исполняющий обязанности.
   – Меня скоро официально назначат…
   – Сортир драить…
   – Хамишь? Молчать, если я спрашиваю!! Думаешь, я поверю, что нога болит?
   – Не верьте. Это Ваши проблемы.
   – Ты меня задолбал! За мной, Ханин. Я приказываю, идите за мной.
   Салюткин бодрым шагом шел впереди, я, прихрамывая и поминутно отставая плелся за ним.
   – Быстрее, иди быстрее.
   – Быстрее не могу, болит, – врал я.
   Заступать в наряд на свой, возможно единственный, день рождения в советской армии совершенно не хотелось, но дело начинало принимать уже принципиальный оборот.
   – Борзой сержантик, обуревший, – вякал лейтенант, шагая широким шагом, что при его низкорослой фигуре выглядело крайне смешно. Он подвел меня к дивизионной санчасти и резко повернулся ко мне, от чего огромная выгнутая фуражка на его голове закачалась. – Сейчас я докажу, что ты врешь, и тебя посадят за симуляцию. Понял? Ты врешь?
   Врешь?
   – Никак нет! Болит.
   Прямым курсом, Салюткин вошел в дверь к начмеду.
   – Товарищ старший лейтенант, у меня тут симулянт выискался.
   Проверь его.
   Старлей-медик, некогда уговаривавший меня остаться в его ведомстве, посмотрел на нас поверх очков, сразу смекнул о конфликтной ситуации и спросил:
   – На что жалуетесь?
   – На Салюткина, товарищ старший лейтенант.
   – Это не ко мне. Мне ты на что жалуешься?
   – Я не жалуюсь, я с легкостью переношу все тяготы и лишения. А вот товарищ лейтенант, заботясь о моем здоровье, говорит, что нельзя в роте день-два перекантоваться, надо к медикам быстро.
   – Короче.
   – Ногу подвернул. Похоже на растяжение. Не сильно, через день-два пройдет.
   – Мне нужна справка о симуляции, – твердо сказал Салюткин.- Напиши.
   – Пишу, – вздохнул начмед. – В санчасть обратился гвардии сержант
   Ханин с жалобами в области лодыжки. Визуальное обследование не может дать какого-либо заключения. Рекомендации: прийти на повторный прием к врачу через пару дней.
   – Дай мне, мне дай, – замахал руками Салюткин, вытаскивая справку из рук начмеда.- Иди за мной!
   И лейтенант выскочил из комнаты врача. Начмед развел руками, повертел пальцем у виска, намекая на лейтенанта, и занялся заполнением журнала. Я вышел из санчасти.
   – Все, товарищ лейтенант? Я могу возвращаться в роту? Времени-то уже почти четыре часа, надо бы Денискину сказать, что он заступает в наряд, а то подготовиться не успеет.
   – Что? Ты издеваешься? Я приказал – за мной.
   И Салюткин бодро зашагал в сторону штаба полка.
   – Вот, вот бумага. У меня теперь есть документ о симуляции. Я тебя теперь в тюрьму посажу.
   – Хороший документ, – подтвердил я. – Жаль использоваться некуда.
   – Почему же некуда?
   – Для туалета бумажка жесткая, а заключение дается комиссией на основании снимков. Вы их взять забыли?
   – Какие еще снимки?
   – Вы где учились, товарищ лейтенант?
   – В Московском ВОКУ.
   – Оно и видно. Средне-специальное…
   – Что ты этим хочешь сказать?
   – Что учили плохо… Не, ну учились Вы, наверное, хорошо, но только мало… и не тому.
   – За мной!! Иди за мной! Ты хочешь ТАМ, НАВЕРХУ схлестнуться? Я не посмотрю, что у тебя дядя в округе. У меня отец полковник и тоже есть…
   – Какой дядя, товарищ лейтенант? – опешил я.
   – Который в отделе кадров.
   Ни о каком дяде я понятия не имел, напрочь забыв просто так брошенную несколькими месяцами раньше начальнику связи полка фразу, и плелся за Салюткиным в штаб, стараясь догадаться, что же он придумал на этот раз. Посадить он меня не мог. Даже на "губу" не мог, потому что я "болен". А что могло прийти в его, молодую, горячую и ужасно глупую голову, я никак не мог взять в толк.
   – Стойте здесь, товарищ сержант, – оставил он меня на крыльце и вошел внутрь штаба.
   Я не стал стоять и вошел следом.
   – Здравия желаю, товарищ капитан, – приветствовал я дежурного офицера.
   – Привет, как дела? Слышал, ты в Москве хорошо отдохнул.
   – Да, пять дней "солдат сдавали".
   – Девок-то за попки похватал? "Шишечку" успел "замочить", – капитана очень радовал примитивный армейский юмор.
   – Да где там, товарищ капитан…
   – Дежурный, – раздалось в динамике над головой у дежурного по полку.
   – Слушаю, товарищ майор.
   – Ханин далеко стоит?
   – Рядом со мной.
   – Отправь его на второй этаж.
   Начальник штаба Егоркин стоял около окна в коридоре второго этажа, Салюткин стоял рядом, заискивающим взглядом смотря на старшего.
   – Что же это ты, Ханин, офицеров не слушаешься? – мягко спросил майор. – Вот Салюткин говорит, что на офицеров-мотострелков, на ВОКУ
   "катишь"? Не хорошо, Ханин, не хорошо. А мы тебя замком взвода сделали, так сказать, рассчитываем на тебя, а ты не оправдываешь.
   Лейтенанта нах посылаешь. Ты что, умираешь от болезни? Нет? Отдохнул ведь пять дней в Москве. Теперь пора и службу знать. Не говори ничего, не спрашиваю. Тебе приказа командира роты мало? Не хорошо, не хорошо. Будем разбираться. Но не сейчас. Времени нет. А сейчас слушай приказ: Заступить дежурным по роте. Это уже МОЙ приказ.
   Понятно? Не слышу.
   – Понятно.
   – Вот. Нефиг офицеров приучаться посылать. А теперь иди и готовься к наряду, и чтобы в 18:00 был на разводе полка, я лично проверю.
   – Товарищ майор…
   – Приказ понятен?! – повысил голос Егерин.- Кру-гом. Арш!
   Салюткин стоял и улыбался во всю ширину своей худой физиономии, не скрывая радости.
   Я шел по зданию штаба полка, и от обиды слезы наворачивались на глаза. Да, Салюткин меня "сделал". Некрасиво, грубо, но сделал. Как бы я не пытался быть свободным, но в армии существует жесткая, ломающая субординация. Я вышел из здания штаба полка, сплюнул на траву и пошел к забору постоять, отдышаться и подумать о том, почему нет справедливости в армии. Тот, кто старше тебя по званию или должности, имеет право попрать все святое, что может быть у тебя в жизни только потому, что ему это право дано. Дано Властью, и он в эту минуту чувствует себя властью и любит ей пользоваться, получая удовольствие от безграничности своих прав. Да, конечно, такого не мало и на гражданке. Но на гражданке ты можешь повернуться и уйти, уволиться, переехать, в конце концов, в другой город, а в армии тебе деться некуда. У тебя нет свободы, есть только обязанности. Еще совсем не давно я сам пользовался этим правом власти, и вот теперь все вернулось ко мне с утроенной силой. Жизнь – бумеранг, и все возвращается. Я забыл это жизненное правило, и бумеранг настиг меня.
   Армия – это своеобразное рабство с безграничными правами местного маленького фараона. Все разговоры об открытых дверях для желающих поделиться своими проблемами, о якобы правах солдат, о возможностях что-то изменить – газетные утки для большого начальства. Служба солдат приносит родителям не гордость, а неврозы и седые волосы.
   Родители, зная все систему советского образа жизни, хорошо отдают себе отчет в том, что их ребенок стал на два года рабом этой системы в ее худшем проявлении. Солдат два года – бесправный раб. Раб, которого можно пнуть, унизить, оскорбить, обхамить, и подчиненный обязан это проглотить, потому что существует огромная пропасть между солдатом и офицером. И выражается эта пропасть во всем. В качестве одежды, в качестве питания, в условиях жизни и отдыхе. Таких различий нет во многих армиях мира. Генералы спят в палатках рядом с солдатами, едят из одного котелка, носят такую же одежду, отличаясь только нашивками и шевронами. Советская же армия имеет различия с древних времен, когда солдата призывали на двадцать пять долгих лет, и мало что изменилось с той поры. Даже шинель, введенная во времена
   Петра Перового, не претерпела больших изменений.
   Почему? Ну почему какой-то пацан, который на год-два старше меня самого имеет право распоряжаться моей жизнью? Он сам еще мальчишка, и его глупость, эгоизм, чванство и злость может дорого стоить в первую очередь мне. Но кто позаботится обо мне самом, если не я сам?
   И, вообще, мне остался всего год. И я не имею право продлить разлуку с домом выплеском своих эмоций, выражающихся в попытке сбежать из армии или схватиться за автомат. Да, желание схватиться за автомат существует, но я справлюсь. Черт с ним, с лейтенантом. Пусть живет.
   Буду умнее. Год – не два, можно и потерпеть. Жалко, что день рождения пропал. Но будут еще дни рождения. Уже в следующем году я не буду видеть ни армейскую форму, ни Салюткина, ни казармы. Глубоко вздохнув и забив всю горечь внутрь себя, я поплелся к казарме.
   Настроения было совсем не предпраздничное. Завтра наступал мой день рождения. Единственный день рождения, который мне стоило провести в армии, и я должен был провести его в наряде дежурным по роте.
   Наверное, Господь решил меня проучить за мой эгоизм и отношение к солдатам. Он ничего не забывает и учит. Как Отец учит каждого из нас. С любовью и строгостью. Учит как жить, как совершенствоваться, как бороться со своими внутренними мелкими желаниями, без исполнения которых мы могли бы легко обойтись. Кто-то вникает в суть и развивается, а кто-то поддается негативной стороне и пользуется надуманными привилегиями, не задумываясь о том, что долги отдавать когда-нибудь придется каждому.
   УАЗик выскочил на плац так быстро и шустро, чуть не задев меня, что я, погруженный в свои мысли о несправедливости, даже не успел отскочить. Дверца распахнулась, и из УАЗика выскочил командир полка.
   – Ханин, ты чего такой грустный? Дома что случилось?
   – Дома – не знаю, думал завтра позвонить…
   – А чего завтра? Праздник?
   – День рождения у меня, товарищ подполковник…
   – Поздравляю. Радоваться надо, а ты…
   – Чему же радоваться, товарищ полковник? Меня Салюткин в наряд по роте загнал, да еще майором Егоркиным воспользовался.
   – Так может некому больше заступить?
   – Денискин есть. Мы с ним договорились, что он сегодня заступит, а я его завтра после дня рождения сменю.
   – Чем хотел заняться в день рождения?
   – На почту в город сходить, своим позвонить, с мамой поговорить…
   – Ладно, слушай приказ. Все предыдущие приказы отменяются. Ты выполняешь мое личное распоряжение. Вот бумаги – мой доклад. Надо отпечатать в трех экземплярах к утру. Поможешь своему другу
   Манукевичу. Ну, не в службу, а в дружбу. Не успевает он совсем.
   Печатную машинку возьмешь в штабе своего батальона. Доцейко скажешь, что я приказал. Завтра, если сдашь вовремя доклад, отправляешься в увольнение в город по случаю дня рождения. Приказ ясен?
   – Так точно, товарищ полковник! – радость смешивалась с чувством
   "опять надуют".
   – Тогда, выполнять!
   – Есть!
   Командир полка, оставив мне папку с документами, сел в УАЗик и укатил, а я пошел в роту, думая о том, что все-таки есть кто-то на небе, и я зря решил усомниться в Его плохом отношении ко мне.
 
   – Кто заступает-то? – встретил меня Денискин.
   – Ты, как договорились, у меня есть задача на ночь от "кэпа".
   – Лады. Я пошел на развод. Наряд, за мной.
   На крик дневального после возвращения с ужина: "Рота, смирно!", я даже не шелохнулся. Салюткин вошел в роту и тут же налетел как черный ворон:
   – Я не понял. Не понял я. Где дежурный по роте?
   Денискин выскочил из туалета, улыбаясь:
   – На очке был, товарищ лейтенант, виноват. Товарищи лейтенант, за время вашего отсутствия в роте…
   – Я не понял, где Ханин?
   – В штабе батальона. У него приказ "кэпа"…
   – У него МОЙ приказ заступить в наряд! Он чо не понял?? Ко мне его, живо!
   Денискин влетел в штаб батальона в предвкушении предстоящих разборок, понимая, что власть сейчас за моей спиной, и глупый лейтенант опять сядет в лужу. Схватившись за дверной косяк он развернулся на каблуках:
   – Тебя Салюткин в каптерку требует.
   – Он по совместительству катерщиком устроился? Может быть, дать ему начистить мне ботинки на завтра?
   – Шутник, он вне себя, что не ты заступил.
   – Но у меня действительно приказ "кэпа".
   – Я верю. Ты попробуй ЕМУ объяснить.
   Я вошел в каптерку.
   – Товарищ лейтенант, сержант Ханин по Вашему приказанию явился.
   – Ты чего обурел? Совсем нюх потерял? Я тебе что приказал? Тебе начштаба, что приказал? А?!
   – Командир полка отменил все предыдущие приказы и дал свой приказ…
   – Я тебе новый даю, сменить Денискина. Сейчас!! Немедленно!!! Понял?
   – Никак нет, товарищ лейтенант.
   – Ты совсем опупел? В рыло хочешь?
   – Хочу выполнить приказ старшего по должности и званию.
   – Выполняться должен ПОСЛЕДНИЙ приказ, а я приказываю…
   – Выполняться должен последний приказ, если отсутствует или погиб во время ведения боевых действий его дававший, а комполка в штабе полка живой и здоровый – можете сходить и убедиться. Или Вам надо, чтобы я завтра утром в штабе доложил, что лейтенант Салюткин приказал похерить приказ "кэпа"?
   – Ты можешь дежурить и печать.
   – Не могу, я просто не успею по времени.
   – Сколько тебе времени печатать? – понимая, что, перегнув палку, должность ротного он даже в мечтах не получит, сменил тему Салюткин.
   – Не знаю. Там много. Наверное, до утра.
   – Значит утром, еще до завтрака, ты выезжаешь вместе со всей ротой на "директрису".
   – Я должен сдать доклад комполка в 10:00.
   – Отдашь дежурному.
   – Не имею права. На документе гриф секретности. У Вас есть допуск? Нет. И у дежурного нет. А у меня есть. Поэтому отдать имею право только я, – соврал я, не задумываясь.
   – Я все сказал. Попробуй только не явиться на "директрису", я тебя живого закопаю. Свободен.
   Я вышел удовлетворенный. Салюткина я все-таки "сделал". Тяжело, возможно с будущими последствиями, но они меня в этот момент не волновали. Я радовался этой мелкой победе как мальчишка, которым в общем-то и был.
   Печатать я закончил в третьем часу ночи. Ничего секретного в докладе, конечно, не было, но отдать напечатанное я хотел "кэпу" лично. Это давало мне больше шанса уйти в увольнение. Утром меня разбудил дневальный
   – Товарищ сержант, товарищ сержант, подъем.
   – Отвали, воин.
   – Товарищ сержант, подъем. Все "в поле" едут. Вы тоже.
   – Отвали, я сказал. Я печатал до трех ночи. Спать хочу. Отвали.
   – Товарищ сержант…
   – Слышь, Ханин, вставай,- Бугаев стоял прямо надо мной. -
   Салюткин приказал, чтобы ты ехал с нами.
   – Меня "кэп" в увольнение отпустил. Я ему доклад сдаю и ухожу.
   – Я говорю, Салюткин приказал…
   Препирались мы минут десять. На мои аргументы Бугаев приводил свои, главным из которых был обещанный ему отпуск, а на все остальное, мол, он клал с пробором. И только мое увещевание, что если "кэп" не получит доклад, это не только не принесет ему отпуска, но и прикрывать его будет некому, чуть успокоило сержантский пыл. Но оказалось, что это еще не все. Бугаев отступать не желал и попробовал перекинуть ответственность на другого.
   – Самсонов, – крикнул Бугаев. – Делай, что Салюткин приказал.
   – Я чего, враг своему здоровью? – тихо и спокойно ответил
   Самсонов. – Я ему верю и…
   – Выполняй приказ.
   – Не буду я его выполнять. Не буду я вязать старшего по званию из-за того, что ты хочешь в отпуск.
   – Ну-ка, ну-ка, – привстал я с кровати. – Колись, Самсон.
   – Салюткин вчера в каптерке приказал доставить тебя на
   "директрису", а если откажешься, связать и принести на руках.
   – Самсон, ты рехнулся? Бугай, ты в "дизель" вместо отпуска захотел? Ты что потом "кэпу" объяснять будешь? Что, зная о его приказе, решился-таки нарушить и потащил связанного сержанта через весь Ковров из-за выпендрежа взводного?
   – Ротного…
   – Он ротным лет через пять будет, если доживет. Кто ему майорскую должность даст, когда в полку старлеев и капитанов как собак не резаных? Да еще половина из них боевые офицеры. Этот поц – год, как из-за парты. Кто ему учебной ротой позволит командовать? Ему позволили поиграться, пока солдат не набрали и учебного процесса нет. И что ты патрулям будешь объяснять, что тебе Салюткин приказал связать командира взвода? Знаешь, где десять суток вместо отпуска отдыхать будешь?
   – Да пошли вы все, – сплюнул Бугаев.- У вас разборки, а я влезать буду? Сами разбирайтесь. Я передам, что ты отказался, и все. Рота, строится на улице!!
   Когда новобранцы и сопровождающие их сержанты ушли на улицу и в расположении остался только прошлый, будущий наряды и каптерщик, я не спеша встал, умылся, оделся, сходил на завтрак и достал из кармана увольнительную записку, заранее полученную у старшины еще до поездки в Москву. Записка была уже с печатью. Не хватало в записке только моих данных и подписи. Я заполнил увольнительную, поставив сегодняшнее число, привел в порядок парадную форму, которую после приезда из Москвы повесил в шкаф к писарям в штабе батальона и направился в штаб полка к "кэпу".
   Комполка еще не было на месте, и я, стоя на улице, приветствовал офицеров, трепался с дежурными по полку и штабу, рассказывая о
   Москве, подтрунивал над такими же солдатами и сержантами, как я, получая ответные отклики. Подполковник Сазонов приехал на своем
   УАЗике в четверть одиннадцатого.
   – Сделал?
   – Так точно.
   – Молодец. Поздравляю с днем рождения, – протянул мне широкую, крепкую ладонь подполковник.
   – Спасибо, товарищ полковник, – я крепко прожал протянутую мне руку. – Разрешите отбыть в увольнение?
   – Разрешаю.
   – Вот только проблемка есть.
   – Какая?
   – Увольнительную записку мне старшина выдал, в подписи на ней… увы.
   – А Салюткин чего? Для чего он обязанности ротного выполняет? Его в школе писать не научили? Детский сад…
   – Нету его, товарищ полковник. Рота с утра на "директрису" уехала. Он, наверное, с ротой…
   – Пошли в кабинет.
   Мы поднялись в кабинет командира полка. Следом за нами, заметив нас через решетчатое окно, в кабинет влетел "секретчик", неся в руках папку с бумагами.
   – Подожди, в кабинет войти не дашь, – буркнул ему "кэп". – Давай твою увольнительную. Вот ведь лейтенант, блин, старого полковника заставляет за себя работу делать, олух.
   И с этими словами, гвардии подполковник Сазонов размашисто расписался на увольнительной записке. Еще раз внимательно изучив ее и, подождав, когда чернила высохнут, он протянул ее мне:
   – Отдыхай. Свободен.
   – Спасибо, товарищ гвардии полковник.
   – Иди, иди, – махнул рукой "кэп" и посмотрел на "секретчика" -
   Ну, что у тебя там?
   Я выскочил из штаба полка.
   Супер. Класс. Здорово. Увольнительная есть. И подписана "кэпом".
   Такого ни у кого ни в части, ни в дивизии никогда не было.
   Увольнительная записка должна была подписываться ротным, были случаи, когда на ней ставили непонятные закорючки взводные или старшина, а иногда и сами сержанты, когда шли в "официальную" самоволку. Я слышал и видел, когда на увольнительной записке расписывался начштаба и даже командир батальона, но чтобы командир полка – такого не было. Это была реликвия, ее стоило сохранить и, наверное, вклеить в дембельский альбом, если бы я решил такой создать.
   Быстро переодевшись и договорившись с Денискиным, что наряд я приму около восьми вечера, не проверяя, я ушел в город. Позвонив домой, выпив пол-литра кваса и посетив краеведческий музей и музей