Страница:
А главный говорит:
- В какой валюте будете платить за горючее?
А пилот ему:
- У нас, - говорит, - купоны Украины. Но есть и русские рубли.
А автоматчик говорит:
- Значит, платить вам нечем.
А Галеев говорит:
- А вы заправьте нас в долг. Мы, как прилетим на место, так сразу вам
деньги и вышлем. Телеграфом. Я, - говорит, - могу вам расписку дать.
А главный этот, из автоматчиков, говорит:
- В долг заправить не можем.
А Галеев говорит:
- А что ж нам в таком случае прикажете делать?
А главный:
- Это ваши проблемы. Но через таможню - в страну - вас не пропустят.
И тут штурман Суйко не выдержал этикета и вмешался в разговор старших
по званию.
- А что мы будем, - говорит, - есть? И как быть, извините, с туалетом?
Это вопросы не праздные. На борту женщины находятся.
А главный улыбнулся так, сверху вниз, и отвечает:
- В нашем аэропорту - с этой стороны таможни - в достаточном количестве
имеются кафе, рестораны, бары и магазины. И туалеты тоже функционируют
круглосуточно.
И автоматчики покинули самолет, оставив экипаж и пассажиров наедине
друг с другом и в очень непростой ситуации. И Елена сказала подругам:
- Отдохнули. Нечего сказать.
А Компаниец сказал:
- Вляпались.
А пилот первого класса и командир корабля Галеев вышел из кабины и
сказал:
- Товарищи! Разрешите экстренное общее собрание пассажиров и экипажа
нашего авиалайнера считать открытым.
И еще он сказал:
- На повестке дня у нас стоит один вопрос - это вопрос жизни. - И он
коротко и в общих чертах изложил результаты переговоров с автоматчиками и
сказал, что необходимо создать общественный фонд выживания в условиях
вынужденной посадки и задержки на неопределенное время. И составить его,
этот фонд, он предложил из личных вещей, принадлежащих пассажирам и
находящихся в багаже и в ручной клади и пригодных для продажи в местных
специфических условиях. А на вырученную твердую валюту, сказал, будем
закупать продукты питания. И это предложение было в основном понято
правильно и получило одобрение и поддержку со стороны всех здравомыслящих
пассажиров, хотя нашлись в их рядах и такие, которые высказались
категорически против. В частности, шесть человек так называемых
коммерсантов. И они заявили, что у них в багаже содержатся оптовые партии
товаров широкого потребления для народа, а у преобладающего большинства
ничего за душой нет, одни чемоданы. И делить, сказали, все поровну - это
уравниловка и возврат в застойное социалистическое прошлое.
А Галеев ответил, что если они чем-нибудь недовольны, то могут
жаловаться, и закончил собрание словами:
- Вопросы есть? Вопросов нет.
Но один вопрос у присутствующих на собрании все же возник, и они
поставили его перед Галеевым.
- А где мы, - спросили у Галеева присутствующие, - находимся?
Собственно говоря. В какой хотя бы стране или части света?
И Галеев на этот поставленный вопрос ответил:
- А какая, - ответил он, - вам разница?
И все подумали, что и правда, разницы никакой практически не
существует, и собрание было объявлено закрытым.
И вот началась у них - как у пассажиров, так и у экипажа - иная
повседневная жизнь, и протекала она в заботах и хлопотах о хлебе насущном в
буквальном и прямом смысле слова. А в первые дни так совсем казалось,
нависла над лайнером костлявая рука голода, потому что там у них, в этой
стране, не привыкли, чтоб, скажем, на летном поле предлагали купить
какие-нибудь носильные вещи. А вещи у них там, промтовары то есть, продают в
магазинах и в супермаркетах, а также и в бутиках. И они к этому с детства
привыкли. А чтоб вот так - вышел из самолета, а тебе уже подносят - к этому
там не привыкли. И в туалетах они не привыкли косметику приобретать или там
духи и колготки. А пассажиры, они, боясь притеснений полиции, поначалу
именно там, в туалетах, и стремились осуществлять торговые операции и сделки
И конечно, в первые дни все от продавцов шарахались и разбегались в разные
стороны, и делать покупки на ходу и не в специально отведенных местах
отказывались, хоть убей. И в эти трудные решающие дни один только пассажир
деньги зарабатывал на всех. Но он работал по своей отдельной специальности.
Другими словами, он смешивался и растворялся в толпе прилетевших
откуда-нибудь пассажиров и ехал с ними в автобусе от самолета до здания
аэровокзала, а потом возвращался пешком, как говорится, на базу, к своим. И
ожидал приземления следующего самолета и опять смешивался и растворялся в
толпе. И приносил деньги. И он отдавал их в общий котел бескорыстно и ни у
кого не требовал взамен какой-нибудь компенсации. Только стюардесс
настоятельно просил ему не отказывать, а то, говорил, если я сексуально
озабоченным работаю, у меня руки на кармане дрожат. А это, говорил, для
моего рода трудовой деятельности - профессиональная смерть и огромный
неоправданный риск. И стюардессы входили в его положение и делали все, от
них зависящее, как можно лучше.
Ну а через время все в аэропорту привыкли к новому виду сервисного
обслуживания и охотно им пользовались, покупая все подряд по ценам ниже
рыночных, особенно в туалетах. А продавать у пассажиров лайнера тоже было
пока что. И коммерсанты выдавали специально сформированным группам рядовых
пассажиров товары под отчет, и эти мобильные группы сбыта посменно их
продавали. Только члены экипажа в торговых делах не участвовали, так как им
было поручено общим собранием добиваться скорейшего возвращения домой, к
родным, как говорится, берегам и пенатам.
И под давлением экипажа, возглавляемого пилотом первого класса
Галеевым, представители местной администрации несколько раз выходили на
связь с городами Киевом и Москвой и запрашивали рекомендаций - что то есть
делать с их заблудившимся самолетом и как с ним поступать? А им оттуда
отвечали, что их самолет заблудиться категорически не мог, так как все
самолеты Аэрофлота и его правопреемников снабжены навигационными приборами,
а фамилия Галеев, говорили, не русская и не украинская, а, судя по всем
приметам, явно вымышленная.
Но даже такие безответственные ответы не обескураживали пилота первого
класса Галеева и его верный экипаж своей вопиющей несправедливостью и
беспринципностью, и они спокойно продолжали вести с местными туземными
властями взвешенный конструктивный диалог.
А почти все остальные занимались, значит, на первых порах торговым
отхожим промыслом. И Лена, и Даша, несмотря на болезненное состояние, и
Стеша с Еленой, и с ними Компаниец торговали вразнос с рук, составляя,
кстати сказать, одну из самых ударных рабочих групп. А Елена и Компаниец в
процессе совместной торговли так еще и полюбили друг друга. И Компаниец
сказал ей без затей и без экивоков:
- Елена, - сказал, - выходи за меня замуж. А на зубы, - сказал, - ты не
смотри. Зубы я вставлю.
А она сказала:
- Не в зубах дело. А дело в том, что я замужем.
А он:
- Ну так и я пока не в разводе. И что из этого следует?
И, услышав такой его ответ, Елена дала Компанийцу свое согласие на
законный брак после возвращения.
- Потому что, - сказала, - я тебя полюбила.
А он ей сказал:
- Спасибо, - и сказал: - Меня же в жизни никто не любил. Ты первая.
А Стеша, узнав про это событие, сказала Елене:
- Ну, слава тебе, Господи. А то заклинило тебя на твоем учителе
придурочном.
Да, и вот однажды как-то, выгодно распродав товар, подумали Стеша и
Лена, что надо бы им по пути заглянуть в туалет. Чтоб лишний раз потом не
возвращаться. А Даша с Еленой и Компанийцем их эту мысль одобрили. И они
всей группой туда направились. И вот идут они и видят, что навстречу им
движется совсем знакомый мужчина среднего роста, хотя по внешнему виду он и
иностранец. И тоже, значит, их узнает. И Елена говорит:
- Смотрите, Михайлов - напарник Жоры покойного!
А Михайлов говорит:
- Ага, - говорит, - это я.
А Стеша ему:
- А ты ж без вести пропал. Я в газете читала.
А Михайлов:
- Чего это я пропал? Я вот он, тут.
И все они порадовались такой фантастической встрече вдали от родины. И
Лена с Дашей, хоть и видели этого Михайлова раз в жизни - на похоронах и на
поминках - тоже искренне ему обрадовались, как родному, а Стеша так просто
обняла его, Михайлова, прижав к груди, и расцеловала. И она сказала:
- А пахнешь ты, Михайлов, ну чуть ли не "Шанель" No 5.
А Михайлов поправил сбитый объятиями узел галстука и сказал:
- Стараюсь соответствовать.
А Елена говорит:
- Слушай, Михайлов, а что это за страна-то? А?
А Михайлов говорит:
- А кто ее знает? Может и Австралия, а может, и другая какая-нибудь. Их
тут, в свободном мире, до черта.
А Стеша:
- Так ты чего, живешь и не знаешь, где?
А Михайлов:
- Да я там, в стране в смысле, и не был ни разу. Я тут, в аэропорту,
живу постоянно. По эту, как бы это сказать, сторону баррикад.
- Ну и как же ты тут живешь? - наши у него спрашивают.
А он:
- Нормально живу, - говорит. - Квартира у меня трехкомнатная, тут же,
при туалете. Все удобства, вплоть до телефона и телевизора. И платят, -
говорит, - хорошо. А работа непыльная, потому что чистота везде и уют, и
высокий технический уровень уборочных работ.
- А ностальгия, - Стеша говорит, - не грызет?
А Михайлов:
- Ностальгия? А по чему мне это, ностальгировать, - говорит. - По
подсобке или по вьетнамцу? Тем более что вьетнамцев и тут навалом на каждом
шагу, и туалетом они пользуются неаккуратно.
Ну и в такой непринужденной форме вопросов и ответов поговорили они с
Михайловым и в гости его к себе пригласили с ответным визитом в любое
удобное для него время, и пошли, куда шли. А Михайлов им и говорит, в спину
уже:
- А в смерти Жоры, напарника моего, прошу никого не винить. Случай это.
Хотя, - говорит, - ты, Компаниец, конечно, мудило. Сталь 45 приварить к
стали 20 позволил. Вот по сварке оно трубу и разорвало высоким давлением, и
Жору сзади ударило.
И Компаниец выслушал это огульное обвинение и говорит:
- При чем тут я? Не было тогда стали 20 в наличии, поэтому я и
позволил. Под давлением руководства.
И Михайлов пошел к себе в квартиру, жить, а Стеша и Даша, и Лена, и
Елена с Компанийцем в самолет вернулись. И Елена Компанийцу говорит по
дороге:
- Не принимай, - говорила, - близко к сердцу. Никто не виноват. Случай.
А Компаниец говорил ей:
- Да я и не принимаю.
И так вот, значит, незаметно потянулись и идут у них дни за днями,
суровые, как говорят, будни. И экипаж во главе с Галеевым Б.А. - командиром
корабля и пилотом первого класса - проводит сложную кропотливую работу по
подготовке и обеспечению предполагаемого обратного полета. И командир стойко
опровергает все обвинения в преднамеренном и преступном угоне авиалайнера и
противостоит всеми силами и средствами борьбе, возникшей неожиданно между
двумя великими и дружественными державами - Россией и Украиной - за право
обладания самолетом.
А пассажиры, пассажиры что ж? Они адаптировались к новому образу и
подобию своей жизни, потому что человек, он имеет свойство привыкать ко
всему и приспосабливаться. И они, пассажиры, трудятся каждый в меру своих
способностей и наклонностей в поте лица. И одни из них продолжают успешно
заниматься торговлей и уже создали, наладив дружественные связи с
таможенниками, совместное подпольное предприятие. А другие, и таких,
естественно, подавляющее количество, ушли из торговли и занялись сельским
хозяйством. И они, эти ушедшие, подняли целинные земли, которые прилегали к
бетонному летному полю, и нарезали участки по шесть соток, и все желающие
смогли получить эти участки в безвозмездное пользование и возделывать из от
зари до зари и от темна до темна. И они посадили на своих полученных
участках картошку и другие съедобные овощи, а Стеша при помощи Михайлова
завела к тому же кур, кролей и козу. Так как Стеша тоже взяла один участок.
Для себя и для остальных. Для Лены то есть и для Даши, и для Елены с
Компанийцем. Они все сомневались - брать или не брать, а она сказала:
- Кто знает, сколько мы тут будем сидеть на привязи. А жить как-то
надо, - и взяла. А живностью ее обеспечил Михайлов, по своим каким-то
каналом.
И пока, значит, идут с переменным успехом переговоры и дебаты между
экипажем и местной исполнительной властью, самолет - серебристая птица и
лайнер - стоит там же, где и приземлился, без какого-либо видимого движения.
И в нем живут люди со своими заботами и чаяниями, с радостями и горестями.
И, конечно, эти люди ждут возвращения домой, а дома их ждут не дождутся
родственники и мужья, а также жены, матери и дети. А может быть, уже и не
ждут их дома, может быть, потеряли они там, дома, всякое терпение и надежду
и смирились, а дети и просто могли их забыть - времени-то прошло много. Да и
не всех уже есть возможность дождаться, потому что Стеша, например, плюнула
вдруг на все и связала навечно свою судьбу с судьбой Михайлова и не хочет
никуда возвращаться. Лена ей говорит:
- Как ты, - говорит, - можешь тут оставаться?
А Стеша:
- А что? У тебя, понятное дело, дети, а у меня, - говорит, - там кота и
того нету. Меня там ждать некому.
Так что Стеша домой никогда уже не вернется. И Даша, конечно, не
вернется. Потому что умерла. Она же была как-никак инвалидом второй группы и
от этого в конце концов умерла. И ее предали земле со всеми подобающими
почестями и по обычаям отцов и дедов на одном из земельных огородных
участков, который не был никем занят и все равно пустовал и не приносил
людям никакой осязаемой пользы.
Двадцатидевятисполовинойлетию Нового угорского моста посвящается
И он видел ее своими глазами, видел от начала до конца, во всех
подробностях и даже, как ему показалось, в несколько замедленном темпе, в
растяжку. То есть она произошла перед ним так подробно и так близко, что
непонятно до сих пор, как не зацепила его самого. Хотя - что значит не
зацепила? Зацепила, конечно, но зацепила лишь своим откровенным
присутствием, своим действием, своей необъяснимой фантазией. Именно
фантазией, и я бы даже сказал, изобретательностью. Причем изобрести она,
оказывается, может не только общий, так сказать, сюжет, но и массу
мельчайших мелочей, деталей, нюансов - нюансов, без которых не бывает
настоящей литературы, настоящей музыки, настоящей жизни и настоящей смерти.
И никаких сомнений в том, что это была она - самая что ни на есть настоящая,
у него тогда не возникло. И позже не возникло. Поскольку не нашлось для
такого возникновения ни веских причин, ни поводов.
Потом, когда все уже произошло и свершилось, и нельзя ничего исправить
и ничего вернуть, обнаруживается обычно Бог знает сколько всякого, на что
никто в обыденности и каждодневности не обратил бы своего внимания, а после
того, как она смерть - побывала на месте происшествия, все только и делают,
что удивляются и произносят одну и ту же фразу: "Ну надо же - все как будто
специально, как будто кто-то все продумал, просчитал и подстроил, и
сознательно организовал все эти ужасные непоправимые совпадения". Конечно,
организовал. Она и организовала. Никто другой до такого не додумался бы, а
если бы и додумался, то вряд ли смог все осуществить, ничего не забыв, не
упустив и не перепутав, все предусмотрев - до последнего штриха, до
последней точки и кочки, и ямы, и колдобины. Свидетелям остается только
ходить вокруг да около и удивляться. Или не удивляться, а сокрушаться и
возмущаться человеческой безответственностью и халатностью, и недопустимо
легкомысленным отношением к порученному делу. Мол, если бы да кабы все
выполняли свое жизненное предназначение, оговоренное и предписанное
должностной инструкцией, то никаких неожиданных и случайных смертей не
происходило бы в нашей жизни, а если бы они все-таки происходили, то было б
их несравнимо меньше, то есть они случались бы, возможно, но исключительно в
качестве большой редкости и из ряда вон выходящего события, и такое
редчайшее в своей исключительности событие, конечно, запоминалось бы
современниками крепко-накрепко и передавалось бы даже из поколения в
поколение. И на таких печальных и поучительных примерах эти последующие
поколения учились бы и приобретали свой собственный жизненный опыт,
используя по прямому назначению опыт отцов, дедов, прадедов и других, еще
более отдаленных во времени своих предков. В общем, ничего не остается
свидетелям, а то, что остается - чушь собачья, яйца выеденного не стоящая и
ничего не значащая в процессе жизни и смерти, а также и в других важнейших
процессах бытия.
...Хождение пешком через мост было придумано Калиночкой со скуки и
утренней тоски по прошлому и настоящему: в качестве хоть какого-то
развлечения, развлечения, скорее даже, не для души, а для тела. Потому что с
душой не было у него каких-либо неразрешимых проблем, в то время как тело
Калиночки окоченевало за время длинных зимних ночей и становилось к рассвету
малоподвижным и практически неуправляемым. И Калиночка долго не знал, что
делать со своим неповоротливым телом по утрам и как снять с себя эту ночную
холодную окаменелость. А потом он придумал ходить пешком через мост вместо
того, чтобы ждать на морозе троллейбус, влезать в его металлическое остывшее
нутро вместе с целой толпой таких же утренних пассажиров и потом ехать в
гуще чужих дыханий и самому дышать смесью паров, испускаемых легкими тех,
кто стоит рядом, прижимаясь к себе подобным что есть мочи из-за недостатка
площади и объема без всяких, самых элементарных удобств, в тесноте,
унижающей чувство элементарного человеческого достоинства, не говоря уже про
другие, более тонкие чувства, свойственные человеку как венцу природы. И еще
по одной причине не любил Калиночка троллейбус. Почему-то у людей, там
ездивших, всегда находил он в лицах и фигурах, и в одежде кучу каких-то
дефектов и какого-то брака, на который в обычной обстановке, на улице,
скажем, или в каком-либо общественном месте он в жизни бы не обратил
внимания, а если бы и обратил, то ничего такого не заметил бы. А в
троллейбусе вот замечал, и казалось ему, что все эти пассажиры есть не что
иное, как отходы от доброкачественного человеческого материала - красивого и
даже прекрасного во всех отношениях и аспектах. И среди этих человеческих
отходов и сам Калиночка ощущал себя таким же. Да он, собственно, и был таким
же, потому что все люди по большому счету одинаковые, хотя, конечно, и имеют
для всеобщего удобства в общении и быту видимые отличия друг от друга. И как
раз эти отличия виделись в транспорте особенно отчетливо. Самих людей порой
рассмотреть было невозможно из-за тесноты и скованности движений, а отличия
их так и лезли в глаза, раздражая нежную слизистую до рези и до слез
какими-то грубыми неумелыми швами на разорванной или разрезанной одежде,
оборванными карманами и пуговицами, пришитыми нитками разных цветов, да и
сама одежда пассажиров часто бывала старая, засаленная, изношенная до
неприличия, а если не изношенная, то таких древних фасонов и расцветок и
такого сукна, что в каких шкафах все это довисело до наших дней и по какой
причине не было истрачено молью, нельзя себе ни представить, ни вообразить.
Очевидно эти люди обладали каким-то особым нафталином, действующим на моль
убийственно. А на утренних пассажирах мужского пола часто была надета
обыкновенная рабочая одежда из отечественной джинсы, так называемая
спецовка, полученная на заводах и фабриках для работы в цехах, и по
назначению не использованная, а сбереженная и носимая повседневно на улице,
так как надо же в чем-то добираться все на те же заводы и фабрики, чтобы
работать там и, когда придет срок, получить новую рабочую одежду, новую
спецовку, и тогда в этой, нынешней, работать у станков, верстаков, печей и
прессов, а во вновь полученной ходить по улицам города и ездить в
общественном транспорте на работу каждое утро и с работы после окончания
трудового дня. Но не только на одежду обращал внимание Юрий Петрович, не
только одежда пассажиров ранних троллейбусов останавливала на себе его
взгляд. У него создавалось ощущение, что он видит и все то, что скрыто у
этих людей под одеждой, и от такого видения ему совсем становилось не по
себе, поскольку одежда была все-таки лучше тел, в нее одетых - тела
представлялись Калиночке еще более изношенными, бесформенными и несвежими.
Такими же бесформенными и такими же несвежими, как лица, пристроенные
природой над телами. Вообще, когда-то Юрий Петрович Калиночка имел одно
тайное, что ли, пристрастие, о котором не вспоминал до тех пор, пока не
попадал в поезд. Попадая же, ложился на полку, а напротив, в полуметре от
него ложился на свою полку согласно купленному билету сосед по купе.
Ложился, закрывал глаза и засыпал. А Юрий Петрович рассматривал его спящее
лицо и застывшее под воздействием сна тело. Рассматривал тщательно, не
церемонясь и подолгу, разглядывая все, что только удавалось разглядеть в
тусклом освещении вагона. И всегда люди, попадавшие по воле случая в одно
купе с Калиночкой, имели какие-то смятые лица, плохо обтянутые кожей с
глубокими порами, которые выделяли из себя жирную блестящую влагу. Тела тоже
казались сбитыми косо, на скорую руку и без соблюдения основных пропорций.
Вечно животы лежали рядом с телами и даже не рядом, а поблизости, бедра
возвышались над всем остальным, руки непонятно как свешивались с плечей в
попытке обнять животы или же валялись вдоль тел беспомощными расслабленными
плетьми. И эти тела и эти лица рассматривались Калиночкой не для чего-то, не
в каких-то целях, а так - ни за чем. По пристрастию, в общем. И что
интересно, в троллейбусе ему часто казалось, что он видел всех этих
пассажиров в разное время и в разных поездах и рассматривал спящими, а
теперь всего лишь узнает их, попав с ними в один троллейбус.
А уж когда в троллейбусе ловили вора - а воров ловили в последние годы
все чаще и чаще - Калиночка просто начинал бояться, что сойдет с ума - такой
вокруг поднимался крик, визг, ругань, такая завязывалась возня и драка. Бить
воров обыкновенно пытались женщины и у них это в общем-то получалось
неплохо. Наверно, воры не хотели обострять и без того пиковую ситуацию и
женщинам не отвечали ударом на удар, хотя, ясное дело, им ничего не стоило
смазать приставшую бабу по физиономии. Но они не делали этого, а лишь
скандально, зэковским, приблатненным говорком, отнекивались, крича - ты че в
натуре, какой кошелек, кто? Да я спиной стоял. А друзья вора, которые
прикрывали его, толкаясь и создавая излишнюю давку и неразбериху,
поддерживали попавшегося коллегу, говоря - да ты сама воровка, ты сама,
думаешь, мы не видим? И все это в условиях, когда не то что размахнуться,
вздохнуть глубоко не всегда представлялась возможность. Мужчины в разборках
чаще всего не участвовали, считая, что бабы есть бабы, а с бандитами лучше
всего не связываться, потому что связываться себе дороже. Это когда-то
карманник не шел на драку или убийство, а сейчас ткнут ножом прямо в толпе,
не выходя из троллейбуса, спрыгнут на первой же остановке и поминай как
звали, подыхай. Пока кто-нибудь поможет, пока "скорая" приедет - сто раз
успеешь на тот свет попасть и не вернуться.
После такой поездки дискомфортное состояние в теле Калиночки только
усугублялось и закреплялось, как изображение на фотографии закрепляется
закрепителем, называемым фотоспециалистами фиксажем. И, понятно, что
Калиночке было трудно прожить день, начинавшийся с долгой неподвижности его
тела, неподвижности, добровольно удлиненной на время поездки в троллейбусе,
которое равнялось пятнадцати минутам, а иногда доходило до получаса из-за
медленной езды по обледенелым улицам и из-за долгого стояния на каждой
остановке в ожидании, пока пассажиры утрамбуются и позволят автоматическим
дверям закрыться в целях техники безопасности уличного движения и сохранения
жизней тем же самым пассажирам.
И два года назад, переехав мост через широкую и полноводную реку Днепр,
скованную по причине суровой зимы льдом во всю свою длину и ширину, за
исключением разве что прибрежных промоин, образованных теплыми в любое время
года стоками канализационных вод, и выйдя из троллейбуса на волю, Калиночка
еще продолжительное время и расстояние передвигался на плохо сгибающихся
ногах, ощущая скованность и разлад с окружающей средой обитания. Тогда он и
придумал преодолевать мост своим ходом, чтобы пользуясь его достаточной
протяженностью, разминать члены, приходить в себя и заодно - в соответствие
со всем, что попадается на пути и с чем неотвратимо сталкиваешься и
соприкасаешься в течение всего длинного дня, полного всяческих
неожиданностей и сюрпризов непредсказуемого характера.
И Калиночка выходил из своего дома, можно сказать, на автопилоте -
поскольку сам он собой управлял без должной уверенности - и команды,
поступающие к его конечностям и прочим органам из обоих полушарий головного
мозга, выполнялись упомянутыми органами и конечностями с большим трудом и
недостаточно точно. И он шел и шел, и шел по скользким тротуарам и
заснеженным обочинам дорог, шел медленно, но упорно и в нужном ему
направлении, и сбить его с привычного пути не смог бы ни один человек на
свете. И два человека не смогли бы его сбить, и три. Хотя, конечно, дороги
были очень и очень скользкими и не убирались с тех самых пор, как стали
- В какой валюте будете платить за горючее?
А пилот ему:
- У нас, - говорит, - купоны Украины. Но есть и русские рубли.
А автоматчик говорит:
- Значит, платить вам нечем.
А Галеев говорит:
- А вы заправьте нас в долг. Мы, как прилетим на место, так сразу вам
деньги и вышлем. Телеграфом. Я, - говорит, - могу вам расписку дать.
А главный этот, из автоматчиков, говорит:
- В долг заправить не можем.
А Галеев говорит:
- А что ж нам в таком случае прикажете делать?
А главный:
- Это ваши проблемы. Но через таможню - в страну - вас не пропустят.
И тут штурман Суйко не выдержал этикета и вмешался в разговор старших
по званию.
- А что мы будем, - говорит, - есть? И как быть, извините, с туалетом?
Это вопросы не праздные. На борту женщины находятся.
А главный улыбнулся так, сверху вниз, и отвечает:
- В нашем аэропорту - с этой стороны таможни - в достаточном количестве
имеются кафе, рестораны, бары и магазины. И туалеты тоже функционируют
круглосуточно.
И автоматчики покинули самолет, оставив экипаж и пассажиров наедине
друг с другом и в очень непростой ситуации. И Елена сказала подругам:
- Отдохнули. Нечего сказать.
А Компаниец сказал:
- Вляпались.
А пилот первого класса и командир корабля Галеев вышел из кабины и
сказал:
- Товарищи! Разрешите экстренное общее собрание пассажиров и экипажа
нашего авиалайнера считать открытым.
И еще он сказал:
- На повестке дня у нас стоит один вопрос - это вопрос жизни. - И он
коротко и в общих чертах изложил результаты переговоров с автоматчиками и
сказал, что необходимо создать общественный фонд выживания в условиях
вынужденной посадки и задержки на неопределенное время. И составить его,
этот фонд, он предложил из личных вещей, принадлежащих пассажирам и
находящихся в багаже и в ручной клади и пригодных для продажи в местных
специфических условиях. А на вырученную твердую валюту, сказал, будем
закупать продукты питания. И это предложение было в основном понято
правильно и получило одобрение и поддержку со стороны всех здравомыслящих
пассажиров, хотя нашлись в их рядах и такие, которые высказались
категорически против. В частности, шесть человек так называемых
коммерсантов. И они заявили, что у них в багаже содержатся оптовые партии
товаров широкого потребления для народа, а у преобладающего большинства
ничего за душой нет, одни чемоданы. И делить, сказали, все поровну - это
уравниловка и возврат в застойное социалистическое прошлое.
А Галеев ответил, что если они чем-нибудь недовольны, то могут
жаловаться, и закончил собрание словами:
- Вопросы есть? Вопросов нет.
Но один вопрос у присутствующих на собрании все же возник, и они
поставили его перед Галеевым.
- А где мы, - спросили у Галеева присутствующие, - находимся?
Собственно говоря. В какой хотя бы стране или части света?
И Галеев на этот поставленный вопрос ответил:
- А какая, - ответил он, - вам разница?
И все подумали, что и правда, разницы никакой практически не
существует, и собрание было объявлено закрытым.
И вот началась у них - как у пассажиров, так и у экипажа - иная
повседневная жизнь, и протекала она в заботах и хлопотах о хлебе насущном в
буквальном и прямом смысле слова. А в первые дни так совсем казалось,
нависла над лайнером костлявая рука голода, потому что там у них, в этой
стране, не привыкли, чтоб, скажем, на летном поле предлагали купить
какие-нибудь носильные вещи. А вещи у них там, промтовары то есть, продают в
магазинах и в супермаркетах, а также и в бутиках. И они к этому с детства
привыкли. А чтоб вот так - вышел из самолета, а тебе уже подносят - к этому
там не привыкли. И в туалетах они не привыкли косметику приобретать или там
духи и колготки. А пассажиры, они, боясь притеснений полиции, поначалу
именно там, в туалетах, и стремились осуществлять торговые операции и сделки
И конечно, в первые дни все от продавцов шарахались и разбегались в разные
стороны, и делать покупки на ходу и не в специально отведенных местах
отказывались, хоть убей. И в эти трудные решающие дни один только пассажир
деньги зарабатывал на всех. Но он работал по своей отдельной специальности.
Другими словами, он смешивался и растворялся в толпе прилетевших
откуда-нибудь пассажиров и ехал с ними в автобусе от самолета до здания
аэровокзала, а потом возвращался пешком, как говорится, на базу, к своим. И
ожидал приземления следующего самолета и опять смешивался и растворялся в
толпе. И приносил деньги. И он отдавал их в общий котел бескорыстно и ни у
кого не требовал взамен какой-нибудь компенсации. Только стюардесс
настоятельно просил ему не отказывать, а то, говорил, если я сексуально
озабоченным работаю, у меня руки на кармане дрожат. А это, говорил, для
моего рода трудовой деятельности - профессиональная смерть и огромный
неоправданный риск. И стюардессы входили в его положение и делали все, от
них зависящее, как можно лучше.
Ну а через время все в аэропорту привыкли к новому виду сервисного
обслуживания и охотно им пользовались, покупая все подряд по ценам ниже
рыночных, особенно в туалетах. А продавать у пассажиров лайнера тоже было
пока что. И коммерсанты выдавали специально сформированным группам рядовых
пассажиров товары под отчет, и эти мобильные группы сбыта посменно их
продавали. Только члены экипажа в торговых делах не участвовали, так как им
было поручено общим собранием добиваться скорейшего возвращения домой, к
родным, как говорится, берегам и пенатам.
И под давлением экипажа, возглавляемого пилотом первого класса
Галеевым, представители местной администрации несколько раз выходили на
связь с городами Киевом и Москвой и запрашивали рекомендаций - что то есть
делать с их заблудившимся самолетом и как с ним поступать? А им оттуда
отвечали, что их самолет заблудиться категорически не мог, так как все
самолеты Аэрофлота и его правопреемников снабжены навигационными приборами,
а фамилия Галеев, говорили, не русская и не украинская, а, судя по всем
приметам, явно вымышленная.
Но даже такие безответственные ответы не обескураживали пилота первого
класса Галеева и его верный экипаж своей вопиющей несправедливостью и
беспринципностью, и они спокойно продолжали вести с местными туземными
властями взвешенный конструктивный диалог.
А почти все остальные занимались, значит, на первых порах торговым
отхожим промыслом. И Лена, и Даша, несмотря на болезненное состояние, и
Стеша с Еленой, и с ними Компаниец торговали вразнос с рук, составляя,
кстати сказать, одну из самых ударных рабочих групп. А Елена и Компаниец в
процессе совместной торговли так еще и полюбили друг друга. И Компаниец
сказал ей без затей и без экивоков:
- Елена, - сказал, - выходи за меня замуж. А на зубы, - сказал, - ты не
смотри. Зубы я вставлю.
А она сказала:
- Не в зубах дело. А дело в том, что я замужем.
А он:
- Ну так и я пока не в разводе. И что из этого следует?
И, услышав такой его ответ, Елена дала Компанийцу свое согласие на
законный брак после возвращения.
- Потому что, - сказала, - я тебя полюбила.
А он ей сказал:
- Спасибо, - и сказал: - Меня же в жизни никто не любил. Ты первая.
А Стеша, узнав про это событие, сказала Елене:
- Ну, слава тебе, Господи. А то заклинило тебя на твоем учителе
придурочном.
Да, и вот однажды как-то, выгодно распродав товар, подумали Стеша и
Лена, что надо бы им по пути заглянуть в туалет. Чтоб лишний раз потом не
возвращаться. А Даша с Еленой и Компанийцем их эту мысль одобрили. И они
всей группой туда направились. И вот идут они и видят, что навстречу им
движется совсем знакомый мужчина среднего роста, хотя по внешнему виду он и
иностранец. И тоже, значит, их узнает. И Елена говорит:
- Смотрите, Михайлов - напарник Жоры покойного!
А Михайлов говорит:
- Ага, - говорит, - это я.
А Стеша ему:
- А ты ж без вести пропал. Я в газете читала.
А Михайлов:
- Чего это я пропал? Я вот он, тут.
И все они порадовались такой фантастической встрече вдали от родины. И
Лена с Дашей, хоть и видели этого Михайлова раз в жизни - на похоронах и на
поминках - тоже искренне ему обрадовались, как родному, а Стеша так просто
обняла его, Михайлова, прижав к груди, и расцеловала. И она сказала:
- А пахнешь ты, Михайлов, ну чуть ли не "Шанель" No 5.
А Михайлов поправил сбитый объятиями узел галстука и сказал:
- Стараюсь соответствовать.
А Елена говорит:
- Слушай, Михайлов, а что это за страна-то? А?
А Михайлов говорит:
- А кто ее знает? Может и Австралия, а может, и другая какая-нибудь. Их
тут, в свободном мире, до черта.
А Стеша:
- Так ты чего, живешь и не знаешь, где?
А Михайлов:
- Да я там, в стране в смысле, и не был ни разу. Я тут, в аэропорту,
живу постоянно. По эту, как бы это сказать, сторону баррикад.
- Ну и как же ты тут живешь? - наши у него спрашивают.
А он:
- Нормально живу, - говорит. - Квартира у меня трехкомнатная, тут же,
при туалете. Все удобства, вплоть до телефона и телевизора. И платят, -
говорит, - хорошо. А работа непыльная, потому что чистота везде и уют, и
высокий технический уровень уборочных работ.
- А ностальгия, - Стеша говорит, - не грызет?
А Михайлов:
- Ностальгия? А по чему мне это, ностальгировать, - говорит. - По
подсобке или по вьетнамцу? Тем более что вьетнамцев и тут навалом на каждом
шагу, и туалетом они пользуются неаккуратно.
Ну и в такой непринужденной форме вопросов и ответов поговорили они с
Михайловым и в гости его к себе пригласили с ответным визитом в любое
удобное для него время, и пошли, куда шли. А Михайлов им и говорит, в спину
уже:
- А в смерти Жоры, напарника моего, прошу никого не винить. Случай это.
Хотя, - говорит, - ты, Компаниец, конечно, мудило. Сталь 45 приварить к
стали 20 позволил. Вот по сварке оно трубу и разорвало высоким давлением, и
Жору сзади ударило.
И Компаниец выслушал это огульное обвинение и говорит:
- При чем тут я? Не было тогда стали 20 в наличии, поэтому я и
позволил. Под давлением руководства.
И Михайлов пошел к себе в квартиру, жить, а Стеша и Даша, и Лена, и
Елена с Компанийцем в самолет вернулись. И Елена Компанийцу говорит по
дороге:
- Не принимай, - говорила, - близко к сердцу. Никто не виноват. Случай.
А Компаниец говорил ей:
- Да я и не принимаю.
И так вот, значит, незаметно потянулись и идут у них дни за днями,
суровые, как говорят, будни. И экипаж во главе с Галеевым Б.А. - командиром
корабля и пилотом первого класса - проводит сложную кропотливую работу по
подготовке и обеспечению предполагаемого обратного полета. И командир стойко
опровергает все обвинения в преднамеренном и преступном угоне авиалайнера и
противостоит всеми силами и средствами борьбе, возникшей неожиданно между
двумя великими и дружественными державами - Россией и Украиной - за право
обладания самолетом.
А пассажиры, пассажиры что ж? Они адаптировались к новому образу и
подобию своей жизни, потому что человек, он имеет свойство привыкать ко
всему и приспосабливаться. И они, пассажиры, трудятся каждый в меру своих
способностей и наклонностей в поте лица. И одни из них продолжают успешно
заниматься торговлей и уже создали, наладив дружественные связи с
таможенниками, совместное подпольное предприятие. А другие, и таких,
естественно, подавляющее количество, ушли из торговли и занялись сельским
хозяйством. И они, эти ушедшие, подняли целинные земли, которые прилегали к
бетонному летному полю, и нарезали участки по шесть соток, и все желающие
смогли получить эти участки в безвозмездное пользование и возделывать из от
зари до зари и от темна до темна. И они посадили на своих полученных
участках картошку и другие съедобные овощи, а Стеша при помощи Михайлова
завела к тому же кур, кролей и козу. Так как Стеша тоже взяла один участок.
Для себя и для остальных. Для Лены то есть и для Даши, и для Елены с
Компанийцем. Они все сомневались - брать или не брать, а она сказала:
- Кто знает, сколько мы тут будем сидеть на привязи. А жить как-то
надо, - и взяла. А живностью ее обеспечил Михайлов, по своим каким-то
каналом.
И пока, значит, идут с переменным успехом переговоры и дебаты между
экипажем и местной исполнительной властью, самолет - серебристая птица и
лайнер - стоит там же, где и приземлился, без какого-либо видимого движения.
И в нем живут люди со своими заботами и чаяниями, с радостями и горестями.
И, конечно, эти люди ждут возвращения домой, а дома их ждут не дождутся
родственники и мужья, а также жены, матери и дети. А может быть, уже и не
ждут их дома, может быть, потеряли они там, дома, всякое терпение и надежду
и смирились, а дети и просто могли их забыть - времени-то прошло много. Да и
не всех уже есть возможность дождаться, потому что Стеша, например, плюнула
вдруг на все и связала навечно свою судьбу с судьбой Михайлова и не хочет
никуда возвращаться. Лена ей говорит:
- Как ты, - говорит, - можешь тут оставаться?
А Стеша:
- А что? У тебя, понятное дело, дети, а у меня, - говорит, - там кота и
того нету. Меня там ждать некому.
Так что Стеша домой никогда уже не вернется. И Даша, конечно, не
вернется. Потому что умерла. Она же была как-никак инвалидом второй группы и
от этого в конце концов умерла. И ее предали земле со всеми подобающими
почестями и по обычаям отцов и дедов на одном из земельных огородных
участков, который не был никем занят и все равно пустовал и не приносил
людям никакой осязаемой пользы.
Двадцатидевятисполовинойлетию Нового угорского моста посвящается
И он видел ее своими глазами, видел от начала до конца, во всех
подробностях и даже, как ему показалось, в несколько замедленном темпе, в
растяжку. То есть она произошла перед ним так подробно и так близко, что
непонятно до сих пор, как не зацепила его самого. Хотя - что значит не
зацепила? Зацепила, конечно, но зацепила лишь своим откровенным
присутствием, своим действием, своей необъяснимой фантазией. Именно
фантазией, и я бы даже сказал, изобретательностью. Причем изобрести она,
оказывается, может не только общий, так сказать, сюжет, но и массу
мельчайших мелочей, деталей, нюансов - нюансов, без которых не бывает
настоящей литературы, настоящей музыки, настоящей жизни и настоящей смерти.
И никаких сомнений в том, что это была она - самая что ни на есть настоящая,
у него тогда не возникло. И позже не возникло. Поскольку не нашлось для
такого возникновения ни веских причин, ни поводов.
Потом, когда все уже произошло и свершилось, и нельзя ничего исправить
и ничего вернуть, обнаруживается обычно Бог знает сколько всякого, на что
никто в обыденности и каждодневности не обратил бы своего внимания, а после
того, как она смерть - побывала на месте происшествия, все только и делают,
что удивляются и произносят одну и ту же фразу: "Ну надо же - все как будто
специально, как будто кто-то все продумал, просчитал и подстроил, и
сознательно организовал все эти ужасные непоправимые совпадения". Конечно,
организовал. Она и организовала. Никто другой до такого не додумался бы, а
если бы и додумался, то вряд ли смог все осуществить, ничего не забыв, не
упустив и не перепутав, все предусмотрев - до последнего штриха, до
последней точки и кочки, и ямы, и колдобины. Свидетелям остается только
ходить вокруг да около и удивляться. Или не удивляться, а сокрушаться и
возмущаться человеческой безответственностью и халатностью, и недопустимо
легкомысленным отношением к порученному делу. Мол, если бы да кабы все
выполняли свое жизненное предназначение, оговоренное и предписанное
должностной инструкцией, то никаких неожиданных и случайных смертей не
происходило бы в нашей жизни, а если бы они все-таки происходили, то было б
их несравнимо меньше, то есть они случались бы, возможно, но исключительно в
качестве большой редкости и из ряда вон выходящего события, и такое
редчайшее в своей исключительности событие, конечно, запоминалось бы
современниками крепко-накрепко и передавалось бы даже из поколения в
поколение. И на таких печальных и поучительных примерах эти последующие
поколения учились бы и приобретали свой собственный жизненный опыт,
используя по прямому назначению опыт отцов, дедов, прадедов и других, еще
более отдаленных во времени своих предков. В общем, ничего не остается
свидетелям, а то, что остается - чушь собачья, яйца выеденного не стоящая и
ничего не значащая в процессе жизни и смерти, а также и в других важнейших
процессах бытия.
...Хождение пешком через мост было придумано Калиночкой со скуки и
утренней тоски по прошлому и настоящему: в качестве хоть какого-то
развлечения, развлечения, скорее даже, не для души, а для тела. Потому что с
душой не было у него каких-либо неразрешимых проблем, в то время как тело
Калиночки окоченевало за время длинных зимних ночей и становилось к рассвету
малоподвижным и практически неуправляемым. И Калиночка долго не знал, что
делать со своим неповоротливым телом по утрам и как снять с себя эту ночную
холодную окаменелость. А потом он придумал ходить пешком через мост вместо
того, чтобы ждать на морозе троллейбус, влезать в его металлическое остывшее
нутро вместе с целой толпой таких же утренних пассажиров и потом ехать в
гуще чужих дыханий и самому дышать смесью паров, испускаемых легкими тех,
кто стоит рядом, прижимаясь к себе подобным что есть мочи из-за недостатка
площади и объема без всяких, самых элементарных удобств, в тесноте,
унижающей чувство элементарного человеческого достоинства, не говоря уже про
другие, более тонкие чувства, свойственные человеку как венцу природы. И еще
по одной причине не любил Калиночка троллейбус. Почему-то у людей, там
ездивших, всегда находил он в лицах и фигурах, и в одежде кучу каких-то
дефектов и какого-то брака, на который в обычной обстановке, на улице,
скажем, или в каком-либо общественном месте он в жизни бы не обратил
внимания, а если бы и обратил, то ничего такого не заметил бы. А в
троллейбусе вот замечал, и казалось ему, что все эти пассажиры есть не что
иное, как отходы от доброкачественного человеческого материала - красивого и
даже прекрасного во всех отношениях и аспектах. И среди этих человеческих
отходов и сам Калиночка ощущал себя таким же. Да он, собственно, и был таким
же, потому что все люди по большому счету одинаковые, хотя, конечно, и имеют
для всеобщего удобства в общении и быту видимые отличия друг от друга. И как
раз эти отличия виделись в транспорте особенно отчетливо. Самих людей порой
рассмотреть было невозможно из-за тесноты и скованности движений, а отличия
их так и лезли в глаза, раздражая нежную слизистую до рези и до слез
какими-то грубыми неумелыми швами на разорванной или разрезанной одежде,
оборванными карманами и пуговицами, пришитыми нитками разных цветов, да и
сама одежда пассажиров часто бывала старая, засаленная, изношенная до
неприличия, а если не изношенная, то таких древних фасонов и расцветок и
такого сукна, что в каких шкафах все это довисело до наших дней и по какой
причине не было истрачено молью, нельзя себе ни представить, ни вообразить.
Очевидно эти люди обладали каким-то особым нафталином, действующим на моль
убийственно. А на утренних пассажирах мужского пола часто была надета
обыкновенная рабочая одежда из отечественной джинсы, так называемая
спецовка, полученная на заводах и фабриках для работы в цехах, и по
назначению не использованная, а сбереженная и носимая повседневно на улице,
так как надо же в чем-то добираться все на те же заводы и фабрики, чтобы
работать там и, когда придет срок, получить новую рабочую одежду, новую
спецовку, и тогда в этой, нынешней, работать у станков, верстаков, печей и
прессов, а во вновь полученной ходить по улицам города и ездить в
общественном транспорте на работу каждое утро и с работы после окончания
трудового дня. Но не только на одежду обращал внимание Юрий Петрович, не
только одежда пассажиров ранних троллейбусов останавливала на себе его
взгляд. У него создавалось ощущение, что он видит и все то, что скрыто у
этих людей под одеждой, и от такого видения ему совсем становилось не по
себе, поскольку одежда была все-таки лучше тел, в нее одетых - тела
представлялись Калиночке еще более изношенными, бесформенными и несвежими.
Такими же бесформенными и такими же несвежими, как лица, пристроенные
природой над телами. Вообще, когда-то Юрий Петрович Калиночка имел одно
тайное, что ли, пристрастие, о котором не вспоминал до тех пор, пока не
попадал в поезд. Попадая же, ложился на полку, а напротив, в полуметре от
него ложился на свою полку согласно купленному билету сосед по купе.
Ложился, закрывал глаза и засыпал. А Юрий Петрович рассматривал его спящее
лицо и застывшее под воздействием сна тело. Рассматривал тщательно, не
церемонясь и подолгу, разглядывая все, что только удавалось разглядеть в
тусклом освещении вагона. И всегда люди, попадавшие по воле случая в одно
купе с Калиночкой, имели какие-то смятые лица, плохо обтянутые кожей с
глубокими порами, которые выделяли из себя жирную блестящую влагу. Тела тоже
казались сбитыми косо, на скорую руку и без соблюдения основных пропорций.
Вечно животы лежали рядом с телами и даже не рядом, а поблизости, бедра
возвышались над всем остальным, руки непонятно как свешивались с плечей в
попытке обнять животы или же валялись вдоль тел беспомощными расслабленными
плетьми. И эти тела и эти лица рассматривались Калиночкой не для чего-то, не
в каких-то целях, а так - ни за чем. По пристрастию, в общем. И что
интересно, в троллейбусе ему часто казалось, что он видел всех этих
пассажиров в разное время и в разных поездах и рассматривал спящими, а
теперь всего лишь узнает их, попав с ними в один троллейбус.
А уж когда в троллейбусе ловили вора - а воров ловили в последние годы
все чаще и чаще - Калиночка просто начинал бояться, что сойдет с ума - такой
вокруг поднимался крик, визг, ругань, такая завязывалась возня и драка. Бить
воров обыкновенно пытались женщины и у них это в общем-то получалось
неплохо. Наверно, воры не хотели обострять и без того пиковую ситуацию и
женщинам не отвечали ударом на удар, хотя, ясное дело, им ничего не стоило
смазать приставшую бабу по физиономии. Но они не делали этого, а лишь
скандально, зэковским, приблатненным говорком, отнекивались, крича - ты че в
натуре, какой кошелек, кто? Да я спиной стоял. А друзья вора, которые
прикрывали его, толкаясь и создавая излишнюю давку и неразбериху,
поддерживали попавшегося коллегу, говоря - да ты сама воровка, ты сама,
думаешь, мы не видим? И все это в условиях, когда не то что размахнуться,
вздохнуть глубоко не всегда представлялась возможность. Мужчины в разборках
чаще всего не участвовали, считая, что бабы есть бабы, а с бандитами лучше
всего не связываться, потому что связываться себе дороже. Это когда-то
карманник не шел на драку или убийство, а сейчас ткнут ножом прямо в толпе,
не выходя из троллейбуса, спрыгнут на первой же остановке и поминай как
звали, подыхай. Пока кто-нибудь поможет, пока "скорая" приедет - сто раз
успеешь на тот свет попасть и не вернуться.
После такой поездки дискомфортное состояние в теле Калиночки только
усугублялось и закреплялось, как изображение на фотографии закрепляется
закрепителем, называемым фотоспециалистами фиксажем. И, понятно, что
Калиночке было трудно прожить день, начинавшийся с долгой неподвижности его
тела, неподвижности, добровольно удлиненной на время поездки в троллейбусе,
которое равнялось пятнадцати минутам, а иногда доходило до получаса из-за
медленной езды по обледенелым улицам и из-за долгого стояния на каждой
остановке в ожидании, пока пассажиры утрамбуются и позволят автоматическим
дверям закрыться в целях техники безопасности уличного движения и сохранения
жизней тем же самым пассажирам.
И два года назад, переехав мост через широкую и полноводную реку Днепр,
скованную по причине суровой зимы льдом во всю свою длину и ширину, за
исключением разве что прибрежных промоин, образованных теплыми в любое время
года стоками канализационных вод, и выйдя из троллейбуса на волю, Калиночка
еще продолжительное время и расстояние передвигался на плохо сгибающихся
ногах, ощущая скованность и разлад с окружающей средой обитания. Тогда он и
придумал преодолевать мост своим ходом, чтобы пользуясь его достаточной
протяженностью, разминать члены, приходить в себя и заодно - в соответствие
со всем, что попадается на пути и с чем неотвратимо сталкиваешься и
соприкасаешься в течение всего длинного дня, полного всяческих
неожиданностей и сюрпризов непредсказуемого характера.
И Калиночка выходил из своего дома, можно сказать, на автопилоте -
поскольку сам он собой управлял без должной уверенности - и команды,
поступающие к его конечностям и прочим органам из обоих полушарий головного
мозга, выполнялись упомянутыми органами и конечностями с большим трудом и
недостаточно точно. И он шел и шел, и шел по скользким тротуарам и
заснеженным обочинам дорог, шел медленно, но упорно и в нужном ему
направлении, и сбить его с привычного пути не смог бы ни один человек на
свете. И два человека не смогли бы его сбить, и три. Хотя, конечно, дороги
были очень и очень скользкими и не убирались с тех самых пор, как стали