Ханин Александр. Рота, подъем!

   – Вы с этого прикалываетесь? – поставил он миску передо мной.
   – Почему прикалываюсь? Я их ем. Спасибо. Посмотри, что на втором этаже делается. Не уснули там бойцы?
   Арсанов поднялся наверх. Через минуту я вскочил из-за стола, услышав грохот, который отдавался эхом в пустом помещении солдатской столовой. Взлетев по лестнице я сразу направился к открытой двери в середине зала, откуда раздавался шум. В дверях "дискотеки", как называли место мойки посуды, стояло с десяток узбеков, Магомедов и чечены.
   – Что за шум, а все живые? – сунулся я внутрь.
   Эльмурзаев держал на вытянутой руке кого-то из азиатов.
   – Саджикеев, смирно! – гаркнул я. – Ты почему драться лезешь?
   – Не я лезу. Он лезет. Я посуду мыл? Мыл. Зачем он на пол кинул?
   Две стойки с чистыми металлическими мисками были перевернуты.
   Миски валялись на полу в грязной, безостановочно месимой сапогами солдат, воде.
   – Эльмурзаев, ты перевернул?
   – Посуда грязная. Я чего, должен из такой грязной тарелки есть? – и он провел пальцем по дну миски. – Чурка.
   – Сам чурка.
   – Я? – Эльмурзаев готов был зарезать возражавшего ему узбека.
   – Всем стоять. Эльмурзаев и Арсанов, проверить, сколько начистили картошки на завтрак. И мне два бочка отдельно. "Дискотека" – перемыть посуду все равно надо. НАДО!! Она на полу в грязи лежит. И сделайте это так, чтобы я мог, увидев в каждой тарелке свое отражение, утром побриться. Раньше сделаете, раньше спать уйдете.
   Спустившись вниз, я позвал повара.
   – Тигран-джан, у меня полбачка свежих, чищеных грибов есть.
   Солдаты картошки начистили. Поджаришь нам? Ты в доле.
   – А чего не поджарить, дорогой? Конечно, поджарим.
   Половину бачка на отделение я отправил в роту, чтобы ребята, которые смотрели футбол, могли порадоваться жизни. Полный бачок
   Магомедов отнес в караулку. Да и себя мы не обделили. Жареная картошка с грибами, да еще полный чайник компота – что еще нужно от жизни "почти дедушке советской армии".
   Когда я вернулся с нарядом в казарму и разогнал уставших после трудового вечера солдат по койкам, футбол уже закончился. Спать никто из сержантов идти не собирался. После матча советское телевидение решило показать нашумевший американский фильм про последствия атомной войны. Фильм показывали явно из-за улучшающихся взаимоотношений между Америкой и СССР, так сказать, в условиях гласности и зарождающейся демократии.
   Проблема просмотра фильма заключалась в том, что мы, увлеченные сюжетом, не заметили вошедшего в расположение роты комбата.
   Прятаться было поздно, и медленное рассасывание сержантов батальона было пресечено командиром на корню.
   – Всем раздолбаем строиться. Рота в наряде. Почему же вас так много? Кленов, ты уже в третьей роте служить начал? Тебя когда из первой перевели? Николаев, а ты чего сюда забрел? В одну шеренгу становись.
   Понурив головы, мы построились перед кроватями, где мирно спали солдаты. Комбат широким шагом ходил по взлетке вдоль строя и распинал нас, не понимающих всю ответственность исторического момента.
   – В части проверяющих немеренно. Сегодня на плацу разнос был, а вы телевизор по ночам смотрите. Личный состав батальона без присмотра, сержанты шляются непонятно где. Значит так, всем командирам отделения – отбой. Замкомвзводам остаться.
   Отпущенные по кроватям мгновенно ретировались. Строй поредел и без приказа сомкнулся.
   – Значит так, "замки", – сказал комбат. – Если будет еще хотя бы одно нарушение, то домой пойдете тридцать первого декабря. Всем понятно?
   – Спасибо, товарищ майор! – радостно ответил я за всех.
   – Ханин, а ты чего тут делаешь?
   – Выполняю приказ.
   – Точно, ты же замок… но ведь тебе еще год служить.
   – Надеюсь, что меньше, а с Вашим обещанием…
   – Я тебя в Морфлот отправлю. Ты три года служить будешь. Понял?
   Всем отбой.
   Не ожидая повторения команды, мы разошлись по ротам и койкам.
   Фильм все равно подходил к концу, а впечатлений за день нам хватило.
 
   Встал я только к завтраку. Настроение было самое, что ни на есть хорошее, и я, выйдя из казармы и пройдя вдоль плаца, где маршировали солдаты артиллерийского полка, поднялся на второй этаж столовой и направился к Манукевичу, сидящему за отдельным столом с писарями полка. Макс обещал посодействовать в получении для меня краткосрочного отпуска домой, но все не выходил случай поговорить с земляком с глазу на глаз. Однажды он уже пытался вставить меня в список награжденных этим поощрением, но зоркий глаз начштаба выловил случайно затесавшуюся фамилию, и я оказался вычеркнутым из перечня.
   Стол писарей соседствовал с местом, где питалась рота, куда был переведен чеченец, имевший конфликт в нашем подразделении. Чеченец стоял, широко расставив ноги, и смотрел затуманенным, как будто обкуренным взглядом на дежурного по роте, пытавшегося убедить его сесть за стол.
   – Сядь за стол, итить твою мать! – не выдержав, ругнулся дневальный.
   "Придурок, это же чеченец, он воспринимает простое для русского уха ругательство, как прямое оскорбление своей матери", – подумал я и резко двинулся вперед. И вовремя. Чеченец быстрым движением вытащил изо рта опасное лезвие, которое все это время непонятно каким образом крутил языком, и занес руку для удара на уровне горла дежурного. Рука в замахе оказалась практически передо мной. Я перехватил кисть и локоть, ударил под колено ногой, от чего чеченец упал на стоящую перед столом лавку и, заломив руку за спину, выбил лезвие на пол.
   – Пусти, пусти, сука. Убью!
   Вторая рука чеченца уже стала подниматься, но кто-то резко вывернул ее, прижав солдата лицом в стол.
   – Дернешься, руку сломаю.
   Рядом со мной стоял дежурный по полку. Офицеры второго батальона уже бежали к нам. Я отпустил чеченца.
   – Я тебя все равно убью, – пообещал мне чеченец.
   – Помню, помню. Убьешь.
   Я повернулся и подошел к Манукевичу.
   – Как дела, Макс?
   – Оно тебе надо?
   – Что надо? – не понял я.
   – Чего ты влезаешь? Зачем? – пожал худыми плечами Макс. – Еврей, а такой глупый. Тебе надо быть порезанным чеченами? Ну, нафига?
   – А я знаю? – вопросом на вопрос ответил я. – Наверное, так я устроен. Ты меня в следующий приказ на отпуск пихни.
   – Я тебе комбат, что ли, чтобы тебя пихать? Он уже в штабе полка с утра распространялся, что Ханин с дедами попался на просмотре фильмЫ. Мол, совсем ты обурел. Ладно, зема, не грузись. Я пошел. У меня работы до… А еще конь не валялся.
   Вечером, когда караул ставил автоматы в ружпарке, а наряд по кухне сдавал старшине грязную униформу, Салюткин снова решил меня поддеть.
   – Зря ты с нами в караул не пошел.
   – Вы поймали всех шпионов, и вам скоро присвоят звания героев?
   – Мелко берешь. Мы вчера такую картошечку с грибочками навернули…
   – Много бы вы навернули, если бы я вам бачок не заслал.
   – А при чем тут ты?
   – Думайте, товарищ лейтенант, думайте. Это бывает полезно. Я понимаю, караул, устали, отоспаться надо…
   – Пошел вон!
   – Разрешите упасть, отжаться?
   – Ыыы…
   – Ушел, ушел.
   И я, ухмыльнувшись, направился к друзьям в штаб батальона попить заслуженного, халявного кофе Олега Доцейко.

Прощай, Ковров

   Ротный сделал вид, что забыл свое обещание посадить или разжаловать всех сержантов, и мы продолжали обучение наводчиков-операторов, как было ранее. Марш-броски, стрельбы из автоматов и боевых машин пехоты, политзанятия и муштра на плацу сменялись нарядами по столовой, караулами и дежурствами по роте.
   Руслана Тарасенко от меня постоянно забирали то в канцелярию ротного переписать какую-нибудь книгу личного состава, то в штаб батальона, где его Сенеда учил другим премудростям писарской жизни.
   Магомедов оказался профессиональным строителем-ремонтником, и целыми днями пропадал в офицерском городке, ремонтируя квартиры отцов-командиров, меняя краны и полы в жилищах прапорщиков. Парень он был безотказный и довольный жизнью.
   Художники, которых у меня во взводе было пять человек, дружно рисовали альбомы дембелям. Трудились во всю, не только раскрашивая страницы и полируя их лаком, но проявляли немалое воображение в создании калек – рисунков армейской жизни. Не отставал от молодых солдат и Сенеда, предлагая идеи, реализованные в прошлом. На заре своей службы талант Виталика был полностью раскрыт дембелями того времени, которым он рисовал дружеские шаржи из происходящих с нами приключений. Верхом творчества была заключительная картинка альбома, которую перерисовывали себе деды всех рот с помощью все того же
   Сенеды: на крупных камнях пещеры, в конце которой виднелся луч солнца, символизирующий будущую свободу, писались каллиграфическим почерком имена и адреса армейских сослуживцев. Внизу созданной из камней стены были художественно разбросаны символические кости
   "духов" и черепа тех, кто отслужил год. Надписи на камнях освещал тусклой свечей с капающим воском сам "дед", изображенный сгорбленным старцем с длинной бородой, одной рукой опирающийся на высокий сухой посох. После такого произведения искусств все остальные варианты, предложенные многочисленными художниками и любителями выдать варианты, были отвергнуты строгим дембельским жюри. Я мог получить лучшие кальки, превосходные идеи, но поражал всех моим упорным нежеланием создать для себя изделие армейского мастерства.
   – Я и после не буду делать.
   – А что ты дома друзьям покажешь?
   – Военный билет. Отстань, чем ниже уровень базового интеллекта, тем краше и толще альбом.
   – Переведи…
   – Общеобразовательная программа военнослужащих последнего призыва не ставит перед собой первоплановые задачи, специализирующиеся на умении использования полностью атрофированной части тела, именуемой медицинским термином мозги.
   – Это ты меня так послал?
   – Нет, это я так пошутил.
   Шутки подобного толка не понимали так же, как я не понимал, почему взрослые двадцатилетние пацаны должны носиться друг за другом по кроватям, хватая товарищей за штаны и стараясь прижаться к ним сзади нижней частью своего тела. В роте никто не был замечен в гомосексуальных наклонностях, что меня смущало еще сильнее.
   Все свободное время я предпочитал проспать, руководствуясь известным выражением: "солдат спит – служба идет". Или занимал себя чтением книг, которые получал "из-под полы" в армейской библиотеке.
   За этим занятием и застал меня командир второго отделения моего взвода Меньшов. Он подошел к моей койке, на которой я валялся, читая книгу, и замер, пристально глядя на меня слегка раскосыми глазами, заслоняя свет своим низким, но широким корпусом.
   – Ты чего встал, родной? "Отойди от бочки – ты закрываешь мне солнце", – процитировал я Диогена.
   – Какое солнце?
   – Не бери в голову. Чего хотел?
   – Скажи, ты взаправду еврей? – ошарашил меня своим вопросом Меньшов
   – Как тебе сказать? По паспорту стопроцентно. Ну, так получилось.
   Когда папа-еврей и мама- еврейка, то дети редко становятся русскими,
   – вспомнил я историю получения своего паспорта.
   Когда мне исполнилось шестнадцать лет я, принеся свидетельство о рождении в паспортный отдел, получил бланк и, заполнив как положено, в графе национальность вписал: "русский". Этот бланк вместе со свидетельством о рождении я и подал в окошечко паспортистке.
   Паспортистка долго вчитывалась в текст, а потом спросила:
   – А почему ты написал национальность русский?
   – А какой из меня еврей? Еврейского языка я не знаю, только русский. Национальных традиций – не знаю, не обрезан, в Бога, как положено, не верю. Сам комсомолец, активист. Даже значок имеется
   "Шестьдесят лет ВЛКСМ". Родился и вырос в России. У меня еврейского ничего не осталось. Какой из меня еврей? Я, что ни на есть, русский.
   У паспортистки взяло время переварить все услышанное. Я не сомневался, что она многое повидала на своем веку, но такое признание явно ввело ее в состояние ступора.
   – Ты, может быть, думаешь, что национальность еврей может тебе помешать в дальнейшем?
   – Как она мне может помешать, когда у нас в стране все равны? – на полном серьезе спросил я.
   Переварить эту фразу у паспортистки заняло значительно больше времени. Она вновь вчиталась в бумаги и, медленно собираясь и вспоминая, что она тут не хухры-мухры, а офицер милиции и знаток закона сказала:
   – По закону Союза Советских Социалистических Республик ты имеешь право выбрать ЛЮБУЮ из национальностей своих родителей. Ты какую выбираешь?
   Тут настала моя очередь задуматься.
   – Если я буду выбирать не по национальности папы или мамы, но даже бабушек и дедушек или прабабушек и прадедушек, то выбор у меня небольшой. Насколько мне известно моя фамилия была известна еще во времена египетского рабства иудеев и дошла неизмененной до наших времен.
   – Тогда возьми, пожалуйста, новый бланк и перепиши так, как положено.
   Бланк я переписал, и паспортистка потребовала от меня расписаться не только в графе "подпись", но и рядом с графой национальность.
   Наверное, чтобы не забывал свою родословную.
   – Странно, – продолжая смотреть на меня, практически не моргая, сказал Меньшов.
   – Чего тебе странно?
   – Первый раз вижу еврея в армии. Евреи ведь не служат, они косят… А тут ты… Смотрю и удивляюсь.
   – Посмотрел? Запомнил? Теперь построй мне взвод и выясни кому надо к врачу. Я сам свожу в санчасть.
   У дверей санчасти сидел молодой солдат с черной, кучерявой головой и большим, слегка приплюснутым носом. В петлицах бойца была змея на чаше, что означало его принадлежность к войскам медслужбы.
   – Шалом алейхем, – внимательно посмотрел он на меня большими черными глазами, в которых отражалось "страдание всего еврейского народа", как любила поговаривать моя тетка.
   – Воистину шалом.
   – Надо отвечать "алейхем а-шалом", – поправил меня фельдшер.
   – Да будет так, если тебе от этого сразу станет легче.
   – Ты ведь еврей? – уточнил солдат, явно не понимающий моих шуток.
   – Чего-то мне последнее время часто задают этот вопрос. К дождю, наверное. Или я так плохо выгляжу?
   – Азохэн вэй, – вздохнул черноглазый. – Ты из Одессы, что отвечаешь вопросом на вопрос?
   – Нет, из Питера.
   – А я из Винницы. Это такой город на Украине. Там много евреев.
   – Бывает. Ты новый фельдшер части?
   – Ага. Приходи, за жизнь поговорим.
   Я не имел ничего против того, чтобы поговорить за жизнь и даже немного пожалел, что не остался в свое время в медчасти, но не так часто пересекаются в армейской жизни заместитель командира взвода мотострелковой части и фельдшер-чернопогонник, даже если оба евреи.
   – К нам пополнение едет, только это по секрету, – сказал мне
   Макс, когда мы сидели с ним с солдатской столовой и наворачивали дополнительную порцию хлеба с маслом.
   – Какое может быть пополнение в учебке? Полк укомплектован.
   – Они не совсем к нам. В Москве ЧП произошло. Какой-то грузин-москвич, взял УАЗик своего шефа и поехал на гулянку. Не то перетрахался, не то перепил, но совершил аварию с бабами в машине, и командир московского военного округа приказал всех москвичей отправить служить за триста километров от города. А мы как раз триста пять.
   – Так там, небось, не пара десятков…
   – Вот они и будут кататься по частям, пока их не примут.
   – А пересылка?
   – Ну, я не знаю, – развел руками Манукевич.- За что купил, за то и продаю.
   – А это мысль, – сказал я сам себе. – Можно свалить из учебки. Из
   "линейки", говорят, раньше домой отпускают.
   – Всюду одинаково отпускают. А я себе уже нулевую хэбэшку заначил.
   – Зачем тебе хэбэшка? Лучше "парадку" найти приличную.
   – В хэбэшке, в пилоточке, с вещмешком – самый шик. Как с войны.
   – Колун ты, Макс, – захохотал я. – Подмосковный писарь с войны вернулся. "За нами Москва, враг не прошел. Мы все бумажки написали ровно".
   – Кончай прикалываться. Это будет супер.
   – Скорее бы этот супер…
   В казарме был бедлам. Москвичи, отслужившие и полгода, и год, и почти полтора гуляли по казарме, сидели в курилке, общались с сержантами, которые еще полгода-год тому назад были такими же курсантами. Многие приехавшие прошли эту же, ковровскую учебку некоторое время тому назад.
   – Ха, Серега! – увидел я сержанта-москвича, с которым мы были курсантами одного учебного взвода.
   – Санек, привет. Хук справа или слева? – предложил присевший в стойку однополчанин, имевший на груди значок кандидата в мастера спорта.
   – Маваси-гири в голову, – ответил я, и мы, ударив кулак в кулак, обнялись. – К нам?
   – Да куда пошлют. Сказано к вам, у кого не получится – поедут в
   Гороховец и так далее. А у вас ничего, нормально. Я бы остался.
   – А я бы уехал. Ты где служил?
   – Курсы "Выстрел". Полк обеспечения учебного процесса. Шестьдесят километров от Москвы.
   – А давай махнемся?
   – Как это "махнемся"?
   – Ты сюда, а я на курсы.
   – А кто же разрешит?
   – Вас с курсов много?
   – Человек восемь или десять… Но сержантов только четыре.
   – Тогда я пойду, выясню. Ты пока у меня во взводе располагайся.
   Лады?
   – А твои духи меня обижать не будут? – пошутил боксер. – Я буду тут.
   Я пошел говорить с сержантами нашей и соседних рот. Последнее время мы обсуждали вопрос о сроках увольнения в запас, хотя служить нам оставалось больше, чем полгода каждому. Полгода могли растянуться и на долгих девять месяцев, поэтому обсуждались все варианты сокращения уже давно надоевшей армейской службы.
   Предложения о сокращении срока путем членовредительства большинство отметало, как ненужные.
   – Зря ты не слушаешь, – гоношился Андрейчик. – Королев из седьмой роты вырезал себе гланды через неделю после приказа и был уволен в запас. А Виноградов из "спецов" сделал себе насечки на глаза. И зрение исправил и домой первым уехал. Никаких тебе дембельских аккордов. Больного никто не трогает.
   Мы пожимали плечами. Лезть под скальпель хотелось далеко не каждому, но о возможности уволиться раньше через "линейную" часть шансов почти не было. И тут он появился. Да еще какой шанс. Курсы
   "Выстрел" считались верхом нормальной службы, как зарекомендовавшие себя среди солдат, во-первых, близким нахождением к столице, а во-вторых, практически отсутствием дедовщины из-за постоянной занятости всего полка обеспечением учебного процесса.
   – Товарищ гвардии майор, – стоял я на вытяжку перед замполитом части, – разрешите обратиться?
   – Обращайся, – настроение у замполита было хорошее.
   – Я прошу перевести меня служить в линейную часть. Хочу почувствовать настоящую службу.
   – Ты один такой герой?
   – Никак нет. Нас четверо.
   – И все хотят?
   – Все.
   – А кто будет обучать новобранцев? Кто будет делать из них высококлассных специалистов?
   – В дивизию прибыли москвичи, часть из них сержанты, прошли курс в нашей учебке. Они готовы остаться вместо нас. Все с курсов
   "Выстрел" и участвовали в обучении личного состава.
   – Курсы "Выстрел" я знаю, знаю. Так ты хочешь в "линейку"?
   Думаешь, что там легче? Думаешь, что там можно будет схалявить?
   – Никак нет, товарищ гвардии майор. Хочу в линейную часть, себя проверить.
   – Нет проблем. Передай документы в строевую часть Манукевичу.
   Скажи, что я приказал оформить. Два дня на передачу подразделений и вперед… на пересыльный пункт.
   Я не стал уточнять, почему именно пересыльный пункт, а не напрямую в часть, решив, что процедура перевода лучше известна замолиту – ведь ребята приехали именно через это место, и пошел передать приказ земляку.
   – Дурак ты, – встретил меня Манукевич. – И чего ты себе все приключений на жопу ищешь? Сидел бы и сидел. Через неделю дедушкой станешь. В отпуск поедешь. Потом старшинскую полоску получишь.
   – Я даже полоску старшего сержанта до сих пор не пришил, старшинскую мне в жизнь не дадут. Я опять с кем-нибудь поцапаться успею, с тем же ротным. Да и в "партизанах" у старшины куда больше дней, чем у сержанта. И Дрянькин меня ни в какой отпуск никогда в жизни не отпустит. Он меня отыметь собрался. Да и на дембель я из-за него выйду в шесть вечера тридцатого июня. Я же не в штабе полка.
   Береженого Бог бережет. Уж я лучше подальше от такого начальства. Не нуди. Я уже решил. Так я и Дрянькина сделаю и из "линейки" попробую быстрее дембельнуться.
   – А тебе специалиста второго класса присвоили. Хочешь, я тебе печать в "ксиву" поставлю. У тебя с собой?
   – С собой. Поставь, раз положено. Буду крутее всех крутых. Но тут мне делать все равно нечего. Достало все. Надо что-то менять. Надо,
   Макс, не бояться менять что-то в своей жизни. Идти вперед, спотыкаться, падать, делать ошибки. Учиться на своих ошибках и идти дальше. Нельзя залезть в одну конуру и так просидеть всю жизнь.
   Может быть, это спокойнее, легче, сытнее, но скучно. У человека должно быть движение. Иначе застой мозгов и копец. Мы и так в армии тупеем. Фразы не формулируются. Только "Есть" и "Никак нет". Как работы. Телевизор смотреть не дают. Книжек нормальных не достать. В кино только "Ленин в октябре" и другая муть. А в Питере мы с тобой еще встретимся. Обязательно.
   – Ну, как знаешь. Тебе когда документы оформить?
   – Нам дано два дня передать "духов"… И чего их передавать?
   "Духи" – они и в Африке "духи".
   – Ты скажи утречком, когда соберетесь, – я за час все документы сделаю. Увидимся.
   – Коля, я на курсы "Выстрел" уезжаю, – с порога сказал я старшине роты.
   – Жаль, Санек. Ты на курсы. Я в Афган.
   – В Афган? Нифига себе…
   – Я написал заявление, мне утвердили. Через две недели уезжаю. А ты знаешь, что я роту принял с недостачей почти в две тысячи рублей?
   – Ого… А сейчас?
   – А сейчас мы с тобой сдаем роту с плюсом в двести, – и он мне подмигнул. – Кстати, тебе премия полагается.
   И прапорщик достал десять рублей.
   – Это с последних удержаний с этих раздолбаев. А ты чего заходил-то, попрощаться?
   – И попрощаться, и парадка мне нужна, ботинки, ну все, как положено.
   – Будет тебе все как положено. Я пока все подберу и проверю, а ты, не в службу, а в дружбу, смотайся в танковый полк. Там Магомедов какую-то кирпичную стенку кладет. Так ты забери его оттуда. Все-таки роту сдавать лучше в полном составе без "левых" командировочных. Я тебе увольнительную дам на тебя и на него.
   Танковые полки располагались отдельно от основной дивизии, хоть она и называлась танковой. Я вышел в город, зашел в парикмахерскую подстричься, выпил стакан кваса и вышел к железнодорожной станции.
   Электричек не было, и я слонялся без дела в ожидании. Чуть в стороне от здания станции стоял фургон, рядом с которым прогуливались солдаты с автоматами и собакой. На погонах малинового цвета были две буквы ВВ, что означало – внутренние войска. В моем взводе тоже были два таких солдата, присланных из дивизии Дзержинского для получения классности наводчиков-операторов. Солдаты были нормальные и, когда ротный сказал порекомендовать кого-то из солдат для поощрения, то я подал одного из вэвэшников на звание ефрейтора, которое ему и было присвоено.
   – Зачем Вы это сделали, товарищ сержант, – чуть не плакал солдат.
   – Нас же заставят носить полоску.
   – Дурак. В случае отсутствия командира отделения, ты автоматически получишь следующую. Ты меня благодарить должен.
   Солдат моего мнения не разделял и, сжав зубы, пришивал полосу под присмотром забирающего его из части прапорщика дивизии Дзержинского.
   На станции около фургона рядом с солдатами переминался прапорщик, к которому приставала размалеванная дешевой косметикой такая же дешевая проститутка. Я подошел к отшучивающемуся "куску".
   – Зэков ждете?
   – Если привезут.
   – А потом на зону?
   – А куда же еще?
   – А меня можете с собой взять?
   – Куда? На зону? Да тебе, судя по значкам, скоро домой.
   – Мне в танковый полк надо. Высадите меня около части.
   – Ну, подожди чуток. Поедешь с нами. Что ты от меня хочешь, красавица? – дал по рукам проститутке, пытающейся раздеть военного, не отходя от места. – Тебе в школу ходить нужно.
   – В какую школу? Пошли со мной, тебе хорошо будет.
   – Да ты и мужика-то в своей жизни еще не видела.
   – Я не видела? Да в меня столько спермы слили, сколько солдат за два года киселя не выпил.
   – Ух ты, какая бойкая. Ну-ка, отвали, поезд идет. Отвали, а то буду рассматривать как нападение при исполнении служебных обязанностей.
   Поезд никого не привез, и прапорщик направился обратно к машине.
   – Залезай в "сетку".
   Я полез в фургон.
   – Ну, что солдатик, ты меня еще навестишь? – не могла угомониться проститутка, хватая прапорщика через штаны за гениталии.
   – Руки убери. Государственное имущество, руками не трогать.
   – Чего ты боишься? В меня столько тыкали, что если бы столько тыкали в тебя, ты бы уже был как ежик.
   – Ха-ха-ха, – разошелся диким смехом прапорщик, – шутница. В зеркало на себя посмотри. У тебя же еще молоко на губах не обсохло.
   – Молоко? Да я столько спермы проглотила, сколько твои солдаты киселя за два годы не выпили.
   – Брысь, – насупил брови прапорщик, захлопывая дверь кабаны. -
   Поехали, чего уши развесил?
   И машина, фыркнув горячим двигателем, понеслась. Я сидел в
   "сетке" за дверью с решеткой на окнах и думал, что даже для того, чтобы быстрее добраться, не стоит забираться в пусть и временную, но тюрьму. Не стоит искушать судьбу лишний раз. Солдаты части поддерживали контакты с зеками, отправляя письма, перебрасываемые осужденными через забор. Делали они это, конечно, не просто так.