Ханин Александр. Рота, подъем!

   Костин, доставая из холодильника сразу запотевшую бутылку, сказал:
   – Выпить не предлагаю. Тебе в полк возвращаться, поймают – обоим влетит.
   И несмотря на то, что я был подчиненным низшего звена, он, не стесняясь, опрокинул в себя стопку водки.
   – Поел? – подобрев от хорошей еды и водки, улыбнулся майор. – Я тебе, брат, честно скажу, вся эта служба здесь – фуфло. Не служба, а так… Вот в Афгане была служба. Когда выйдешь на операцию, тогда…
   Он вышел из кухни и вернулся с альбомами и черными конвертами для хранения фотографий. Два часа кряду майор Костин, кавалер ордена
   Красной Звезды, показывал мне черно-белый фотографии своих боевых товарищей, душманов, которых они захватили, сдавшегося главу банды, уведшего через неделю с собой дюжину сдавшихся ранее бандитов.
   – Все они душманы. Никому верить нельзя. Но… вот куда я снова хочу, – с тоской сказал начштаба.
   – Зачем? Там ведь война.
   – Там все намного честнее. Проще. Тут друг – там враг. Там сразу видно кто чего стоит. Не то, что… Надо мной кто командир?
   Шандыбин. А он тоже майор. И откуда? Из Германии, блин. Разве нас можно сравнивать. Он же ноль, пустышка, ничего не стоит, только орать горазд. Чем глупее офицер, тем более ответственные задачи ему поручают. Ой, а чего это ты меня слушаешь? Не положено тебе про офицеров слушать всякое. Марш в полк. Свободен.
   – Есть, – я козырнул, не вставая с дивана, даже не подумав, что пилотка у меня в руке, а не на голове.
   Костин посмотрел слегка затуманенным взглядом и только махнул рукой.
   – Иди, иди, – хлопнул меня по плечу майор. – Если будут спрашивать, где был, скажешь, что мое поручение выполнял.
   Майор Шандыбин, широкоплечий бугай с практически лысой головой, растущей прямо из плеч, настолько широкой была его шея, очень любил рассказывать о своей службе в группе западных войск в Германии.
   Одним из его любимых рассказов была байка о тюрьме-гауптвахте и устрашающих воротах этой губы. Шандыбин очень расстраивался, что такое место отсутствует на территории дивизии. Из его рассказов я понял, что самое лучшее, что есть в Германии – это свиные сосиски, пиво и возможность дать младшему по званию между глаз, не боясь наказания. Именно последнее право и пытался реализовать Шандыбин в учебном батальоне, чем сразу вызвал недовольство замполита батальона майора Масечкина. Масечкин был отцом двух очаровательных девчонок и любящим мужем. Его жена страдала массой неизвестных нам болезней, о которых замполит старался не распространяться. Как у каждого заместителя командира по политической части, у него был свой круг обязанностей, и он не обижался на анекдот:
   – Вам, товарищ майор, рабочее место убирать не надо. Рот закрыли
   – рабочее место убрано.
   Лично для себя майор решил воплотить в жизнь задачу, поставленную политотделом округа: победить неуставные взаимоотношения. Он лично разбирался с каждым синяком и ссадиной, неукоснительно требуя этого же от замполитов рот, обещая им золотые горы в случае выполнения.
   – Товарищ майор, – кричал Шандыбин громким тяжелым голосом. – Это мой батальон. И он будет выполнять то, что я прикажу.
   – Товарищ майор, – возражал ему Масечкин. – Только не неуставными взаимоотношениями. Вы почему солдата во второй роте толкнули в грудь? Он отлетел к стене и чуть не убился.
   – Я его в следующий раз в нокаут отправлю, – гремел Шандыбин. – У меня удар левой девяносто килограмм. Я им в Германии ни одного дегенерата в санбат отправил.
   – Тут Вам не Германия, – не снижал голоса явно уступающий в массе комбату замполит.
   Они друг друга люто возненавидели с первых же дней совместной службы и начали "копать" один под другого.
   Шандыбин, не зная, что из-за язвы Масечкин еще и трезвенник, пытался найти на него компромат по пьянке. Однажды ему доложили, что
   Масечкин, имевший вывих бедра, упал в подвале казармы, вытаскивая с солдатами агитационные стенды. Надо было видеть радостное лицо
   Шандыбина, который лично собирал свидетельские показания у вытаскивающих замполита солдат, но не соглашающихся врать, что замполит был пьян.
   Масечкин, узнав про подлость приготовленную комбатом, решил тоже не остаться в долгу и начал методично собирать объяснительные у солдат и сержантов, которых угораздило попасть под горячую руку
   Шандыбина. Таких оказалось не мало. Майор любил потешиться дурной недюжинной силой. Однажды, зайдя в роту, он заглянул в ванную комнату, где один из солдат умывался. Несчастный не видел ни майора, ни швабры, вылетевшей из рук комбата и точно угодившей в бок солдата.
   – Ты почему мне честь не отдал? – рявкнул майор, зная, что честь в туалете не отдается.
   – Не заметил…
   – В следующий раз будь внимательнее, – хохотнул довольный своей шуткой майор. – Швабру не забудь на место поставить.
   В другой раз, заметив спящего днем под одеялом, комбат, не разбираясь, схватил армейскую тяжелую табуретку и бросил ее на койку. Удар пришелся по позвоночнику. Вскочивший хлопал глазами и пытался вдохнуть порцию воздуха. От удара перехватило дыхание.
   – Кто такой? – орал комбат. – Почему днем спишь, падла?
   – Это дежурный по роте, – раздался из коридора голос дневального.
   – Кто?? – рев майора гремел эхом в пустом расположении.
   Дежурный по роте наконец-то смог сделать вдох и на выдохе сказал:
   – Дежурный по роте сержант Николаев, отдыхаю в отведенные часы…
   – А… дежурный, – разочарованно протянул майор. – Ну, отдыхай, отдыхай, – Шандыбин, не извиняясь, развернулся и ушел в канцелярию штаба батальона.
   Канцелярские крысы тоже удосуживались своей радости общения с комбатом. Хотя, в основном, всей бумажной работой заведовал начштаба, комбат обожал делать замечания, сопровождавшиеся тычком или пинком. Больше всех доставалось Доцейко. Олегу много было не надо, худой и длинный, он регулярно натыкался животом на кулак недовольного комбата и, согнувшись пополам, начинал медленно оседать, кривляясь и ноя, всем своим видом демонстрируя, что добивать его уже не стоит, а лежачего не бьют.
   – Да я же не сильно, – пугался комбат, понимая, что писари – самые близкие к замполиту люди, но привычка несдержанности и вседозволенности давал о себе знать.
   Шандыбин не имел уважения ни к кому из своих подчиненных. Он мог наорать на любого из них в присутствии младших по званию, и считал это в порядке вещей. Однажды Шандыбин зашел во вторую мотострелковую роту. Рота в полном составе, включая сержантов и командиров взводов, стояла перед командиром роты. Командир роты Анисимов объяснял личному составу планы на ближайшее время и доводил информацию из штаба полка.
   – Рота, смирно! Дежурный по роте на выход, – закричал дневальный, увидев в дверях широкую фигуру комбата.
   – Товарищ гвардии майор, – перешел на чеканный шаг Анисимов, подбегая к комбату.
   – Анисимов, – делая зверскую рожу, рявкнул прямо в лицо командиру роты, майор.
   – Да, товарищ майор…
   – Щас, как врежу наотмашь, – не стесняясь в выражениях, замахнулся здоровым кулаком перед всей ротой на старлея, комбат.
   – За что? – откровенно обалдел Анисимов, присаживаясь от испуга.
   – А было бы за что – вообще убил! – захохотал комбат, довольный собственным чувством юмора, повернулся и в хорошем расположении духа вышел из помещения.
   Перед ста пятидесятью тремя парами глаз своих подчиненных стоял старший лейтенант Анисимов, как в дерьмо опущенный комбатом, и не знал, как дальше продолжить жить. Он повернулся к роте, посмотрел на лица замерших и беззвучно смотрящих на своего командира подчиненных, и махнул рукой:
   – Разойдись, – и вышел из казармы.
   Не участвовал в этих междусобойчиках только заместитель комбата по технической части, майор Тарасов. Этот пожилой, уже заканчивающий армейскую карьеру офицер изредка появлялся в канцелярии штаба, играл со старшиной или кем-нибудь из нас в сделанные из дерева и толстого оргстекла нарды и, тяжело вздохнув, оглядывая комнату, говорил:
   – Ну, потрудились, надо бы и честь знать.
   С этими словами он одевал шинель и уезжал домой.
   В один из дней, когда весь старший состав полка должен был участвовать в учениях, Тарасов, живший в самом отдаленном районе города опоздал на четверть часа, чем вызвал бурное недовольство комбата.
   – Товарищ майор, – кричал взвинченный майор Шандыбин. – Вам нужен отдельный приказ? Или у вас часов в доме нет? Так вы попросите, я вам часы подарю.
   – Ты чего орешь, комбат? – спокойно и не торопясь затачивая карандаш, посмотрел на него поверх очков в толстой оправе зампотех.
   – Сбор назначен в восемь утра, я приказал всем явиться в шесть, а сейчас уже семь пятнадцать. Почему Вы опоздали?
   – Троллейбуса долго не было,- спокойно ответил зампотех.
   – Надо было такси взять! – рявкнул комбат.
   – Ага, а ты мне его оплатишь? Мне детей кормить надо, а не ерундой маяться.
   – Чего? – голос Шандыбина был громоподобен. – Это Вам не детский сад, товарищ майор. Здесь армия, если Вы не знаете. А я Ваш командир, и, если я приказал… Где Ваша карта, где полевая сумка, где компас?
   – У меня нет. Источник наибольшей опасности в зоне боевых действий – офицер с картой и компасом.
   – Вы как разговариваете, товарищ майор? Я Вас… Да я Вас…
   – Иди ты в жопу, майор, – спокойно прервал его Тарасов. – Ты знаешь, что вот эта планка означает? – тыкнул он пальцем себе в грудь. – Это "черная медаль" – двадцать пять лет службы. Я
   "дембель", майор. Ты еще дух, а я – дембель. Иди, молодой, и служи.
   Не трогай "дедушку советской армии".
   От такой дерзости комбат обрел буро-красный цвет, только пустая кобура не давала ему возможности пристрелить зампотеха за неподчинение.
   – Товарищ майор, я Вас отпускаю, – вдруг выдохнул комбат. – Если
   Вы не считаете для себя нужным являться во время, то я Вас отпускаю до приказа. Только Вы его получите в другой формулировке.
   – Да пошел ты, – не теряя самообладания, отреагировал Тарасов. -
   Не ты меня назначал, не тебе меня и снимать. Ладно, пошел я, ребята,
   – окинул он нас взглядом и вышел.
   Комбат, ругаясь и матерясь, вышел вслед за ним.
   – В каждой роте для потех существуем зампотех, – продекламировал
   Сенеда, и мы зашлись хохотом, разряжая напряженную в комнате обстановку.
   В этот период моей бурной писарской жизни Катерина вновь решила меня навестить. Приехала она на три дня и, не связываясь с гостиницей, сняла на этот период комнату в частном доме у старой бабки. В ожидании приезда Катерины, я прожужжал все уши ребятам и
   Костину.
   – Ладно, ладно, – улыбался Костин. – Пойдешь на три дня, пойдешь.
   И чтобы держал там марку за весь батальон.
   В назначенный день рядом не оказалось никого из штаба канцелярии, и я, выписав сам себе увольнительную на три дня, ушел в город.
   Непрекращающийся скрип пружин, обшарпанная деревянная стенка под высоким грязным окном, видневшаяся в проемы железных прутьев старой, наверное с довоенных времен, кровати, шепот бабки за стеной не могли остановить мой юношеский пыл. Я не замечал ничего вокруг, кроме любимой женщины. В редкие перерывы мы закусывали привезенной подругой из дома холодной курицей и вареной картошкой, запивали лимонадом или напитком "Байкал" и принимались вновь за любовные утехи.
   – Бабка там кому-то говорит, что "эти уже два дня не выходят.
   Кровать скрипит, не уснуть", – ткнулась мне в плечо Катерина, прибежав из туалета. – Говорит: "Только в туалет сбегают и опять", ты перестань за прутья кровати держаться, скрипит очень громко…
   – Не бери в голову. Завидует бабка, – погладил я грудь девушки, отчего желание с новой силой вновь прилило к моим чреслам. – Иди сюда.
   К концу второго дня мы первый раз вышли из избы на свежий воздух прогуляться и взять пару бутылок минеральной воды в магазине. На улице я столкнулся с одним из сержантов батальона.
   – Тебя Костин искал. Рвет и мечет, – "обрадовал" он меня.
   – Так я же говорил, что на три дня уйду. Невеста ко мне приехала.
   – Ну, я не знаю. Ты бы зашел к нему… от греха подальше.
   Возвращаться мне, конечно, хотелось, но не в часть. Я предвидел, во что мне выльется минутный заход в полк, и мы вернулись на уже привычную, скрипучую, старую кровать с большими набалдашниками по четырем углам.
   – Иди в часть, а то будут неприятности, – начала меня уговаривать
   Катерина. – У меня и так уже все болит, не сесть.
   – Я туда еще успею, – хорохорился я, понимая, что неприятностей не избежать.
   – Не надо, будет нехорошо, – не останавливалась она. – У тебя будут проблемы.
   – Но у тебя же поезд только вечером.
   – Я в кино схожу, в музей… Я потом опять к тебе приеду. Я же люблю тебя.
   – Ну, если обещаешь приехать…
   – Обещаю.
   – Иди ко мне. Еще полчаса они потерпят, – обрадовался я обещанию подруги, даже не предполагая размера надвигающейся тучи.
   Неприятности меня ждали в полном объеме. За несколько дней до этого, начштаба ввел обязательную регистрацию в журнале всех уходящих в увольнение с отметкой часа убытия и возвращения. Я, решив, что меня этот журнал не касается, конечно, ничего в нем не записал. Вот за этот-то пункт и зацепился разозленный Костин.
   – Это не самоволка, – кричал он на меня. – Это "дизель". Ты бросил часть в тяжелое время.
   – Товарищ майор, – искал я себе оправдание. – Но Вы же сами меня отпустили на три дня.
   – Я? Покажи мной подписанную увольнительную записку. Где она? Где запись в журнале? Ты дезертир! Ты армию предал. Пока твои товарищи…
   – Я не дезертир!! – крикнул я, перебив начштаба, вместо того, чтобы дать ему высказаться до конца.
   – Что? – взревел Костин.
   – Он прав, товарищ майор, – тихо, но твердо заметил Роман. -
   Дезертир тот, кто отсутствовал в расположении части больше трех суток, а он всего двое с половиной.
   Костин разошелся длинной тирадой о врагах советской армии, временах Сталина и сожалению тому, что перестройка многое позволяет.
   Его монолог был длинен и закончился фразой:
   – Мне не нужны дезертиры и предатели. Поставьте этого солдата в стойло!! В стойло, я сказал!!
   Чем выше поднимаешься, тем больнее падать. На том, чтобы меня с позором выгнать из канцелярии штаба батальона, Костин не остановился. Начштаба потребовал от Романа, как от секретаря комсомольской организации батальона, провести серьезный разбор моего поведения на собрании комсомольского актива. Строгий и принципиальный комитет комсомола батальона, состоящий из молодых и горячих, должен был решить мою дальнейшую участь как члена молодежной организации ВЛКСМ. Собрание проходило при участии заинтересованных и имеющих право на слово офицеров батальона. Было ли это театрализованное представление по заранее запланированному сценарию или экспромт, я не успевал разбираться. Участники сцены менялись один за другим. Говорилось о высокомерном отношении писарей к простым служащим, о свободном выходе в город, о привилегиях.
   Вспомнили о нехождении в наряды и незнании воинской техники. Когда перешли к предложениям и прозвучало самое страшное – исключить из комсомола, у меня на глазах навернулись слезы. "Меня из комсомола?
   За что? Я же всегда был активистом, знаменосцем. Меня постоянно награждали грамотами, дипломами. Я награжден почетным знаком. За что же? Как я смогу посмотреть в глаза друзьям, деду?" – мысли неслись в голове вместе с историческими кадрами о лишении звания коммуниста первых большевиков, о расстреле самых достойных в тридцать седьмом.
   Мне казалось, что жизнь обрывается.
   – Я думаю, что это будет слишком сильное наказание, – вставил свое слово командир роты, капитан Ковалев. – Строгого выговора с занесением будет достаточно.
   – Капитан Ковалев предлагает ограничиться строгим выговором, – подхватил Роман.
   – С занесением, – уточнил солдат-первогодка, явно старающийся выслужиться перед старшими.
   – С занесением, – согласился комсомолец батальона. – Прошу голосовать.
   Голосовали, как положено в советские времена, единогласно. Я был очень расстроен.
   – Не переживай, – тихо посоветовал мне Роман.
   – Ром, да я… Да для меня… Я даже в партию думал в армии вступать, а тут…
   – Смешной ты… Я договорюсь, ничего тебе в карточку заносить не будут. Тем более, что эти карточки никуда не передаются, – подмигнул он мне.
   Через пару часов меня, как будто ничего не произошло, позвал замполит Масечкин.
   – Тебя комбат бил? – начал он прямо.
   – Ну, не то, чтобы бил…
   Влезать в разборки офицеров мне совсем не хотелось, тем более, что после произошедшей ситуации я мог оказаться крайним.
   – Неуставные взаимоотношения имели место со стороны комбата? Ты видел, как майор Шандыбин проявлял грубость и рукоприкладство по отношению к другим военнослужащим?
   – Ну…
   – Говори, я буду сам писать. Он уже всех достал. Завтра проверка приедет, мы его уберем официально. Только мне нужны свидетели.
   Масечкин работал профессионально, и еще пять-семь требуемых объяснительных был у него в руках. Майор очень хотел дать делу ход.
   Но от ситуации неприятно пахло, и мы решили попросить замполита не пускать в ход подписанные нами бумаги, убеждая его, что комбат многое понял и унял свой бойцовский пыл. Замполит поупирался, но будучи человеком сговорчивыми согласился "до первого раза". Мы дружно обрадовались, но судьба взяла все в свои руки, и ситуация сложилась следующим образом: проверяющий из штаба московского военного округа, удостоверившись, что в полку чистота и порядок, решил для галочки проверить журнал замполита нашей роты на предмет заполненности и разбора жалоб солдат и сержантом.
   – Все в полном порядке, товарищ полковник, – заверял сопровождающий его капитан Ковалев. – Вот Самохин упал, о БМП глазом ударился, так все зафиксировано, свидетели имеются.
   – Посмотрим, посмотрим, – скорее для проформы бурчал полковник. -
   Где у тебя журнал учета?
   Ротный, ничего не подозревая, протянул проверяющему толстый журнал замполита. Из развернувшегося журнала, порхая, как белые голуби, вылетели несколько исписанных листков.
   – А это еще что? – поднял удивленно брови полковник.
   – Наверное, случайно сюда положили, – собирая листки, смутился командир роты.
   – Дай-ка сюда… Ого… О-го-го… случайно, говоришь?
   Вечером же дня я пришел в санчасть, считая, что самым правильным на данном этапе будет спрятаться от глаз подальше. Палаты санчасти были для меня самым удобным укрытием. Зла на меня там не держали. Я со всеми поддерживал дружественные отношения. Дежурила Тамарка, уже получившая звание прапорщика.
   – Тамарка, выручай, попал по полной программе.
   – Что натворил, родной? – записывая в журнал высокую температуру и боли в животе, спрашивала со свойственным акцентом сердобольная татарка.
   – Мы, похоже, комбата здорово подставили, – признался я.
   – Как же вы смогли, он же вас убьет, – всплеснула она руками.
   – А хрен его знает… Масечкин заставил объяснительные писать, в общем… Паны дерутся, у холопов чубы летят.
   – Иди, переодевайся, горе луковое. Витаминку хочешь?
   На следующий день у меня в палате сидели Олег и Сенеда.
   – Чего будем делать, мужики? – спрашивал Виталий.
   – А чего он, чего он? – все время подпрыгивал Олег. – У него кулак знаешь какой? Это он тебя не трогал.
   – Доцейко, – перебил его Виталий. – Усохни. А то я тебя уделаю.
   – Здорово влетели? – глянул я на Виталика.
   – Не то слово. В полк какой-то крутой полковник из политотдела округа едет. Оказывается, вышло постановление о борьбе с неуставными отношениями, а в "Красной Звезде" пропесочили, что некоторые офицеры машут кулаками, а их прикрывают вместо того, чтобы наказать. Похоже, что Шандыбин попал. Он будет первым козлом отпущения.
   – Пацаны, сюда идет комбат первого батальона, – быстро сказала лысая, ушастая голова, появившись в двери, и мгновенно исчезла.
   Дверь распахнулась, на пороге стоял, понуро опустив голову, как нашкодивший мальчишка, обескураженный майор. Доцейко и Сенеда потянулись вверх, вставая в положенном приветствии старшего по званию.
   – Сидите, сидите, – дружелюбно, как лучшим друзьям, махнул рукой комбат. – У меня к вам дружеский разговор. Хорошо, что вы все тут вместе сидите.
   Мы переглядываясь молчали, давая комбату возможность высказаться.
   – Мужики, вы даже не представляете, как вы меня подставили. Даже не представляете. Вам что? Свои два года отслужили и домой, а мне двадцать пять лет служить. Мне должны были сейчас подполковника присвоить, а тут… Скажите, что со зла наговорили. Мол в отпуск не пускал, ругался много, вот вы и написали…
   – Плохо выйдет, товарищ майор, – признался я. – Выйдет, что оклеветали, вроде.
   – Ну, выйдет, чего вам будет-то? Дадут по выговору, так я сниму через месяц и в отпуск вас отпущу, честное офицерское. А вы мне своими заявами всю карьеру… Что мне стреляться, что ли?
   Майор говорил о понимании, о чести, о правде и лжи. Говорил об армейской взаимопомощи. Старался доказать, что другие ведут себя еще хуже. Мы молчали, слушая разглагольствования грозного, ставшего в одночасье жалким командира батальона. Майор замолчал, смотря на нас умоляющим взглядом, и мне стало его жалко. Он был плохим человеком, но разве сделали бы мы его лучше, свалив комбата с занимаемой должности?
   – Товарищ майор, нам бы с ребятами посоветоваться…
   – Конечно, конечно, – тут же вскочил комбат. – Вы уж выручите, ребята, а я свое слово сдержу.
   – Что делать будем? – спросил я друзей, когда дверь за майором плотно закрылась. – Жалко мужика.
   – Нда… – протянул Виталий. – Дела.
   – Ну, если он меня обещает больше не бить, – начал Олег.
   – В общем, заявления забираем?
   – Забираем.
   На том и порешили.
   Проверяющий из штаба московского военного округа, направленный друзьями, пришел лично ко мне в палату, взял вторую объяснительную и, пожелав скорейшего выздоровления, уехал в Москву. Комбат ходил тише воды, ниже травы, и мы уже решили, что все закончилось. Но не тут-то было. Через три дня, как продолжение тихой проверки проверяющего, в полк прибыла целая комиссия. Я как раз вышел из санчасти и без дела шлялся по роте, помогая старшине, когда меня вызвал в канцелярию роты начальник комиссии чернопогонный полковник с танками в петлицах.
   – Значит, товарищ сержант, Вы утверждаете, что оклеветали командира мотострелкового батальона из соображений личной неприязни?
   – Ну, товарищ полковник, Вы понимаете…
   – Сынок, ты мне мозги-то не парь, – мягко посмотрел на меня полковник. – Я же не пальцем деланный. Шандыбина все равно снимут, его нельзя оставлять тут комбатом. Снимут независимо от того, что ты мне сейчас скажешь. Его просто нельзя оставлять на таком посту. Так что ты его не бойся. Если ты в первом заявлении написал правду, то майора накажут по уставу, а если ты там наврал, – взгляд председателя комиссии стал жестким, – то ты оклеветал в его лице, армию, ты оклеветал старшего офицера, и, – он сделал театральную паузу и поднял вверх палец, – коммуниста! А это уже не выговор с занесением, а подсудное дело. За такое вранье ты долго папу с мамой не увидишь. Тут тебе дисциплинарный батальона мягким приговором покажется.
   Такая перспектива меня совершенно не устраивала, и я собравшись с духом сказал:
   – Товарищ полковник, мы же с Вами не дети. Ну, разве много солдаты и сержанты пишут заявлений против своих командиров, тем более такого ранга?
   – Практически не бывает.
   – А тут не одно и не два, а… Ну, конечно, первое было настоящим, а второе…
   И я рассказал полковнику все как было. В то же самое время мои сослуживцы, получив профессиональные объяснения от членов комиссии, делились истинными фактами в письменном виде под неукоснительными взглядами борцов за правду времен перестройки.
   Комбата с должности сняли, влепили ему строгий выговор с занесением, притормозили в звании и понизили в должности, переведя начальником штаба в другое место. На его место назначили бывшего командира первой роты капитана Харитонова. Обиженный Костин старался не разговаривать с капитаном до присвоения Харитонову майорского звания. Подружились они после того, как обмыли полученную новым комбатом майорскую звезду и пьяные, в обнимку завалились в казарму.
   Дружно наехав на смотрящих после отбоя фильм, офицеры стали не разлей вода. Харитонов не служил в Афганистане, но представлял самую грамотную и порядочную часть представителей ВОКУ, являясь выпускником Бакинского училища.
   А через неделю из батальона ушел майор Тарасов. Перед увольнением в запас зампотех подарил старшине роты свои нарды, а мне свою старую полевую сумку, расписавшись на ее внутренней части и проставив года начала и окончания службы. Такой сумки не было ни у кого из сержантского состава части. Сделанная из кожи, слегка потертая, имевшая мягкую поверхность сумка была моей гордостью, и я носил в ней письма от мамы. Письма от любимой не занимали много места. Они приходили все реже и реже, что не могло меня не волновать.