Страница:
– Если хочешь, можешь отключиться, милый.
– Не хочу, мне хорошо.
– Как ты меня напугал!
– Прости, маленький братец. Я тоже испугался, когда в первый раз услышал смех.
– Что произошло, Майк?
– Джилл, я вник в людей…
– («???») – («Я говорю правильно, маленький братец. Я вник»). Я понял, что такое люди, Джилл, маленький братец, моя дорогая… мой ласковый распутный чертенок с шустрыми ножками и резвой попкой, с нежным голоском и мягкими ладошками, моя малышка.
– Что ты такое говоришь, Майк?
– Я знал слова, но не знал, когда их говорить. Я люблю тебя, дорогая, и знаю теперь, что это такое.
– Ты и раньше это знал. Я тоже тебя люблю, обезьяна этакая.
– Точно: обезьяна. Иди ко мне, положи мне голову на плечо и расскажи мне анекдот.
– Анекдот?
– Ну да! Такой, которого я не знаю. И посмотришь, рассмеюсь ли я в нужном месте. Вот увидишь – засмеюсь. И объясню почему: Джилл, я вник, что такое люди.
– Как это у тебя получилось, милый? Расскажи. Здесь нужен марсианский язык или обмен мыслями?
– Ничего не нужно. Я вник в людей. Я сам человек и все могу объяснить по-человечески. Я понял, почему люди смеются. Они смеются, когда больно, и чтобы было не так больно.
– Если так, то я не человек, – Джилл удивилась. – Я тебя не понимаю.
– Правильно, для тебя это само собой разумеется; ты никогда об этом не задумывалась. Ты выросла среди людей. А я рос, как комнатная собачка, которая не может стать такой, как ее хозяйка, но уже перестала быть собакой. Мне нужно было учиться быть человеком. Меня учил брат Махмуд, брат Джабл, многие другие… ты – больше всех. Сегодня я сдал экзамен – засмеялся. Эти капуцины…
– Что ты нашел в них смешного? Злые твари.
– Джилл, дорогая, не будь такой марсианкой. Да, конечно, происшествие в клетке было не смешным, а трагичным. Именно поэтому нужно было смеяться. Я посмотрел на толпу обезьян, на их подлые, жестокие и нелогичные поступки, и вспомнил, что мои марсианские учителя говорили: так живут люди. И тут мне стало так больно, что я засмеялся.
– Майк, дорогой, смеяться нужно тогда, когда хорошо, а не больно!
– Разве? Вспомни Лас-Вегас: смеялся кто-нибудь, когда ты выходила на сцену?
– Н-нет…
– А ведь людям приятно было смотреть на тебя и других девушек. Если бы они смеялись, вам было бы больно. Но они смеялись, когда клоун спотыкался и падал, или когда случалось еще что-то нехорошее.
– Не все над этим смеются.
– Не все? Наверно, я еще не полностью вник… Ладно, расскажи мне что-нибудь смешное: анекдот, случай из жизни, над которым ты хохотала, а не просто улыбалась. Мы поищем в нем грустное и посмотрим, над чем ты больше смеешься: над веселым или над грустным. Мне кажется, когда обезьяны научатся смеяться, они станут людьми.
– Возможно. – Джилл стала добросовестно копаться в памяти, отыскивая анекдоты, над которыми когда-то смеялась.
Нет, анекдоты – это враки. Джилл принялась вспоминать смешные случаи из жизни и обнаружила, что Майк прав: они не смешные, а грустные. А уж как шутят врачи… – их надо в клетки посадить за такие шутки… У Эльзы Мэй когда-то пропали трусики… Эльзе тогда было совсем не смешно.
Джилл угрюмо проговорила:
– Ты прав. Человек смеется, когда его ближний спотыкается и расквашивает нос. Чувство юмора не украшает человеческое племя.
– Напротив!
– ?!
– Я думаю, то есть, мне говорили, что смешное – это хорошее. Это не так. Человеку, с которым случается «смешное», не смешно. Голый шериф не смеялся. Хорошее – это сам смех. Я вникаю, что смех – это мужество, это помощь в борьбе с болью, стыдом и неудачами.
– Но, Майк, смеяться над теми, кому больно, нехорошо!
– Конечно. Я тоже смеялся не над маленькой побитой обезьянкой, а над нами – людьми. И когда я понял, что смеюсь, что я сам человек, то уже не мог остановиться. – Он помолчал. – Это трудно объяснить: ты не жила на Марсе. Там не над чем смеяться. На Марсе запрещено или вообще невозможно то, над чем смеются люди. На Марсе нет того, что ты называешь свободой, там все распланировано Старшими Братьями. На Марсе есть вещи, над которыми люди смеялись бы, но марсиане над ними не смеются. Это, например, смерть. – Смерть – это не смешно.
– Почему же о ней так много анекдотов? Для нас, людей, смерть так страшна, что мы должны над ней смеяться. Религии противоречат друг другу по всем вопросам, кроме одного: они пытаются помочь человеку не бояться смерти и не смеяться над нею.
Майк замолчал, и Джилл почувствовала, что он на грани транса.
– Джилл, может быть, я неправильно к ним подходил? Может быть, все религии правы?
– Это невозможно. Если права какая-то одна, все остальные не правы.
– А покажи мне кратчайший путь вокруг Вселенной! Куда бы ты не показала – всегда покажешь кратчайший путь, и всегда покажешь на себя.
– Майк, ты мне ничего не докажешь. Ты уже дал мне ответ на все вопросы. Ты есть Бог. – И ты есть Бог, моя дорогая. Все религии с этим согласны, значит, все они правы.
– Если они все правы, то почему бы не воздать почести, например, Шиве? Прямо сейчас?
– Язычница! Тебя выгонят из Сан-Франциско.
– А мы и так едем в Лос-Анджелес, там на это не обращают внимание. Ты есть Шива!
– Танцуй, Кали note 7, танцуй!
Ночью Джилл проснулась и увидела, что Майк стоит у окна и смотрит на город.
– («Что случилось, Брат?») Он обернулся.
– Им нет нужды быть такими несчастными!
– Поедем домой, милый. Тебе вредно жить в большом городе.
– Я и дома буду их чувствовать. Боль, голод и вражда – зачем им такая жизнь? Это ведь глупо, как драка обезьян в клетке.
– Милый, но ты в этом не виноват.
– Виноват!
– Майк! Так живут пять миллиардов людей. Ты не сможешь всем помочь!
– Не знаю. Надо подумать.
Он отошел от окна и сел рядом с ней.
– Я понял их и могу с ними говорить на их языке. Мы сделаем номер, над которым болваны будут смеяться, не переставая. Я уверен.
– И правда, давай сделаем; Пэтти будет рада. И я. Мне очень нравилось в цирке, а теперь, когда Пэтти наш брат, мы будем там, как дома.
Майк не отвечал. Джилл настроилась на него и почувствовала, что он что-то обдумывает. Она ждала.
– Джилл, что нужно сделать для обращения в веру?
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава 30
– Не хочу, мне хорошо.
– Как ты меня напугал!
– Прости, маленький братец. Я тоже испугался, когда в первый раз услышал смех.
– Что произошло, Майк?
– Джилл, я вник в людей…
– («???») – («Я говорю правильно, маленький братец. Я вник»). Я понял, что такое люди, Джилл, маленький братец, моя дорогая… мой ласковый распутный чертенок с шустрыми ножками и резвой попкой, с нежным голоском и мягкими ладошками, моя малышка.
– Что ты такое говоришь, Майк?
– Я знал слова, но не знал, когда их говорить. Я люблю тебя, дорогая, и знаю теперь, что это такое.
– Ты и раньше это знал. Я тоже тебя люблю, обезьяна этакая.
– Точно: обезьяна. Иди ко мне, положи мне голову на плечо и расскажи мне анекдот.
– Анекдот?
– Ну да! Такой, которого я не знаю. И посмотришь, рассмеюсь ли я в нужном месте. Вот увидишь – засмеюсь. И объясню почему: Джилл, я вник, что такое люди.
– Как это у тебя получилось, милый? Расскажи. Здесь нужен марсианский язык или обмен мыслями?
– Ничего не нужно. Я вник в людей. Я сам человек и все могу объяснить по-человечески. Я понял, почему люди смеются. Они смеются, когда больно, и чтобы было не так больно.
– Если так, то я не человек, – Джилл удивилась. – Я тебя не понимаю.
– Правильно, для тебя это само собой разумеется; ты никогда об этом не задумывалась. Ты выросла среди людей. А я рос, как комнатная собачка, которая не может стать такой, как ее хозяйка, но уже перестала быть собакой. Мне нужно было учиться быть человеком. Меня учил брат Махмуд, брат Джабл, многие другие… ты – больше всех. Сегодня я сдал экзамен – засмеялся. Эти капуцины…
– Что ты нашел в них смешного? Злые твари.
– Джилл, дорогая, не будь такой марсианкой. Да, конечно, происшествие в клетке было не смешным, а трагичным. Именно поэтому нужно было смеяться. Я посмотрел на толпу обезьян, на их подлые, жестокие и нелогичные поступки, и вспомнил, что мои марсианские учителя говорили: так живут люди. И тут мне стало так больно, что я засмеялся.
– Майк, дорогой, смеяться нужно тогда, когда хорошо, а не больно!
– Разве? Вспомни Лас-Вегас: смеялся кто-нибудь, когда ты выходила на сцену?
– Н-нет…
– А ведь людям приятно было смотреть на тебя и других девушек. Если бы они смеялись, вам было бы больно. Но они смеялись, когда клоун спотыкался и падал, или когда случалось еще что-то нехорошее.
– Не все над этим смеются.
– Не все? Наверно, я еще не полностью вник… Ладно, расскажи мне что-нибудь смешное: анекдот, случай из жизни, над которым ты хохотала, а не просто улыбалась. Мы поищем в нем грустное и посмотрим, над чем ты больше смеешься: над веселым или над грустным. Мне кажется, когда обезьяны научатся смеяться, они станут людьми.
– Возможно. – Джилл стала добросовестно копаться в памяти, отыскивая анекдоты, над которыми когда-то смеялась.
Нет, анекдоты – это враки. Джилл принялась вспоминать смешные случаи из жизни и обнаружила, что Майк прав: они не смешные, а грустные. А уж как шутят врачи… – их надо в клетки посадить за такие шутки… У Эльзы Мэй когда-то пропали трусики… Эльзе тогда было совсем не смешно.
Джилл угрюмо проговорила:
– Ты прав. Человек смеется, когда его ближний спотыкается и расквашивает нос. Чувство юмора не украшает человеческое племя.
– Напротив!
– ?!
– Я думаю, то есть, мне говорили, что смешное – это хорошее. Это не так. Человеку, с которым случается «смешное», не смешно. Голый шериф не смеялся. Хорошее – это сам смех. Я вникаю, что смех – это мужество, это помощь в борьбе с болью, стыдом и неудачами.
– Но, Майк, смеяться над теми, кому больно, нехорошо!
– Конечно. Я тоже смеялся не над маленькой побитой обезьянкой, а над нами – людьми. И когда я понял, что смеюсь, что я сам человек, то уже не мог остановиться. – Он помолчал. – Это трудно объяснить: ты не жила на Марсе. Там не над чем смеяться. На Марсе запрещено или вообще невозможно то, над чем смеются люди. На Марсе нет того, что ты называешь свободой, там все распланировано Старшими Братьями. На Марсе есть вещи, над которыми люди смеялись бы, но марсиане над ними не смеются. Это, например, смерть. – Смерть – это не смешно.
– Почему же о ней так много анекдотов? Для нас, людей, смерть так страшна, что мы должны над ней смеяться. Религии противоречат друг другу по всем вопросам, кроме одного: они пытаются помочь человеку не бояться смерти и не смеяться над нею.
Майк замолчал, и Джилл почувствовала, что он на грани транса.
– Джилл, может быть, я неправильно к ним подходил? Может быть, все религии правы?
– Это невозможно. Если права какая-то одна, все остальные не правы.
– А покажи мне кратчайший путь вокруг Вселенной! Куда бы ты не показала – всегда покажешь кратчайший путь, и всегда покажешь на себя.
– Майк, ты мне ничего не докажешь. Ты уже дал мне ответ на все вопросы. Ты есть Бог. – И ты есть Бог, моя дорогая. Все религии с этим согласны, значит, все они правы.
– Если они все правы, то почему бы не воздать почести, например, Шиве? Прямо сейчас?
– Язычница! Тебя выгонят из Сан-Франциско.
– А мы и так едем в Лос-Анджелес, там на это не обращают внимание. Ты есть Шива!
– Танцуй, Кали note 7, танцуй!
Ночью Джилл проснулась и увидела, что Майк стоит у окна и смотрит на город.
– («Что случилось, Брат?») Он обернулся.
– Им нет нужды быть такими несчастными!
– Поедем домой, милый. Тебе вредно жить в большом городе.
– Я и дома буду их чувствовать. Боль, голод и вражда – зачем им такая жизнь? Это ведь глупо, как драка обезьян в клетке.
– Милый, но ты в этом не виноват.
– Виноват!
– Майк! Так живут пять миллиардов людей. Ты не сможешь всем помочь!
– Не знаю. Надо подумать.
Он отошел от окна и сел рядом с ней.
– Я понял их и могу с ними говорить на их языке. Мы сделаем номер, над которым болваны будут смеяться, не переставая. Я уверен.
– И правда, давай сделаем; Пэтти будет рада. И я. Мне очень нравилось в цирке, а теперь, когда Пэтти наш брат, мы будем там, как дома.
Майк не отвечал. Джилл настроилась на него и почувствовала, что он что-то обдумывает. Она ждала.
– Джилл, что нужно сделать для обращения в веру?
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГОЛОВОКРУЖИТЕЛЬНАЯ КАРЬЕРА
Глава 30
На Марс прибыла первая смешанная группа колонистов. Оставшиеся в живых шестеро из двадцати трех первопроходцев отправились домой. Вновь прибывшие проходили специальную подготовку на высокогорной базе в Перу. Президент Аргентины, захватив два чемодана, бежал в Монтевидео. Новый президент обратился в Верховный Суд с просьбой вернуть если не предшественника, то хотя бы унесенные им чемоданы. Состоялись похороны Агнесс Дуглас. Средства массовой информации отмечали твердость, с которой Генеральный Секретарь перенес постигшую его утрату. Лошадь по кличке Инфляция выиграла дерби в Кентукки при ставке пятьдесят четыре к одному. Двое постояльцев «Колони Эротель» дематериализовались: один добровольно, другой – вследствие сердечного приступа.
В Соединенных Штатах вышло подпольное издание книги «Дьявол и Преподобный Фостер». Все обнаруженные властями экземпляры были сожжены, а набор уничтожен. Ходили слухи (ложные), что один экземпляр первого издания имеется в Британском музее, а второй (что соответствовало действительности) – в Ватикане, но выдается лишь ученым-богословам.
В Теннеси выдвинули законопроект, в котором предлагалось число «пи» считать равным трем. Автором законопроекта являлся Комитет народного образования. Нижняя палата Сената приняла его без возражений, Верхняя – замяла. В Арканзасе межцерковная фундаменталистская группа открыла офис и стала собирать пожертвования для отправки миссионеров на Марс. Доктор Джабл Харшоу сделал пожертвование, но отправил его на имя и адрес редактора журнала «Новый Гуманист», который был его хорошим знакомым и закоренелым атеистом.
Больше Джаблу развлечься было нечем: разговоров о Майке было много, а сам он дома не появлялся. Джабл радовался, когда Джилл и Майк приезжали, живо интересовался делами Майка, но такая возможность выпадала ему редко. Джабл не огорчился, когда разъяренные богословы изгнали Майка из Теологической Семинарии: одни – потому что верили в Бога, другие – потому что не верили. В следующий раз будет знать, что с теологами лучше не связываться, особенно если ты – марсианин.
Не волновался Харшоу и тогда, когда Майк под вымышленным именем нанялся на службу в Вооруженные Силы Федерации. Он знал, что ни один сержант не успеет Майку сильно надоесть, а о судьбе Вооруженных Сил Федерации и вовсе не беспокоился. Джабл был консерватором, и когда Вооруженные силы Соединенных Штатов прекратили свое существование, сжег свой мундир.
Майк прослужил целых три недели и – удивительно – не наделал большого шума. Он всего лишь стал проповедовать отказ от силы. В самом деле, зачем оружие, если избыток населения можно ликвидировать с помощью каннибализма? Он предложил себя в качестве мишени для любого оружия и пообещал доказать, что оружие бессильно против личности, организованной должным образом.
Силу личности Майка никто испытывать на стал. Его просто выгнали.
Дуглас позволил Харшоу познакомиться со сверхсекретными документами, фиксирующими обстоятельства прохождения рядовым Джонсом (Человек с Марса) воинской службы. Документы содержали весьма противоречивые отчеты о поведении рядового Джонса на стрельбище. Джабл удивился – некоторые свидетели имели мужество заявить, что оружие на их глазах исчезало. Заключение гласило: «Рядовой Джонс является прирожденным гипнотизером и может быть полезным разведке. Использование в ином роде войск не рекомендуется. Однако низкий коэффициент умственного развития и склонность к паранойе делают невозможным привлечение Джонса к дальнейшей воинской службе».
А Майк сумел получить удовольствие и здесь. Во время парада, состоявшегося в день окончания службы, командующий со свитой оказались по колено в продукте человеческой жизнедеятельности, пресловутом у солдат, но не частом на парадах. Через несколько секунд остался лишь запах и неприятные воспоминания о массовой галлюцинации. Джабл подумал, что у Майка, пожалуй, грубоватый юмор, но потом вспомнил молодость, медицинский факультет и признал, что сам он не лучше.
Бесславная карьера Майка даже доставила Джаблу радость: Джилл три недели сидела дома. Майк и вовсе не смутился: вернувшись из армии, он хвастал, что добросовестно выполнял наказ Джилл, и не отправил в перпендикулярное пространство ни одного человека, а только пару мертвых вещей. А у него ведь была возможность сделать Землю более уютной для жизни; и он бы сделал это, если бы не странное желание Джилл. Харшоу не спорил: у него самого был длинный список людей, без которых ему на Земле стало бы уютнее.
Джаблу казались странными религиозные увлечения Майка. «Преподобный доктор В.М.Смит, бакалавр искусств, доктор философии, основатель и пастор Вселенской Церкви!» Чушь собачья! Настоящий джентльмен должен уважать чужую личность и не имеет права лезть человеку в душу.
Хуже всего было, когда Майк заявил, что идею Вселенской Церкви подсказал ему Джабл. Харшоу допускал, что мог сказать нечто подобное, но не помнил, когда и что именно он говорил.
От печальных размышлений его оторвала Мириам.
– Босс! Гости пришли.
Джабл увидел заходящую на посадку машину.
– Ларри, неси ружье! Я поклялся застрелить всякого, кто посмеет приземлиться на мои розы. – Он садится на вашу траву. – Ладно, в следующий раз сядет на розы, тогда и застрелим.
– Это, кажется, Бен Кэкстон.
– Не кажется, а точно. Что будешь пить, Бен?
– Ничего, я приехал поговорить.
– Мы уже говорим. Доркас, принеси Бену стакан молока, он сегодня нездоров. – Нальешь молоко из бутылки с тремя звездочками, – уточнил Бен. – Джабл, у меня к тебе деликатный разговор.
– Ну что ж, если ты считаешь, что нам поможет уединение в моем кабинете, милости прошу.
Бен поприветствовал всех домочадцев и вместе с Харшоу отправился наверх.
– Каков расклад? Я проиграл?
– Ты еще не видел новых комнат. Мы построили две спальни, одну ванную и галерею.
– О, да тут статуй хватит на целое кладбище!
– Бен, я уже объяснял, что «статуи» – это памятники усопшим вождям, а у меня – «скульптуры». Будь добр, говори о них уважительно, не то я рассержусь. Здесь собраны копии лучших скульптур, созданных в этом подлом мире.
– Эту гадость я уже видел, а когда ты успел собрать остальной хлам?
Джабл обратился к прекрасной Ольмиер.
– Не слушай его, моя дорогая! Он варвар, ничего не смыслящий в красоте. – Харшоу погладил ее по морщинистой щеке и нежно коснулся ее усохшей груди. – Нам с тобой недолго осталось, потерпи. А ты, Бен, будешь наказан. Ты оскорбил женщину, я этого не потерплю.
– Да брось ты! Сам оскорбляешь женщин по десять раз на дню.
– Энн! Надевай плащ – и ко мне! – закричал Джабл.
– Я бы не стал оскорблять живую женщину, которая позировала скульптору. Я только не могу понять, зачем он заставил чью-то бабушку нагишом позировать, и зачем тебе на нее смотреть.
Явилась Энн, в белом плаще.
– Энн, – обратился к ней Харшоу, – скажи, я тебя когда-нибудь оскорбил? Оскорблял ли я других женщин?
– Я не имею права высказывать свое мнение.
– Энн, не в суде же мы в конце-концов. – Нет, Джабл, вы никого из нас не оскорбляли.
– И еще одно мнение, пожалуйста. Что ты думаешь об этой скульптуре?
Энн посмотрела на шедевр Родена и медленно произнесла:
– Когда я увидела ее впервые, она показалась мне отвратительной. Позже я пришла к выводу, что это чуть ли не самая красивая вещь, которую мне приходилось видеть.
– Спасибо, ты свободна. – Энн ушла. – Ну что, будешь еще спорить?
– Спорить не буду – кто же спорит с Беспристрастным Свидетелем! – но согласиться с тобой не могу.
– Слушай меня внимательно. Красивую девушку заметит каждый. Художник посмотрит на красивую девушку и увидит, какой она станет в старости. Хороший художник посмотрит на старуху и увидит, какой она была красивой в молодости. Великий художник сделает портрет старухи и заставит зрителя увидеть, какой красивой она была в молодости. Более того, она заставит зрителя поверить, что эта прекрасная девушка еще жива, но только заточена, как в темнице, в теле старухи. Он заставит зрителя понять, что женщина – какой бы старой и безобразной они ни была – в глубине души считает себя восемнадцатилетней красавицей и хочет, чтобы все так думали. Это для нас с тобой старость – не трагедия. Посмотри на нее, Бен!
Бен посмотрел. Через минуту Харшоу сказал:
– Ладно, можешь высморкаться. Приступаем к делу.
– Погоди. Расскажи мне о другой. Это девушка, я вижу. Но зачем ее свернули, как крендель?
Харшоу обернулся к «Упавшей кариатиде».
– Если бы на тебя упала такая глыба, из тебя бы вышла котлета. Неужели ты не понимаешь, что дело не в кренделе, а в том, что он символизирует? Ты когда-нибудь видел распятие?
– Я не хожу в церковь.
– Все равно ты должен знать, что в большинстве церквей распятия весьма ремесленные. Кровь похожа на кетчуп, а сам Христос – на голубого. А он был нормальным мужчиной, с сильными мускулами и добрым сердцем. Но люди смотрят на эту пошлость, как на высокохудожественное произведение. Они не замечают недостатков, они видят символ, который будит в них сильнейшие чувства; они вспоминают, какую жертву Он принес ради них.
– Джабл, я и не подозревал, что ты такой ревностный христианин.
– Для того, чтобы разбираться в человеческой психологии, не обязательно быть христианином! Я просто знаю, что даже самое топорное гипсовое распятие вызывает в душе человека бурю чувств. И этому человеку не дела до художественных достоинств скульптуры, потому что перед ним – символ. А перед нами – тоже символ, да еще и высокохудожественный. В течение трех тысячелетий архитекторы строили дома, делая колонны в виде женских фигур. Роден первый понял, что поддерживать дом – не женское дело. Но он не вышел на площадь и не закричал: «Эй! Дурачье! Балконы должны держать мужики!» Он показал это. Бедняжка кариатида упала под тяжестью своей ноши. Посмотри ей в лицо – какая славная девочка! Она огорчена неудачей, и, ни на кого не сетуя, старается встать, чтобы дальше выполнять свою работу.
Это не просто произведение искусства, развенчивающее плохие произведения искусства. Это символ женщины, взвалившей на свои плечи непосильный груз. Да и не только женщины, а любого человека, который без слез и жалоб борется с судьбой. Это символ всепобеждающего мужества…
– Побеждающего?
– Нет ничего выше, чем победа в поражении. Посмотри, Бен, она не сдается, она пытается поднять камень, который ее раздавил. Она – отец семейства, которого пожирает рак, а он все работает, чтобы принести в дом хотя бы еще одну зарплату. Она – двенадцатилетняя девочка, заменившая мать своим братишкам и сестренкам. Она – пожарный, гибнущий в огне. Она – любой безымянный герой, погибший, но не сдавшийся. Ты должен обнажить перед ней голову. – Бен так и сделал. – Пойдем, посмотришь еще «Русалочку». Вот она, я ее сам купил и Майку не показывал.
– Здесь все понятно. Это вещь красивая.
– Не только. Бабочки и котята тоже красивы. В ней есть кое-что еще.
Она не совсем русалка, но и не человек. Она сидит на берегу, где решила остаться, и смотрит на море, с которым рассталась, но по которому всегда будет тосковать. Ты знаешь эту сказку?
– Ганс Христиан Андерсен.
– Точно. Так вот, «Русалочка» – это символ человека, сделавшего выбор. Она не раскаивается, она лишь сознает, что ей придется платить: за каждый выбор приходится платить. Она заплатит не только бесконечной тоской по дому. Она никогда не станет человеком. Каждый шаг по земле так дорого купленными ногами будет для нее, как шаг по осколкам стекла. Не говори Майку, но мне кажется, что он тоже ходит по битому стеклу.
– Не скажу. Я лучше посмотрю на «Русалочку» и подумаю о чем-нибудь более приятном, чем битое стекло.
– Хорошенькая девочка, правда? Неплохо бы затащить такую в постель. Небось, верткая, как угорь.
– Старый развратник!
– Увы, и с каждым годом становлюсь все старше… Ну ладно, на сегодня хватит. Я не позволяю себе больше одной красавицы в день.
– Согласен. Но почему таких вещей нет там, где их могли бы видеть люди?
– Потому что мир сошел с ума, а искусство должно отражать дух времени. Роден умер в самом начале всеобщего помешательства. Последователи маэстро заметили его оригинальную манеру обращения со светом, тенью, объемом и композицией и кое-что взяли на вооружение. Но при этом они упустили главное: каждая работа мастера – это притча. Сейчас не признают произведений искусства, в которых содержатся притчи. Все ударились в абстракции, а старых мастеров обзывают буквалистами.
Джабл пожал плечами.
– Абстрактный рисунок хорош на обоях или линолеуме. А искусство должно пробуждать в душе ужас и сострадание. Современное искусство – это псевдоинтеллектуальная мастурбация. Настоящее искусство – это общение, в результате которого художник передает зрителю свое настроение. Тот, кто считает это ниже своего достоинства или не может этого сделать, теряет зрителей. Человек не купит произведение искусства, которое не затрагивает душу. Такое искусство оплачивается принудительно – из налогов. – А я-то удивлялся, почему ни черта не смыслю в современном искусстве? Думал, может, у меня чего-то не хватает.
– Человек должен учиться понимать искусство. А художник должен делать свое искусство понятным людям. Современные художники от слова «худо» не хотят говорить с нами на понятном языке. Они с большим удовольствие посмеются над нами, простофилями, которые не понимают, что они имеют в виду. Двусмысленность – отличная маска для некомпетентности. Бен, ты мог бы назвать меня художником?
– Н-не знаю. Ты неплохо пишешь, захватывающе.
– Спасибо. Я избегаю называться художником по той же причине, по которой стараюсь не называться доктором. Но я действительно художник. То, что я пишу, можно раз прочесть и забыть. Человек, который знает, что я могу сказать, должен мою писанину и вовсе не читать. Но я честный художник. Я стараюсь пробиться к сердцу читателя и поселить в нем ужас и сострадание… по крайней мере, развлечь, когда ему скучно. Но я никогда не прячусь от людей за вычурными словесами, не стремлюсь похвастаться перед другими писателями «техникой письма». Мне нужна другая оценка – деньги, которые люди отдают за мои книги; платят, потому что им приятно меня читать. Фонд помощи деятелям искусства?! Маразм! Деятели искусства, живущие на подачки таких фондов – неумелые проститутки!… Ты наступил на мою любимую мозоль. Налей себе еще и выкладывай зачем пришел.
– Джабл, у меня неприятности.
– Это не новость.
– У меня полно новых неприятностей. Даже не знаю, стоит ли об этом говорить.
– Ну, тогда поговори о моих.
– Как! У тебя тоже неприятности? Я считал тебя человеком, у которого всегда все в порядке.
– Как-нибудь я тебе расскажу о своей супружеской жизни… Да и сейчас не все хорошо. Дюк ушел, ты слышал?
– Да, знаю.
– Ларри хороший садовник, но техника у него в руках ломается. Хороший механик сейчас редкость. А таких, как мне нужно, и вообще нет. Вызываю разных, когда что-нибудь не в порядке, так они отвертку в руках удержать не могут и по глазам видно, что воры.
– Я тебе сочувствую, Джабл.
– Садовники и механики – это роскошь, а секретарши – необходимость.
Из моих секретарей две беременны, а одна выходит замуж.
У Бена отвисла челюсть.
– Сейчас они дуются, что я утащил тебя в дом и не дал им возможность похвастаться. Поэтому, если они начнут хвастаться, сделай вид, что удивился.
– Кто выходит замуж?
– Ты не понял? Тогда я скажу, кто женится: сладкоголосый сын пустыни, наш брат, Вонючка Махмуд. Я сказал ему, что если он не собирается уезжать из Штатов, пусть живет у меня. Он заржал и заметил, что уже давно имеет на это право. Жили бы они здесь, невеста продолжала бы работать.
– Да, она не умеет сидеть без дела. А две другие беременны?
– Уж дальше некуда! Говорят, что будут рожать дома. Любопытно, в каком режиме придется работать, когда они родят? Кстати, почему ты решил, что невеста не беременна?
– Мне казалось, что Вонючка придерживается на этот счет традиционного мнения…
– От Вонючки ничего не зависит. За свою долгую жизнь я не раз убеждался, что все решает женщина, а мужчине остается лишь мириться с неизбежным.
– Ну, хорошо, кто остается без мужа и без живота? Мириам? Энн?
– Погоди, я же не сказал, что невеста беременна и ее зовут Доркас. Арабский язык у нас изучает Мириам.
– Как?! Ну и осел же я!
– Очевидно.
– Но Мириам всегда нападала на Вонючку.
– И после этого тебе доверили целую колонку? Ты видел, как ведут себя школьники?
– Да, а Доркас к нему ластилась, как кошка, разве что о ноги не терлась.
– Это ее обычная манера поведения. Так вот, когда Мириам покажет тебе кольцо – кстати, камень редчайшей красоты и величины, – сделай круглые глаза. Я не собираюсь вычислять, кто из них ждет ребенка. Главное не это, а то, что они не считают себя обманутыми и несчастными. Не вздумай им сочувствовать, наоборот, поздравляй изо всех сил. – Харшоу вздохнул. – Я уже слишком стар, чтобы наслаждаться топотом детских ножек, но и не хочу лишаться квалифицированных секретарей. М-м-да, с тех пор, как Джилл сделала Майка мужчиной, все пошло кувырком. Но я ее не осуждаю и надеюсь, что ты тоже.
– Безусловно, но почему ты думаешь, что это она?
– А кто? – удивился Джабл.
– Не знаю, но Джилл сказала, что это не она. Майка соблазнила та, которая первая попалась ему на глаза, когда он решил соблазниться.
– Возможно.
– Так сказала Джилл. Зная ее логику, из этого можно сделать какие-то выводы.
– Я и своей-то толком не знаю. А что до логики Джилл, то она не должна проповедовать даже в самом влюбленном состоянии, поэтому я о ней не имею ни малейшего представления.
– Оставим логику и обратимся к фактам. Что можно выяснить по календарю?
– Что?
– Не кажется ли тебе, что это сделал Майк в один из наездов?
– Я тебе не давал повода так думать.
– Еще как давал! Ты сказал, девчонки довольны. А я знаю, как женщины относятся к этому чертову супермену!
– Как можно, Бен! Он наш брат.
– Знаю, знаю, – Бен заговорил спокойнее, – и тоже люблю его. Тем лучше понимаю, почему они довольны.
Джабл разглядывал стакан.
– Бен, мне кажется, ты виноват тут не меньше, чем Майк, а может и больше.
– Ты с ума сошел!
– Тем не менее мне трудно поверить, что человек с нормальным зрением и слухом может не совать нос в чужие дела. Я, конечно, старый и глухой, но если по моей гостиной пройдется военный оркестр, я услышу. Ты ночевал в этом доме десятки раз. Ты хоть раз спал один?
– Негодяй! В ночь своего приезда я спал один.
– За ту ночь ты не можешь ручаться, я накормил тебя снотворным. Что еще скажешь в свое оправдание?
– Не собираюсь ничего говорить.
– То-то и оно. Кстати, новые спальни я велел сделать как можно дальше от моей. Звукоизоляция всегда что-нибудь да пропускает.
– Джабл, а твоей вины тут нет?
В Соединенных Штатах вышло подпольное издание книги «Дьявол и Преподобный Фостер». Все обнаруженные властями экземпляры были сожжены, а набор уничтожен. Ходили слухи (ложные), что один экземпляр первого издания имеется в Британском музее, а второй (что соответствовало действительности) – в Ватикане, но выдается лишь ученым-богословам.
В Теннеси выдвинули законопроект, в котором предлагалось число «пи» считать равным трем. Автором законопроекта являлся Комитет народного образования. Нижняя палата Сената приняла его без возражений, Верхняя – замяла. В Арканзасе межцерковная фундаменталистская группа открыла офис и стала собирать пожертвования для отправки миссионеров на Марс. Доктор Джабл Харшоу сделал пожертвование, но отправил его на имя и адрес редактора журнала «Новый Гуманист», который был его хорошим знакомым и закоренелым атеистом.
Больше Джаблу развлечься было нечем: разговоров о Майке было много, а сам он дома не появлялся. Джабл радовался, когда Джилл и Майк приезжали, живо интересовался делами Майка, но такая возможность выпадала ему редко. Джабл не огорчился, когда разъяренные богословы изгнали Майка из Теологической Семинарии: одни – потому что верили в Бога, другие – потому что не верили. В следующий раз будет знать, что с теологами лучше не связываться, особенно если ты – марсианин.
Не волновался Харшоу и тогда, когда Майк под вымышленным именем нанялся на службу в Вооруженные Силы Федерации. Он знал, что ни один сержант не успеет Майку сильно надоесть, а о судьбе Вооруженных Сил Федерации и вовсе не беспокоился. Джабл был консерватором, и когда Вооруженные силы Соединенных Штатов прекратили свое существование, сжег свой мундир.
Майк прослужил целых три недели и – удивительно – не наделал большого шума. Он всего лишь стал проповедовать отказ от силы. В самом деле, зачем оружие, если избыток населения можно ликвидировать с помощью каннибализма? Он предложил себя в качестве мишени для любого оружия и пообещал доказать, что оружие бессильно против личности, организованной должным образом.
Силу личности Майка никто испытывать на стал. Его просто выгнали.
Дуглас позволил Харшоу познакомиться со сверхсекретными документами, фиксирующими обстоятельства прохождения рядовым Джонсом (Человек с Марса) воинской службы. Документы содержали весьма противоречивые отчеты о поведении рядового Джонса на стрельбище. Джабл удивился – некоторые свидетели имели мужество заявить, что оружие на их глазах исчезало. Заключение гласило: «Рядовой Джонс является прирожденным гипнотизером и может быть полезным разведке. Использование в ином роде войск не рекомендуется. Однако низкий коэффициент умственного развития и склонность к паранойе делают невозможным привлечение Джонса к дальнейшей воинской службе».
А Майк сумел получить удовольствие и здесь. Во время парада, состоявшегося в день окончания службы, командующий со свитой оказались по колено в продукте человеческой жизнедеятельности, пресловутом у солдат, но не частом на парадах. Через несколько секунд остался лишь запах и неприятные воспоминания о массовой галлюцинации. Джабл подумал, что у Майка, пожалуй, грубоватый юмор, но потом вспомнил молодость, медицинский факультет и признал, что сам он не лучше.
Бесславная карьера Майка даже доставила Джаблу радость: Джилл три недели сидела дома. Майк и вовсе не смутился: вернувшись из армии, он хвастал, что добросовестно выполнял наказ Джилл, и не отправил в перпендикулярное пространство ни одного человека, а только пару мертвых вещей. А у него ведь была возможность сделать Землю более уютной для жизни; и он бы сделал это, если бы не странное желание Джилл. Харшоу не спорил: у него самого был длинный список людей, без которых ему на Земле стало бы уютнее.
Джаблу казались странными религиозные увлечения Майка. «Преподобный доктор В.М.Смит, бакалавр искусств, доктор философии, основатель и пастор Вселенской Церкви!» Чушь собачья! Настоящий джентльмен должен уважать чужую личность и не имеет права лезть человеку в душу.
Хуже всего было, когда Майк заявил, что идею Вселенской Церкви подсказал ему Джабл. Харшоу допускал, что мог сказать нечто подобное, но не помнил, когда и что именно он говорил.
От печальных размышлений его оторвала Мириам.
– Босс! Гости пришли.
Джабл увидел заходящую на посадку машину.
– Ларри, неси ружье! Я поклялся застрелить всякого, кто посмеет приземлиться на мои розы. – Он садится на вашу траву. – Ладно, в следующий раз сядет на розы, тогда и застрелим.
– Это, кажется, Бен Кэкстон.
– Не кажется, а точно. Что будешь пить, Бен?
– Ничего, я приехал поговорить.
– Мы уже говорим. Доркас, принеси Бену стакан молока, он сегодня нездоров. – Нальешь молоко из бутылки с тремя звездочками, – уточнил Бен. – Джабл, у меня к тебе деликатный разговор.
– Ну что ж, если ты считаешь, что нам поможет уединение в моем кабинете, милости прошу.
Бен поприветствовал всех домочадцев и вместе с Харшоу отправился наверх.
– Каков расклад? Я проиграл?
– Ты еще не видел новых комнат. Мы построили две спальни, одну ванную и галерею.
– О, да тут статуй хватит на целое кладбище!
– Бен, я уже объяснял, что «статуи» – это памятники усопшим вождям, а у меня – «скульптуры». Будь добр, говори о них уважительно, не то я рассержусь. Здесь собраны копии лучших скульптур, созданных в этом подлом мире.
– Эту гадость я уже видел, а когда ты успел собрать остальной хлам?
Джабл обратился к прекрасной Ольмиер.
– Не слушай его, моя дорогая! Он варвар, ничего не смыслящий в красоте. – Харшоу погладил ее по морщинистой щеке и нежно коснулся ее усохшей груди. – Нам с тобой недолго осталось, потерпи. А ты, Бен, будешь наказан. Ты оскорбил женщину, я этого не потерплю.
– Да брось ты! Сам оскорбляешь женщин по десять раз на дню.
– Энн! Надевай плащ – и ко мне! – закричал Джабл.
– Я бы не стал оскорблять живую женщину, которая позировала скульптору. Я только не могу понять, зачем он заставил чью-то бабушку нагишом позировать, и зачем тебе на нее смотреть.
Явилась Энн, в белом плаще.
– Энн, – обратился к ней Харшоу, – скажи, я тебя когда-нибудь оскорбил? Оскорблял ли я других женщин?
– Я не имею права высказывать свое мнение.
– Энн, не в суде же мы в конце-концов. – Нет, Джабл, вы никого из нас не оскорбляли.
– И еще одно мнение, пожалуйста. Что ты думаешь об этой скульптуре?
Энн посмотрела на шедевр Родена и медленно произнесла:
– Когда я увидела ее впервые, она показалась мне отвратительной. Позже я пришла к выводу, что это чуть ли не самая красивая вещь, которую мне приходилось видеть.
– Спасибо, ты свободна. – Энн ушла. – Ну что, будешь еще спорить?
– Спорить не буду – кто же спорит с Беспристрастным Свидетелем! – но согласиться с тобой не могу.
– Слушай меня внимательно. Красивую девушку заметит каждый. Художник посмотрит на красивую девушку и увидит, какой она станет в старости. Хороший художник посмотрит на старуху и увидит, какой она была красивой в молодости. Великий художник сделает портрет старухи и заставит зрителя увидеть, какой красивой она была в молодости. Более того, она заставит зрителя поверить, что эта прекрасная девушка еще жива, но только заточена, как в темнице, в теле старухи. Он заставит зрителя понять, что женщина – какой бы старой и безобразной они ни была – в глубине души считает себя восемнадцатилетней красавицей и хочет, чтобы все так думали. Это для нас с тобой старость – не трагедия. Посмотри на нее, Бен!
Бен посмотрел. Через минуту Харшоу сказал:
– Ладно, можешь высморкаться. Приступаем к делу.
– Погоди. Расскажи мне о другой. Это девушка, я вижу. Но зачем ее свернули, как крендель?
Харшоу обернулся к «Упавшей кариатиде».
– Если бы на тебя упала такая глыба, из тебя бы вышла котлета. Неужели ты не понимаешь, что дело не в кренделе, а в том, что он символизирует? Ты когда-нибудь видел распятие?
– Я не хожу в церковь.
– Все равно ты должен знать, что в большинстве церквей распятия весьма ремесленные. Кровь похожа на кетчуп, а сам Христос – на голубого. А он был нормальным мужчиной, с сильными мускулами и добрым сердцем. Но люди смотрят на эту пошлость, как на высокохудожественное произведение. Они не замечают недостатков, они видят символ, который будит в них сильнейшие чувства; они вспоминают, какую жертву Он принес ради них.
– Джабл, я и не подозревал, что ты такой ревностный христианин.
– Для того, чтобы разбираться в человеческой психологии, не обязательно быть христианином! Я просто знаю, что даже самое топорное гипсовое распятие вызывает в душе человека бурю чувств. И этому человеку не дела до художественных достоинств скульптуры, потому что перед ним – символ. А перед нами – тоже символ, да еще и высокохудожественный. В течение трех тысячелетий архитекторы строили дома, делая колонны в виде женских фигур. Роден первый понял, что поддерживать дом – не женское дело. Но он не вышел на площадь и не закричал: «Эй! Дурачье! Балконы должны держать мужики!» Он показал это. Бедняжка кариатида упала под тяжестью своей ноши. Посмотри ей в лицо – какая славная девочка! Она огорчена неудачей, и, ни на кого не сетуя, старается встать, чтобы дальше выполнять свою работу.
Это не просто произведение искусства, развенчивающее плохие произведения искусства. Это символ женщины, взвалившей на свои плечи непосильный груз. Да и не только женщины, а любого человека, который без слез и жалоб борется с судьбой. Это символ всепобеждающего мужества…
– Побеждающего?
– Нет ничего выше, чем победа в поражении. Посмотри, Бен, она не сдается, она пытается поднять камень, который ее раздавил. Она – отец семейства, которого пожирает рак, а он все работает, чтобы принести в дом хотя бы еще одну зарплату. Она – двенадцатилетняя девочка, заменившая мать своим братишкам и сестренкам. Она – пожарный, гибнущий в огне. Она – любой безымянный герой, погибший, но не сдавшийся. Ты должен обнажить перед ней голову. – Бен так и сделал. – Пойдем, посмотришь еще «Русалочку». Вот она, я ее сам купил и Майку не показывал.
– Здесь все понятно. Это вещь красивая.
– Не только. Бабочки и котята тоже красивы. В ней есть кое-что еще.
Она не совсем русалка, но и не человек. Она сидит на берегу, где решила остаться, и смотрит на море, с которым рассталась, но по которому всегда будет тосковать. Ты знаешь эту сказку?
– Ганс Христиан Андерсен.
– Точно. Так вот, «Русалочка» – это символ человека, сделавшего выбор. Она не раскаивается, она лишь сознает, что ей придется платить: за каждый выбор приходится платить. Она заплатит не только бесконечной тоской по дому. Она никогда не станет человеком. Каждый шаг по земле так дорого купленными ногами будет для нее, как шаг по осколкам стекла. Не говори Майку, но мне кажется, что он тоже ходит по битому стеклу.
– Не скажу. Я лучше посмотрю на «Русалочку» и подумаю о чем-нибудь более приятном, чем битое стекло.
– Хорошенькая девочка, правда? Неплохо бы затащить такую в постель. Небось, верткая, как угорь.
– Старый развратник!
– Увы, и с каждым годом становлюсь все старше… Ну ладно, на сегодня хватит. Я не позволяю себе больше одной красавицы в день.
– Согласен. Но почему таких вещей нет там, где их могли бы видеть люди?
– Потому что мир сошел с ума, а искусство должно отражать дух времени. Роден умер в самом начале всеобщего помешательства. Последователи маэстро заметили его оригинальную манеру обращения со светом, тенью, объемом и композицией и кое-что взяли на вооружение. Но при этом они упустили главное: каждая работа мастера – это притча. Сейчас не признают произведений искусства, в которых содержатся притчи. Все ударились в абстракции, а старых мастеров обзывают буквалистами.
Джабл пожал плечами.
– Абстрактный рисунок хорош на обоях или линолеуме. А искусство должно пробуждать в душе ужас и сострадание. Современное искусство – это псевдоинтеллектуальная мастурбация. Настоящее искусство – это общение, в результате которого художник передает зрителю свое настроение. Тот, кто считает это ниже своего достоинства или не может этого сделать, теряет зрителей. Человек не купит произведение искусства, которое не затрагивает душу. Такое искусство оплачивается принудительно – из налогов. – А я-то удивлялся, почему ни черта не смыслю в современном искусстве? Думал, может, у меня чего-то не хватает.
– Человек должен учиться понимать искусство. А художник должен делать свое искусство понятным людям. Современные художники от слова «худо» не хотят говорить с нами на понятном языке. Они с большим удовольствие посмеются над нами, простофилями, которые не понимают, что они имеют в виду. Двусмысленность – отличная маска для некомпетентности. Бен, ты мог бы назвать меня художником?
– Н-не знаю. Ты неплохо пишешь, захватывающе.
– Спасибо. Я избегаю называться художником по той же причине, по которой стараюсь не называться доктором. Но я действительно художник. То, что я пишу, можно раз прочесть и забыть. Человек, который знает, что я могу сказать, должен мою писанину и вовсе не читать. Но я честный художник. Я стараюсь пробиться к сердцу читателя и поселить в нем ужас и сострадание… по крайней мере, развлечь, когда ему скучно. Но я никогда не прячусь от людей за вычурными словесами, не стремлюсь похвастаться перед другими писателями «техникой письма». Мне нужна другая оценка – деньги, которые люди отдают за мои книги; платят, потому что им приятно меня читать. Фонд помощи деятелям искусства?! Маразм! Деятели искусства, живущие на подачки таких фондов – неумелые проститутки!… Ты наступил на мою любимую мозоль. Налей себе еще и выкладывай зачем пришел.
– Джабл, у меня неприятности.
– Это не новость.
– У меня полно новых неприятностей. Даже не знаю, стоит ли об этом говорить.
– Ну, тогда поговори о моих.
– Как! У тебя тоже неприятности? Я считал тебя человеком, у которого всегда все в порядке.
– Как-нибудь я тебе расскажу о своей супружеской жизни… Да и сейчас не все хорошо. Дюк ушел, ты слышал?
– Да, знаю.
– Ларри хороший садовник, но техника у него в руках ломается. Хороший механик сейчас редкость. А таких, как мне нужно, и вообще нет. Вызываю разных, когда что-нибудь не в порядке, так они отвертку в руках удержать не могут и по глазам видно, что воры.
– Я тебе сочувствую, Джабл.
– Садовники и механики – это роскошь, а секретарши – необходимость.
Из моих секретарей две беременны, а одна выходит замуж.
У Бена отвисла челюсть.
– Сейчас они дуются, что я утащил тебя в дом и не дал им возможность похвастаться. Поэтому, если они начнут хвастаться, сделай вид, что удивился.
– Кто выходит замуж?
– Ты не понял? Тогда я скажу, кто женится: сладкоголосый сын пустыни, наш брат, Вонючка Махмуд. Я сказал ему, что если он не собирается уезжать из Штатов, пусть живет у меня. Он заржал и заметил, что уже давно имеет на это право. Жили бы они здесь, невеста продолжала бы работать.
– Да, она не умеет сидеть без дела. А две другие беременны?
– Уж дальше некуда! Говорят, что будут рожать дома. Любопытно, в каком режиме придется работать, когда они родят? Кстати, почему ты решил, что невеста не беременна?
– Мне казалось, что Вонючка придерживается на этот счет традиционного мнения…
– От Вонючки ничего не зависит. За свою долгую жизнь я не раз убеждался, что все решает женщина, а мужчине остается лишь мириться с неизбежным.
– Ну, хорошо, кто остается без мужа и без живота? Мириам? Энн?
– Погоди, я же не сказал, что невеста беременна и ее зовут Доркас. Арабский язык у нас изучает Мириам.
– Как?! Ну и осел же я!
– Очевидно.
– Но Мириам всегда нападала на Вонючку.
– И после этого тебе доверили целую колонку? Ты видел, как ведут себя школьники?
– Да, а Доркас к нему ластилась, как кошка, разве что о ноги не терлась.
– Это ее обычная манера поведения. Так вот, когда Мириам покажет тебе кольцо – кстати, камень редчайшей красоты и величины, – сделай круглые глаза. Я не собираюсь вычислять, кто из них ждет ребенка. Главное не это, а то, что они не считают себя обманутыми и несчастными. Не вздумай им сочувствовать, наоборот, поздравляй изо всех сил. – Харшоу вздохнул. – Я уже слишком стар, чтобы наслаждаться топотом детских ножек, но и не хочу лишаться квалифицированных секретарей. М-м-да, с тех пор, как Джилл сделала Майка мужчиной, все пошло кувырком. Но я ее не осуждаю и надеюсь, что ты тоже.
– Безусловно, но почему ты думаешь, что это она?
– А кто? – удивился Джабл.
– Не знаю, но Джилл сказала, что это не она. Майка соблазнила та, которая первая попалась ему на глаза, когда он решил соблазниться.
– Возможно.
– Так сказала Джилл. Зная ее логику, из этого можно сделать какие-то выводы.
– Я и своей-то толком не знаю. А что до логики Джилл, то она не должна проповедовать даже в самом влюбленном состоянии, поэтому я о ней не имею ни малейшего представления.
– Оставим логику и обратимся к фактам. Что можно выяснить по календарю?
– Что?
– Не кажется ли тебе, что это сделал Майк в один из наездов?
– Я тебе не давал повода так думать.
– Еще как давал! Ты сказал, девчонки довольны. А я знаю, как женщины относятся к этому чертову супермену!
– Как можно, Бен! Он наш брат.
– Знаю, знаю, – Бен заговорил спокойнее, – и тоже люблю его. Тем лучше понимаю, почему они довольны.
Джабл разглядывал стакан.
– Бен, мне кажется, ты виноват тут не меньше, чем Майк, а может и больше.
– Ты с ума сошел!
– Тем не менее мне трудно поверить, что человек с нормальным зрением и слухом может не совать нос в чужие дела. Я, конечно, старый и глухой, но если по моей гостиной пройдется военный оркестр, я услышу. Ты ночевал в этом доме десятки раз. Ты хоть раз спал один?
– Негодяй! В ночь своего приезда я спал один.
– За ту ночь ты не можешь ручаться, я накормил тебя снотворным. Что еще скажешь в свое оправдание?
– Не собираюсь ничего говорить.
– То-то и оно. Кстати, новые спальни я велел сделать как можно дальше от моей. Звукоизоляция всегда что-нибудь да пропускает.
– Джабл, а твоей вины тут нет?