Ханин Александр. Рота, подъем!

   Почтальона Мишу Дорфмана, который оказался родом из Алма-Аты, я знал уже давно и именно у него оставил привезенную отцом сумку, имея опыт, что воровство к приближению дембеля растет. А вот о том, что кто-то из представителей моей национальности служит в танковом батальоне, слышал впервые, во-первых, потому что не сильно интересовался этим вопросом до недавнего времени, во-вторых, потому что мы практически не соприкасались с танкистами в нашей повседневной службе – танковый полк стоял отдельно.
   Меня вдруг охватило неизвестное мне ранее любопытство. Мне захотелось найти Каца. Может быть, потому, что мне последние дни уж очень активно напоминали о моей национальности, а, может быть, по причине ярко светящего весеннего солнца, провоцирующего на весенние подвиги, но на следующий день я вышел к КПП и поймал машину кэпа.
   Водила ехал за командиром части мимо танкового батальона и согласился меня взять с собой. В танковом батальоне кухня стояла чуть в стороне. Небольшое одноэтажное здание с высокой трубой говорило само за себя. Время приближалось к обеду, и уже отдельные представители батальона гуляли вокруг столовой или даже сидели внутри. Каца знали все. Я подошел к солдату и протянул руку.
   – Ханин Александр. Ты откуда?
   – Володя Кац. Из Свердловска, – спокойно, но удивленно ответил повар, пожимая мне ладонь.
   – А я из Питера. Так сказать "жиды города Питера".
   – А… понял. Шалом.
   – Шолом-Алейхем.
   – Какими судьбами к нам?
   Я рассказал ему историю со стендом "Рота дружная семья", про
   Шейкмана и Дорфмана.
   – А я уж думал, что совсем тут один-одинешенек. Ты есть хочешь?
   Давай мяса принесу.
   Повар вынес большую миску с дымящимися кусками свежесваренного мяса.
   – Зеленью посыпать? Давай, наворачивай.
   Мы уселись по две стороны стола и стали есть мясо прямо руками, разговаривая на армейские и гражданские темы.
   – Кац, чо тут творится? – прапорщик уперся большим животом в спину Володи.
   – Зему встретил. Земляк мой.
   – Ты тоже из Свердловска? – спросил прапорщик
   – Нет, из Питера.
   – А почему тогда земляк? – приподнял фуражку на затылок танкист.
   – Это, Василич, – закатил глаза Кац. – Такой земляк, такой земляк. В общем, тебе не понять, какой это земляк.
   – Ничего не понял. Ладно, черт с вами. Доедай быстро и на кухню.
   Скоро обедом кормить надо.
   – Накормим, не переживай.
   Прапорщик ушел. Мы посидели еще некоторое время, обменявшись адресами на гражданке, пообещали друг друга по возможности навещать, и я вернулся в часть на попутном грузовике.
   – Ты где был? – поймал меня Гераничев, как только я вернулся в роту.
   – В армии.
   – Знаете, Ханин, я решил написать письмо на работу Вашему отцу.
   – Пишите. Только, если можно, без ошибок.
   – А кем работает Ваш отец? – пропустив мою колкость, и прищурив глаза, спросил взводный.
   – Инженером.
   – Каким инженером?
   – Наверное, хорошим. Я не знаю, мне не докладывают.
   – Есть просто инженер, а есть главный инженер, – не унимался лейтенант.
   – Главный инженер, товарищ лейтенант, он тоже инженер.
   – Я прочел в книге личного состава, что Ваш отец работает главным инженером. Только не понял, какого завода.
   – Машиностроительного.
   – Что Вы тут дурочку валяете? Не понятно, что я спрашиваю? Какого машиностроительного?
   Я уже сам начал заводиться от тупости и ограниченности лейтенанта.
   – Ленинградского.
   – Я догадываюсь, что не самарского. Какого? – повысив голос, переспросил взводный.
   – Для тех, кто на броневике повторяю еще раз: на ленинградском машиностроительном заводе. Ленмаш. Разве так сложно понять?
   – Вот я и напишу письмо его директору, – обрадовался лейтенант. -
   Пусть знает, какого сына вырастил его подчиненный. Пусть всем на партсобрании прочтет.
   – На партсобрания мой отец не ходит, как беспартийный, а директору завода главный инженер не подчиняется, эти должности по сути своей параллельны. Утверждает главных инженеров крупных предприятий министр промышленности. Так что Вы, товарищ лейтенант, пишите письмо сразу министру. Только сначала Малькову дайте прочесть.
   – Зачем Малькову?
   – Чтобы ошибки проверил, а то мне стыдно будет, что мне безграмотный командир попался.
   – Пшёл вон отсюда. Вон!!! Или нет. Стой. За третьим КПП надо канаву почистить, берешь Абдусаматова, Кучкарова и Заздаева, и вчетвером от забора и… до ужина. Выполнять приказ!
   – На работу, как на праздник… Кто поспать, кто погулять. Ох, и долго же придется всех сержанту собирать.
   Взяв лопаты и нацепив грязные бушлаты, мы поплелись за КПП.
   Погода была хорошая, работать под таким солнцем не хотелось, да и исполнять воинскую повинность мы не собирались. Поковыряв лопатами минут пятнадцать землю, чтобы была видна видимость работы, мы развалились на краях канавы. Узбеки тихо переговаривались между собой. Я достал из-за пазухи учебник и стал читать.
   – Сержант, ты после армии куда пойдешь?
   – В институте восстановлюсь.
   – Я тоже хочу в институт.
   – Дело хорошее. Ученье свет, а неученых тьма.
   – Что сказал?
   – Не бери в голову, Абдусаматов, и будет легче жить. Остаться в армии не хочешь? Будешь первый прапорщик на деревне.
   – Я в городе живу.
   – Да, я в курсе. Ташкент – город хлебный. Лучше смотри, какая красота. Купола в России кроют чистым золотом, чтобы чаще Господь замечал, – пропел я строку из песни Высоцкого.
   Солнце своими лучами отражалось в золотом куполе и на кресте православной церкви. Даже советская власть не смогла уничтожить все, что построили люди до семнадцатого года. Да, власть справилась со многим, создала одну из сильнейших армий, уничтожила больше людей, чем фашизм за время войны, разгромила то, что было ей неприглядно.
   Но кое-что по неизвестным причинам осталось не тронутым даже под самой столицей. Церковь стояла с другой стороны дороги, и фоном ей был Солнечногорск с его серыми, убогими четырехэтажными постройками времен Хрущева, в которых жили, вернее, обитали люди, верящие в светлое будущее социализма. И на этом фоне церковь казалась еще прекраснее.
   – Хочешь развиваться культурно и образовательно, Хаким? Пошли.
   Я поднялся с бруствера и пихнул книгу за пазуху.
   – Пошли, воины, а то имущество свое перед дембелем отморозите.
   – Куда?
   – Идем изучать произведения зодчества всея Руси, где вам довелось служить.
   – А мне это надо?
   – Если хочешь учиться в институте, то обязательно. А то спросят тебя: "Что ты, Абусаматов, видел в армии?", а ты, чурка деревянная, скажешь, что только меня, Геру и автомат Калашникова.
   – Сам ты деревянная, – сонливо отреагировал узбек. – Пошли. Все равно делать нечего.
   Мы побросали лопаты в канаву и перебежали грязную дорогу. По краям четырехполосной дороги лежал грязный, черный снег вперемешку с солью, которой посыпали мостовые.
   Обойдя церковь кругом, стараясь заглянуть в высокие окна, за которыми был виден свет свечей, мы подошли к двери. Я взялся за длинную железную, уже поржавевшую от времени ручку и потянул ее на себя. Высокая деревянная дверь церкви оказалась открытой. Я вошел, снял ушанку и запрокинул голову. Своды потолка были расписаны в православных традициях. С главного купола на меня смотрели глаза сына еврейского народа, распятого почти две тысячи лет тому назад на
   Земле Обетованной. Вокруг висели иконы, под которыми горели свечи.
   Напротив входа через весь зал стоял давно не реставрированный иконостас. Над иконостасом висели золотые лампады, освещая тусклым светом портреты.
   – Смотри сюда, – ткнул я пальцем вверх и посмотрел на реакцию солдат.
   Мусульмане стояли, подняв головы вверх, и придерживали шапки.
   – Шапку сними. Шапки снимите, братья по разуму.
   – Зачем?
   – В церкви не принято.
   – А у нас…
   Я дал затрещину Кучкарову, от чего шапка сразу слетела ему в руки. Абдусаматов и Заздаев сразу сняли сами.
   – Вот басурмане, – запричитала бабка, стоящая у входа и торгующая свечами, и быстро перекрестилась. – Ты сам-то, сынок, крещеный?
   – Нет.
   – А ты приди, покрестись. У нас тут батюшка крестит. Доброе дело делает. Вон там угол огораживаем и крестим. Ты не бойся. Солдатики у нас тоже бывают.
   – Вроде как не положено мне. Еврей я.
   – Ой, батюшки, – всплеснула руками бабка, – Нехрестень. Как же ты живешь, бедненький?
   Солдаты уже начали выходить на улицу в дверь, через которую светило яркое солнце, и я развел руки широко в стороны.
   – Как Бог дал, бабушка, так и живу.
   – Ну, ты если решишь – все равно приходи.
   – Спасибо, – поблагодарил я сердобольную старушку. – Это вряд ли.
   Возвращаясь в часть, я чуть задержался на КПП и, выйдя оттуда, увидел, что Хаким стоит и пинает ногой снег, в то время, как
   Кучкаров и Заздаев уже ушли.
   – Чего забыл?
   – Я попросить тебя хотел. Ты на русском хорошо пишешь, печатать умеешь. Я с ротный говорил, он характеристику в институт подпишет, но сам писать не хочет. Ты мне можешь написать, чтобы красиво было?
   – Как ты думаешь, мне больше заняться в этой жизни нечем?
   – "Чепок", – сказал заветное слово Хаким.
   – Чего "чепок"? Вы узбеки народ такой – когда вам надо, готовы, что угодно пообещать, а как выполнять…
   – Мамой клянусь, ставлю "чепок". Все, что закажешь – все покупаю.
   Лады?
   – Черт с тобой, сделаю я тебе характеристику.
   Армейские дни последних месяцев бежали один за другим, однообразные и невзрачные. Каждый день тянулся чуть длиннее предыдущего. Апрель подходили к завершению. Солнце уже растопило весь снег, но командир части не торопился переодеть солдат в хэбэ из пэша. Зато противопожарная проверка потребовала заменить все огнетушители в части. Получив новые огнетушители, солдаты снимали старые с уже насиженных мест и вешали новые. Не избежали этого и охраняемые посты. Все старые огнетушители были составлены в караульном помещении в ожидании дальнейших распоряжений пожарных. В такой-то день мы и заступили в караул. Гераничеву было вновь не то очень скучно, не то очень весело, и он решил развеять скукоту солдат, объявив пожар на шестом, самом дальнем, охраняемом сигнализацией, посту. Солдаты похватали тяжелые огнетушители и поволокли их за собой к месту назначения. Чтобы никто не сбежал и не позвонил с соседнего поста, не добежав до шестого, Гераничев потребовал сообщить о том, что "пожар потушен" от дежурного по штабу полка. Дежурным по штабу полка был старый капитан Стронов. Он не ждал следующего звания, он проводил время в нарядах, ожидая приказа министра обороны об увольнении в запас. От постоянного времяпровождения в нарядах он засыпал, как солдат-первогодка, и очень не любил, когда его отрывали от этого занятия.
   – Пожар!! Пожар!!! Горим!! – Прохоров орал во все горло, врываясь в штаб полка в двенадцать ночи с огнетушителем наперевес.
   – Где пожар? Почему горим? – тер спросонья глаза седой капитан.
   – Шестой пост горит. Вы разве не видите, товарищ капитан? – глаза
   Прохорова были как двадцать копеек.
   В голове старого капитана сразу промелькнула мысль, что его не уволят, а выгонят из армии без выходного пособия, как проспавшего такое происшествие, и заставят оплачивать все, что сгорело на складах НЗ. Кожа дежурного стала белой, под цвет его волос, и он выскочил из штаба полка, как ошпаренный через строй солдат с огнетушителями. Склад стоял на месте целенький и невредимый.
   Переведя дух, капитан вернулся в здание штаба.
   – Шутишь, значит, солдат?
   – Никак нет, товарищ капитан. Это лейтенант Гераничев так шутит.
   Над всеми.
   – Начкар?
   – Так точно.
   – Значит так, солдатики. Сейчас тихо, скромно и без шума строитесь и идете в караулку. Бежать не надо. Идем тихо и аккуратно.
   Понятненько? А с Гераничевым я сам поговорю.
   Мы не знали, что и как сказал капитан лейтенанту, но, когда караул вернулся, то Гераничев был тише воды, ниже травы. Все хвалили за остроумие Прохорова и пересказывали оставшимся в караулке случившееся.
   В ближайшее воскресенье мне выпало попасть дежурным по роте. В тот день от скуки, взяв в руки календарик, в котором уже давно перестал дырявить пройденные в армии дни, я подсчитал, что ходил дежурным по роте больше пятидесяти раз за время службы. Наряд меня и радовал, и не радовал одновременно. Радовал он меня тем, что вечером в субботу после совсем не спокойного парково-хозяйственного дня всю роту оправили разгружать вагон с цементом. Если во всем мире принято вагон с цементом загонять на специальную платформу, под которую ставился грузовик, и в него ссыпался весь цемент, то в армии мог быть другой, неконвенциональный способ: солдаты лопатами перекидывал через головы в машину летящий, сыпучий цемент, вываленный прямо на рельсы. И вот этого мне удалось избежать, практически нежась в казарме, где не было почти ни одного человека.
   – Опять еврею повезло, – не то констатируя факт, не то завидуя, сказал Боров. – Как вашему народу так фортит?
   Я не стал спорить с Боровым о том, как везет всю жизнь еврейскому народу. Как две тысячи лет тому назад евреи потеряли свою землю, как скитались, как осели в Испании и были оттуда изгнаны с погромами и убийствами. Как в течение длительного времени они сидели в закрытых местечках, которые им было запрещено было покидать. Как их уничтожали во времена фашизма только за то, что они евреи.
   Уничтожали и те, и другие, уничтожали в лагерях, в местечках, по всей огромной Европе. Так всю жизнь везло народу, к которому я принадлежал и о чем мне никак не давали забыть. Но мне действительно было немного не по себе. В то время, когда все, дыша цементной пылью, тяжело работали до поздней ночи, я сидел в расположении и смотрел телевизор. В этом не было моей вины, но неприятное чувство внутри присутствовало.
   – Завтра рота может спать сколько хочет, – сказал мне Гераничев, руководивший работами. – Хоть до семи утра.
   В воскресенье днем солдат ждал фильм в клубном кинозале. Замполит в этот раз потрудился и с боем достал "Человек с бульвара Капуцинов" вместо постоянно привозимых "1917 год", "Ленин в Октябре" и других революционно-патриотических картин. Зал был набит битком. Стояли в проходах, вдоль стен и даже в дверях. Наряд обязан был быть в роте, но один дневальный, отпросившись покурить, сбежал на фильм, и я пошел его искать, надеясь поглазеть на хорошую картину хотя бы пару минут. Пара минут затянулась, и через полчаса я начал прятаться от взводного, явившегося в клуб. Гераничев оказался глазастым и, выловив меня, вытащил из зала.
   – Ты кто? Дежурный по роте. А где должен быть дежурный по роте? В роте. А ты где?
   – Я дневального пришел искать, – оправдывался я.
   – А кто в роте остался?
   – Второй дневальный.
   – Нет в роте никого. Вообще, никого. А если война? Кто команду отдавать будет?
   – Так все же здесь, товарищ лейтенант. Тут и отдадим все, что нужно.
   – Бегом в роту!!
   – Есть! – я повернулся и, обойдя клуб с другой стороны, снова вошел внутрь.
   – Ты оборзел? – Гераничев возник рядом, как джин из бутылки.
   – ОгражданЕл. Я без пяти минут гражданский человек, товарищ лейтенант.
   – Э, рты закрыли! Не орать! Чего шумим? – послышалось со всех сторон.
   – В роту. Я приказал: в роту!!
   – Иду, иду.
   Не успел я дойти до роты, как прибежал дневальный.
   – Всех в клубе собирают.
   – Мы наряд.
   – Всех дембелей собирают. Замполит полка приказал хоть офицеров на тумбочку, а дембелей в клуб.
   Найдя нам замену, мы вернулись в клуб. На сцене стоял замполит полка и вещал из-за трибуны уже передвинутой на центр.
   – Я все понимаю. Все. Весна. Щепка на щепку лезет, но надо думать головой, а не головкой. Вот если бы я не поймал Тарамана на улице – так яйца бы ему через месяц и отрезали. Ходит, блин, ноги на ширине плеч. Яйца уже во какие, – показал замполит два здоровых кулака. -
   Лучше на губе пять дней посидеть, чем потом всю жизнь без… Тихо, тихо всем. Я же сказал, что все понимаю, сам молод был. Понимаю, что домой все хотите. Командиры уже получили указание подать списки.
   Тихо, я сказал. Мы уже подготавливаем дембельские аккорды. Вот майские праздники пройдут, и начнем отпускать домой. Кого сразу, кого чуть попозже. Так вы поберегите здоровье, чтобы домой к мамам и девушка вернуться целыми и… с яйцами. Все свободны.
   Праздники в армии, как известно, время повышенной боеготовности, что выражается в бесконечных проверках и смотрах. Нашей роте повезло, мы снова оказались в карауле, избежав праздничного смотра с обязательной маршировкой по плацу и распеванием армейских песен…
   Караул этот был необычен тем, что, во-первых, в качестве компенсации мы получили от командира полка настоящие пирожные, а во-вторых, мы знали, что проверяющие будут обязательно приходить в течение всего дня, и их ранги могут быть самыми разнообразными. Несмотря на эти знания, проверяющего я пропустил. В то время, когда приносят термосы с едой, дверь на двор караульного помещения остается открытой, на что сразу срабатывает сигнализация на пульте дежурного по караулу.
   Чтобы эта пищащая на высокой тональности сирена умолкла, клавишу сигнала можно зажать обычной спичкой, что я и сделал, как это было отработано во время любого предыдущего караула.
   Генерала я заметил немного раньше начальника караула, но проверяющий уже успел пересечь порог караульного помещения. Я ударил легко сапогом в сапог лейтенанта, который читал книгу, Гераничев не отреагировал, и я, поднимаясь, ударил второй раз. Он поднял на меня голову, и, проследив мой взгляд, вскочил, прикладывая руку к фуражке.
   – Товарищ генерал-лейтенант, за время караула никаких происшествий не случилось, начальник караула лейтенант Герасимов.
   – Здравствуйте, товарищ лейтенант, – оторвал руку от фуражки генерал и протянул ее начкару.
   – Здравия желаю, – повторил за ним лейтенант и пожал протянутую руку.
   Все это время я пытался застегнуть крючок гимнастерки, который никак не мог попасть в предназначенное для него кольцо. Наконец, эти попытки увенчались успехом, и я поднял руку к головному убору.
   Генерал уже стоял и смотрел на меня в аналогичной позе.
   – Товарищ генерал-майор, помощник начальника караула, гвардии старший сержант Ханин
   – Гвардии? Здравствуйте, товарищ сержант, – протянул мне руку генерал-майор.
   – Здрасьте, товарищ генерал, – ответит я, и пожал довольно крепкую ладонь.
   – Пойдем, лейтенант. Покажешь мне караулку.
   Офицеры вышли. Я сел. В сердцах ругнулся сам на себя и выдернул спичку из пульта. Сняв трубку поста, я попробовал отругать "фишку" – стоящего на воротах солдата, но получил благоразумное возражение, что это моя вина, мол, он мне звонил, звонил и даже руками махал, а я никак не реагировал. Солдат был прав, и мне стоило ждать положенного нагоняя.
   Генерал, пройдя по караульному помещению и, заглянув во все комнаты, вышел, и Гераничев вернулся к столу.
   – Ну, товарищ лейтенант, что сказал генерал-майор? Все в порядке?
   – Все в порядке, все чисто и убрано. Он только не понял, почему у меня сержант до сих пор не научился отвечать генералу "здравия желаю", а помнит гражданское "здрасьте".
   – Не помнит, товарищ лейтенант, а вспоминает. Посмотрите в окно – видите, кто идет?
   В двери входа на двор появился командир полка, но взводный этого видеть не мог.
   – Кто?
   – Мой дембель.
   – Ханин…
   – Шучу я, шучу, товарищ лейтенант. Кэп идет. Хотя, может, и не шучу про дембель.
   Наряд прошел без проблем, всему составу караула была объявлена благодарность, от которой нам было ни тепло, ни холодно. И почему в армии так любят раздавать совершенно не нужные благодарности, когда есть куда более приятные поощрения, такие, как увольнительная в город или тяжелозаслуживаемый отпуск? Да потому, что от благодарности никому не убудет, но и не прибудет. Почти как от грамот, выдаваемых пионерской и комсомольской организациями.
   И вот пришло время получать хэбэ – хлопчатобумажное обмундирование, означавшее, что весна идет полным ходом и скоро лето, а значит, и дом. Мы скидывали в каптерке у старшины грязные, пропахшие зимним потом, полушерстяные штаны и гимнастерки и получали свою хлопчатобумажную форму. Тем, кому оставалось служить больше полугода, те получали новое обмундирование, нам же выдавали старое.
   Ругань и мат стояли в помещении.
   – Чего ты хочешь от меня? Что выдали – то и получи. Нет твоей формы уже. Нет. Думаешь, ее кто-то хранить для тебя станет? И какая тебе разница – еще две недели, и ты ухандохаешь любую форму на аккорде, а потом выкинешь, и в парадке домой. Да сделаю я тебе новую парадку, сделаю.
   В роте давно ходили слухи, что старшина приторговывает обмундированием, но, как известно "не пойман – не вор", и мы набирали то, что могли найти, стараясь вытащить одежду хоть как-то подходящую по размеру. Я смог выудить из общей кучи гимнастерку, которая мне и принадлежала, а вот штаны пришлось брать куда большего размера.
   – Ушьешь, – успокоил меня грек.
   – Больше мне делать нечего, как ушивать, – буркнул я, уверенный, что этим заниматься не буду, но массовое занятие стиркой, глажкой, ушиванием обмундирования, пришиванием новых погон взяли надо мной верх, и я достал нитку с иголкой. Через полчаса брюки были ушиты. Я с трудом влез в произведение своего труда. Армейские портки песочного цвета облегали мои ноги и зад лучше любых джинсов, которые молодые девчонки одевали исключительно с мылом.
   – Ну, ты разошелся, – поглядел на меня Прохоров. – Расшей сантиметра на два-три.
   – На это меня точно не хватит. Или так, или не как. Первый раз за два года такой ерундой маюсь. Лучше бы и не начинал.
   Долго проходить в таком виде у меня не получилось. Гераничев, увидев меня через пару дней в таком виде, потребовал расшить.
   – Они же большие на меня, товарищ лейтенант. Спадают. Выгляжу как дух.
   – С большими – к старшине. А у нас советская армия, а не гусарская часть. Нечего тут маслами и гениталиями выпирать. К вечеру чтобы расшил.
   По уставу форму положено складывать определенным, утвержденным образом на табуретке, стоящей перед койкой, но из-за воровства в части, я, как и другие солдаты, убирал форму в тумбочку, которую разворачивал дверцей к стене. Солдаты воровали друг у друга не только форму, значки, дембельские альбомы, но и военные билеты. Идея была проста: украденный военный билет рвался и выбрасывался в туалет, после чего стоящий в очереди на увольнение в запас автоматически передвигался на две недели после установленного срока, если он был уже близок, а выбросивший мог попасть в ближайшую партию. Это было нечестно, это было подло, но такова была армейская жизнь, с которой каждый мечтал, как можно раньше, распрощаться.
   Гераничев вернулся после двенадцати часов ночи. Я спал сном младенца и даже не слышал, как он тихо подняв тумбочку, вытащил из нее форму. Сдернув с меня одеяло и включив свет, Гераничев приложил руку к фуражке.
   – За невыполнение приказа я объявляю Вам выговор.
   – Есть выговор, – проложил я ладонь к голове, не поднимаясь с кровати. Из одежды на мне были только широкие темно-синие армейские трусы, что выглядело в этой ситуации очень комично.
   – Вставайте, товарищ сержант.
   – Зачем?
   – Вы идете со мной на гауптвахту.
   – Я никуда с Вами не пойду. У Вас такого права нет.
   – Я имею право посадить Вас на гауптвахту с разрешения дежурного по полку до утра.
   – Блин, как ты меня достал, Гера. Солдата, сержанта срочной службы можно посадить до утра на губу с разрешения дежурного по полку только в случае его алкогольного опьянения или для выяснения личности. Я трезв, что может подтвердить каждый, кто сейчас в казарме, а моя личность, я надеюсь, Вам известна. Поэтому не трахайте мне мозги. Хотя, товарищ лейтенант, Вы можете попробовать доказать дежурному по полку, что Вы не знакомы с замком своего взвода.
   Дружный смех солдат двух рот поставил лейтенанта в тупиковую ситуацию. Отступать от своего он не собирался и, заставив меня пойти с ним для очередного объяснения в канцелярию, сам расшил мне штаны, пообещав, куда большие неприятности, если я соберусь зашить их обратно, чего я в общем-то делать больше и не собирался.
   Следующий день – день славной победы Советского Союза над фашистской Германией – был ознаменован тем, что кроме пирогов и дополнительного компота на обед, я, по приказу командира роты, отправился вместе с Гераничевым и Мальковым в соседнюю школу для проведения беседы со школьниками средних классов. Офицеров я встретил на КПП. На парадной форме, которую мне выдал Тараман, уже были пришиты новые красные погоны мотострелка с широким желтым куском из ленточки, привезенной отцом. На груди блестели значки, вынутые для такого случая из сейфа командиры роты. На голове возвышалась выгнутая вверх фуражка и весь мой бравый вид, показывал, что я не только дембель, но и специалист военного дела. Встреча со школьниками прошла, как принято было тогда писать "в теплой и дружественной обстановке". Я рассказывал им о вооружении, о том, как мы обучаем офицерский состав и военнослужащих дружественных нам армий, и думал о том, что через несколько лет эти мальчишки наденут форму, и будут копать канавы, собирать капусту, ходить в наряды, и далеко немногие из них будут держать в руках боевое оружие. Вся армейская романтика будет для них заключаться в ожидании окончания первого года службы, когда молодой солдат перестает "шуршать" сам, а все больше станет припахивать следующие за ним призывы. Потом они будут ждать "дедовских" пряников и неуставного права на самоволку.