Ханин Александр. Рота, подъем!

   – Опа, у нас новый "стукач", – голос вошедшего старшего сержанта
   Корейко был весел.
   – Я не стукач, – тут же насупился я.
   – Да так "печатников" величают. Стучишь, дятел? – не пытаясь зацепить, а констатируя факт, ответил Корейко.- А тебя не учили вставать, когда старший по званию входит? – вдруг вспомнил он.
   – Мне ротный сказал, что срочно надо, – отпарировал я, на всякий случай поднимаясь.
   – Ладно, ладно, стучи, – понимая, что спорить с ротным не стоит, усадил меня замкомвзвода, и выходя зыркнул глазами. – Стукач.
   Документ я допечатал раньше, чем предполагал. Радостный ротный меня тут же нагрузил следующим текстом, который я отложил уже поздно ночью. Утром меня разбудили по распорядку дня.
   – Чего лежишь? Подъем тебя не касается? – прокричал дежурный мне прямо в ухо.
   – Да я всю ночь печатал…
   – А меня это трахает? – выдал дежурный. – Была команда – значит, вскочил, воин.
   Через пару часов ротный снял меня с политзанятий, на которых солдаты клевали носами, и усадил снова за печатную машинку.
   – Молодец, будешь у меня работать. А писать ты не умеешь?
   – Нет, – тут же отрекся я, грустно вспомнив недавно происшедшее со мной.
   – Жаль, – изрек капитан. – Ну, не страшно, печатай, печатай.
   С переходом в разряд лиц приближенных, отношение сержантов ко мне кардинально изменилось в лучшую сторону. Я знал распорядок дня ротного, время его прибытия и, что было куда важнее, исчезновения из роты. Это была ценная информация для сержантов, регулярно ходящих в самоволки. Меня почти не ставили в наряды, я мог в любую минуту понадобиться. От меня не требовали вставать, когда я сидел в канцелярии. К некоторым сержантам младших призывов я начал обращаться на ты.
   А вот отношения с солдатами стали далеко не лучшими. При любой возможности среднеазиаты меня цепляли, то норовили толкнуть сзади, то подставить мне подножку, и, когда я резко оборачивался, стараясь сделать худое лицо пострашнее, дружно смотрели, не мигая, своими раскосыми глазами за моей реакцией.
   – Чего, писарь? Что случилось, споткнулся?
   Их обида была понятна. В то время, когда они бегали по полосе препятствий, ползали в пыли и грязи, осваивали боевую технику и стояли в нарядах, я в тепле и при свете настольной лампы печатал на печатной машинке командиру роты, замполиту, зампотеху непонятные для солдатского ума документы. Выходя в расположение и ощущая взгляды сослуживцев, я ощущал себя не в своей тарелке. Несмотря на то, что мне было неплохо в физическом смысле, морально меня давило. Особенно это пробивалось, когда я видел стертые от марш-бросков и муштры каблуки сапог или слышал рассказы о разбрасывании гранат или когда солдаты соседнего взвода громко переспрашивали, демонстрируя, что
   "оглохли" при стрельбе с гранатомета или просто огрызались:
   – Ты с наше послужи, порох понюхай.
   Мои вялые попытки предложить поехать в поле со всеми ротный пресекал, но однажды сам сказал:
   – Надо бы и тебе для разнообразия выехать на "директрису". Завтра поедешь в поле со всеми.
   В ожидании завтрашнего дня я зашел в канцелярию, где сидели сержанты.
   Полторы тысячи человек, располагавшихся в двух четырехэтажных корпусах казармы, демонстрировали собой весь спектр многонациональной страны социалистического строя. Представители
   Средней Азии занимали большей частью учебные роты водителей или наводчиков-операторов. Командирские роты, где обучали будущих командиров отделений, старались комплектовать, в первую очередь, из граждан славянских республик, но и тут не обходилось без представителей других народов и народностей, населявших просторы великой, могучей, необъятной страны.
   Все межнациональные проблемы, усугубленные армейскими взаимоотношениями, которые обходили стороной газеты, проявлялись в казармах в полной мере, выплескивая в лицо всю горечь и обиду, собранную за время службы.
   Одним из замкомвзводов роты, которые ждали увольнения в запас, был гвардии старший сержант Аврумян. Черноволосый, широкоплечий представитель Армении, коренной ереванец, обладал хорошим чувством юмора, играл на гитаре и не сильно придирался к солдатам, может быть, потому, что сам помнил свою солдатско-курсантскую молодость, а может быть потому, что считал это занятие ниже своего достоинства.
   Как и большинство "дембелей", увольняющихся в запас, Аврумян подготовил дембельский альбом, в котором было не так много фотографий, как рисунков, именуемых кальками, художественно созданных умельцами роты. Но, чтобы выглядеть еще более солидно,
   Аврумян сделал значок, который должен был повествовать о тяжелых буднях, проведенных им в Советской Армии. Значок выглядел, как танк, помещенный в центр красной звезды, располагавшейся на солнце, и вся эта собранная и склеенная конструкция была прицеплена на ленточку непонятного образца и вида. Выглядело это украшение солидно и одновременно по-детски. Аврумян, как ребенок, очень радовался только что завершенной работе и показывал в канцелярии всем, в том числе и мне, этот значок, который он собирался прикрепить над положенными армейскими знаками. Гордо нацепив придумку на грудь, он вертелся перед нами, когда дверь открылась, и в канцелярию вошел лейтенант
   Салюткин. Салюткин не обладал большим уважением среди солдат и сержантов, но являлся офицером, что требовало от младших по званию соблюдения субординации.
   – Чего это у тебя? Орден? – спросил лейтенант.
   – Медаль за потерянные два года жизни, – смеясь, ответил Аврумян.
   – Да за медали люди головы клали, а ты… – в упор подскочил к нему Салюткин.
   Выглядело это смешно. Салюткин, рост которого с трудом доходил до метра семидесяти двух, выглядел сморчком против высокого, широкоплечего кандидата в мастера спорта по боксу.
   – Ты оборзел, сержантик? – взвизгнул Салюткин. – Окабанел? В рыло хочешь?
   – Попробуй, – насел на него всей своей массой армянин.
   – Ты забыл, кто тут старший? Не ловишь, кто старше по званию, должности, возрасту и сроку службы? – выдал взводный явно неуставную фразу.
   – Кто из нас дольше прослужил еще подсчитать надо, – насупился
   Аврумян, подчеркивая маленький срок службы только что окончившего училище лейтенанта. – А будешь лезть, сам получишь в рыло.
   – Что?? – завизжал Салюткин. – Всем выйти! Выйти вон!
   Неторопливо мы ретировались из канцелярии. Но ненадолго. Через пару тихих толчков, которые были слышны в коридоре, дверь резко распахнулась. Салюткин, успевший удержаться в проеме двери при предыдущем ударе, буквально вылетел к двери запертого туалета, находящегося напротив канцелярии, при профессионально проведенном полученном в грудь ударе боксера.
   Все, кто стояли в коридоре, дружно повисли на Аврумяне, который был в ярости и следующим ударом просто убил бы молодого, но глупого лейтенанта.
   – Дурак, ара, оставь его.
   – Не на дембель пойдешь, а в дизель.
   – Не трожь дурака, посадит, – сыпалось со всех сторон.
   – Пустите, я его на клочки порву, – рвался замкомвзвода, на груди которого болталась только мятая ленточка от медальки. Это и было причиной его злости. Салюткин успел сорвать с него саму конструкцию, чем вывел ереванца из себя.
   Салюткин, видя, что армянина не отпускают, пообещав отомстить, позорно ретировался из расположения роты. Все понемногу успокоились и пошли спать, обсуждая случившееся.
   Утренний подъем означал, что я еду со всеми на "директрису".
   "Директриса – это такая крыса, которая бегает по углам и делит угол пополам", – вспоминал я со школы выученную шутку.
   Армейской директрисой оказалось большое поле, которое было размечено для стрельбы с боевых машин пехоты, бронетранспортеров из автоматов, пулеметов, снайперских винтовок, в общем, всего, что было в распоряжении мотострелкового полка. Стрелять нам не дали. Мы бегали, ползали, одевали и снимали противогазы и средства химзащиты.
   Пыли и грязи я наглотался вдоволь и уже сожалел о том, что напросился в поле, мечтая только о возвращении в казарму, где можно было вымыть лицо и руки и забраться в тихую комнату канцелярии роты.
   Моим мечтам в этот день не дано было сбыться. Нам объявили, что мы не возвращаемся в часть, а остаемся ночевать в еще защищающих от дождя, но уже начинающих разваливаться одноэтажных казармах на краю директрисы. Казармы были ужасны. В большинстве своем отсутствовали подушки, у некоторых не было в помине и одеял. Блохи кусали за ноги, а по полу бегали давно живущие тут тараканы. Офицеры, не выбрав, кто остается с нами, поочередно исчезали и, в результате, все укатили по домам. Два сержанта поставили две койки в отдельной комнате и через пару часов появились с визжащими подругами. Как только я смог на секунду отключиться от того, что блохи сожрут меня к утру, я тут же провалился в сон. Ни скрип кроватей в помещении, где сержанты развлекались с девахами, ни храп, ни запах потных портянок не мог меня разбудить. Проснулся я от холода еще до команды "Подъем".
   Желания разлеживаться на кровати у меня не было, и я встал, направившись в туалет. Через окно комнаты я увидел полуголую девушку, прижавшуюся к Корейко. Вторая девушка лежала, откинувшись, рядом со вторым сержантом. Ее голая грудь выглядывали из-под одеяла, но не вызывала возбуждения. Грязное помещение, вид группового секса в грязи вызывали у меня чувство гадливости. Пройдя к умывальнику, я вымыл лицо холодной водой и вышел из казармы.
   Утром военно-патриотические мероприятия с ползаньем и беганьем по полям и окрестным грязесборникам, продолжались так активно, что мои глаза от попадания в них пыли стали красными, как у рака после варки.
   – Чего с глазами? – спросил у меня кто-то из сослуживцев.
   – Чешутся и очень щипят, – честно ответил я.
   – Тебе обязательно в санчасть надо, – посочувствовал солдат.
   – Вернемся – схожу.
   По возвращению в часть, я чувствовал себя еще хуже. Глаза видели ужасно, слезились. Как я их не промывал, все было как в тумане.
   Выбора не было, и я пошел в санчасть.
   – Ого, – увидев мои красные глаза, воскликнул начальник медчасти.
   – Завтра в восемь утра ты тут. Как штык. Поедешь в госпиталь во
   Владимир. Если опоздаешь, потом не жалуйся.
   Ночью мне спать не дали. За два дня у ротного накопилось много бумаг, которые надо было срочно (а по-другому, в армии и не бывает) отпечатать, и я занимался этим до двух часов ночи. Глаза просто горели. Я не заснул, я вырубился, как только моя голова коснулась подушки, и пробыл в забытьи до самого подъема.

Санчасть

   – Все собрались? – окинул взором всех нас, стоящих около санчасти представителей разных родов войск, но в большинстве своем солдат первого периода службы, прапорщик. – Рафи, забирай их с собой.
   – Пошли, больные, – кивнул плотный татарин Рафи с лычкой ефрейтора и естественным акцентом. Его внешний вид наглядно демонстрировал, что ест он за троих, спит за пятерых и совершенно не перетруждается.
   Больные, человек восемь, поплелись за фельдшером.
   – Живее, живее, – подгонял он нас. – Если на троллейбус опоздаем, можем опоздать на электричку.
   Мы не опоздали. Троллейбус бойко катился, везя нас к центру города. Через демонстративно чистые окна мимо нас проносились центральные улицы с магазинами, бочками кваса, кинотеатром и людьми одетыми в цветные, радостные, гражданские одежды. Еще несколько минут, и мы вошли в здание вокзала. Билеты солдатско-сержантскому составу не требовались, и мы спокойно расселись на деревянных лавках подошедшей электрички на Владимир.
   Ехать было чуть больше часа. Светящее в окна солнце, голубое безоблачное небо, мерно стучащие колеса электрички создавали ощущение краткосрочного отпуска, возможности забыть армейские будни, несмотря на форму одежды. Я воспринимал эту поездку, как экскурсию к местам зодчества средних веков. Город испокон веков славился своими белоснежными церквями с золотыми куполами, украшенными православными крестами. Не каждый выбирался на экскурсии по таким местам, мне же представилась эта возможность, и я надеялся использовать ее по максимуму. По дороге мы разговорились с фельдшером. Он оказался ветеринаром с высшим образованием. Больных во Владимир надо было возить регулярно. Эта почетная обязанность была возложен на прапорщика и Рафи. Рафи, как большинство старослужащих, делал усталый вид, который демонстрировал тяжелое выполнение возложенных на него, уже порядком поднадоевших обязанностей. Но ефрейтор со всей стойкостью переносил все тяготы и лишения воинской службы. Выглядел
   Рафи не хуже служащих при кухне или на продуктовом складе. Его аккуратно выбритые щеки лежали на выглаженном подворотничке с хорошей, качественной белоснежной подшивой, сложенной в несколько слоев. Отутюженная кем-то из молодых солдат форма, подпоясанная кожаным ремнем, которого не касался штык-нож, и чистые, явно не полевые, кирзовые сапоги завершали внешний вид бойца за здоровье молодых. Отслужил Рафи чуть больше года, но по праву считался дедом, так как имевшие высшее образование демобилизовывались через полтора года, а не два.
   – Вот этот, – показал он толстым пальцем на сидящего к нам спиной на соседней лавке солдата, – в кровать ссытся.
   – Энурез? – посочувствовал я.
   – А хрен его знает. Ссытся. Утром встает – вся кровать мокрая.
   Какой раз его в госпиталь сопровождаю. Уже два раза клали во
   Владимире. Там ничего нет – все нормально, а в роту возвращается – опять ссытся.
   – Может нервное?
   – А мне какая разница? Пусть доктор разбирается. Может быть, он просто косит… А вот этот, – кивнул он на другого солдата, – с почками.
   – Что с почками? Соли? Камни?
   – Ты чего медик?
   – Нет, но немного разбираюсь. Так чего с ним?
   – Он в учебный полк водил грузовиков попал, а там роту казахов набрали. Одни казахи. Он кусок хлеба за обедом взял. Они на него насели, мол чего без спроса. Ну, он послал. Далеко послал. Грубо.
   Ночью одеяло накинули и избили. Почки отбили напрочь. Пообещали убить, если кому скажет. Так он неделю кровью в туалете мочился, пока не пошел в санчасть. Теперь точно положат в госпиталь лечить.
   – И много таких?
   – Достаточно. И вены режут, и вешаются, и руки-ноги жгут или ломают. А самое популярное: чего-нибудь нажрутся, чтобы аппендицит или заворот кишок был. Я уже не говорю про "туристов".
   – Про кого?
   – Ну, те, что из полков бегут. Домой, к бабам, к друзьям, родственникам.
   – Так ведь поймают – в дисбат отправят.
   – Кому нужно отправлять всех в дисбат? Если солдат в "дисель" попал, то кто виноват? Командир. А, значит, и звездочки задержались и должности. И не только у него, но и у того, кто рангом повыше. Им это надо? Вот и стараются обратно привозить, а тут их уму разуму
   "учат". А после такого "учения" они к нам попадают… если есть силы дойти. Одного мы на руках несли, еле откачали.
   Всю дорогу мы разговаривали о гражданской и военной жизни, рассказывали, кто чем занимался там и занимается тут. Но, конечно, армейско-медицинские темы все время выходили на первый план. За такими, не очень радостными или обычными, разговорами мы приехали во
   Владимир.
   Как я и ожидал, это был красивый город с высокими белыми церквями и золотыми куполами, дыхнувший на нас вольной жизнью и свежестью.
   Владимир отличался от Коврова всем. И размахом, и внешним, красивым видом и даже шириной дорог. Я ежеминутно останавливался, задирая голову и стараясь рассмотреть все, что было возможно за короткий маршрут, которым мы шли.
   – Пошли, пошли, не экскурсию сюда приехали, – подтолкнул меня фельдшер.
   Шли мы пешком. Задирая голову, я жалел, что нет с собой фотоаппарата и нельзя заснять все прелести города, сыгравшего не малую историческую роль на Руси.
   – Чего тормозишь? – окрикивал меня все время ефрейтор.
   – Красиво, – восхищенно задирал я голову.
   – Нет времени, хватит пялиться. Положат – тогда насмотришься.
   – А могут положить? – удивился я.
   – Не я решаю, – тут же отгородился фельдшер.
   Ворота госпиталя не представляли из себя что-то выдающееся.
   Простые ворота, покрашенные в серый цвет, открылись только после того, как фельдшер протянул в окошечко в белой стене наши документы.
   Фельдшер ориентировался в здании, и через несколько минут мы были распределены к соответствующим специалистам, которые должны были решать наше будущее.
   – Тааак, – протянул окулист, глянув мельком на меня. -
   Конъюнктивит. Вирусный. Будешь приходить в санчасть и закапывать альбуцид ежедневно. Я напишу в карточке.
   – Все? – спросил я, обескураженный тем, что меня не оставляют. Я даже не рискнул задать вопрос, что будет, если меня не отпустят из роты или как я буду приходить в санчасть, если будут выезды "в поле".
   – А чего ты еще хочешь? Свободен. Следующий.
   В Ковров нас возвращалось только трое вместе с сопровождающим
   Рафи, остальных оставили в госпитале, включая больного энурезом. Мы прошли под свежевыкрашенными белой краской стенами большого храма и вышли к большому проходу в виде арки.
   – Может, зайдем? – надеявшись, что экскурсия все-таки получится, спросил я у фельдшера.
   – Нет. Если опоздаем на электричку, то следующая только через три часа.
   – Так хорошо, – обрадовался я, – как раз посмотреть успеем.
   – Нет, нет, – сразу запротестовал ефрейтор. – На обед можем опоздать. Мне еще в наряд сегодня заступать. Надо подготовиться.
   В часть мы прибыли без проблем. Я тут же направился в медпункт, чтобы получить свою порцию альбуцида.
   – Ну, что, солдат? Жив? – приветствовал меня начальник медслужбы.
   – Чего сказали-то?
   – Капать надо…
   – Надо – накапаем. Тебе отоспаться бы надо. Давай я тебя на пару деньков положу в санчасть?
   Предложение отоспаться было неожиданным и выглядело очень заманчиво, но я начал отнекиваться.
   – Да у нас выход роты. Я и так не часто в поле бываю. Еще и ротный, наверное, ждет…
   – Никуда не убежит твое "поле", – уламывал меня старлей. – Давай, давай. Кому бы другому предложили – он бы сразу, а ты…
   – Ну, если только на два дня, – согласился я.
   – Хабибулин, – крикнул старлей. – Оформляй его. И чтобы никто его не трогал – дай ему отоспаться. Ты понял? Ни на какие дела не трогал. Разбудить только к ужину и снова спать. Все. Это приказ!
   – Есть, – спокойно ответил Рафи Хабибулин. Для наведения порядка в небольшом двухэтажном корпусе ему хватало остальных больных, лежавших на излечении.
 
   Я действительно проспал до самого ужина и даже дольше.
   В санчасти отличалась не только еда – кухня тут была отдельная и готовила сама, для чего в корпусе был свой повар, но даже посуда была из пластика голубого цвета, а не металлическая, как в общей столовой. Порции были небольшие, но по сравнению с тем, чем нас кормили в полковой столовой, это был просто праздник. В довершении ко всему чай был без ограничений, и я начал радоваться жизни.
   Часа через два после ужина ко мне подошел начмед.
   – Ханин, меня проинформировали, что ты на печатной машинке умеешь? – тихо, по-товарищески спросил он, оттягивая мое веко и заглядывая в глаз. – Выручи, а? У меня завтра утром доклад в штабе дивизии, а я… ни в зуб ногой на этой технике.
   – Товарищ старший лейтенант, – понял я сразу причину его приятельского расположения ко мне. – У меня действительно глаза болят…
   – Да знаю я, знаю. Завтра отоспишься. Ну, выручи, мне не очень много. Я тебя не как офицер, по-дружески прошу.
   Старлей был неплохим психологом. Приказывать он не имел права, он просил. Отказывать офицеру, тем более медику было не то, что не принято, а практически означало подпиливать сук, на котором сидишь.
   – А много надо?
   – Всего пара листиков, – обрадовался начмед. – Хабибулин, машинку сюда.
   Печатную машинку старлей где-то одолжил. Она была небольшая, и напоминала мне домашнюю.
   Чтобы никто меня не отвлекал, меня оставили одного в комнате, предоставив в мое распоряжение стулья, на которых я и разместил исписанные и чистые листы и машинку.
   – Если чего надо, то не стесняйся, сразу говори, – посоветовал начмед.
   – А можно еще чаю? – с надеждой спросил я.
   – Да сколько хочешь, – обрадовался старлей. – Хабибулин, принеси ему чаю и бутербродов с маслом.
   Что может быть лучше свежего белого хлеба с маслом, которого положено солдату пятнадцать грамм в день? Масло выдавалось утром.
   Это была ровная, круглая шашечка, которую выдавали ровно по количеству солдат в роте.
   "Масло съели – день прошел" – была такая поговорка в армии. Я уже знал, что, когда печатался приказ об увольнении в запас, дембеля отказывались в этот день от своего масла в пользу молодых. Масло и сахар были лучшими лакомствами, не считая присланных их дома и купленных в солдатской чайной. И мне можно было, пользуясь случаем получить еще пайку, а то и две этого армейского лакомства. Я даже предположить себе такое не мог.
   – Спасибо, товарищ старший лейтенант, – запинаясь поблагодарил я.
   – Не стоит, не стоит. Ты, главное, не ошибайся. Ладно?
   – Не беспокойтесь, все будет тип-топ, – заверил я.
   Я уже вставил лист в машинку, когда зашел Хабибулин. В руке у него была тарелка с нарезанными ломтями белого, душистого хлеба, три круглые шайбочки масла и горка кускового сахара. В другой руке он держал дымящийся чайник. Приспособив все это около меня, но хлопнул меня по спине:
   – Давай, давай, не ошибись.
   – Если не будешь по спине лупить, то не ошибусь.
   Хабибулин хмыкнул и ушел.
   Листов вышло не два, а около дюжины. Я отнес их в открытую комнату старлея, положил на стол и отправился спать.
   На следующий день меня никто не трогал. Весь день я спал или читал журнал, стараясь не вылезать без лишней необходимости из палаты, за исключением того момента, когда ко мне заглянул какой-то солдат в больничном халате, пытаясь выгнать меня на уборку этажа.
   Наш спор о правах и обязанностях закончился тем, что пришел фельдшер и оставил меня дальше отдыхать.
   В глаза мне закапывали три раза в день, и к третьему дню я начал привыкать к приятной, сладкой жизни.
   – Знаешь что, Ханин? – сказал мне старлей. – А оставайся у меня совсем.
   – Как я могу? – не понял я. – Я же не фельдшер, не врач.
   – Да этого я могу сколько угодно найти, а вот грамотного печатника. Знаешь, у кого самый плохой почерк? У врачей. А тут еще и политинформации надо проводить. Ты же в институте учился, из Питера, парень грамотный. Хабибулин сказал, что ты и в терминах понимаешь.
   Что надо, подучим. Оставайся. А если в роту опять вернешься, погонят в поле, вновь конъюнктивит. Зачем тебе это? Ты же парень – не дурак.
   Понимаешь что к чему. Оставайся.
   – Так ведь ротный… да и как я тут буду?
   – А я тебя официально могу 21 день держать, – твердо сказал начмед. – А потом продлю, и всего делов. В общем, нечего тут решать.
   Вот тебе еще текст, надо перепечатать. А что еще надо будет знать и делать, тебе Хабибулин объяснит.
   У меня не было официальной должности в медчасти. Я печатал на машинке нужные начмеду документы, писал тексты для политзанятий, заполнял какие-то журналы, делал вместе с больными стенгазету, сопровождал больных в санбат, находящийся в городе. Несмотря на срок службы, я гонял выздоравливающих солдат по уборке палат и перевязочных. Первые пару конфликтов были мгновенно разрешены с помощью татарина, который видел во мне своего приемника. Я нормально спал, плотно ел, смотрел телевизор и старался избегать приходящих в медчасть сержантов моей роты. Я мог выходить в город и звонить родным. У меня всегда было время написать письмо родителям или подруге. Мои рассказы о Ленинграде, случаи из жизни или анекдоты любили слушать медсестры, которые значились сержантами-сверхсрочницами, или прапорщицами. Большинство из них являлись женами офицеров или собирались в скором времени ими стать.
   Общение было свободным и непринужденным.
   – Санек, пришли мне кого-нибудь, пол помыть.
   – Сашенька, дай мне солдатика, убрать мусор из перевязочной, – не приказывали, а скорее просили они.
   – Иди сюда, держи, – пихала мне Галка витамины в руку. – Это полезно. Тут у многих авитаминоз начинается. Ешь.
   Они заботились обо мне, как старшие сестры, и просили помощь, как у взрослого, но всегда младшего брата.
   Больные, лежащие в санчасти, внешне не отличались один от другого. Все были в пижамах и халатах, но даже тут существовала субординация. Сержанта или дедушку из спецов не посылали на уборку, он мог спокойно сидеть в месте для отдыха и, если не смотреть телевизор, то уж читать газету или писать письма домой ему не возбранялось. Однажды я увидел новенького больного, сидящего в халате и пишущего письма домой. Перед ним лежали несколько листов, исписанных аккуратным почти женским округлым почерком с рисунками губ и вензелями. Обладатель больничного халата исписал уже несколько листов плотным, ровным почерком, и они также лежали на столе. Сделав логический вывод на собственном примере, что столько писать может только солдат-первогодка, я спросил:
   – Ты почему не на уборке?
   – Да вроде как не положено мне, – ухмыльнулся больной.
   – Что значит не положено? Ты из какого полка?
   – Автополк.
   – А звание? – не унимался я.
   – Старший сержант.
   – Столько же ты прослужил? – опешил я понимая, что старшим сержантом может быть только старослужащий.
   – Ну, вот сейчас приказ стукнет и домой, – улыбаясь ответил "дед".