Хургин Александр. Страна Австралия

изменить. Кстати, полученный не без труда диплом о высшем техническом
образовании никогда больше Калиночке не пригодился, и сейчас он даже неточно
знал, где лежит эта синяя картонная книжица с выпуклым гербом несуществующей
ныне страны и не потерялась ли в суете переездов с одной квартиры на другую.
Когда бумажка человеку становится не нужна, она может затеряться и исчезнуть
сама собой, без всякого вмешательства извне. И не только бумажки обретают
такое свойство, потеряв свою нужность. Жена Юрия Петровича тоже давно
затерялась для него, и он представления не имел, что с ней, где она, как
живет и живет ли вообще. Впрочем, он точно так же для нее был потерян, и она
точно так же ничего не знала о его теперешней одинокой жизни. Незачем ей
было про это знать и ни к чему. Что она могла узнать нового или почерпнуть
для себя полезного из нынешней жизни своего бывшего забытого мужа? Ну, жил
он себе в квартире умершей матери, становился все более тяжел во всех
отношениях - как в прямом то есть смысле, так и в смысле общения. Иными
словами, он менялся с возрастом, и как все - менялся не в лучшую, а в другую
сторону. Так что его жена прошлых лет вряд ли получила бы какое-нибудь
удовольствие или удовлетворение от созерцания Калиночки в его нынешнем виде.
Разве что позлорадствовала. Но и это вряд ли, так как злорадство не было
присуще ее характеру раньше - почему оно должно стать свойственно ей теперь?
К тому же причины злорадствовать, собственно, и не было. Юрий Петрович
Калиночка в нынешнем своем положении чувствовал себя абсолютно нормально.
Пусть не с точки зрения окружающих, но о его отношении к мнению окружающих
уже говорилось достаточно. А самого Калиночку его жизнь не просто устраивала
по всем параметрам, он очень ею дорожил и не хотел бы променять ни на какую
иную. Возможно, он в силу своего зрелого возраста стал консерватором и любые
изменения воспринимал как ухудшение. Хотя то, что людям - всем, не только
Калиночке - трудно даются изменения образа жизни, давно известно. И резко
улучшать этот образ так же нелегко, как и резко его ухудшать. Жизнь, она
требует плавности хода, иначе это не жизнь, а родео какое-нибудь или в
крайнем случае, бег с препятствиями по сильно пересеченной местности. Да еще
бег на время, где по общему мнению выигрывает не тот, кто прибежит быстрее,
а тот, кто дольше удержится на дистанции. Тех, кто рад с этой дистанции
сойти по собственному желанию и не сходит из-за одного лишь инстинкта
самосохранения, а также тех, кто, несмотря на инстинкт, сходят, общее мнение
почему-то не учитывает и во внимание не принимает.
Но Калиночка, очевидно, чувствовал, что сейчас у него все улеглось и
устоялось, а то, что обязано идти - идет и идет так, как может идти долго.
Вот он и оберегал ту жизнь, какою жил и какая сложилась у него сама собой в
течение и в результате прожитого им времени. И надо сказать, что состояние
человека, не стремящегося и не рвущегося из кожи вон, чтобы изменить свою
жизнь - это состояние во многом счастливого человека. Отсюда глубокие
старики, если, конечно их не мучают хвори и немощь, часто бывают счастливыми
людьми. Им ничего не нужно, у них работают старые, забытых конструкций,
холодильники, телевизоры, стиральные машины и пылесосы, работают не самым
лучшим образом, но старики притерпелись к их дефектам и приноровились к
недействующим выключателям, ручкам и реле, и эти ветхие бытовые приборы и
механизмы будут служить им до смерти и рассыпятся только тогда, когда к ним
прикоснутся руки детей или внуков умерших. Старикам даже одежда фактически
не нужна, а еда нужна, но в незначительном количестве, и вкус у них
притуплен, поэтому не нуждается в деликатесах, удовлетворяясь простой, самой
обыкновенной пищей. И что интересно, все они, будучи молодыми и зрелыми
людьми, во многом нуждались и им многого недоставало, и они от этого даже
страдали и чувствовали себя несчастными и обделенными судьбой и жизнью, и
самим Господом Богом. А потом, понемногу, день за днем, желаний у них
становилось все меньше и меньше, и они - кто умом, а кто интуитивно -
понимали, что минимум желаний - это совсем не так мало, и приходили к
избитой веками и тысячелетиями истине, гласящей, что человеку по-настоящему
нужно совсем не много и, имея одно только это немногое, он может не ощущать
своей ущербности и обделенности, а скорее, совсем напротив - это осознание
сделает его жизнь и спокойнее, и умнее, а может быть, и счастливее. Но
приходит к этому человек обычно незадолго до смерти, если, конечно, смерть
ему суждена естественная и небезвременная. В этом, наверно, и состоит
главная мудрость всего нашего существования, что потребности у нас
отнимаются постепенно - по одной в течение лет, и перед смертью их -
потребностей - и вовсе у нас не остается, в том числе не остается
потребности жить. Не зря же большинство стариков, проживших много лет, не
боятся смерти и ждут ее прихода без страха, суеты и прочих эмоций. А ведь
они прекрасно понимают, что смерть - это навсегда, и понимают - что означает
слово "навсегда". Хотя, вполне возможно, перед смертью им что-то
открывается, что именно, никто, к сожалению, не знает. Кроме них. Но их
знание ничем не может помочь тем, кому еще не время, это знание не
передается от человека к человеку.
Калиночка это давно для себя понял, дойдя до всего своим умом. Причем
по большей части, во время пеших утренних походов. Единственно, что
оставалось ему неясно, как принимают смерть гибнущие неожиданно и, как
принято думать, случайно. Умирают ли в полном неведении, как бараны на
бойне, переживают ли смертный ужас (почему-то же существует это ужасное
словосочетание) или, может быть, и их в последний момент, в последний миг
существования что-то успокаивает и позволяет уйти на тот свет легко,
достойно, без истерики. А то что же это за жизнь была такая, если в конце ее
страх, ужас, истерика, обморок. Тут Калиночка, сколько ни раскидывал
мозгами, ни до чего додуматься не мог. То ему казалось одно, то совсем иное,
а то чудилось что-либо третье. Или заводила его эта тема в какие-то дебри, в
которых сам черт ногу сломит, а зачем ему нужно было обо всем этом думать -
одному Богу известно. Но хотелось ему, к примеру, знать - те, кто умирает от
того же рака в муках и в мучениях - они как свою смерть воспринимают? И что
чувствуют? И думают ли, за что выпало им такое наказание и кто определил
меру. Судя по его матери, ничто подобное ее не занимало. Так как она до
последнего часа не верила, что у нее рак - не верила ни после обследования в
онкодиспансере, ни после операции, длившейся считанные минуты, так как
нечего там было уже удалять - метастазы расползлись по всей брюшной полости
и перекочевали из нее в легкие и в пах, - ни после пушки, ни после химии.
Всем говорила, что у нее доброкачественная опухоль, только растет она
быстрее, чем хотелось бы и, возможно, придется делать ей вторую операцию,
если, конечно, эффект от пушки и химии не оправдает надежд ее лечащего
врача. И перед самым концом - буквально за полчаса - говорила, что ничего,
это ухудшение временное и пройдет, и она обязательно поправится.
Действительно ли она верила в это или пыталась обмануть себя и заодно
смерть, и насколько ей это удалось - Юрий Петрович так и не понял. Хотя все
происходило у него на глазах от начала болезни и до конца жизни матери.
Известен ему был и другой случай, случай родной сестры матери, а его родной
тетки, которая умерла от той же болезни, двумя годами раньше. Та наоборот,
все знала с момента установления диагноза и до смерти что-то делала, с
кем-то беседовала, давала какие-то советы и рекомендации товарищам по
несчастью, а за два месяца до смерти вдруг стала что-то такое писать и
отсылать в газеты, и газеты, как это ни удивительно, это публиковали и даже
выписывали какие-то гонорары, которые получала ее дочь, так как сама она
давно уже не выходила на улицу, будучи инвалидом первой группы. Последние
две статьи вышли уже после ее смерти, причем одна из них о раке и о новом,
прекрасно себя зарекомендовавшем средстве, изобретенном и изготовленном
киевскими учеными. Правда, надо отметить, что тетке повезло. У нее совсем не
было болей. Бывает такая форма этого неизлечимого заболевания, когда
проходит оно безболезненно. Редко бывает, но бывает. И все знали, что тетка
больна и больна неизлечимо, но когда она умерла, показалось, что смерть
наступила внезапно и нежданно, буквально в один день. И в этот день она еще
шутила и рассуждала о чем-то масштабном - то ли о геополитике, то ли об
экономике всей страны. И опять же никак не объяснялось ее поведение и никак
невозможно было понять - что она, легкомысленно пренебрегает приближением
конца жизни, демонстрируя абсолютное к нему безразличие и чуть ли не
презрение или ей действительно не страшно, несмотря на относительную
молодость и избыток сил, причем как физических сил, так и моральных.
Но сегодня Калиночка ни о чем таком не думал, а о чем он думал, не так
уж в данном случае важно, по крайней мере, он никак не думал, что столкнется
со смертью - прямо на дороге или, точнее, на мосту - и эта смерть тоже будет
плохо объяснимой, внезапной и страшной даже во внешнем своем воплощении,
страшной для живых больше, чем для умерших, страшной уже тем, что умершие,
то есть погибшие, не могли видеть, что с ними происходило и как это
происходящее выглядело со стороны, хотя Юрий Петрович прекрасно понимал, что
они пережили все изнутри, и это было последним из того, что они пережили. И
он ставил себя мысленно на их место (что невозможно) и, конечно, ужасался,
не зная, что ставит себя на место, которого не существовало. То есть оно
существовало, но представлялось Юрию Петровичу по не зависящим от него
причинам в ложном свете.
А утро было самым обыкновенным и ничего не предвещало. И Калиночка
ничего не предчувствовал, хотя интуиция у него была развита, можно сказать,
не в меру. То есть он иногда просто предсказывал то, что впоследствии и
происходило. Так было когда-то с его женой. Калиночка увидел, как ее
подвозил домой сослуживец на своей машине. Увидел и сказал - поменьше с ним
катайся. Ревнуешь? - спросила жена. Нет, сказал Калиночка, просто у меня
впечатление, что он свою машину грохнет. Жена тогда поиздевалась над его
претензиями (которых, к слову, и в помине не было), а назавтра этот ее
сослуживец перевернулся на ровном месте и разбил машину вдребезги. И сам,
понятное дело, пострадал, хотя говорили, что для такой аварии он, можно
считать, отделался легким испугом. Жена тогда сильно разнервничалась и
сказала вначале, что это он - Калиночка - все накаркал, а после еще и
упрекала, что он не предупредил об опасности. Если ты порядочный человек и
мог что-то предвидеть, ты обязан был предупредить его и уберечь от аварии.
Калиночка говорил ей, что он это самое и сделал, предупредив ее, и она, если
отнеслась к его словам серьезно, могла передать их своему сослуживцу из уст,
как говорится, в уста, а почему она этого не сделала, ей виднее. Тогда, надо
сказать, они сильно поругались. Чуть ли не впервые. А так крупно - точно
впервые.
И еще много раз интуиция подсказывала Калиночке, чего не надо делать.
Правда, что надо делать, она не подсказывала практически никогда. Но и
предостережений, раз Калиночка им следовал, было достаточно. Древние же
говорили "умному достаточно", а древние глупостей не говорили. Или их
глупости до нас не дошли, а дошло то, что полезно всем людям, независимо от
века проживания, уровня развития цивилизации, культуры и производственных
отношений. Универсальные, одним словом, мысли дошли до нас и сохранились в
неприкосновенном виде. Потому что чего к ним прикасаться, если они были
совершенны три тысячи лет назад, совершенны и сегодня. Это же не технические
достижения, подверженные прогрессу - достаточно, между прочим, медленному.
От изобретения колеса до изобретения той же шестеренки прошло тысячелетий,
небось, пять, не меньше. А мысль, она или сразу рождается совершенной, или
грош ей цена. И на заре цивилизации мыслей было высказано столько, что
человечеству их хватит до конца света. Было бы желание эти мысли постигать и
ими пользоваться. Но желание это просматривается смутно. Нет, конечно, оно
было и есть, и будет, но остроты в нем почему-то все меньше. Может быть,
потому, что век всего человечества, живущего сегодня, тоже небесконечен, и
оно уже достигло того возраста, когда желания начинают притупляться.
Человечество состоит из человеков, и раз желания имеют свойство исчезать на
протяжении жизни одного отдельного человека, то, наверное, это же самое
происходит и с человечеством в целом. И мы наблюдаем сейчас исчезновение
желания как пользоваться мудрыми мыслями, накопленными не самыми худшими
представителями наших предков, так и мыслить собственными силами. Ну,
мыслить - это дело такое, необязательное и не всем нужное. Хотя и в наше
время некоторые люди мыслят изо всех сил и все свои мысли записывают в
блокноты, а с некоторых недавних пор свободно публикуют (речь, понятно, идет
о территории, равной 1\6 части суши нашей планеты, на других территориях
начали самые противоречивые мысли публиковать несколько раньше), и уже
наладился кое-какой свободный обмен умными мыслями между теми, кто мыслит,
поскольку они читают результаты мыслительной работы друг друга - коль уж
есть публикации, но это опять же ничего по большому счету не дает, так как
за пределы замкнутого круга мыслящих-читающих-мыслящих ничего практически не
просачивается. То есть никто ничего не скрывает, и каждый может ознакомиться
с самыми свежими достижениями современного мыслительного процесса, но -
никто не хочет. И никому до этих достижений нет никакого дела и
касательства. У всех есть дела куда более важные и куда более срочные.
Конечно, это достаточно самодельный подход к проблеме и выводы из нее
тоже самодельные, к философии отношения не имеющие - это Калиночка прекрасно
знал и понимал. И в великие мыслители, а тем более философы никогда не лез и
не претендовал, чтобы кто-то его таковым считал. И сам себя не считал он ни
мыслителем, ни философом и вообще никем себя не считал Калиночка. Он просто
ходил подолгу пешком, и голова его сама приноровилась в такт шагам
что-нибудь думать. И думала себе. А Калиночка это всего лишь принимал как
непреложный факт своей натуры, как одну из привычек, не лучшую и не худшую,
чем другие его привычки, и не задумывался над тем, вредная эта привычка или
полезная. Задумываться над полезностью привычек считал Юрий Петрович
излишним. Привычки - они привычки и есть, и раз человек к ним привык,
значит, они ему зачем-нибудь, да нужны, что-нибудь, да дают. И кому-то может
казаться чья-то привычка - скажем, привычка почесываться - отталкивающей и
неуместной, а человек, может быть, получает от этого удовольствие, не
сравнимое ни с чем, ни с какими другими распространенными и признанными
абсолютным большинством самых разных людей наслаждениями. И очень даже
возможно, что он, почесываясь, способствует работе своего мозга или
успокаивает себе нервную систему, или, может быть, вспоминает о чем-то
приятном. У каждого ведь есть, что вспомнить, и делают это все по-разному.
Но о привычках - это так, к слову пришлось. О полезности - тоже. Потому
что Юрий Петрович Калиночка никогда не давал себе труда задуматься не то что
над полезностью привычек, он над полезностью собственных поступков никогда
не задумывался. Делал то, что казалось ему правильным в данный момент в
данной ситуации и обстановке, а будет ли ему от этого польза, подумать чаще
всего не успевал. И потом никогда не жалел и себя не грыз за то, что
поступил так, а не иначе. Даже если ошибочность поступка становилась
впоследствии очевидной и бесспорной. Иногда у него пытались выяснить и
дознаться - почему все-таки он сделал то, что сделал. А он говорил -
отстаньте. Сделал и сделал. И какая кому разница - почему, и какое кому
дело, зачем мне это понадобилось. Раз сделал - значит, было нужно. Может
быть, не мне. Может быть, кому-то другому. Но кому-то это точно оказалось и
нужным, и полезным. Мне - вредным, кому-то полезным. Так всегда бывает и в
природе, и в жизни, так как жизнь есть неотъемлемая часть природы, а природа
- неотъемлемая часть жизни. То, что приносит вред одному, идет на пользу
другому. Закон сохранения энергии, скрещенный с законом подлости, являющимся
основным законом жизни значительной части населения страны. Значительной, но
надо признать, что только части. Другая часть с этим основным законом
сталкивается редко или не сталкивается вообще никогда и считает этот закон
несуществующим и надуманным. А проще говоря, выдуманным неудачниками. Они -
те, кто не сталкивался - не знают, что законы нельзя выдумать, что они или
есть и тогда от них никуда не деться, или их нет и тогда никто не способен
их выдумать и имитировать. Хотя, никто не спорит, бывает, что законы
распространяются не на всех и не на все, а действуют в сфере своего влияния,
в своей, что ли, среде, а на то, что находится вокруг, за ее пределами, не
распространяются и своего воздействия не оказывают. И люди, на которых
законы не распространяются - не все законы, а некоторые, тот же закон
подлости, к примеру - живут, их не замечая. И выходит, что законы не
замечают их, а они платят им тем же. Идиллия, одним словом, и всеобщая
гармония. Хотя, конечно, и не для всех.
Но Калиночка к счастливчикам как раз не принадлежал. Это точно. Он это
знал и с этим мирился. Более того, счастливчиков он недолюбливал. Они ему
казались самонадеянными болванами и своей самонадеянностью портили
настроение и выводили из состояния душевного покоя. Причем именно
самонадеянностью, всегда сопутствующей глупости, а не тем, что были
счастливчиками. Чувство зависти Юрию Петровичу было неведомо. Это может
показаться странным, потому что всем это чувство ведомо - в разной степени,
но ведомо. И тем не менее. Юрий Петрович не только не страдал от него, но
действительно, на самом деле, никогда его не испытывал. Даже в детстве. А в
детстве оно знакомо, можно сказать, всем. Ну лишен он был этого. Как бывают
люди лишены слуха или чувства юмора, или, допустим, вкуса. Но, возможно,
Калиночке уже в теперешнем его возрасте стало казаться, что в детстве он
никому не завидовал. Это вполне возможно. Память у Юрия Петровича была очень
избирательная и, как вы, наверное, помните, не очень хорошая. Так что
вспомнить что-либо и выстроить из своих воспоминаний стройную и правдивую
картину он не мог. Не зря же Калиночка завидовал - вот, все-таки и он
завидовал - людям, сумевшим написать мемуары. Читал их и - нет, пожалуй,
все-таки не завидовал, а удивлялся - как они все так хорошо и главное
подробно смогли запечатлеть в своей памяти и потом, через многие десятки
лет, воспроизвести на бумаге. Да еще так воспроизвести, что это
небезынтересно читать посторонним людям, ничего из той, старой жизни не
знавшим или знавшим и помнившим описанные времена, но по-своему, по-другому.
Калиночка иногда, прочтя очередные воспоминания, тоже пытался вспомнить
что-нибудь из прошлого, из своего детства, например - не для того, чтобы об
этом написать - таких мыслей или желаний у него слава Богу не возникало, -
но ему не удавалось извлечь из памяти то, что извлечь хотелось. А хотелось -
что-нибудь ценное, известное ему одному, и чтобы воспоминание выстраивалось
в стройную, хронологически ясную картину, имеющую начало и конец, следствие
и причину, и развитие. Но как раз этого ему дано не было. Зато какие-то
куски, запомнившиеся наобум, без какой бы то ни было системы, всплывали
сами, без желания Юрия Петровича. Всплывали и загораживали собой то, что
оставалось вне досягаемости и как бы вне памяти. Скажем, первые классы школы
он не помнил, можно сказать, вообще. Все забылось вчистую. Кроме, пожалуй,
одного воспоминания. Да и то Юрий Петрович не был уверен, что не узнал о нем
позже, из рассказов матери. Воспоминание это было, мягко говоря, не из
приятных. Потому что никакой приятности в побоях быть не может. А речь как
раз о побоях. Юрий Петрович помнил и даже ощущал, как били его толпой, а он
не мог ничего - ни убежать, ни ответить, ни просто узнать, за что его бьют
все, у кого есть хоть маленькое желание бить. Он только пришел в школу,
первый раз в первый класс - второго сентября. Да, именно второго. Родителям
сказали, что принять его в первый класс не имеют права, так как до семи лет
их сыну на первое сентября сего года не хватает больше двух месяцев, и
Калиночку первого сентября отвели в детский сад. А вечером к ним домой
пришла учительница по имени Татьяна Дмитриевна - имя тоже запомнилось
Калиночке - и призвала родителей к ответу. Мол, на каком основании они не
привели ребенка в школу, в первый класс-"а", который она будет вести четыре
начальных года. И родители наскоро собрав Юрия Петровича - благо московская
тетка подарила ему летом набор под названием "Первоклассник" - отправили его
назавтра в школу со старым кожаным портфелем отца, бившим Юрия Петровича при
ходьбе по щиколоткам. Ну, а после уроков Калиночку били. Не за что-то, а
просто так, ради всеобщего веселья. Подошли толпой, окружили и стали как-то
шутя и с радостью бить. Прямо на школьном дворе, под школьными окнами. И
взрослые видели, что его бьют - Калиночке несколько раз попадали снизу по
подбородку, его голова подпрыгивала на тонкой шее, и он видел стоящих у
раскрытого окна во втором этаже мужчину и женщину. Они не могли не заметить
избиения и заметили его, они, можно сказать, наблюдали за ним, но ничем не
помогли избиваемому и никак не наказали избивающих. В общем, первоклассник
Юра Калиночка был бит жестоко и не без последствий. Под обоими глазами у
него еще недели две синели, потом зеленели и желтели два здоровенных
фингала, а копчик болел еще дольше, да всю жизнь, можно сказать, болел.
Особенно на погоду - по копчику его кто-то ударил ботиночным грубым рантом.
Так били по мячу, играя во дворе в футбол, и называлось это "бить пыром". И
с этого первого школьного дня почувствовал себя Юра Калиночка чужим, и чужим
не кому-то, а вообще, в целом. И это нехорошее чувство сопровождало его
потом, как говорится, с песней по жизни всегда и везде.
Может быть, потому и запомнил Калиночка то избиение, что во все
последующие времена и годы люди постоянно усматривали в нем какие-то чужие
черты характера, черты, не присущие остальным. Сам Калиночка ничего такого
за собой не замечал при всем желании. Пробовал иногда от нечего делать найти
в себе что-либо, чего не было в характере большинства его знакомых и что
могло бы восстановить это большинство против него. Пробовал честно, но
безуспешно. Единственное, что мог бы он с натяжкой поставить себе в вину,
так это сомнения религиозного порядка. Во-первых, Калиночка Юрий Петрович
сомневался в том, что самая правильная и верная вера - это православная
вера. Он не видел в ней особых различий с католичеством, протестантством
или, допустим, с тем же грекокатоличеством. И чем вызваны бесконечные
вековые распри отцов всех этих церквей, не понимал. А объяснения в том
смысле, что КАК служить Богу, имеет огромное всеопределяющее значение для
судеб верующих граждан, просто пропускал мимо ушей. К тому же его не
устраивало, что в Евангелиях разных авторов (подписавшихся, к слову сказать,
одними только именами) полным-полно разночтений, несовпадений, нестыковок и
неясностей. Сильно его настораживали и цифры, то бишь количество младенцев в
маленьком Вифлееме, число накормленных пятью хлебами и тому подобная
арифметика. А когда речь заходила о вышеупомянутых хлебах и накормленных ими
пяти тысячах человек, Калиночка всегда вспоминал анекдот о еврейской
свадьбе, когда купили чекушку водки все пили-пили, пили-пили и еще стакан
дворнику налили. А кроме этих сомнений, возникших, надо сказать, не так уж
давно, поскольку впервые Евангелие Калиночка прочел всего лет десять назад -
когда это стало можно и нетрудно и даже модно - никаких чуждых для своего
народа черт он в себе не обнаруживал. А эти, обнаруженные, можно было и не
учитывать, потому что мало ли людей вообще ни во что и никому не верят, всех
и вся в чем-нибудь подозревают и чувствуют себя при этом распрекрасно и
комфортно, и вполне частью своего народа, причем всегда - далеко не худшей
его частью.
И все-таки, причины, по которым достаточно много народу старалось
держаться от Калиночки подальше, имели место быть. Тем более что и он тоже
сторонился довольно многих. Нет, конкретной причины или повода почти никогда
не бывало, но возникало стойкое ощущение неприятия того или иного человека и
ничего с этим нельзя было поделать. Очевидно, и Калиночка вызывал
аналогичные нежные чувства и такую же реакцию у настроенных против него
людей. И, наверно, ничего в этом особенно плохого нет. Другое дело, что
людей таких набралось немало, а точнее сказать - много, и с течением жизни
становилось все больше. Причем тут имела место еще и одна странность - те, с
кем Юрий Петрович чувствовал себя хорошо, в большинстве куда-то исчезали,
отдалялись, терялись, а те, кого он на дух не выносил, сопровождали его по
жизни неотвязно или, как говорил он сам, конвоировали. А попадались среди