Хургин Александр. Страна Австралия

аборт. Но он позволял всем делать то, что они считали нужным. А они считали
нужным не рожать от Юрия Петровича детей, а делать аборты. О чем он тоже,
можно сказать, не вспоминал. Но стоило ему столкнуться с необходимостью
заполнить анкету - по любому, самому пустяковому поводу и он сразу начинал
думать и удивляться, что надо же, как странно, никакие войны, революции,
никакие пожары и землетрясения, никакие тираны, бандиты и убийцы не смогли
разорвать нить, ведущую от черт знает каких его дальних предков до него
самого, а теперь он по собственной своей глупости или из-за лени и
безразличного отношения к вопросу продления рода не переспал с женщиной,
пожелавшей сделать его отцом своего ребенка, и все вековые труды его
пращуров, все их ухищрения по выживанию и сохранению своего потомства в
живых несмотря на политическую и экономическую обстановку, несмотря на
безжалостность врагов и сюрпризы природы, пошли насмарку. Этот факт,
казавшийся Калиночке парадоксальным, он всегда обдумывал перед тем, как
поставить в анкете, в графе "дети", прочерк. И если бы жил Калиночка Юрий
Петрович в какой-либо другой стране, где анкеты заполняют редко и в самых
крайних случаях, он бы, наверно, так и не задумался о себе как о человеке,
ставшем последним в казавшейся бесконечной цепи своих родственников, цепи,
берущей свое начало, возможно, от Адама и Евы, а возможно, где-то в недрах и
дебрях древнего животного мира.
Но он жил не в другой стране, а в этой и в то время, когда анкеты
разного содержания заполняли граждане часто и как-то походя. Поводы к
заполнению существовали самые разнообразные: прием в компартию, комсомол, на
учебу или работу. Для того, чтобы доказать свое почетное право быть
призванным согласно всеобщей воинской повинности в ряды армии, также
требовалось заполнить массу анкет. Имелись и другие веские причины и поводы,
например, получение права на покупку туристической путевки с выездом за
рубежи родины, и права быть поставленным на квартирный учет или, другими
словами, в очередь на получение жилплощади. Да чтобы в библиотеку
записаться, и то анкету заполняли - правда, коротенькую, из самых основных и
необходимых сведений, таких как ФИО, год, место рождения, национальность,
место жительства и место работы. Ну и еще несколько незначительных пунктов.
А в более серьезных местах - не в библиотеках - и анкеты заполнялись более
серьезного, нешуточного содержания. И Калиночка заполнил их достаточно
много, поскольку неоднократно менял одну работу на другую и учился в высшем
учебном заведении, и поступал в комсомол в составе восьмого "а" класса
средней школы N 56, и сидел в следственном изоляторе. И в библиотеки тоже
несколько раз записывался. Так что при заполнении анкет ему многое
приходилось вспоминать из своей биографии и биографии своих родителей, жены
и прочих родственников - вплоть до того, живут ли они - его родственники -
за границей и находились ли во время войны на оккупированной врагом
территории, а также имеют ли правительственные награды и психические
заболевания. А еще застал Юрий Петрович анкету, где спрашивалось, что делали
родные и близкие во время Великой Октябрьской Социалистической революции,
Гражданской войны и не было ли среди них репрессированных. Правда, ответов
на эти вопросы тогда уже не требовали и в соответствующих графах разрешалось
ставить прочерки.
С возрастом и с наступлением новых времен и новых порядков анкет,
конечно, становилось поменьше, но все равно они существовали и навевали
Калиночке много неприятных мыслей и дум. И в такие моменты он чувствовал
себя лучше, если кто-либо, ну, скажем, Инна оказывалась у него под боком.
Потому что она вечно рассказывала ему что-нибудь занимательное, об одном из
своих бывших мужей, допустим, о том же дирижере Трамваеве, и Калиночку
отвлекал ее рассказ или даже веселил - мужья у Инны были все как на подбор
фигуры колоритные и оригинальные. И если нейрохирург давал ей кулаком по
голове и считал дурой, то дирижер Трамваев носил, как говорится, на руках и
называл музой. А себя он называл художником. Но успехи у дирижера оставляли
желать чего-то еще. Тем более что человек он был честолюбивый и тщеславный,
говоря, что истинная творческая личность должна быть и честолюбивой, и
тщеславной одновременно. Иначе бы я (это говорил он, дирижер Трамваев) так и
остался на всю жизнь вторым контрабасом и никогда бы на дирижера не
выучился. Вообще-то, рассказывала Калиночке Инна, он на дирижера и не
учился. Он за какие-то дирижерские курсы сдал экзамены экстерном. Через
каких-то своих знакомых. И после этого создал свой собственный симфонический
оркестр. Не большой, а маленький, камерный, можно сказать. Или полукамерный.
Примерно такой по количеству исполнителей, как "Виртуозы Москвы". Или
несколько меньше. И городское управление культуры поставило этот его оркестр
на свой баланс, и он руководил этим своим оркестром четыре календарных
месяца, разучивая с ним симфонические произведения композиторов различных
эпох и народов. Но вскоре оркестр этот управление культуры отменило как
нерентабельную единицу, поглощающую недопустимо весомую часть всего
культурного бюджета города, мотивируя свое решение тем, что если бы на
концерты оркестра ходили зрители, с нерентабельностью можно было бы
как-нибудь мириться, а без зрителей мириться нельзя. Трамваев, конечно,
возмущался и его ярость вскипала, как волна, он кричал, что взятки брать все
горазды и тут как тут, а платить оркестру мизерную по сути зарплату, так их
никого нету на месте. Объяснял Трамваев такое свинское поведение со стороны
руководства городской культурой происками и интригами его завистников. Он
Инне так и говорил: "Ну все мне завидуют". И говорил, что если бы в их
городе жили люди, которые привыкли слушать симфоническую музыку с детства и
слушали ее в зрелом и другом возрасте, недруги ни за что его бы не победили,
а теперь, конечно, все оркестранты вернулись в большой симфонический оркестр
при областной филармонии и в оркестр театра оперы и балета, а он остался ни
с чем и не у дел, и вне контекста мирового искусства. Но твердо решил и
поставил себе цель жизни доказать им всем - и дуре-публике, и
подлецам-функционерам от городской культуры, что они не правы в своем
заблуждении, считая его не способным руководить оркестром и им дирижировать.
И достиг он своей цели в сжатые сроки. Он при помощи своих братьев и сестер
организовал собственное дело, открыв салон-магазин по продаже и доставке
населению изделий из гранита. А другими словами, памятников. Конечно,
провели рекламную кампанию в средствах массовой информации, мол, изготовим
памятники в присутствии заказчика с доставкой на дом, и дело быстро встало
на ноги, имея постоянный устойчивый спрос, и начало приносить немалые
прибыли, а вскоре и баснословные сверхприбыли. "И что ты думаешь, сделал мой
муж? - спрашивала Инна. - Он на свои большие деньги отремонтировал сцену
концертного зала, купил новый плюшевый занавес, заплатил директору оркестра
и оркестру за то, что они один раз сыграют под его руководством первый
концерт Чайковского. И организовал гастроли самого Ашкенази. Который по пути
из Франции в Америку или, может быть, обратно, заехал к нам в город на один
день и сыграл первый концерт Чайковского с нашим симфоническим оркестром. А
Трамваев ими - оркестром то есть и Ашкенази - дирижировал. И зал, ясное
дело, был битком набит и благодарные зрители, особенно работники
салона-магазина и их смежники, кричали браво и дарили цветы Ашкенази. И
Трамваеву тоже дарили и тоже кричали браво. А он стоял в черном фраке с
палочкой в руке и кланялся вместе с Ашкенази. Но и этот факт никто не оценил
по достоинству. И все говорили, что Ашкенази играл великолепно, и оркестр не
ударил в грязь лицом, и непонятно только одно - зачем Трамваев стоял перед
ним на возвышении спиной к зрителям и махал руками, мешая наблюдать за игрой
маэстро. А когда Ашкенази уехал, то весь город (включая городские средства
массовой информации) сделал вид, что ничего особенного в его скудной
культурной жизни не произошло и никакого триумфа Трамваев не имел и с
великим пианистом Ашкенази на одной сцене не стоял. Конечно, он упал духом,
но нашел в себе силы подняться и сделать еще одну попытку завоевания города
приступом. Он привез на свое сорокалетие из столицы одного дружественного
государства турецкого посла, который в свободное от дипломатии время играл
на арфе. И состоялся еще один грандиозный концерт. Оркестром дирижировал
Трамваев, а посол солировал на привезенной с собой арфе. Особый успех у
публики имели "Турецкий марш" Моцарта и "Танец с саблями" Хачатуряна.
Ползала занимали приглашенные Трамваевым мэры Угорска и соседних культурных
центров, главы администраций - от районных до областной, управление культуры
в полном составе, четыре депутата Верховного совета - все от разных фракций,
столичные гости и турецкие друзья знакомых Трамваева из Стамбула. А в
результате - ничего. Никакого общественно-политического резонанса. И после
этого общегородского свинства, - смеялась Инна, - Трамваев сказал, что
уходит в монастырь. Потом он, правда, раздумал туда уходить, опасаясь, что
без его присутствия дела в салоне-магазине могут пошатнуться и пойти менее
успешно, но со мной развелся, так как женатых в монастырь не принимали".
А рассказав что-нибудь подобное, Инна спрашивала:
- Смешно? - и не дожидаясь ответа Калиночки, смеялась сама. Потому что
ей было смешно.
- Как же ты с ним жила, - спрашивал у нее Калиночка, - с таким чучелом?
- Нормально жила, - отвечала Инна, - не хуже, чем с нейрохирургом. А
если сравнивать с тем, как большинство жен живет со своими мужьями - так я
жила лучше.
- Чем? - спрашивал Калиночка.
- Говорила же тебе, - объясняла Инна, - он меня на руках по квартире
носил, называя при этом своей музой.
И Юрий Петрович говорил, что тогда - конечно, тогда ясно. Но по правде
говоря, ничего ему было не ясно, поскольку сам он никого из женщин не
называл своей музой, в услугах музы не нуждаясь, и на руках их тоже, честно
сказать, не носил. Из-за остеохондроза и невыдающейся комплекции. А женщины
ему все - исключая как раз Инну - встречались на жизненном пути крупных
размеров. Во всяком случае, по росту. И носить их на руках Калиночке было не
очень удобно. Потому что их длинные ноги и руки неизбежно болтались бы,
свисая с Калиночки во все стороны, и выглядело бы это неэстетично. Плюс к
тому нельзя не учитывать разницу в весе, потому что она - разница - была
отнюдь не в пользу Калиночки. Почему складывалось так, что Юрий Петрович
почти всегда оказывался намного ниже своих избранниц, сказать однозначно
нельзя. Так как он в общем-то не испытывал любви к громоздким женщинам. Но
такие уж ему попадались. А он особенно и не перебирал харчами. Он лет только
в сорок сообразил, что ни разу в жизни не спал с девушкой, в смысле, с
девственницей и что это такое, теперь уже никогда, скорее всего, не узнает.
Сообразил и даже не пожалел об этом прискорбном факте своей биографии. И
интерес к неиспытанному ощущению в нем не пробудился. Что вполне
соответствовало характеру Калиночки. И действительно, почему он должен был
жалеть о том, чего не было и почему оно - то, чего не было - должно было
возбуждать в нем интерес? Интерес Юрия Петровича к чему-либо возбуждался
нелегко и непросто, и чаще не возбуждался вовсе. Особенно это касалось
бытовых каких-то пустяков. К примеру, он так и не заинтересовался вкусом
всяческих бананов, ананасов, лангустов, устриц. Хотя они продавались теперь
в магазинах совершенно свободно и при большом желании каждый мог их купить и
попробовать хотя бы раз в своей жизни - каждый, кому это было интересно.
Калиночка в число интересующихся не входил. Единственно, что он пробовал из
новых импортных товаров - так это пиво. И то потому, наверное, что оно
появилось в городе тогда, когда отечественного, "Жигулевского", которое
Калиночка привык пить в жару, в продаже не стало. А жара никуда не делась и
вынудила его покупать пиво импортного производства. И оно пришлось ему по
вкусу, несмотря на высокую цену, и он пил его и потом - тогда, когда
"Жигулевское" снова вернулось на прилавки магазинов и на лотки уличных
торговцев, заняв свое законное место в товарообороте. Но пиво, может быть,
пример не самый удачный. Более наглядно, допустим, то, что Юрий Петрович ни
разу не подумал, как неплохо было бы съездить за границу, в страны Запада, и
посмотреть, чем там живут люди и что эти странные страны представляют из
себя в общем и целом. То есть, когда это было нереально, у него возникали
такие мысли. А когда возможность ездить куда угодно появилась и стала нормой
жизни, Калиночку ни разу туда не потянуло. Он даже как-то попытался себя
уговорить, в том смысле, что, мол, помру и не узнаю, чем этот хваленый Запад
пахнет и чем привлекает наших соотечественников в качестве как временного
места отдыха, так и постоянного места жительства. И Эйфелевой башни не
увижу, не говоря уже про Пизанскую. Но он себя так и не уговорил. Он себе
резонно возражал, что созерцание памятников старины и архитектуры ничего не
дает ни уму ни сердцу, а чтобы давало, среди этих памятников надо родиться и
вырасти, чтобы их внешний вид и общий пейзаж, в каком они существуют в
современном пространстве и существовали в давно прошедшем времени, вошли в
плоть и в кровь человека, воздействуя на его духовный мир исподволь,
постепенно и постоянно. А так - поехал, сфотографировал, купил открытку и
всем потом рассказываешь, что видел своими глазами Рим и Нью-Йорк, и
Монтевидео. А тебя слушают вполуха, потому что рассказать-то как следует,
чтобы у слушателей что-то зашевелилось внутри и чтобы он позавидовал
завистью любого цвета, мало кто способен. Чтобы рассказать, недостаточно
куда-то там съездить, а съездить, чтобы потом рассказывать - и вообще глупо
и не стоит ни свеч, ни выеденного яйца, ни чего другого. Впервые к такому
выводу Юрий Петрович пришел будучи совсем молодым человеком и живя в городе
Снежное Донецкой области. Тогда его непосредственный начальник - был такой
Лев Акимович Урюков - поехал по бесплатной профсоюзной путевке в Ленинград.
Путевка оказалась чисто туристическая, с напряженной программой экскурсий. И
Урюков увидел все, что можно тогда было увидеть в Ленинграде - начиная
легендарным крейсером "Аврора" и заканчивая Зимним дворцом. А в промежутках
он со своей тургруппой осмотрел Исаакиевский собор (внутри и снаружи),
Петергоф, Петропавловскую крепость, Кировский императорский театр и прочие
памятники и достопримечательности эпохи царя Петра Первого и последующих
эпох и царей. И он вернулся из Ленинграда домой подавленный впечатлениями, и
всем, кого встречал - и на работе, и на улице, и у своего дома - рассказывал
о поездке и о том, сколько он всего видел в городе на Неве. И про Зимний
дворец, имеющий второе название - то ли "Эрмитаж", то ли "Бельэтаж", и про
Исаакий, и про Петергоф, и даже про театр. И завершал свои восторженные
отзывы об исторических памятниках архитектуры, осмотренных им в колыбели
трех революций, Лев Акимович одними и теми же словами: "Если бы вы видели, -
говорил он, - сколько там везде чистого золота! Там столько зубов и коронок
наделать можно, всему человечеству хватит, включая женщин, стариков и
детей".
Вот тогда и подумал Юрий Петрович Калиночка, что стоило ли ездить чуть
не за две тысячи километров, чтобы тебя сразило наповал количество золота в
помещениях. А больше ничего Урюкову там особенно и не понравилось -
Ленинград как Ленинград, не лучше Москвы или Киева. Хотя с Ворошиловградом
или с Донецком, конечно, не сравнить. И даже с Донецком не сравнить. Имеется
в виду, что Ленинград на порядок, как говорится, красивее в смысле общего
вида улиц, проспектов площадей и мостов. Правда, неизвестно еще, как бы этот
Ленинград выглядел, если б на его величественных проспектах насыпать десяток
терриконов. Или не десяток. Хватило бы и двух-трех. Один, главный террикон,
в районе Невского проспекта, где-нибудь невдалеке от моста с лошадями или
еще лучше - от Александрийского столпа, другой можно у Московского вокзала,
а третий, допустим, на Васильевском острове или на Петроградской стороне. И
достаточно. "И тогда посмотрел бы я на ихний Ленинград", - и такую фразу
тоже произносил Урюков, но это, видимо, из чисто патриотических соображений
и чувств. Потому что Урюков был патриотом не только города Снежное, где он
жил и работал, но и патриотом всего Донецкого края - края черного, а не
желтого золота. И он этим, можно сказать, гордился, хотя сам это золото
из-под земли и не добывал. Но он занимался другим, не менее важным и нужным
делом. Чем тоже по праву и не без основания гордился. Впрочем, тем, что
прославленный своим величием и богатым историческим прошлым город Ленинград
находится не где-нибудь, а на его родине, являясь ее неотъемлемой частью и
собственностью, Урюков снова-таки гордился, поскольку гордился всей своей
родиной - от Москвы до самых до окраин. Нет, конечно, Юрий Петрович не мог
не понимать и не учитывать, что Урюков - это не самый типичный представитель
путешественников-любителей, и что бывают другие люди, у которых интерес к
посещению новых мест и городов, и стран заложен глубоко в генах и интерес
этот не поддельный, а естественный и органичный, и он украшает таким людям
их жизнь, делая ее осмысленной и менее скучной. Вообще, есть люди-зрители.
Такой тип характера и натуры. Потому что не всем же быть по натуре
создателями. Да и что бы делали создатели, если бы не существовало зрителей.
Для кого бы они создавали свои создания и произведения? Для себя? Можно,
конечно, и для себя, но создателям почему-то хочется создавать для кого-то.
Они в этом находят свое призвание и свой смысл жизни. Так что создателями
управляют зрители. Не впрямую, наверно, управляют, но все-таки управляют.
Хотя и впрямую тоже управляют. И выходит, что зрители управляют всем
созданным и что они и есть хозяева жизни. Раз все создается для них, для
зрителей. И что смешно, Калиночка тоже относил себя к зрителям, а вот то,
что все на свете создано для него, этого он не осознавал. Он вообще не знал,
что для чего создано. И считал это знание несущественным. Создано - и
хорошо. А для чего и для кого - вопрос третий. Если не пятый. И между
прочим, раз уж к слову пришлось, людей, уверенных в том, что все в мире
придумано, построено и сделано для них, Юрий Петрович не то чтобы не любил,
но недолюбливал. С одной стороны, ему было сугубо безразлично, в чем кто-то
там уверен, а с другой - ну не нравились они ему. И от тесного общения с
ними его воротило. В полном и буквальном понимании этого слова. В общем,
тошнило его. От морской качки не тошнило при шторме в восемь баллов, а от
них тошнило. И Калиночка спасался от тошноты тем, что начинал улыбаться и
посмеиваться. Потому что вспоминал обычно при виде этих, уверенных, своего
соседа по общежитию гостиничного типа в том же Снежном. Он с ним в одной
комнате жил больше года. И сосед его тоже приехал в Снежное по распределению
после института. Медицинского. И так как врачей в районной больнице, куда
его распределили, хватало и даже ощущался их некоторый избыток, ему сказали
- или езжай работать в шахтный поселок, там вообще врача нету, так же, как и
фельдшера, а есть медсестра с большим опытом практической медицины, или
работай патологоанатомом. У нас как раз вакансия образовалась в связи с
недавней кончиной последнего. И сосед выбрал второе предложение, поскольку
Снежное это был все же не поселок на полторы тысячи человек, а хоть какой-то
город. Так вот этот Калиночкин сосед спокойно работал в своем морге и
потрошил трупы на полторы ставки, а манной каши в столовой никогда не брал,
хотя и любил эту кашу с раннего своего младенчества. Говорил: "Я один раз
взял, а она оказалась с комочками и меня стошнило. Прямо за столом стошнило.
На улицу выбежать не успел. А они, - говорил, - меня убирать заставили, а
иначе грозились вызвать милицию и сдать в вытрезвитель. Я им говорю, что
кашу надо без комочков варить, чтоб посетителей не рвало, а они мне - пить
надо меньше".
Эту фразу: "Пить надо меньше" Калиночка слышал, повторенную очень много
раз, и на месте аварии. Ее произносили все подряд. И гаишники, и водители
машин, остановленных гаишниками, и прибывающие по мере нахождения новые
свидетели, и тощий телевизионный оператор, которого пошатывало на ветру под
весом камеры, и даже стропальщики, у которых не прошел еще вчерашний
перегар, оставшийся от послеобеденного отдыха с джином и тоником. Все они
этой фразой объясняли причину происшествия и не только ее. От выпивки все
зло. Это известно каждому пьющему человеку, причем известно лучше, чем кому
бы то ни было другому. Но пить из-за этого никто не прекращает. Возможно,
потому, что люди тянутся к злу, сами того не замечая, да еще и думая при
этом, что стремятся всеми своими силами к добру. То есть - они стремятся к
добру, а зло им в этом стремлении препятствует. А бороться со злом, само
собой разумеется, трудно, потому что оно практически непобедимо. И только в
русских народных сказках все наоборот - в смысле, добро побеждает зло. Но в
сказках так с самого начала задумано автором. А так как автор их есть народ,
то выходит, что он - народ - вместо того, чтобы зло побеждать в своей жизни,
побеждает его в своих мечтах и легендах. Что, конечно, гораздо проще. Но зла
от таких побед меньше не становится, а становится только еще больше по очень
простой причине. Начитавшись этих своих сказок, народ начинает думать, что
добро все равно в конце концов одержит убедительную победу над злом и сам к
одержанию этой победы никаких усилий не прилагает, справедливо считая, что
зачем прилагать усилия там, где все само собой рассосется и образуется.
Правда, оно не рассасывается и не образуется веками и тысячелетиями, но на
это народ внимания не обращает, это от его всевидящего ока укрывается. Хотя
народ, конечно, все видит и все знает, и обмануть его - весь - невозможно.
Потому что народов глупых не бывает, любой, самый глупый народ обладает
коллективным разумом и потому всегда умен или, правильнее сказать, мудр. И
как бы он ни поступал, кому бы ни позволял собой управлять, себя вести и
себя обманывать, народ всегда прав. Как покупатель.
А что касается извечной темы добра и зла и победы одного над другим,
то, как уже было сказано, зло имеет в себе некую силу притяжения, свою
особую гравитацию, и если эта гравитация и не на всех действует, то на
многих. И, конечно, они, эти самые многие, не воины армии добра. Но они тоже
зачастую надеются, что конец злу придет-таки. Придет каким-нибудь
оригинальным способом - к примеру, чудом. А те, на кого злая гравитация не
действует, утверждают, что никаких чудес не бывает в природе, и нечего ждать
милости от зла, нужно брать его своими руками за горло и душить в зародыше.
И не надеяться ни на какие дурацкие чудеса.
Надо сказать, что в их словах есть определенное рациональное зерно и
определенная доля истинной правды. Но не вся правда есть в их словах. Ибо
утверждение, что чудес не бывает - неправильное. Чудеса бывают. Редко - это
да, но бывают. И может быть, надеяться на чудеса, ввиду их редкости,
действительно не стоит, но и отрицать факт существования чудес как таковых
тоже недальновидно. Тем более случается так - чудо произошло и отрицать, что
это именно чудо, а не другой какой-либо феномен, никто бы не стал, если бы,
скажем, узнал о том, что произошло во всех подробностях и до конца. Но
узнать-то тем, кому надо было бы узнать - то есть широким слоям и кругам,
чаще всего и не удается, поскольку те, кому удается узнать, считают, что как
раз широким слоям и кругам, знать это необязательно и, скорее всего, вредно.
Так, между прочим, случилось и с Калиночкой. И узнай Юрий Петрович
скрытые от него последствия виденного, он не только удивился бы, но и
возмутился, и, вполне возможно, что и растерялся. Он часто терялся, когда
сталкивался с неожиданными и необъяснимыми вещами. То есть его растерянности
извне видно не было никому, но сам он чувствовал, что растерян. И этого
чувства ему хватало, чтоб быть не в своей тарелке и стараться из
растерянного состояния куда-нибудь выйти. А что касается завершения данной
истории, то очень многие - не только Калиночка - удивились бы, узнав, чем
она завершилась на самом деле. И не только удивились, но и растерялись, так
как объяснить ни себе, ни другим, происшедшего чуда никто бы толком не смог.
Потому что чудо объяснить нельзя, а если его объяснить можно, то это
что-либо другое, как говорится, по определению. Но произошло по всем
приметам именно чудо. Без дураков или там натяжек. И власти решили
общественности о нем не сообщать. Чем они руководствовались, принимая данное
решение, известно лишь им самим, их советникам и их референтам, хотя
предположить можно, что они не обнародовали продолжения и окончания истории
с автомобильной катастрофой, желая всем только хорошего и только добра. Все
же понятно. Катастрофа произошла. О ней все возможные средства информации
сообщили в полном объеме, ничего, так сказать, не утаив от публики. Зачем же
еще что-то добавлять, возвращаясь к пройденному и напоминая тем самым о