Херберт Фрэнк. Дюна

планету-тюрьму.
-- Вы предвидите увеличение числа заключенных?
-- На Арраки были волнения, -- сказал барон. -- Мне
приходилось жестоко подавлять их. В конце концов вам известно,
какую цену мне пришлось заплатить этому треклятому Союзу за
транспортировку объединенных сил на Арраки. Откуда-то ведь
должны были взяться деньги.
-- Я не советую вам использовать Арраки в качестве тюрьмы
без разрешения императора.
-- Конечно нет, -- сказал барон, удивляясь ледяной
холодности в тоне графа.
-- И еще одно, -- сказал граф. -- Нам известно, что ментат
герцога Лето, Зуфир Хават, не умер, а находится у вас на
службе.
-- Я не мог позволить себе упустить его.
-- Вы солгали нашему командиру сардукаров, что Хават мертв.
-- Это была ложь во спасение, дорогой граф. Мой желудок не
позволяет мне выносить долгих споров с этим человеком.
-- Хават действительно был предателем?
-- К счастью, нет. Им был доктор Уйе, -- барон вытер
выступившую на шее испарину. -- Лжедоктор. Вы должны понять
меня, Фенринг, ведь я остался без ментата, и вам это известно.
Мне никогда еще не приходилось оставаться без ментата. Это в
высшей степени неудобно.
-- Как же вам удалось уговорить Хавата переменить хозяина?
-- Его герцог умер, -- барон выдавил из себя улыбку. -- От
Хавата нельзя ждать неожиданностей, мой дорогой граф. Плоть
ментата насыщена смертельным ядом. Мы добавляем ему в еду
противоядие. Без противоядия яд подействовал бы, и Хават умер
бы через несколько дней.
-- Уберите противоядие!
-- Но он нам полезен.
-- Он знает слишком много из того, чего не должна знать ни
одна человеческая душа!
-- Вы сказали, что император не боится разоблачения...
-- Не нужно со мной играть, барон.
-- Когда я получаю приказ от императора, я подчиняюсь ему,
-- сказал барон.
-- Вы считаете, что это моя собственная прихоть?
-- А что же еще? Император облек меня своим доверием,
Фенринг. Я избавил его от герцога.
-- С помощью некоторого количества сардукаров.
-- Где бы еще император нашел дом, который предоставил бы
ему свою форму для сокрытия его участия в этом деле?
-- Он задавал себе тот же вопрос, барон, и интонации его
голоса при этом были несколько иными.
Барон внимательно изучал лицо Фенринга: плотно сжатые губы,
напряженность во взгляде.
-- Вот оно что! -- сказал барон. -- Надеюсь, император не
верит в то, что сможет действовать в полной тайне от меня?
-- Он надеется, что до этого не дойдет.
-- Император не может верить в то, что я угрожаю ему! --
барон позволил себе возвысить голос, вложив в него гнев и
скорбь. При этом он подумал: "Пусть себе так считает. Пока я
бью себя в грудь и каюсь в грехах, я могу возвести себя на
трон!"
Голос графа был сух и сдержан, когда он сказал:
-- Император верит в то, что ему подсказывают чувства.
-- Осмелится ли император обвинить меня в предательстве
перед Советом ландсраата? -- В ожидании ответа барон задержал
дыхание.
-- Императору не нужно "осмеливаться"!
Барон отвернулся, чтобы скрыть выражение своего лица. "Это
может случиться еще при моей жизни, -- подумал он. -- Пусть
император обманывает меня! Я тоже не буду сидеть сложа руки.
Великие дома соберутся под мои знамена подобно тому, как
крестьяне сбегаются под гостеприимный кров. Они больше всего
боятся, что имперские сардукары уничтожат их одного за другим.
-- Император искренне надеется, что вы не дадите ему повод
обвинить вас в предательстве.
Барон испугался, что не сможет удержаться от иронии, и
потому позволил себе лишь обиженное выражение лица. Он преуспел
в своем намерении.
-- Я был самым лояльным подданным императора. Ваши слова
обидели меня так, что даже выразить трудно.
-- М-да! -- сказал граф.
Барон повернулся к гостю:
-- Пора идти на арену.
-- В самом деле...
Они молча вышли из конуса тишины и бок о бок миновали строй
представителей малых домов в конце холла. Где-то прозвенел
звонок, предупреждая о том, что представление начинается.
-- Малые дома ждут, когда вы их поведете, -- сказал граф.
"Он вкладывает в свои слова двойной смысл", -- подумал
барон.
Он посмотрел на новый талисман, висящий над входом в холл,
-- голову быка и написанный маслом потрет старого герцога
Атридеса. Их вид наполнил барона предощущением беды, и он
подумал о том, что же могло побудить герцога Лето повесить в
обеденной зале своего дворца на Каладане, а потом и на Арраки
портрет отца и голову убившего его быка.
-- У человечества есть... только одна... мм... наука, --
сказал граф, когда они вместе с присоединившимися к ним людьми
вышли из холла в комнату ожидания -- узкое пространство с
высокими окнами и потолком.
-- И что же это за наука? -- поинтересовался барон.
-- Это... мм... наука о... неудовлетворенности, -- изрек
граф.
Представители малых домов за их спинами, угодливые и
льстивые, рассмеялись как раз в нужном ключе, -- чтобы дать
понять, что они оценили фразу. В смехе их появилась, однако, и
фальшивая нота, когда в него внезапно вплелся шум моторов. Пажи
распахнули двери, и все увидели ряд машин с трепещущими над
ними вымпелами.
Барон, перекрывая шум, сказал:
-- Надеюсь, представление, даваемое сегодня моим
племянником, не разочарует вас, граф!
-- Я... весь... мм... ожидание, да, -- сказал граф. -- В
протоколы... всегда полагается... м-мда... включать указание
на... изначальный мотив.
Барон споткнулся на подножке машины: "Протоколы!.. Ведь это
-- отчеты о преступлениях!"
Но граф усмехнулся, давая понять, что это шутка, и потрепал
барона по плечу. Тем не менее барон, сидя на выложенном
подушками сиденье, всю дорогу до арены исподтишка поглядывал на
графа, удивляясь, почему императорский "мальчик на посылках"
счел необходимым в присутствии представителей от малых домов
отпустить такую шутку. Было очевидно, что Фенринг редко делал
то, что не считал полезным, и столь же редко произносил фразы,
не содержащие двойного смысла.
Они сидели в золоченой ложе, расположенной над треугольной
ареной. Трубили рога. Ярусы над ними и вокруг них были
переполнены, повсюду развевались флаги.
-- Дорогой мой барон, -- сказал граф, наклонившись к самому
его уху, -- вы ведь знаете, что император не давал вам санкции
на выбор наследника...
На этот раз барон оказался в конусе молчания, вызванного
шоком. Он уставился на Фенринга, не заметив даже, как леди
графа прошла мимо строя охраны, чтобы присоединиться к
собравшемуся в золоченой ложе обществу.
-- Вот почему я, собственно, здесь, -- сказал граф. --
Император желает, чтобы я сообщил ему, стоящего ли мы
наследника выбрали. Что лучше обнажает сущность человека, как
не арена, не правда ли?
-- Император обещал мне не стеснять меня в выборе
наследника, -- ответил сквозь зубы барон.
-- Посмотрим, -- неопределенно отозвался Фенринг и
отвернулся, приветствуя свою леди. Она уселась, улыбнувшись
барону, потом устремила свой взгляд вниз, на посыпанную песком
арену, на которую вышел ФейдРаус, собранный и готовый к
действию. В правой руке, одетой в черную перчатку, он держал
длинный нож, в левой, одетой в белую перчатку, -- короткий.
-- Белое -- для яда, черное -- для чистоты, -- сказала леди
Фенринг. -- Любопытный обычай.
-- М-да! -- произнес граф.
С галерей послышались приветственные крики, и, принимая их,
Фейд-Раус остановился, поднял голову и обвел взглядом ряд лиц
-- кузин и кузенов, полубратьев, наложниц и дальних
родственников -- целое море кричащих ртов, ярких знамен и
одежд. И Фейд-Раус подумал о том, что эти люди смотрели бы на
его кровь с такой же жадностью, с какой будут смотреть на кровь
раба-гладиатора. Конечно, сомневаться в исходе этой борьбы не
приходилось, опасность была лишь номинальной, но все же...
Фейд-Раус поднял вверх ножи и по древнему обычаю отсалютовал
трем углам арены. Короткий нож в руке, затянутой в белую
перчатку (знак яда), первым исчез в ножнах. Потом исчез нож с
длинным лезвием, с чистым лезвием, которое сейчас было нечистым
-- его тайное оружие. Сегодня оно должно было принести ему
особую победу, ни на что не похожую: яд на черном лезвии.
На включение защитного поля ему понадобилось всего несколько
секунд, и он замер, ощущая, как напрягается кожа на лбу -- знак
того, что он защищен.
Держась с уверенностью человека, привыкшего быть в центре
внимания, Фейд-Раус кивком подозвал к себе слуг, которые должны
были отвлекать внимание, и проверил их цепи с острыми
блестящими шипами, крючьями и цепочками. Потом он дал знак
музыкантам. Зазвучала торжественная мелодия старинного марша, и
Фейд-Раус повел свой отряд к тому месту, над которым
располагалась ложа его дяди, -- для церемониального
приветствия. Все шло согласно обычаю.
Музыка смолкла. В воцарившейся внезапно тишине он отступил
на два шага назад, поднял руку и воскликнул:
-- Я посвящаю эту схватку... -- он сделал паузу, зная, что в
этот момент дядя подумает: "Юный дурак, несмотря на риск, все
же собирается посвятить ее леди Фенринг"... моему дяде и
повелителю, барону Владимиру Харконнену!
Он с удовлетворением наблюдал, как его дядя облегченно
перевел дух.
Музыканты заиграли быстрый марш, и Фейд-Раус повел своих
людей туда, где находилась потайная дверь, через которую
пропускались только люди с особыми повязками. Фейд-Раус
гордился тем, что никогда не пользовался этой дверью и не
нуждался в отвлекающих маневрах. Но сегодня не мешало
удостовериться в том, что все в порядке, -- особые планы таят в
себе и особые опасности.
И снова над ареной воцарилась тишина. Фейд-Раус повернулся и
посмотрел на высокую красную дверь, находящуюся напротив него.
Именно через нее обычно появлялись гладиаторы.
Особый гладиатор... План Зуфира Хавата, подумал Фейд-Раус,
отличался восхитительной прямотой и простотой. Раб не был
одурманен наркотиками -- в этом заключалась главная опасность.
Вместо этого в сознание человека было введено слово, которое
должно было в критический момент парализовать его мускулы.
Фейд-Раус повторил про себя это слово, беззвучно прошептав его:
"Мерзавец?" Для всех присутствующих оно должно было означать,
что на арену удалось проникнуть рабу, не находящемуся под
влиянием наркотиков, и что цель этого заговора -- убийство
отпрыска ветви Харконненов. Все было подстроено таким образом,
чтобы улики указывали на начальника рабов.
Половинки двери плавно разъехались в разные стороны. Эта
первая минута была критической. Внешность гладиатора могла дать
тренированному взгляду много важной информации. Предполагалось,
что все гладиаторы ввергаются наркотиком элакка в состояние
готовности к смерти, однако можно было отличить их манеру
держать нож, их защитную реакцию, а также определить, осознают
ли они присутствие людей на трибунах. Один поворот головы раба
мог дать ключ к тому, как следует вести борьбу.
В дверях появился высокий мускулистый человек с бритой
головой и темными запавшими глазами. Его кожа имела цвет
моркови, как это и должно было быть при действии элакка, но
Фейд-Раус знал, что это просто краска.
На рабе было зеленое трико и красный полузащитный пояс.
Стрела на поясе указывала влево, давая понять, что защищена
левая половина тела. Он держал нож, как держат шпагу, слегка
пригнувшись вперед, в стойке опытного бойца.
Раб медленно вышел на арену, повернувшись защищенным боком к
Фейд-Раусу и группе его людей, стоящих у потайной двери.
-- Мне не нравится его вид, -- сказал один из помощников
Фейд-Рауса. -- Вы уверены, что он под действием наркотика, мой
господин?
-- Кожа у него нужной окраски, -- возразил Фейд-Раус.
-- И все же он держится как боец, -- засомневался другой
помощник.
Фейд-Раус сделал два шага вперед и пристально посмотрел на
раба.
-- Что это он сделал со своей рукой? -- спросил помощник.
Фейд-Раус посмотрел на руку раба, на то место под локтем,
где на ней виднелся след кровавой ссадины, потом скользнул
взглядом вниз, к ладони, ярким пятном выделяющейся на фоне
зеленой туники: на тыльной стороне руки виднелись очертания
ястреба.
Ястреб! Фейд-Раус посмотрел на темные ввалившиеся глаза и
увидел в них необычную настороженность и собранность. "Это один
из людей герцога Лето, один из тех, кого мы вывезли с Арраки!"
-- подумал ФейдРаус. Это не простой гладиатор! Холодная дрожь
пробежала по его телу, и он подумал, уж не было ли у Хавата
другого плана -- плана внутри плана, по которому лишь начальник
рабов должен был нести наказание.
Главный помощник Фейд-Рауса сказал ему на ухо:
-- Мне не нравится его вид, мой господин! Позвольте мне
всадить зубец в его руку, которой он держит нож!
-- Я всажу в него мои собственные зубцы, -- возразил тот. Он
взял пару длинных изогнутых зубцов и, проверяя, взвесил в руке.
Эти зубцы, как предполагалось, тоже должны были содержать
наркотик, но только не в этот раз, за что предстояло умереть их
хранителю. И это тоже было частью плана. Хавата.
"Вы выйдете из этой схватки героем, -- сказал Хават. --
Несмотря на предательство, вы убьете гладиатора, как мужчина
мужчину. Начальник рабов будет казнен, а его место займет ваш
человек".
Фейд-Раус сделал еще пять шагов по арене, выжидая и изучая
раба. Он знал, что знатоки на трибунах уже почувствовали
неладное. Кожа гладиатора была именно такого цвета, какой ей
полагалось быть при отравлении наркотиком, но он твердо стоял
на своем месте и не дрожал. Теперь они, должно быть, уже
шепчутся: "Смотрите, как он стоит! Он должен был проявить
волнение, напасть или отступить. Смотрите, как он сдержан!"
Фейд-Раус чувствовал, как в нем растет волнение. "Даже если
Хават и замыслил предательство, -- думал он, -- я все равно
смогу справиться с этим рабом. На этот раз яд находится на
клинке моего длинного, а не короткого ножа. Даже Хават не знает
об этом".
-- Эй, Харконнен! -- крикнул раб. -- Ты готов?
Над ареной повисла мертвая тишина: рабы не бросают такой
вызов!
Теперь глаза гладиатора были ясно видны Фейд-Раусу, и он
видел в них холодную ярость отчаяния. Он отметил то, как стоит
этот человек -- свободно и уверенно, с мускулами, готовыми к
победе. На нем как бы стоял отпечаток послания Хавата: "Ты
получишь возможность убить Харконнена". Вот каков был истинный
план.
Губы Фейд-Рауса искривились в жесткой усмешке. Он поднял
свой трезубец, видя успех своих планов в том, как стоял раб.
-- Хай! Хай! -- крикнул гладиатор и сделал два шага вперед.
"Теперь уже никто из сидящих на галерее не ошибется", --
подумал Фейд-Раус.
Раб должен был быть частично парализован вызванным
наркотиками ужасом. Каждое его движение должно было бы выдавать
его понимание того, что у него нет никакой надежды на победу.
Он должен был бы намертво держать в памяти истории о ядах,
которыми баронский наследник насыщает клинок того кинжала,
который держит в руке, обтянутой белой перчаткой. Наследник
барона никогда не убивал сразу. Он доставлял себе удовольствие
показать действие крепкого яда, он мог стоять в стороне,
демонстрируя любопытные аспекты действия яда, корчащуюся в
мучениях жертву. На этот раз, однако, раб был другой: в нем был
страх, но не было паники.
Фейд-Раус высоко поднял трезубец и качнул им в почти
приветственном жесте. Гладиатор двинулся вперед.
Его манера защиты и нападения была лучшей из всего, что
приходилось когда либо видеть Фейд-Раусу. Боковой удар опоздал
всего лишь на какое-то мгновение, иначе бы наследник барона
получил ранение в сухожилие ноги.
Фейд-Раус отскочил в сторону, оставив трезубец воткнутым в
правое предплечье ребра, так что зубцы полностью погрузились в
плоть, откуда человек не мог бы их вытащить, не разорвав
сухожилия. У сидящих на галерее вырвался единодушный вздох.
Этот звук ободрил Фейд-Рауса. Он знал, что испытывает его дядя,
сидящий наверху рядом с Фенрингом, наблюдателем императорского
двора. Эта схватка не допускала никакого вмешательства. Все ее
перипетии должны были пройти перед свидетелями, и барону
оставалось лишь молча скрежетать зубами.
Раб отступил, держа нож в зубах и ударив рукой по трезубцу.
-- Мне твоя игла не нужна! -- крикнул он. И снова кинулся
вперед с ножом наготове, держась к противнику левой,
защищенной, стороной и несколько изогнувшись назад, чтобы
придать телу большую площадь защиты.
Этот его прием тоже не укрылся от внимания зрителей. Из лож
послышались выкрики. Помощники Фейд-Рауса спросили, не нужна ли
ему помощь. Он знаками приказал им скрыться за потайной дверью.
"Я покажу им такое представление, какого они сроду не
видывали, -- подумал он. -- Никакого примитивного убийства!
Сегодня они могут насладиться зрелищем классного боя. Я покажу
им нечто такое, что заставит их забыть обо всем. Когда я буду
бароном, они вспомнят этот день и все как один будут трепетать
передо мной".
Фейд-Раус медленно отходил перед наступавшим на него
гладиатором. Песок арены скрипел у него под ногами. Он слышал
тяжелое дыхание раба, чувствовал запах собственного пота и
слабый запах крови.
Наследник продолжал отступать, повернув вправо и держа
второй трезубец наготове. Раб отскочил в сторону. Фейд-Раус,
казалось, споткнулся, и с галерей послышались крики. Раб снова
прыгнул. "Боже, что за боец!" -- подумал Фейд-Раус, отклоняясь.
Его спасла только юношеская живость. Второй трезубец остался в
дельтовидной мышце раба. Галерея разразилась воплями.
"Теперь они меня подбадривают", -- подумал Фейд-Раус. Он
услышал в голосах ту дикость, которую предвещал ему Хават.
Раньше ни одному семейному бойцу не доводилось получать такого
одобрения, и он угрюмо повторил про себя фразу, сказанную
Хаватом: "Врагу, которым восхищаешься, легче вселить в тебя
ужас".
Фейд-Раус быстро вернулся в центр арены, откуда все было
ясно видно. Он вытащил кинжал с длинным клинком, пригнулся и
стал ждать приближающегося раба. Тот потратил лишь мгновение на
то, чтобы ударить по второму острию, плотно засевшему в руке,
затем быстро заскользил вперед.
"Пусть вся семья увидит, как я это сделаю, -- подумал
Фейд-Раус. -- Я их враг, так пусть меня знают таким, каким
видят сейчас!"
Он выхватил кинжал с коротким лезвием.
-- Я не боюсь тебя, харконненская свинья! -- крикнул
гладиатор. -- Твои пытки не причиняют боли мертвецу. Я умру от
собственного клинка раньше, чем твои помощники дотронутся до
меня. Но еще раньше я убью тебя!
Фейд-Раус усмехнулся, работая теперь кинжалом с длинным
лезвием -- тем, который был отравлен.
-- Попробуй теперь вот это, -- сказал он и сделал выпад той
рукой, в которой был зажат кинжал с коротким лезвием.
Раб поменял положение ножей, отпарировал оба удара и сделал
выпад против ножа с коротким лезвием, который держала рука в
белой перчатке, ножа, который, согласно традиции, должен был
быть отравлен.
-- Ты умрешь, Харконнен! -- рявкнул гладиатор.
Борясь, они кружили по песку. Там, где защитное поле
Фейд-Рауса встречалось с полузащитным полем раба, вспыхивали
голубые искры. Воздух вокруг них был насыщен озоном.
-- Умри от собственного яда! -- крикнул гладиатор.
Он пытался заставить руку в белой перчатке развернуть лезвие
ножа в другую сторону, внутрь. "Пусть они это увидят", --
подумал ФейдРаус. Он послал вперед длинное лезвие и услышал,
как оно беспомощно звякнуло о зубцы раба, торчащие в
предплечье. На мгновение Фейд-Раус почувствовал отчаяние. Он не
думал, что зубцы станут для раба преимуществом, однако они дали
рабу подобие защитного поля. Что за сила в этом гладиаторе!
Короткое лезвие меняло свое направление, заставив Фейд-Рауса
вспомнить о том, что человек может умереть и не от отравленного
клинка.
-- Мерзавец! -- крикнул Фейд-Раус.
Мускулы гладиатора отозвались на ключевое слово мгновенной
расслабленностью. Фейд-Раусу этого было достаточно. Он открыл
достаточное для проникновения длинного ножа пространство, его
отравленное острие вспыхнуло, оставив на груди раба кровавый
след. Яд был мгновенного действия. Раб пошатнулся и отступил
назад.
"Пусть теперь она полюбуется, моя драгоценная семейка! Пусть
помнят о рабе, который пытался повернуть против меня нож,
считая его отравленным. Пусть удивляются, как на эту арену мог
проникнуть гладиатор, способный на такое. И пусть знают, что
никогда не следует быть уверенным наверняка в том, какая из
моих рук несет яд!"
Фейд-Раус стоял молча и следил за замедленными действиями
гладиатора. Они сделались теперь неуверенными, а лицо было
отмечено печатью смерти. Раб понимал, что произошло и как это
случилось: яд таился на другом клинке.
-- Ты!.. -- выдохнул человек.
Давая место смерти, Фейд-Раус отступил назад. Парализующее
действие яда все еще не показало себя в полной мере, но
замедленность движений человека говорила о его присутствии.
Раб кинулся вперед медленными, неуверенными шагами, будто
его тащила невидимая веревка. Казалось, земля уходит у него
из-под ног. Он все еще сжимал в руке нож, но лезвие его
смотрело в песок.
-- Придет день... один... из нас... тебя... настигнет! --
выдохнул он.
Печальный стон сорвался с его губ. Он сел и завалился на
бок.
Фейд-Раус прошел по затихшей арене, подсунул ногу под голову
гладиатору и перевернул его на спину, давая возможность тем,
кто сидел на галерее, видеть, как действие яда искажает черты.
Но гладиатор успел вонзить себе в грудь свой нож, и, несмотря
на обескураженность, ФейдРаус почувствовал нечто вроде
восхищения перед рабом за то усилие, которое он сделал над
собой, чтобы преодолеть действие паралича. Вместе с восхищением
к нему пришло понимание: "Вот что делает человека суперменом --
ужас!"
Сосредоточившись на этой мысли, Фейд-Раус начал воспринимать
шум, доносившийся с галерей. Присутствующие радовались с
показной непринужденностью. Фейд-Раус обернулся и посмотрел на
них.
Веселились все, исключая барона, который сидел, опустив
голову на грудь, и графа с его леди. Они смотрели молча, на их
лицах, словно маски, застыли улыбки.
Граф Фенринг обернулся к жене и сказал:
-- М-да!.. Изобретательный молодой человек... Правда...
м-мм... моя дорогая? Его... синтетические чувства очень остры.
Барон посмотрел на нее, потом на графа, потом опять
уставился на арену, думая: "Кто-то смог так близко подобраться
к одному из нас!" Потом страх уступил место гневу. "Этой же
ночью я заставлю начальника рабов умереть на медленном огне...
И если граф и его жена замешаны в этом деле..."
Фейд-Раус не слышал сказанного в ложе барона, ибо голоса,
приветствующие его, окрепли и слились в едином вопле:
-- Голову!
Барон нахмурился, у видя тот взгляд, который бросил на него
ФейдРаус. Медленно, с трудом сдерживая гнев, барон сделал знак
молодому человеку, стоящему на арене над распростертым телом
раба. "Дадим мальчику голову, он заработал ее, разоблачив
начальника рабов".
А Фейд-Раус подумал: "Они считают, что оказывают мне честь.
Пусть узнают, что думаю я!"
Он увидел своих помощников, приближающихся с ножами
наготове, и махнул им рукой, приказывая удалиться. Видя их
нерешительность, он махнул еще раз. "Они думают, что оказывают
мне честь, отдав мне мертвую голову!" Нагнувшись, он скрестил
руки раба вблизи того места, откуда торчала рукоятка ножа.
Потом, вытащив нож, он вложил его в руки гладиатора. Проделав
все это, он подозвал помощников.
-- Похороните его вот так, с ножом в руках, -- приказал он.
-- Этот человек заработал такую честь.
В золоченой ложе граф наклонился к барону и сказал:
-- Широкий жест, вызов традициям. Ваш племянник обладает не
только смелостью, но и стилем.
-- Я боюсь, что он рассердит толпу.
-- Вовсе нет! -- возразила леди Фенринг. Она обернулась и
посмотрела вверх, на окружающие их трибуны.
Барон отметил линию ее щек -- великолепная цепочка девически
упругих мускулов.
-- Им нравится то, что сделал ваш племянник.
Наблюдая за тем, как поступок Фейд-Рауса становится
известным на самых дальних ярусах, как помощники уносят мертвое
тело гладиатора, барон начал сознавать, что женщина правильно
оценила реакцию зрителей. Люди пришли в неистовство, хлопали
друг друга по плечам, кричали и топали ногами. Барон рассеянно
сказал:
-- Я должен распорядиться о чествовании. Нельзя посылать
людей домой, когда их энергия не нашла выхода. Они должны
видеть, что я разделяю их чувства. -- Он сделал знак своей
охране, и слуга над ними взмахнул оранжевым знаменем
Харконненов. Раз, два, три -- сигнал к празднеству.
Фейд-Раус пересек арену и встал под золоченой ложей. Его
оружие было спрятано в ножны, руки опущены по швам. Перекрывая
непрекращающиеся крики толпы, он громко спросил:
-- Праздник, дядя?
-- В твою четь, Фейд! -- крикнул сверху барон.
Молодые люди устремились вниз и столпились вокруг Фейда.
-- Вы приказали убрать защитные поля? -- удивился граф.
-- Никто не причинит вреда мальчику, -- возразил барон. --
Он -- герой.
Людская волна подхватила Фейд-Рауса, вознесла его вверх, и
он, сидя на плечах людей, проделал почетный круг по арене.
-- Сегодня он смог бы пройти по беднейшим кварталам Харко
безоружным и ничем не защищенным, -- сказал барон. -- Люди
отдавали бы ему последнюю еду и питье -- только ради того,
чтобы он составил компанию.
Барон поднялся, вручая свой вес суспензорам.
-- Прошу меня простить. Есть дела, требующие моего
немедленного внимания. Охрана будет сопровождать вас.
Граф встал и поклонился.
-- Конечно, барон. Мы с нетерпением... э-э... ждем
праздника. Я... э-э... никогда не видел, как празднуют
Харконнены.
Барон повернулся и вышел.
И в ту же минуту капитан охраны склонился перед графом